Как дело измены, как совесть тирана,
Осенняя ночка черна…
Черней этой ночи встает из тумана
Видением мрачным тюрьма.
Кругом часовые шагают лениво;
В ночной тишине то и знай.
Как стон, раздается протяжно, тоскливо:
— Слу-шай!..
Хоть плотны высокие стены ограды,
Железные крепки замки,
Хоть зорки и ночью тюремщиков взгляды
И всюду сверкают штыки,
Хоть тихо внутри, но тюрьма не кладбище,
И ты, часовой, не плошай:
Не верь тишине, берегися, дружище, —
— Слу-шай!..
Вот узник вверху за решеткой железной
Стоит, прислонившись к окну,
И взор устремил он в глубь ночи беззвездной,
Весь словно впился в тишину.
Ни звука!.. Порой лишь собака зальется
Да крикнет сова невзначай,
Да мерно внизу под окном раздается:
— Слу-шай!..
«Не дни и не месяцы — долгие годы
В тюрьме осужден я страдать,
А бедное сердце так жаждет свободы, —
Нет, дольше не в силах я ждать!..
Здесь штык или пуля — там воля святая.
Эх, черная ночь, выручай!
Будь узнику ты хоть защитой, родная!..»
— Слу-шай!..
Чу!.. шелест… Вот кто-то упал… приподнялся..
И два раза щелкнул курок…
«Кто идет?..» Тень мелькнула — и выстрел раздался,
И ожил мгновенно острог.
Огни замелькали, забегали люди…
«Прощай, жизнь, свобода, прощай!» —
Прорвалося стоном из раненой груди…
— Слу-шай!..
И снова все тихо… На небе несмело
Луна показалась на миг.
И, словно сквозь слезы, из туч поглядела
И скрыла заплаканный лик.
Внизу ж часовые шагают лениво;
В ночной тишине то и знай,
Как стон, раздается протяжно, тоскливо:
— Слу-шай!..
Вторая половина 1863
при случае великого северного сияния
Лице свое скрывает день:
Поля покрыла мрачна ночь;
Взошла на горы чорна тень;
Лучи от нас склонились прочь;
Открылась бездна, звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.
Песчинка как в морских волнах,
Как мала искра в вечном льде,
Как в сильном вихре тонкой прах,
В свирепом как перо огне,
Так я, в сей бездне углублен,
Теряюсь, мысльми утомлен!
Уста премудрых нам гласят:
Там разных множество светов;
Несчетны солнца там горят,
Народы там и круг веков:
Для общей славы Божества
Там равна сила естества.
Но где ж, натура, твой закон?
С полночных стран встает заря!
Не солнце ль ставит там свой трон?
Не льдисты ль мещут огнь моря?
Се хладный пламень нас покрыл!
Се в ночь на землю день вступил!
О вы, которых быстрый зрак
Пронзает в книгу вечных прав,
Которым малый вещи знак
Являет естества устав,
Вы знаете пути планет;
Скажите, что наш ум мятет?
Что зыблет ясный ночью луч?
Что тонкий пламень в твердь разит?
Как молния без грозных туч
Стремится от земли в зенит?
Как может быть, чтоб мерзлый пар
Среди зимы рождал пожар?
Там спорит жирна мгла с водой;
Иль солнечны лучи блестят,
Склонясь сквозь воздух к нам густой;
Иль тучных гор верхи горят;
Иль в море дуть престал зефир,
И гладки волны бьют в эфир.
Сомнений полон ваш ответ
О том, что окрест ближних мест.
Скажите ж, коль пространен свет?
И что малейших дале звезд?
Несведом тварей вам конец?
Кто ж знает, коль велик Творец?
Валерию Брюсову
По ночам, когда в тумане
Звезды в небе время ткут,
Я ловлю разрывы ткани
В вечном кружеве минут.
Я ловлю в мгновенья эти,
Как свивается покров
Со всего, что в формах, в цвете,
Со всего, что в звуке слов.
Да, я помню мир иной —
Полустертый, непохожий,
В вашем мире я — прохожий,
Близкий всем, всему чужой.
Ряд случайных сочетаний
Мировых путей и сил
В этот мир замкнутых граней
Влил меня и воплотил.
Как ядро, к ноге прикован
Шар земной. Свершая путь,
Я не смею, зачарован,
Вниз на звезды заглянуть.
Что одни зовут звериным,
Что одни зовут людским —
Мне, который был единым,
Стать отдельным и мужским!
Вечность с жгучей пустотою
Неразгаданных чудес
Скрыта близкой синевою
Примиряющих небес.
Мне так радостно и ново
Все обычное для вас —
Я люблю обманность слова
И прозрачность ваших глаз.
Ваши детские понятья
Смерти, зла, любви, грехов —
Мир души, одетый в платье
Из священных лживых слов.
Гармонично и поблекло
В них мерцает мир вещей,
Как узорчатые стекла
В мгле готических церквей…
В вечных поисках истоков
Я люблю в себе следить
Жутких мыслей и пороков
Нас связующую нить.
Когда ж уйду я в вечность снова?
И мне раскроется она,
Так ослепительно ясна,
Так беспощадна, так сурова
И звездным ужасом полна!
Третья вариация
Песня юношей
Чтоб сны приникли к изголовью,
Зажгите, звезды, все огни,
И ты, о, ночь, своей любовью
Слиянье страсти осени!
Еще природа не вверяла
Любви — такую красоту,
Еще луна не озаряла
Такую верную чету.
О, пусть во мгле самозабвенья
Не видит он ее лица!
Бегите, быстрые мгновенья,
И возвращайтесь без конца!
Песня девушек
Вы, феи, ангелы святые,
Склонитесь ласково над ней!
Блюдите, звезды золотые,
Восторг немеркнущих огней!
О, страх! О, радость! Что́ свершится,
Покуда мир окутан сном!
О, мы не знаем! Ночь промчится.
Идем! Идем!
Юноши
О, медли, медли, свет востока,
Свое завистливое око
Скрывай подольше в безднах Сна!
Девушки
Нет, Веспер, нет, вернись скорее!
Пусть лик твой вспыхнет, в блеске млея,
И разомкнется глубина!
Хор
Роскошной неги, Снов лучистых
Раскрыты светлые врата.
Здесь в переливах золотистых
Сойдутся Мощь и Красота.
О, пусть вкруг них светло зажжется
Пурпуровый туман любви,
Пусть чувство их в цветок сольется,
В сердечной вспыхнувши крови!
И пусть, как камень драгоценный,
Их страсть лучи распространит,
И этот праздник незабвенный
Им детский облик подарит!
Пеленою темно-синею,
Бесконечною пустынею
Море стелется вдали,
Кое-где, как чайки белые,
Перелетные и смелые,
Чуть белеют корабли…
Величавое, безбрежное,
В бури грозное — мятежное
И спокойное в тиши —
Море — это отражение
Ощущений и волнения
Человеческой души…
Море с вечными приливами,
Ураганами, отливами,
С прихотливою красой,
То чарующее ласками,
Заколдованными сказками,
То грозящее бедой —
Я люблю его в ласкающем
Бледно-алым и мерцающем
Свете утренних лучей,
Я люблю его и сонное,
Лунным светом озаренное
В мягком сумраке ночей…
Но когда валы сердитые
Бьются, пеною покрытые,
У подножия камней,
И как светочи огнистые,
Блещут молнии змеистые —
Я люблю его сильней!
В бессонные ночи
Стараясь заснуть,
Усталые очи
Пытаясь сомкнуть,
Я слышу, как море
Шумит и ревет
И песню о горе
Тяжелом поет…
В ней: звуки молений,
Безумный порыв,
И голос сомнений
И смелый призыв…
И рокот сердитый
И тихий ответ
И жизни разбитой
Прощальный привет.
Воскресло былое,
Как смутные сны,
Под говор прибоя
И ропот волны.
И грозное море
Шумя под окном,
Все плачет о горе,
О горе былом…
1
Пять или шесть утра. Сизый туман. Рассвет.
Пили всю ночь, всю ночь. Вплоть до седьмого часа.
А на мосту, как черт, черный взметнулся плащ.
— Женщина или черт? — Доминиканца ряса?
Оперный плащ певца? — Вдовий смиренный плат?
Резвой интриги щит? — Или заклад последний?
— Хочется целовать. — Воет завод. — Бредет
Дряхлая знать — в кровать, глупая голь — к обедне.
2
Век коронованной Интриги,
Век проходимцев, век плаща!
— Век, коронованный Голгофой! —
Писали маленькие книги
Для куртизанок — филозо́фы.
Великосветского хлыща
Взмывало — умереть за благо.
Сверкал витийственною шпагой
За океаном — Лафайет.
А герцогини, лучший цвет
Вздыхателей обезоружив,
Согласно сердцу — и Руссо —
Купались в море детских кружев.
Катали девочки серсо,
С мундирами шептались Сёстры…
Благоухали Тюилери…
А Королева-Колибри,
Нахмурив бровки, — до зари
Беседовала с Калиостро.
3
Ночные ласточки Интриги —
Плащи, — крылатые герои
Великосветских авантюр.
Плащ, щеголяющий дырою,
Плащ вольнодумца, плащ расстриги,
Плащ-Проходимец, плащ-Амур.
Плащ прихотливый, как руно,
Плащ, преклоняющий колено,
Плащ, уверяющий: — темно…
Гудок дозора. — Рокот Сены.
Плащ Казановы, плащ Лозэна. —
Антуанетты домино.
Но вот, как чёрт из чёрных чащ —
Плащ — чернокнижник, вихрь — плащ,
Плащ — во́роном над стаей пёстрой
Великосветских мотыльков.
Плащ цвета времени и снов —
Плащ Кавалера Калиостро.
Улеглася метелица… путь озарен…
Ночь глядит миллионами тусклых очей…
Погружай меня в сон, колокольчика звон!
Выноси меня, тройка усталых коней!
Мутный дым облаков и холодная даль
Начинают яснеть; белый призрак луны
Смотрит в душу мою — и былую печаль
Наряжает в забытые сны.
То вдруг слышится мне — страстный голос поет,
С колокольчиком дружно звеня:
«Ах, когда-то, когда-то мой милый придет —
Отдохнуть на груди у меня!
У меня ли не жизнь!.. Чуть заря на стекле
Начинает лучами с морозом играть,
Самовар мой кипит на дубовом столе,
И трещит моя печь, озаряя в угле,
За цветной занавеской, кровать!..
У меня ли не жизнь!.. ночью ль ставень открыт,
По стене бродит месяца луч золотой,
Забушует ли вьюга — лампада горит,
И, когда я дремлю, мое сердце не спит,
Все по нем изнывая тоской».
То вдруг слышится мне, тот же голос поет,
С колокольчиком грустно звеня:
«Где-то старый мой друг?.. Я боюсь, он войдет
И, ласкаясь, обнимет меня!
Что за жизнь у меня! и тесна, и темна,
И скучна моя горница; дует в окно.
За окошком растет только вишня одна,
Да и та за промерзлым стеклом не видна
И, быть может, погибла давно!..
Что за жизнь!., полинял пестрый полога цвет,
Я больная брожу и не еду к родным,
Побранить меня некому — милого нет,
Лишь старуха ворчит, как приходит сосед,
Оттого, что мне весело с ним!..»
(Татьяне Дмитриевне)
В прозрачной мгле безмолвствует столица;
Лишь изредка на шум и глас ночной
Откликнется дремавший часовой,
Иль топнет конь, и быстро колесница
Продребезжит по звонкой мостовой.
Как я люблю приют мой одинокий!
Как здесь мила весенняя луна:
Сребристыми узорами она
Рассыпалась на пол его широкий
Во весь обем трехрамного окна!
Сей лунный свет, таинственный и нежный,
Сей полумрак, лелеющий мечты,
Исполнены соблазнов… Где же ты,
Как поцелуй насильный и мятежный,
Разгульная и чудо красоты?
Во мне душа трепещет и пылает,
Когда, к тебе склоняясь головой,
Я слушаю, как дивный голос твой,
Томительный, журчит и замирает,
Как он кипит, веселый и живой!
Или когда твои родные звуки
Тебя зовут — и, буйная, летишь,
Крутишь главой, сверкаешь и дрожишь,
И прыгаешь, и вскидываешь руки,
И топаешь, и свищешь, и визжишь!
Приди! Тебя улыбкой задушевной,
Обятьями восторга встречу я,
Желанная и добрая моя,
Мой лучший сон, мой ангел сладкопевной,
Поэзия московского житья!
Приди, утешь мое уединенье,
Счастливою рукой благослови
Труды и дни грядущие мои
На светлое, святое вдохновенье,
На праздники и шалости любви!
1Крадется ночью татарин Агбар
К сакле, заснувшей под тенью чинар.Вот миновал он колючий плетень;
Видит, на сакле колышется тень.Как не узнать ему, — даром что ночь,
Как не узнать Агаларову дочь! {*}
{* Агалары — татары-помещики. (Прим. авт.)}Мрачно. В ауле огней не видать;
Лютые псы перестали ворчать.Ясные звезды потупили взор —
Слушают звезды ночной разговор.«Солнце мое! — стал Агбар говорить. —
Я за тебя рад себя погубить!»«Что ж ты! зачем не украдешь меня?» —
«Рад бы украсть я, — да нету коня… Завтра пошлю я к отцу твоему,
Бедный калым {*} предложу я ему.
{* Калым — подарки жениха отцу
невесты. (Прим. авт.)}Двадцать последних монет серебра,
Пару волов, два узорных ковра…»«Тише!.. Прощай!» — И во мраке чинар
Скрылся проворный татарин Агбар.2Солнце печет темя каменных гор.
Голову клонит на мягкий ковер.И отдыхает под тенью чинар
В шапке косматой старик Агалар.Неподалеку, в закрытых сенях,
Жены мотают шелки на станках.Возле на камне старуха сидит,
Сдвинула брови и в землю глядит.«Пару волов? У меня тридцать пар!
Что мне волы! — говорит Агалар. —Мало ли есть у князей табунов!
Мало ли там дорогих жеребцов! Пусть уведет он, хоть в эту же ночь,
Пару коней — я отдам ему дочь.Знаю, недавно проехал в Ганжу {*}
{* Ганжа — гор. Елисаветполь. (Прим. авт.)}
Русский чиновник, а кто — не скажу.Есть у него дорогое ружье…
Бели ружье это будет мое, Если украдет хоть в эту же ночь,
Пусть принесет — я отдам ему дочь.Мало того, есть купец армянин…
Деньги везет, — едет сдуру один…»И усмехнувшись, лукавый старик
Начал дремать — головою поник.Встала старуха, накрылась чадрой
И поплелась потихоньку домой.3Светит луна, как далекий пожар;
Ветер качает вершины чинар; Листья чинар беспокойно шумят;
Лютые псы у соседа ворчат.Вновь на свиданье Агбар удалой
Крадется к сакле знакомой тропой.Жаркое сердце забилось в груди —
Кто мог шепнуть ей: красавица, жди! Ясные звезды потупили взор —
Слушают звезды ночной разговор: «Где пропадал ты? возлюбленный мой!» —
«Я не пропал — я пришел за тобой».«Каждую ночь я ходила сюда…
Милый! — скажи мне — какая беда?»«В эту неделю украл я коня;
Добрый товарищ нас ждет у плетня; В эту неделю украл я ружье;
Да не в ружье все богатство мое! Им я убил армянина купца…
Деньги достал по совету отца.Им и отца я убью в эту ночь,
Если украсть помешает мне дочь…»
По-девичьи густыми волосами
Упавший месяц путал стрель реки,
Касался дна стремглав за ивняками
И выплывал в засонье осоки.
Зной соловьев кострами побережий,
Острей воды, струился по ночам.
Опять весна, такая же, как прежде,
И ночь весны, что встретилась вчера.
Мне ветер был знакомый не по разу.
Он полуспал иль вскакивал в размет.
Домчав небес в надоблачные лазы,
Огнями звезд пестрил круговорот.
В густую тень тепло вздыхали травы,
Свевая дождь осыпавшихся звезд.
Ночь напролет по-разному лукавит
То золотой, то черной мглою кос.
От месяца душисто золотится;
Затонет месяц – ночь опять черна.
И пусть лицо опахивает птицей
Крылатый сон, она не хочет сна.
Полутаясь в затишьи соловьином,
Она горит, как девушка весной.
И с зимних дум оттаивает льдины
Девическою теплою косой.
До губ моих касается, доверясь, –
Так целовала в прошлогодний май…
В ночном лесу зашевелились звери,
Невидимые, словно тьма сама.
Барсук ли, еж стремятся к водопою?
Расщелкался ли в ивах соловей?
Который раз целуется со мною
Живая ночь, любовницы живей?
Ночь – девушка, знакомая так долго,
Изученная мною наизусть,
Любимая!.. Зачем же втихомолку
С тобой пришла и защемила грусть?
Не первый год как слушать я доволен
Шум задышавшей юной теплоты…
Но вспомнилось… я старой думой болен,
Доступной всем, как радость или стыд.
Струится час журчанием певучим
Под соловьиный голосистый гром.
Я думами про смерть свою измучен,
А смерть чужую чувствую ногой.
Чужая смерть – сгнивающие пали,
В которых нет зеленого огня.
Они в черед и к сроку догорали,
Чтоб этот гриб их ржавчину поднял.
Закат и ночь. День в звуках до отказа.
Звук умирает, никнет, что ни ночь.
Но разве дням, не отдохнув ни разу,
Звучать и петь без этой смерти смочь?
И как вкусна малина на погосте,
Которую садовник не ласкал…
Умрет отец, истаскивая кости…
Дом – сыновьям, а для него – доска.
С плеч головы не отряхнуть заране.
Есть польза и от мертвого орла.
Все мертвое для новой жизни встанет,
И смерти нет, что жизни немила.
По-новому, но для живого брызнет
И после смерти солнечная ясь.
Все числится в регистратуре жизни,
И капельке бесследно не пропасть.
И так, и этак. Новое за новым.
Чтоб жить другим, кончается одно.
Лен умирает для мотков суровых,
А из мотков родится полотно.
Перед зарею в безголосьи птичьем
Стучит рыбак веслом невдалеке.
Твой поцелуй росистый и девичий
И на губах, и на щеке.
Ночь – девушка! Еще побудь над краем.
Под пальцами твоя теплеет плоть.
Никто… и тот, который умирает,
К тебе любви не может побороть.
Мечта роковая о деве мучительной
Кипит и в полночной тиши;
Мне льётся сиянье звезды вдохновительной,
Ты блещешь мне, солнце души.
К тебе, моей жизни светило прекрасное,
Я страждущим сердцем лечу,
И как мне не тяжко мечтание страстное,
Расстаться я с ним не хочу.
Чу! Слышу: сон входит ко мне невидимкою
И веет воскрыльем одежд;
Уже он коснулся волшебною дымкою
Моих тяготеющих вежд.
«Склонись, — он мне шепчет, — покой усладительной
На ложе прими от меня.
Для дум, для забот, для мечты сокрушительной
Довольно мятежного дня».
Нет, пусть целый свет с его чадами сонными
Вкушает сей полночи пир!
Отдельно живёт под своими законами
Влюблённых таинственный мир.
Своё и них сердце: оно не скрывается,
Как жалкое сердце других;
Всегда его свет в их очах разливается,
А жар его в сердце у них.
Оставь меня, сон. Ты коварен: желанного
Не дашь ты мне видения мне!
И образа милой, красою венчанного,
Не встречу в томительном сне!
Уйди от меня: ты на дашь упоения,
Не дашь мне божественных слёз,
И, может быть, злые несёшь сновидения
Иль тучи бессмысленных грёз.
Но если… В виденьях предстанет мне дивная…
О, сон поспеши превозмочь!
Пусть будет вся жизнь моя — ночь непрерывная,
Одна беспробудная ночь!
Будь долог, ты сон мой! Любви и беспечности
Блаженством мне грудь спеленай,
И с призраком милым в объятия вечности
Украдкой меня передай!
Слишком трудно писать из такой оглушительной дали.
Мать придет и увидит конвертов клочки:
«Все ли есть у него, все ли зимнее дали?»
И, на счастье твое, позабудет очки.
Да, скажи ей — все есть. Есть белье из оранжевой байки.
Как в Москве — если болен — по вызову ездят врачи,
Под шинель в холода есть у нас забайкальские майки —
Меховые жилеты из монгольской каракульчи.
Есть столовка в степи, иногда вдруг запляшет посуда,
Когда близко бомбежка… Но подробности ей не нужны.
Есть простудные ветры. Но московское слово «простуда»
Ей всегда почему-то казалось страшнее войны.
Впрочем, все хорошо, пусть посылки не собирает.
Но тебе я скажу: в этой маминой мирной стране,
Где приезжие вдруг от внезапных простуд умирают,
Есть не все, что им надо, не все, что им снится во сне.
Не хватает им малости: комнаты с темною шторой,
Где сидеть бы сейчас, расстояния все истребя.
Словом, им не хватает той самой, которой…
Им — не знаю кого. Мне — тебя.
Наше время еще занесут на скрижали.
В толстых книгах напишут о людях тридцатых годов.
Удивятся тому, как легко мы от жен уезжали,
Как легко отвыкали от дыма родных городов.
Всё опишут, как было… Вот только едва ли
Они вспомнят, что мы, так легко обходясь без жены,
День за днем, как мальчишки, нелепо ее ревновали,
Ночь за ночью видали все те же тревожные сны.
Ночью буря разозлилась,
Крыша снегом опушилась,
И собаки — по щелям.
Липнет глаз от резкой пыли,
И огни уж потушили
Вдоль села по всем дворам.Лишь в избушке за дорогой
Одинокий и убогой
Огонек в окне горит.
В той избушке только двое.
Кто их знает — что такое
Брат с сестрою говорит?«Помнишь то, что, умирая,
Говорила нам родная
И родимый? — отвечай!..
Вот теперь — что день, то гонка,
И крикливого ребенка,
Повек девкою, качай! И когда же вражья сила
Вас свела? — Ведь нужно ж было
Завертеться мне в извоз!..
Иль ответить не умеешь?
Что молчишь и что бледнеешь?
Право, девка, не до слез!» — «Братец милый, ради бога,
Не гляди в глаза мне строго:
Я в ночи тебя боюсь».
— «Хоть ты бойся, хоть не бойся,
А сойдусь — не беспокойся,
С ним по-свойски разочтусь!»Ветер пуще разыгрался;
Кто-то в избу постучался.
«Кто там?» — брат в окно спросил.
— «Я прохожий — и от снега
До утра ищу ночлега», —
Чей-то голос говорил.— «Что ж ты руки-то поджала?
Люльку вдоволь, чай, качала.
Хоть грусти, хоть не грусти;
Нет меня — так нет и лени!
Побеги проворней в сени
Да прохожего впусти».Чрез порог вступил прохожий;
Помолясь на образ божий,
Поклонился брату он;
А сестре как поклонился
Да взглянул, — остановился,
Точно громом поражен.Все молчат. Сестра бледнеет,
Никуда взглянуть не смеет;
Исподлобья брат глядит;
Всё молчит, — лучина с треском
Лишь горит багровым блеском,
Да по кровле ветр шумит.
Руку мне простреленную ломит,
Сердце болью медленной болит;
«Оттого, что падает барометр», —
С весел мне приятель говорит.
Может быть. Вода синеет хмуро,
Неприятной сделалась она.
Как высоко лодочку маньчжура
Поднимает встречная волна.
Он поет. «К дождю поют китайцы» —
Говоришь ты: есть на все ответ.
Гаснет запад, точно злые пальцы
Красной лампы убавляют свет.
Кто сказал, что ласкова природа?..
Только час — и нет ее красот.
Туча с телом горбуна-урода
Наползает и печаль несет.
Ничего природы нет железней:
Из просторов кратко-голубых
Вылетают грозные болезни,
Седина — страшнейшая из них.
Мудрость кротко принимает это,
Непокорность — сердца благодать,
Юнкер Шмитт хотел из пистолета
Застрелиться, можешь ты сказать.
Прописей веселых и угрюмых
Я немало сам найти могу,
Но смотри, какая боль и дума
В дальнем огоньке на берегу.
Как он мал, а тьма вокруг огромна,
Как он слаб и как могуча ночь,
Как ее безглазость непроломна,
И ничем ее не превозмочь!
Только ночь, и ничего нет кроме
Этой боли и морщин на лбу…
Знаю, знаю — падает барометр.
Ну, давай, теперь я погребу.
Еду ли ночью по улице тёмной,
Бури заслушаюсь в пасмурный день —
Друг беззащитный, больной и бездомный,
Вдруг предо мной промелькнет твоя тень!
Сердце сожмется мучительной думой.
С детства судьба невзлюбила тебя:
Беден и зол был отец твой угрюмый,
Замуж пошла ты — другого любя.
Муж тебе выпал недобрый на долю:
С бешеным нравом, с тяжелой рукой;
Не покорилась — ушла ты на волю,
Да не на радость сошлась и со мной… Помнишь ли день, как больной и голодный
Я унывал, выбивался из сил?
Б комнате нашей, пустой и холодной,
Пар от дыханья волнами ходил.
Помнишь ли труб заунывные звуки,
Брызги дождя, полусвет, полутьму?
Плакал твой сын, и холодные руки
Ты согревала дыханьем ему.
Он не смолкал — и пронзительно звонок
Был его крик… Становилось темней;
Вдоволь поплакал и умер ребенок…
Бедная! слез безрассудных не лей!
С горя да с голоду завтра мы оба
Также глубоко и сладко заснем;
Купит хозяин, с проклятьем, три гроба —
Вместе свезут и положат рядком… В разных углах мы сидели угрюмо.
Помню, была ты бледна и слаба,
Зрела в тебе сокровенная дума,
В сердце твоем совершалась борьба.
Я задремал. Ты ушла молчаливо,
Принарядившись, как будто к венцу,
И через час принесла торопливо
Гробик ребенку и ужин отцу.
Голод мучительный мы утолили,
В комнате темной зажгли огонек,
Сына одели и в гроб положили…
Случай нас выручил? Бог ли помог?
Ты не спешила печальным признаньем,
Я ничего не спросил,
Только мы оба глядели с рыданьем,
Только угрюм и озлоблен я был… Где ты теперь? С нищетой горемычной
Злая тебя сокрушила борьба?
Или пошла ты дорогой обычной,
И роковая свершится судьба?
Кто ж защитит тебя? Все без изъятья
Именем страшным тебя назовут,
Только во мне шевельнутся проклятья —
И бесполезно замрут!..
Свеча горит. Печальным полусветом
Лучи блуждают по стене пустой
Иль бродят по задумчивым портретам.
Закрыл я книгу. С буквою немой
Расстался наконец. Что толку в этом?
Душа бежит учености сухой.
Теперь хочу роскошных наслаждений
И наяву я жажду сновидений.
Какой-то звук, то робкий, то мятежный,
В ночи звучит; я музыкою полн,
Я весь в мелодии теряюсь нежной…
Мне грезится: качаясь, легкий челн
Меня влечет, шумит тростник прибрежный,
И звучен плеск в реке бегущих волн,
Мне с берегов цветы благоухают,
Сквозь тонкий пар с небес луна сияет.
Вот предо мной во мгле лежит Верона…
Чуть дышит воздух теплый, ночь пышна,
Джульетты голос слышен мне с балкона…
Ребенок страстный — вся любовь она.
Но кто поет? Ты ль это, Дездемона?
Как песнь твоя мечтательно грустна!
Душа полна любви, полна желаний,
И с уст невинных жажду я лобзаний.
Я забываюсь в сладком усыпленье,
И тени милые передо мной
В причудливом несутся сновиденье.
Я счастлив, я блаженствую душой…
Но будит вдруг внезапное волненье,
Еще ловлю я сон прекрасный мой,
Душа грустит, стремяся и желая,
Трещит свеча, печально догорая…
За аулом далеко
заржала кобыла…
«Расскажи нам, Шалико,
что с тобою было.
От каких тяжелых дел,
не старея,
молодым ты поседел,
спой скорее».
— «Подымался в горы дым,
ночь — стыла.
Заезжали джигиты
белым — с тыла.
Потемнели звезды,
небеса пусты,
над ущельем рос дым,
зашуршали кусты.
Я шепчу, я зову.
Тихи сакли.
Окружили наш аул
белых сабли.
Шашки светятся.
Сердце, молчи!
В свете месяца —
зубы волчьи.
За зарядом заряд…
Пики близки.
У меня в газырях —
наших списки.
Скачок в стремя!
Отпустил повода,
шепчу в темя:
«Выручай, Тахад**а**!»
Натянула погода,
мундштук гложет,
отвечает Тахада,
моя лошадь:
«Дорогой мой товарищ,
мне тебя жалко.
Сделаю, как говоришь,
амханаго Шалико!»
С копыт камни,
горы мимо,
вот уже там они —
в клочьях дыма.
Ас-ас-ас-ас! —
визжат пули.
Раз-раз-раз-раз! —
шапку сдули.
Разметавши коня,
черной птицей
один на меня
сбоку мчится.
На лету обнялись,
сшиблись топотом
и скатились вниз,
и лежим оба там.
Туман в глазах,
сломал ногу…
Но не дышит казак:
слава богу!
Полз день, полз ночь
горит рана.
Рано — поздно,
поздно — рано.
Ногу в листья обложив,
вы меня вынесли.
В этой песне нету лжи,
нету вымысла.
Грудь моя пораненная
конца избежала…»
Жареная баранина
на конце кинжала.
В кольцо, в кольцо!
Пики далеко!
Кацо, кацо,
Нико, Шалико!
При первой встрече ты мне сказала: «Вчера
Я узнала, что вы уезжаете… мы скоро расстанемся…»
Богу было угодно предать всем ветрам
Любви едва вожженное пламя.
«Расстанемся»… и от этого слова губы жгли горячей.
Страшный час наступал, мы встретились накануне.
Мы были вместе лишь тридцать ночей
Коротеньких, июньских.
Ты теперь в Париже, в сумеречный час
Глядишь на голубой зеркальный Montparnasse,
На парочки радостные,
И твои губы сжимаются еще горче.
А каштаны уже волнуются, вздрагивая
От февральского ветра с моря.
Как тебе понять, что здесь утром страшно проснуться,
Что здесь одна молитва — Господи, доколе?
Как тебе понять, ведь ты о революции
Что-то учила девочкой в школе.
Кого Господь из печи вавилонской выведет?
Когда к тебе приду я?
И не был ли наш поцелуй на вокзале мокром и дымном
Последним поцелуем?
Но если суждено нам встретиться не здесь, а там —
Я найду твою душу,
Я буду по целым дням
Слушать.
Ты можешь не говорить о том, как, только что познакомившись.
Мы друг друга провожали ночью,
Всю ночь, туда-назад,
И как под утро ты спросила на Люксембургской площади:
«Который час?»
И засмеялась: «Я гляжу на эти часы, а они стоят».
Ты можешь не говорить о том, как мы завтракали утром
У старой итальянки, было пусто,
Ты сказала: «Я возьму этот качан для nature-morte…
Я умею говорить по-русски:
Я — противный медвежонок…
Скажи, ты едешь скоро?..»
Ты можешь не говорить о том, как на вокзале,
При чужих прощаясь, мы друг на друга не глядели,
И как твои холодные слабые пальцы
Моих коснулись еле-еле.
Ты можешь не говорить обо всем,
Только скажи «люблю»,
И я узнаю твое
Среди тысяч других «люблю»
Даже в раю,
Где я, может, забуду про всё,
Я вздрогну, услышав твое
«Люблю».
Чудесный вид, волшебная краса!
Белы, как день, земля и небеса!
Вдали, кругом, холодная немая —
Везде одна равнина снеговая;
Везде один безбрежный океан,
Окованный зимою великан!
Все ночь и блеск! Ни облака, ни тучи
Не пронесет по небу вихрь летучий,
Не потемнит воздушного стекла…
Природа спит уныла и светла!..
Чудесный вид, волшебная краса!
Белы, как день, земля и небеса!
Великий град на берегах Неглинной,
Святая Русь под мантией старинной.
Москва — приют радушной доброты, —
Тревогой дня утомлена и ты!
Покой и мир на улицах столицы;
Еще кой-где мелькают колесницы,
Во весь опор, без милости гоня,
Извозчик бьет еще кой-где коня;
На пустырях и крик и разговоры
И между тем бессонные дозоры…
Чудесный вид, волшебная краса!
Белы, как день, земля и небеса!
Зачем же ты, невинное дитя,
Так резво день минувший проведя
Между подруг примерно-благонравных,
Теперь одна, в мечтаньях своенравных,
Проводишь ночь печально у окна?
Но что я? Нет! Ты, вижу, не одна:
Мне зоркий глаз, мне свет твоей лампады
Не изменят!.. Ах, ах! твои наряды
Упали с плеч!.. Дитя мое! Адель
Не духа ли влечешь ты на постель?
Чудесный вид, волшебная краса!
Белы, как день, земля и небеса!
Увы! Увы! бессонницей томимый,
Волнуемый тоской непостижимой —
Я потерял рассеянный мой ум!
То вижу блеск, то чудится мне шум,
Невнятные, прерывные стенанья,
И страстные, горячие лобзанья!
Проказница, жестокая Адель!
Да кто же он, счастливый этот Лель?
Кто этот сильф?.. Свершилось! Нет отрады,
Потух огонь изменницы-лампады!
Чудесный вид! Волшебная краса!
Белы, как день, земля и небеса!
Качаясь на цепях из золотых светил,
Сиянье льет свое небесная лампада
На дальнюю страну, где протекает Нил,
На синеву морей и бездну водопада.
Когда царит в полях вечерняя прохлада,
Качаясь на цепях из золотых светил,
Сиянье льет свое небесная лампада.
И что такое ты, волшебница — луна, —
Не солнце ли для тех, что сном заснули вечным?
Не та ли чудная, блаженная страна,
Где грезят души их блаженством бесконечным,
Где пробужденья нет от сладостного сна?
И что такое ты, волшебница — луна, —
Не солнце ли для тех, что сном заснули вечным?
О, если б эта ночь с собою принесла
Забвенье навсегда, бесчувствие нирваны!
Все позабыть; любовь, которая лгала,
И ненависти яд, и разума обманы,
Гнет вековечного насилия и зла!
О, если б эта ночь с собою принесла
Забвенье навсегда, бесчувствие нирваны!
Качаясь на цепях из золотых светил,
Зачем сияешь ты небесная лампада?
Померкни навсегда, чтоб вечный мрак покрыл
И синеву морей и бездну водопада,
И дальнюю страну, где протекает Нил.
Качаясь на цепях из золотых светил,
Зачем сияешь ты, небесная лампада?
1894 г.
От редких пуль, от трупов и от дыма
Развалин, пожираемых огнем,
Еще Москва была непроходима…
Стал падать снег. День не казался днем.
Юбку подбирала,
Улицы перебегала,
Думала о нем…
Он руки вымыл. Выбрился. Неловко
От штатского чужого пиджака…
Четыре ночи дергалась винтовка
В его плече. Он вздрогнул от звонка.
Сердце одолела,
Птичкой рядом села,
Молода, легка!..
Он чертыхался. Жил еще Арбатом.
Негодовал, что так не повезло,
А женщина на сундуке горбатом
Развязывала узелок.
Мясо и картошка…
Ты поешь немножко,
Дорогой дружок!
Он жадно ел. И веселел. Красивый,
За насыщеньем увлеченно нем.
Самозабвенный и себялюбивый,
Безжалостный к себе, к тебе, ко всем!
Головой прижалась,
Жалобно ласкалась…
Завтра — где и с кем?
Прощались ночью. Торопливо обнял.
Не слушал слов. В глаза не заглянул.
Не оглянулся. Тлела, как жаровня,
Москва… И плыл над ней тяжелый гул.
Знали, что навеки…
Горы, долы, реки, —
Словно потонул!
Прогромыхало, прошуршало столько
Годов, годин!.. Стал беспокоен взгляд.
Он вспоминает имя: «Стаха, полька…
Вы знаете, я тоже был женат».
Борода седая…
«Где ж она?» — «Не знаю.
И была ль она!»
Колокольчики-бубенчики звенят,
Простодушную рассказывают быль…
Тройка мчится, комья снежные летят,
Обдает лицо серебряная пыль!
Нет ни звездочки на темных небесах,
Только видно, как мелькают огоньки.
Не смолкает звон малиновый в ушах,
В сердце нету ни заботы, ни тоски.
Эх! Лети, душа, отдайся вся мечте,
Потоните, хороводы бледных лиц!
Очи милые мне светят в темноте
Из-под черных, из-под бархатных ресниц.
Эй вы, шире, сторонитесь, раздавлю!
Бесконечно, жадно хочется мне жить!
Я дороги никому не уступлю,
Я умею ненавидеть и любить…
Ручка нежная прижалась в рукаве…
Не пришлось бы мне лелеять той руки,
Да от снежной пыли мутно в голове,
Да баюкают бубенчики-звонки!
Простодушные бубенчики-друзья,
Говорливые союзники любви,
Замолчите вы, лукаво затая
Тайны нежные, заветные мои!
Ночь окутала нас бархатной тафтой,
Звезды спрятались, лучей своих не льют,
Да бубенчики под кованной дугой
Про любовь мою болтают и поют.
Пусть узнают люди хитрые про нас,
Догадаются о ласковых словах
По бубенчикам, по блеску черных глаз,
По растаявшим снежинкам на щеках.
Хорошо в ночи бубенчики звенят,
Простодушную рассказывают быль…
Сквозь ресницы очи милые блестят,
Обдает лицо серебряная пыль…
Не в силах бабушка помочь,
Царь недоволен, власти правы.
И едет он в метель и ночь
За петербургские заставы.Еще стучит ему в виски
Гусарский пунш. Шальной мазуркой
Мелькают версты, ямщики
И степь, разостланная буркой…«Поручик, это вам не бал.
Извольте в цепь с четвертой ротой!» —
И поперхнулся генерал
Глотком наливки и остротой.От блюдца с косточками слив,
От карт в чаду мутно-зеленом
Он встал, презрительно-учтив,
И застегнул сюртук с поклоном.Покуда злоба весела
И кружит голову похмелье,
Скорей винтовку из чехла —
Ударить в гулкое ущелье! Поет свинец. В горах туман.
Но карту бить вошло в привычку,
Как поутру под барабан
Вставать в ряды на перекличку.Душа, как олово, мутна,
Из Петербурга — ни полслова,
И Варенька Лопухина
Выходит замуж за другого.Кто знал «погибельный Кавказ»
(А эта песня не для труса!),
Тот не отводит жадных глаз
Со льдов двугорбого Эльбруса.Как колокольчик под дугой,
И день и ночь в тоске тревожной,
Он только путник почтовой
По офицерской подорожной.Но дышит жар заветных строк
Все той же волей неуклонной,
И каждый стих его — клинок,
Огнем свободы закаленный.И не во вражеский завал,
Не в горцев нищие селенья, —
Он стих как пулю бы вогнал
В тех, кто на страже угнетенья! И не простит он ничего
Холопам власти, черни светской,
За то, что вольный стих его
Отравлен воздухом мертвецкой.Нет! Будет мстить он, в палачей
Страны своей перчатку кинув,
Пока не поднял — и скорей! —
Стволов какой-нибудь Мартынов.
_______________
Стихи Михаила Лермонтова
О, тело женское есть песнь
В альбом миротворенья!
Сам Зевс туда ее вписал
В порыве вдохновенья.
И вдохновенный тот порыв
Увенчан был удачей;
Зевс как художник совладал
С труднейшею задачей!
Да, тело женское есть песнь —
Высокая песнь песней;
Упругих членов — песни строф —
Что может быть прелестней?
А шея? Сколько мыслей в ней,
И как построен ловко
На ней поэмы главный смысл —
Кудрявая головка!
Как остроумия полны
Бутоны груди чудной!
Как много дивной красоты
В цезуре междугрудной!
Округлость лядвей — знак, что ты,
Зевес, творишь пластично;
И скобки с фиговым листом
Придуманы отлично.
Твоя поэма не абстракт,
В ней плоть и кровь играют,
И губки, как две рифмы, в такт
Смеются и лобзают.
Во всем поэзия видна,
В движениях — блаженство!
И на челе ее лежит
Печать всесовершенства…
Склоняюсь в прах перед твоей
Поэмой неземною!
Мы — жалкие писаки, Зевс,
В сравнении с тобою.
И погружаюсь я вполне
В твое произведенье:
Учу его, и день и ночь
Отдал на изученье…
Да, день и ночь учу его
И принял много муки:
Иссохли ноги у меня
В избытке сей науки.
— Тетенька, тетенька, миленькая,
Что ты такая уныленькая?
Или не рада, что к нам из села
В город пошла ты, и в город пришла?
— Эк ты, девчонка, горазда болтать.
Чуть подросла, от земли не видать,
Только и знаешь — шуршишь, словно мышь.
Что же ты тетку свою тормошишь?
— Тетенька, может, мой разум и мал,
Только вот вижу — наш смех замолчал.
Тетенька, право, мне страшно с тобой,
Точно здесь кто-то еще есть другой.
— Девонька, эти ты глупости брось,
К ночи нельзя так болтать на авось.
Лучше давай про село расскажу,
После помолимся, спать уложу.
В городе, девонька, все бы вам смех,
В городе много забав и утех.
Наши избенки-то, наше село
Лесом, потемками все облегло.
В лес за дровами — а там лесовик,
Вон за стволом притаился, приник.
Чур меня, крикнешь он вытянет нос,
Так захохочет — по коже мороз.
Ночью, как это так выйдешь на двор,
Звери какие-то смотрят из нор,
Совы на крыше усядутся в ‘ряд,
Углем глаза, как у ведьмы, горят.
В избу назад — а в клети домовой,
Ты на полати — а он уж с тобой,
Вот навалился — и стонешь во сне,
Душно так, тяжко так, страшно так мне.
Нежити ходят, бормочут во тьму,
Шепчут, скривясь, — ничего не пойму.
Словно они балалаечники,
Баешники, перебаешники.
Тетка умолкла. Девчонка спала.
Тетки дослушать она не могла.
Обе застыли, и в комнате той
Явно, что кто-то еще был другой.
снег лежит
земля бежит
кувыркаются светила
ночь пигменты посетила
ночь лежит в ковре небес
ночь ли это? или бес?
как свинцовая рука
спит бездумная река
и не думает она
что вокруг нее луна
звери лязгают зубами
в клетках черных золотых
звери стукаются лбами
звери коршуны святых
мир летает по вселенной
возле белых жарких звезд
вьется птицею нетленной
ищет крова ищет гнезд
нету крова нету дна
и вселенная одна
может изредка пройдет
время бедное как ночь
или сонная умрет
во своей постели дочь
и придет толпа родных
станет руки завивать
в обиталищах стальных
станет громко завывать
умерла она — исчезла
в рай пузатая залезла
Боже Боже пожалей
Боже правый на скале
но ответил Бог играй
и вошла девица в рай
там вертелись вкось и вкривь
числа домы и моря
в несущественном открыв
существующее зря
там томился в клетке Бог
без очей без рук без ног
так девица вся в слезах
видит это в небесах
видит разные орлы
появляются из мглы
и тоскливые летят
и беззвучные блестят
о как мрачно это все
скажет хмурая девица
Бог спокойно удивится
спросит мертвую ее
что же мрачно дева? что
мрачно Боже — бытие
что ты дева говоришь
что ты полдень понимаешь
ты веселье и Париж
дико к сердцу прижимаешь
ты под музыку паришь
ты со статуей блистаешь
в это время лес взревел
окончательно тоскуя
он среди земных плевел
видит ленточку косую
эта ленточка столбы
это Леночка судьбы
и на небе был Меркурий
и вертелся как волчок
и медведь в пушистой шкуре
грел под кустиком бочок
а кругом ходили люди
и носили рыб на блюде
и носили на руках
десять пальцев на крюках
и пока все это было
та девица отдохнула
и воскресла и забыла
и воскресшая зевнула
я спала сказала братцы
надо в этом разобраться
сон ведь хуже макарон
сон потеха для ворон
я совсем не умирала
я лежала и зияла
я взвивалась и орала
я пугала это зало
летаргический припадок
был со мною между кадок
лучше будем веселиться
и пойдем в кино скакать
и помчалась как ослица
всем желаньям потакать
тут сияние небес
ночь ли это или бес
Ребенок был убит, — две пули — и в висок!
Мы в комнату внесли малютки тело:
Весь череп раскроен, рука закостенела,
И в ней — бедняжка! — он держал волчок.
Раздели мы с унынием немым
Труп окровавленный, и бабушка-старуха
Седая наклонилася над ним
И прошептала медленно и глухо:
«Как побледнел он… Посветите мне…
О боже! волоса в крови склеились».
Ночь, будто гроб, темнела… В тишине
К нам выстрелы порою доносились:
Там убивали, как убили тут…
Ребенка простынею белой
Она окутала, и труп окоченелый
У печки стала греть. Напрасный труд!
Обвеян смерти роковым дыханьем,
Лежал малютка, холоден как лед,
Ручонки опустив, открывши рот,
Бесчувственный к ее лобзаньям…
«Вот посмотрите, люди добрые, — она
Заговорила вдруг, прервав рыданья, —
Они его убили… У окна
Он здесь играл… и в бедное созданье,
В ребенка малого — ему еще восьмой
Годочек был — они стреляют… Что же
Он сделал им, малютка бедный мой…
Как был он тих и кроток, о мой боже…
С охотою ходил он в школу… да,
И все учителя его хвалили,
Он письма для меня писал всегда, —
И вот, разбойники, они его убили!
Скажите мне: не всё ль равно
Для господина Бонапарта было
Убить меня? Я смерти жду давно…
Но он… дитя…»
Рыданьем задушило
Старухе грудь, и не могла она
Сказать ни слова долго… Мы стояли
Вокруг несчастной, полные печали,
И сердце надрывалось в нас… «Одна,
Одна останусь я теперь… Что будет
Со мною, старой? Пусть господь рассудит
Меня с убийцами! За что они в наш дом
Пустили выстрелы? Ведь не кричал малютка:
»Да здравствует республика!» Лицом
Она склонилась к телу… Было жутко
Старухи горьким жалобам внимать
Над трупом отрока окровавленным…
Несчастная! Могла ль она понять…
Так бел, что опаляет веки,
кратчайшей ночи долгий день,
и белоручкам белошвейки
прощают молодую лень.
Оборок, складок, кружев, рюшей
сегодня праздник выпускной
и расставанья срок горючий
моей черемухи со мной.
В ночи девичьей, хороводной
есть болетворная тоска.
Ее, заботой хлороформной,
туманят действия цветка.
Воскликнет кто-то: знаем, знаем!
Приелся этот ритуал!
Но всех поэтов всех избранниц
кто не хулил, не ревновал?
Нет никого для восклицаний:
такую я сыскала глушь,
что слышно, как, гонимый цаплей,
в расщелину уходит уж.
Как плавно выступала пава,
пока была ее пора! —
опалом пагубным всплывала
и Анной Павловой плыла.
Еще ей рукоплещут ложи,
еще влюблен в нее бинокль —
есть время вымолвить: о Боже! —
нет черт в ее лице больном.
Осталась крайность славы: тризна.
Растенье свой триумф снесло,
как знаменитая артистка, —
скоропостижно и светло.
Есть у меня чулан фатальный.
Его окно темнит скала.
Там долго гроб стоял хрустальный,
и в нем черемуха спала.
Давно в округе обгорело,
быльем зеленым поросло
ее родительское древо
и все недальнее родство.
Уж примерялись банты бала.
Пылали щеки выпускниц.
Красавица не открывала
дремотно-приторных ресниц.
Пеклась о ней скалы дремучесть
все каменистей, все лесней.
Но я, любя ее и мучась, —
не королевич Елисей.
И главной ночью длинно-белой,
вблизи неутолимых глаз,
с печальной грацией несмелой
царевна смерти предалась.
С неизъяснимою тоскою,
словно былую жизнь мою,
я прах ее своей рукою
горы подножью отдаю.
— Еще одно настало лето, —
сказала девочка со сна.
Я ей заметила на это:
— Еще одна прошла весна.
Но жизнь свежа и беспощадна:
в черемухи прощальный день
глаз безутешный — мрачно, жадно
успел воззриться на сирень.
Дни скорби и тревог, дни горькаго сомненья,
Тоски болезненной и безотрадных дум,
Когдаж минуете? Иль тщетно возрожденья
Так страстно сердце ждет, так сильно жаждет ум?
Не вижу я вокруг отраднаго разсвета!
Повсюду ночь да ночь, куда ни бросишь взор.
Исчезли без следа мои младыя лета —
Как в зимних небесах сверкнувший метеор.
Как мало радостей они мне подарили,
Как скоро светлыя разсеялись мечты,
Морозы ранние безжалостно побили
Безпечной юности любимые цветы.
И чистых помыслов и жарких упований,
На жизненном пути растратил много я;
Но средь неравных битв, средь тяжких испытаний
Чтож обрела в замен всех грез душа моя?
Увы! лишь жалкое в себе разуверенье,
Да убеждение в безплодности борьбы,
Да мысль, что ни одно правдивое стремленье
Ждать не должно себе пощады от судьбы.
И даже ты моим призывам изменила,
Друзей свободная и шумная семья!
Привета братскаго живительная сила
Мне не врачует дух в тревогах бытия.
Но пусть ничем душа больная не согрета,
А с жизнью все таки разстаться было-б жаль,
И хоть не вижу я отраднаго разсвета,
Еще невольно взор с надеждой смотрит в даль.
1.
Я люблюЯ люблю замирание эха
После бешеной тройки в лесу,
За сверканьем задорного смеха
Я истомы люблю полосу.Зимним утром люблю надо мною
Я лиловый разлив полутьмы,
И, где солнце горело весною,
Только розовый отблеск зимы.Я люблю на бледнеющей шири
В переливах растаявший цвет…
Я люблю все, чему в этом мире
Ни созвучья, ни отзвука нет.
2.
Закатный звон в полеВ блестках туманится лес,
В тенях меняются лица,
В синюю пУстынь небес
Звоны уходят молиться… Звоны, возьмите меня!
Сердце так слабо и сиро,
Пыль от сверкания дня
Дразнит возможностью мира… Что он сулит, этот зов?
Или и мы там застынем,
Как жемчуга островов
Стынут по заводям синим?
3.
Осень. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не било четырех… Но бледное светило
Едва лишь купола над нами золотило
И, в выцветшей степи туманная река,
Так плавно двигались над нами облака.
И столько мягкости таило их движенье,
Забывших яд измен и муку расторженья,
Что сердцу музыки хотелось для него…
Но снег лежал в горах, и было там мертво,
И оборвали в ночь свистевшие буруны
Меж небом и землей протянутые струны…
А к утру кто-то там, развеяв молча сны,
Напомнил шепотом, что мы осуждены…
Гряда не двигалась и точно застывала,
Ночь надвигалась ощущением провала…
Белые клавиши в сердце моём
Робко стонали под грубыми пальцами,
Думы скитались в просторе пустом,
Память безмолвно раскрыла альбом,
Тяжкий альбом, где вседневно страдальцами
Пишутся строфы о счастье былом… Смеха я жаждал, хотя б и притворного,
Дерзкого смеха и пьяных речей.
В жалких восторгах бесстыдных ночей
Отблески есть животворных лучей,
Светит любовь и в позоре позорного.В темную залу вхожу, одинок,
Путник безвременный, гость неожиданный.
Лица еще не расселись в кружок…
Вид необычный и призрак невиданный:
Слабым корсетом не стянут испорченный стан,
Косы упали свободно, лицо без румян.«Девочка, знаешь, мне тяжко, мне как-то рыдается,
Сядь близ меня, потолкуем с тобой, как друзья…»
Взоры ее поднялись, удивленье тая.
Что-то в душе просыпается,
Что-то и ей вспоминается…
Это — ты! Это — я! Белые клавиши в сердце моем
Стонут и плачут, живут под ударами,
Думы встают и кричат о былом,
Память дрожит, уронивши альбом,
Тяжкий альбом, переполненный старыми
Снами, мечтами о счастье святом! Плачь! я не вынесу смеха притворного!
Плачь! я не вынесу дерзких речей!
Здесь ли, во мраке бесстыдных ночей,
Должен я встретить один из лучей
Лучшего прошлого, дня благотворного! Робко, как вор, выхожу, одинок,
Путник безвременный, гость убегающий.
С ласковой лаской скользит ветерок,
Месяц выходит с улыбкой мигающей.
Город шумит, и мой дом недалек…
Блекни в сознаньи, последний венок!
Что мне до жизни чужой и страдающей!
Сижу ли я, пишу ли я, пью кофе или чай,
Приходит ли знакомая блондинка, —
Я чувствую, что на меня глядит соглядатай,
Но только не простой, а невидимка.Иногда срываюсь с места,
Будто тронутый, я:
До сих пор моя невеста
Мной не тронутая! Про погоду мы с невестой
Ночью диспуты ведём,
Ну, а что другое если —
Мы стесняемся при нём.Обидно мне,
Досадно мне…
Ну ладно! Однажды выпиваю — да и кто сейчас не пьёт! —
Нейдёт она: как рюмка — так в отрыжку.
Я чувствую: сидит, подлец, и выпитому счёт
Ведёт в свою невидимую книжку.Побледнев, срываюсь с места,
Как напудренный, я:
До сих пор моя невеста
Целомудренная! Про погоду мы с невестой
Ночью диспуты ведём,
Ну, а что другое если —
Мы стесняемся при нём.Обидно мне,
Досадно мне…
Ну ладно! Я дёргался, я нервничал, на хитрости пошёл:
Вот лягу спать и подымаю храп; ну,
Коньяк открытый ставлю и закусочку на стол:
Вот сядет он — тут я его и хапну! Побледнев, срываюсь с места,
Как напудренный, я:
До сих пор моя невеста
Целомудренная! Про погоду мы с невестой
Ночью диспуты ведём,
Ну, а что другое если —
Мы стесняемся при нём.Обидно мне,
Досадно мне…
Ну ладно! К тому ж он мне вредит. Да вот, не дале как вчера —
Поймаю, так убью его на месте! —
Сижу, а мой партнёр подряд играет «мизера»,
А у меня «гора» — три тыщи двести! Побледнев, срываюсь с места,
Будто тронутый, я:
До сих пор моя невеста
Мной не тронутая! Про погоду мы с невестой
Ночью диспуты ведём,
Ну, а что другое если —
Мы стесняемся при нём.Обидно мне,
Досадно мне…
Ну ладно! А вот он мне недавно на работу написал
Чудовищно тупую анонимку.
Начальник прочитал и показал, а я узнал
По почерку родную невидимку.Оказалась невидимкой —
Нет, не тронутый я —
Эта самая блондинка,
Мной не тронутая! Эта самая блондинка…
У меня весь лоб горит!
Я спросил: «Зачем ты, Нинка?» —
«Чтоб женился, » — говорит.Обидно мне,
Досадно мне…
Ну ладно!
Л. H. ВилькинойНа перекрестке, где сплелись дороги,
Я встретил женщину: в сверканьи глаз
Ее — был смех, но губы были строги.
Горящий, яркий вечер быстро гас,
Лазурь увлаживалась тихим светом,
Неслышно близился заветный час.
Мне сделав знак с насмешкой иль приветом,
Безвестная сказала мне: «Ты мой!»,
Но взор ее так ласков был при этом,
Что я за ней пошел тропой лесной,
Покорный странному ее влиянью.
На ветви гуще падал мрак ночной…
Все было смутно шаткому сознанью,
Стволы и шелест, тени и она,
Вся белая, подобная сиянью.
Манила мгла в себя, как глубина;
Казалось мне, я падал с каждым шагом,
И, забываясь, жадно жаждал дна.
Тропа свивалась долго над оврагом,
Где слышался то робкий смех, то вздох,
Потом скользнула вниз, и вдруг зигзагом,
Руслом ручья, который пересох,
Нас вывела на свет, к поляне малой,
Где черной зеленью стелился мох.
И женщина, смеясь, недвижно стала,
Среди высоких илистых камней,
И, молча, подойти мне указала.
Приблизился я, как лунатик, к ней,
И руки протянул, и обнял тело,
Во храме ночи, во дворце теней.
Она в глаза мне миг один глядела
И, — прошептав холодные слова:
«Отдай мне душу», — скрылась тенью белой.
Вдруг стала ночь таинственно мертва.
Я был один на блещущей поляне,
Где мох чернел и зыблилась трава…
И до утра я проблуждал в тумане,
По жуткой чаще, по чужим тропам,
Дыша, в бреду, огнем воспоминаний.
И на рассвете — как, не знаю сам, —
Пришел я вновь к покинутой дороге,
Усталый, на землю упал я там.
И вот я жду в томленьи и в тревоге
(А солнце жжет с лазури огневой),
Сойдет ли ночь, мелькнет ли облик строгий.
Приди! Зови! Бери меня! Я — твой!
В глухую ночь, в блаженном сне,
Сошла любимая ко мне;
Волшебной силой, колдовской,
Ко мне явилась, в мой покой.
Она, прелестная, она!
Улыбка кроткая ясна;
Гляжу — и сердце рвется ввысь,
Слова потоком полились:
«Возьми что хочешь, не жалей,
Я все отдам, лишь будь моей,
Всю ночь моею, напролет, —
Пока петух не пропоет».
Она глядит с такой тоской,
Так кротко, с нежностью такой,
И тихий голос слышу я:
«Ценой блаженства — я твоя!»
«И жизнь цветущую и кровь
Отдам тебе, моя любовь,
Я все отдам, я все стерплю, —
Но нет — души не погублю».
Еще слова мои звучат,
Но все нежнее кроткий взгляд,
И тот же голос слышу я:
«Ценой блаженства — я твоя!»
Призывом страстным полон слух,
Зажегся пламенем мой дух
В последней, темной глубине;
Дышать так трудно, трудно мне.
Доныне реял, как оплот,
Рой светлых ангелов, но вот
Из преисподней дико взмыл
Клубок зловещих, темных сил.
И стало ангелам невмочь,
Их оттеснила злая ночь;
И, наконец, нечистых тьма
Во мгле рассеялась сама.
А я блаженством исхожу —
В обятьях милую держу;
Она ко мне пугливо льнет,
Но горько, горько слезы льет.
Рыдает милая моя;
Ее уста целую я:
«Потоки слез останови,
Отдайся пламенной любви!
Отдайся пламенной любви.
И вдруг — озноб в моей крови:
Под гул и треск покров земной
Разверзся — пропасть предо мной.
Из черной пропасти возник
Рой черных духов в тот же миг;
Сокрыл он милую мою;
Один, как прежде, я стою.
Стою, и черный рой ведет
Вокруг меня свой хоровод,
Все ближе, ближе, все тесней,
И громкий хохот все гнусней.
Вот-вот сомкнется узкий круг,
В ушах все тот же страшный звук:
«Блаженство ты отверг, презрел,
Проклятье — вечный твой удел».
Метелица, как медведица,
Весь вечер буянит зло,
То воет внизу под лестницей,
То лапой скребет стекло.
Дома под ветром сутулятся,
Плывут в молоке огоньки,
Стоят постовые на улицах,
Как белые снеговики.
Сугробы выгнули спины,
Пушистые, как из ваты,
И жмутся к домам машины,
Как зябнущие щенята.
Кружится ветер белый,
Посвистывает на бегу…
Мне нужно заняться делом,
А я никак не могу.
Приемник бурчит бессвязно,
В доме прохладней к ночи,
Чайник мурлычет важно,
А закипать не хочет.
Все в мире сейчас загадочно,
Все будто летит куда-то,
Метельно, красиво, сказочно…
А сказкам я верю свято.
Сказка… мечта-полуночница…
Но где ее взять? Откуда?
А сердцу так чуда хочется,
Пусть маленького, но чуда!
До боли хочется верить,
Что сбудутся вдруг мечты,
Сквозь вьюгу звонок у двери —
И вот на пороге ты!
Трепетная, смущенная,
Снится или не снится?!
Снегом запорошенная,
Звездочки на ресницах…
— Не ждал меня? Скажешь, дурочка?
А я вот явилась… Можно? -
Сказка моя! Снегурочка!
Чудо мое невозможное!
Нет больше зимней ночи!
Сердцу хмельно и ярко!
Весело чай клокочет,
В доме, как в пекле, жарко…
Довольно! Хватит! Не буду!
Полночь… гудят провода…
Гаснут огни повсюду.
Я знаю: сбывается чудо,
Да только вот не всегда…
Метелица как медведица,
Косматая голова.
А сердцу все-таки верится
В несбыточные слова:
— Не ждал меня? Скажешь, дурочка?
Полночь гудит тревожная…
Где ты, моя Снегурочка,
Сказка моя невозможная?..