Друженку, друженку!
Як я коли зайду
Часочком празненким
До тебе у хату;
Тоде висилийше
З тобою посидимо
И дружба кохае
И ниже, и грие
Сердечки юненки.
Ни туча, ни зрада,
Ни видкиль ни зойде;
Закиль раставанья
Минудочка прийде.
Як з трубок завьё
Дымочек над челом,
Клубится и вьётся
И в воздухе гине.
Так наша и радость
И время празненко,
Несётся швыденко
У братской биседи.
Час в даре!.. мы выйдем
Обои из хаты:
И сядимо вмести
На тисном крылечку…
Бачь? Храмы човненки
Щось пид небом ийдут;
И месець чуть сяе
И зиркы в тумане
Мутненьки ближжут.
Чи вже да ненастье
З утром до нас прийде
Ой ни!.. ще у сердця
Молодость не стихла;
И юность гукае:
«Хлопци! не журитесь,
Бой ще в поле травка
Не жовто завяла».
Бачь?.. Храмы човненки.
Щось пид нибом стали:
Всё небо смутилось,
И зирки и месец,
Як прежде, не сяе,
Устань, гляни ще ты
Очимо на небо,
Чи чого не вбачиш:
«Не мае ничого,
Толко що туманы
Сидие, густие
И воздух черние».
— Ось, буде!.. ось буде
Година страшная:
И нас, молоданких,
Хлопота и горе
Нагоне, настигне!
А в ту годину
И витер грознийше.
Задуе, завые;
И мы, як цветочки,
Як жовты листочки,
В широкомя поле
Склонимось додолу.
Тоде позабудмо,
Мий брате, мий друже
По корчмах гуляти
И гарных, чорнявых
За гроши за впиво
Бажати, кохати,
На ночь замовляти.
Не станут московски
Белявы красавки
З нами гартовати,
Як нынче гартуют.
Тоде позабудмо
И стихи и бросы,
По взгилу чертати;
И жвидкия мечты,
Довненкии думы
Пий дут на пидруку;
Вкрашеная ж муза
С бандурой, с сопилкой
В комору ни зайде…
Докиль солнце сяе
Закиль мы не стары;
Горилки, мий друже?
Горилки пьяненкой
Уточи з барильця
Да выпьемо полной
За Галю, за Катю,
Вони нам издавна
Близенки, родненки.
Как тетива, натянута леса.
Толкает лодку быстрое теченье.
Куст ярко-рыж, как зимняя лиса,
И от него ложится полоса
На рыболова.
Защищенный тенью,
Он шляпу снял. И в радужках, в глазах
Зеленоватый, цвета винограда,
Всплывает день, блестит река в лесах,
Спускается медлительное стадо.
Коричневой ореховой рукой,
Дугообразным опытным движеньем
Он, вытянув насадку над водой,
Забрасывает поперек теченья
Кузнечика, намокшую лесу
И вновь, и вновь следит за их проплывом,
А лодка вся как будто на весу –
И нет границ меж небом и заливом.
И, будто бы поднявшись над землей,
Она висит в кустах среди сережек.
И рыболов лесою, как петлей,
Вмиг облачко поймать, как рыбу, может.
Но – нет! Он только взрослый рыболов!
И он не хочет, чтобы скрылась лодка
Под одуванчиками облаков.
Он не достанет удочкой короткой
До неба.
И, пропахнувший рекой,
Весь в серебре чешуек, в мокрых травах,
Лишь голавлей, чуть смеркнется, домой
Он принесет с осанкой величавой.
Подобно связке золотых лучей,
Скрепленные узлами из бечевок –
Они лежат средь кухонных ножей,
Кастрюль, капусты, луковых головок.
Предшественница дня златого,
Весення утрення заря,
Когда из понта голубого
Ведет к нам звездного царя,
Румяный взор свой осклабляет
На чела гор, на лоно вод,
Багряным златом покрывает
Поля, леса и неба свод. Крылаты кони по эфиру
Летят и рассекают мрак,
Любезное светило миру
Пресветлый свой возносит зрак;
Бегут толпами тени черны.
Какое зрелище очам!
Там блещет брег в реке зеленый,
Там светят перлы по лугам. Там степи, как моря, струятся,
Седым волнуясь ковылем;
Там тучи журавлей стадятся,
Волторн с высот пуская гром;
Там небо всюду лучезарно
Янтарным пламенем блестит, -
Мое так сердце благодарно
К тебе усердием горит. К тебе усердием, Фелица,
О кроткий ангел во плоти!
Которой разум и десница
Нам кажут к счастию пути.
Когда тебе в нелицемерном
Угодна слоге простота,
Внемли, — но в чувствии безмерном
Мои безмолвствуют уста. Когда поверх струистой влаги
Благоприятный дунет ветр,
Попутны вострепещут флаги
И ляжет между водных недр
За кораблем сребро грядою, -
Тогда испустят глас пловцы
И с восхищенною душою
Вселенной полетят в концы. Когда небесный возгорится
В пиите огнь, он будет петь;
Когда от бремя дел случится
И мне свободный час иметь,
Я праздности оставлю узы,
Игры, беседы, суеты,
Тогда ко мне приидут музы,
И лирой возгласишься ты.
1
Князь! Я только ученица
Вашего ученика!
Колокола — и небо в тёмных тучах.
На перстне — герб и вязь.
Два голоса — плывучих и певучих:
— Сударыня? — Мой князь?
— Что Вас приводит к моему подъезду?
— Мой возраст — и Ваш взор.
Цилиндр снят, и тьму волос прорезал
Серебряный пробор.
— Ну, что сказали на денёк вчерашний
Российские умы?
2
Страстно рукоплеща
Лает и воет чернь.
Медленно встав с колен
Кланяется Кармен.
Взором — кого ища?
— Тихим сейчас — до дрожи.
Безучастны в царской ложе
Два плаща.
И один — глаза темны —
Воротник вздымая стройный:
— Какова, Жуан? — Достойна
Вашей светлости, Князь Тьмы.
3
Да будет день! — и тусклый день туманный
Как саван пал над мёртвою водой.
Взглянув на мир с полуулыбкой странной:
— Да будет ночь! — тогда сказал другой.
И отвернув задумчивые очи,
Он продолжал заоблачный свой путь.
Тебя пою, родоначальник ночи,
Моим ночам и мне сказавший: будь.
4
И призвал тогда Князь света — Князя тьмы,
И держал он Князю тьмы — такую речь:
— Оба княжим мы с тобою. День и ночь
Поделили поровну с тобой.
Так чего ж за нею белым днём
Ходишь-бродишь, речь заводишь под окном?
Отвечает Князю света — Тёмный князь:
— То не я хожу-брожу, Пресветлый — нет!
То сама она в твой белый Божий день
По пятам моим гоняет, словно тень.
То сама она мне вздоху не даёт,
Днём и ночью обо мне поёт.
И сказал тогда Князь света — Князю тьмы:
— Ох, великий ты обманщик, Тёмный князь!
Ходит-бродит, речь заводит, песнь поёт?
Ну, посмотрим, Князь темнейший, чья возьмёт?
И пошёл тогда промеж князьями — спор.
О сю пору он не кончен, княжий спор.
Катакомбы Св. Иоанна в Сицилии.
Печальный памятник минувших поколений,
Обитель, чуждая забот!
Сюда ни темный гул великих преступлений,
Ни славы громкий клик случайно не дойдет.
Здесь не волнуется под сводами забвенья,
Ни сердце пылкое—горнило светлых дум,
Ни мысль, парящая над мраком заблужденья,
Ни всеобемлющий, всесоздающий ум.
Здесь все—лишь пыли горсть, один ничтожный остов,
В котором и мудрец признать не в силах лет;
Минутный царь земли теперь жилец погоста,
Унес ли тень с собой, того чем льстил так свет!
Но в пышной надписи, изеденной годами,
И здесь он суеты своей забыть не мог!…
Здесь с кротким голубем и маслины ветвями,
Стоит язычества давно забытый бог.
При тусклом факеле разверзлася пещера,
В ней тянется костей необозримый ряд.
Во дни гоненья здесь приют искала Вера,
И к небу поднят был молящий небо взгляд.
Толпились верные вкруг теснаго налоя,
Глас утешения по сводам пробегал,
И там, где человек вверял земле земное,
Сосуд безсмертия надеждой озарял.
Вот череп точит червь; вокруг меня обломки;
Под твердою ногой кость хрупкая хрустит.
Прийдет чреда и нам, когда замрет глас звонкий,
Когда улыбка с уст, и жизнь с очей слетит,
По хладным остовам холодные потомки
Пройдут, и мысль о нас их дум не оживит.
Предшественница дня златого,
Весення утрення заря,
Когда из ионта голубого
Ведет к нам звездного царя,
Румяный взор свой осклабляет
На чела гор, на лоно вод,
Багряным златом покрывает
Поля, леса и неба свод.
Крылаты кони по эфиру
Летят и рассекают мрак,
Любезное светало миру
Пресветлый свай возносит зрак,
Бегут толпами тени черны:
Какое зрелище очам!
Там блещет брег в реке зеленый,
Там светят перлы по лугам.
Там степи, как моря, струятся,
Седым волнуясь ковылем;
Там тучи журавлей стадятся,
Валторн с высот пуская гром;
Там небо всюду лучезарно
Янтарным пламенем блестит, —
Мое так сердце благодарно
К тебе усердием горит.
К тебе усердием, Фелица,
О кроткий ангел во плоти!
Которой разум и десница
Нам кажут к счастию пути.
Когда тебе в нелицемерном
Угодна слоге простота,
Внемли. — Но в чувствии безмерном
Мои безмолвствуют уста.
Когда поверх струистой влаги
Благоприятный дунет ветр,
Попутны вострепещут флаги
И ляжет между водных недр
За кораблем сребро грядою, —
Тогда испустят глас пловцы
И с восхищенною душою
Вселенной полетят в концы.
Когда небесный возгорится
В пиите огнь, он будет петь;
Когда от бремя дел случится
И мне свободный час иметь, —
Я праздности оставлю узы,
Игры, беседы, суеты;
Тогда ко мне приидут музы,
И лирой возгласишься ты.
I
Ты ведь видишь, что ночь хорошая,
Нет ни холода, ни тепла.
Так зачем же под лунной порошею
В эту ночь ты совсем не спала?
Не спала почему? Скажи мне,
Я все, все перенесу.
И хоть месяцем желтым выжну
Непосеянную полосу.
Весне зима есть, Да, зима!
Ты ее ведь видела, любимая, сама.
Береза, как в метель с зеленым рукавом,
Хотя печалится, но не по мне живом.
Скажи же, милая, когда она печалится?
Кругом весна, и жизнь моя кончается.
Но к гробу уходя и смерть приняв постель
древесную метель.
Вот потому всегда, когда мой глаз остер,
Мне душу греет так рябиновый костер,
Но все пройдет навек, как этот жар в груди,
Береза милая, постой, не уходи.
IIа
Сани. Сани. Конский бег.
Поле. Петухи да ветер.
Полюбил я русский снег
Тем, что чист и светел.
Сам я русский и далёк,
Никогда не скрою:
Та звезда, что дал мне рок,
Пропадёт со мною.
IIб
Ночь проходит. Свет потух.
За окном поёт петух.
И зачем в такую рань
Он поёт — дурак и дрянь?
Но коль есть в том смысл и знак,
Я такой, как он, дурак.
IIв
Небо хмурое. Небо сурится.
К голосам я привычен и глух.
Лишь тебя только, доброй курицы,
Я желаю, далекий петух.
Нам ведь нечего делать и надо ли?
Сдохну я, только ты не ложись.
У моей, я хотел бы, падали
Процветала куриная жизнь.
III
Ты ведь видишь, что небо серое
Так и виснет и липнет к очам.
Ты прости, что я в Бога не верую —
Я молюсь ему по ночам.
Так мне нужно. И нужно молиться.
И, желая чужого тепла,
Чтоб душа, как бескрылая птица,
От земли улететь не могла.
Спавший тридцать лет Илья,
Вставший в миг один,
Тайновидец бытия,
Русский исполин.
Гении долгих вещих снов,
Потерявших счет,
Наших Муромских лесов,
Топей и болот.
Гений пашни, что мертва
В долгой цепи дней,
Но по слову вдруг жива
От любви лучей.
Гений серой нищеты,
Что безгласно ждет,
До назначенной черты,
Рвущей твердый лед.
Гений таинства души,
Что мертва на взгляд,
Но в таинственной тиши
Схоронила клад.
Спавший тридцать лет Илья
Был без рук, без ног,
Шевельнувшись, как змея,
Вдруг быть сильным мог.
Нищий нищего будил,
Мужика мужик,
Чарой слабому дал сил,
Развязал язык.
Был раздвинут мощный круг
Пред лицом калек,
Великан проснулся вдруг,
Гордый человек.
Если б к небу от земли
Столб с кольцом воткнуть,
Эти руки бы могли
Мир перевернуть.
Будь от неба до земли
Столб с златым кольцом,
По иному бы цвели
Здесь цветы кругом.
Спавший тридцать лет Илья,
Ты поныне жив,
Это молодость твоя
В шелестеньи нив.
Это Муромский твой ум,
В час когда в лесах
Будят бури долгий шум,
Говорят в громах.
Между всеми ты один
Не склонил лица,
Полновольный исполин,
Смелый до конца.
До конца ли? Без конца.
Ибо ты — всегда.
От прекрасного лица
Вот и здесь звезда.
Вознесенный глубиной,
И вознесший — лик,
Мой Владимирец родной,
Муромский мужик.
Сияет яркая полночная луна
На небе голубом; и сон и тишина
Лелеят и хранят мое уединенье.
Люблю я этот час, когда воображенье
Влечет меня в тот край, где светлый мир наук,
Привольное житье и чаш веселый стук,
Свободные труды, разгульные забавы,
И пылкие умы, и рыцарские нравы…
Ах, молодость моя, зачем она прошла!
И ты, которая мне ангелом была
Надежд возвышенных, которая любила
Мои стихи; она, прибежище и сила
И первых нежных чувств и первых смелых дум,
Томивших сердце мне и волновавших ум,
Она — ее уж нет, любви моей прекрасной!
Но помню я тот взор, и сладостный и ясный,
Каким всего меня проникнула она:
Он безмятежен был, как неба глубина,
Светло-спокойная, исполненная бога, -
И грудь мою тогда не жаркая тревога
Земных надежд, земных желаний потрясла;
Нет, гармонической тогда она была,
И были чувства в ней высокие, святые,
Каким доступны мы, когда в часы ночные
Задумчиво глядим на звездные поля:
Тогда бесстрастны мы, и нам чужда земля,
На мысль о небесах промененная нами!
О, как бы я желал бессмертными стихами
Воспеть ее, красу счастливых дней моих!
О, как бы я желал хотя б единый стих
Потомству передать ее животворящий,
Чтоб был он тверд и чист, торжественно звучащий,
И, словно блеском дня и солнечных лучей,
Играл бы славою и радостью о ней.
До всего, чем бывал взволнован,
Как пред смертью, мне дела нет.
Оправданья тут никакого:
Возраст зрелости — сорок лет.Обо всем сужу, как обычно,
Но в себя заглянуть боюсь,
Словно стал ко всему безразличным,
А, как прежде, во всё суюсь.Словно впрямь, заглянувши в бездну,
Вдруг я сник, навек удручён,
Словно впрямь, — раз и я исчезну,
Смысла нет на земле ни в чём.Это — я. Хоть и это дико.
Так я жить не умел ни дня.
Видно, возраст, подкравшись тихо,
В эти мысли столкнул меня.И в душе удивленья нету,
Словно в этом — его права,
Словно с каждым бывает это
В сорок лет или в сорок два.Нет, попозже приходит старость,
Да и сил у меня — вполне.
Знать, совсем не её усталость
Прелесть дней заслонила мне.Знать, не возраст — извечный, тихий,
Усмиряющий страсти снег,
А всё то же: твой лик безликий,
Твоя глотка, двадцатый век! А всё то же — теперь до гроба.
Только глотка. Она одна.
Думал: небо, а это — нёбо,
Пасти черная глубина.И в душе ни боли, ни гнева,
Хоть себя и стыдишься сам.
Память знает: за нёбом — небо,
Да ведь больше веришь глазам.И молчит, не противясь даже,
Память, — словно и вправду лжёт…
Ну и ладно! Но давит тяжесть:
Видно, память, и смолкнув, жжёт.Ни к чему оно, жженье это,
Только снова во всё суюсь.
И сужу.- Хоть мне дела нету.
Хоть в себя заглянуть боюсь.
Kennst du das Land…Willi. Heist.
По клюкву, по клюкву,
По ягоду, по клюкву…
Кто знает край, где небо блещет
Неизъяснимой синевой,
Где море теплою волной
Вокруг развалин тихо плещет;
Где вечный лавр и кипарис
На воле гордо разрослись;
Где пел Торквато величавый;
Где и теперь во мгле ночной
Адриатической волной
Повторены его октавы;
Где Рафаэль живописал;
Где в наши дни резец Кановы
Послушный мрамор оживлял,
И Байрон, мученик суровый,
Страдал, любил и проклинал?
Волшебный край, волшебный край,
Страна высоких вдохновений,
Людмила зрит твой древний рай,
Твои пророческие сени.
На берегу роскошных вод
Порою карнавальных оргий
Кругом ее кипит народ;
Ее приветствуют восторги.
Людмила северной красой,
Всё вместе — томной и живой,
Сынов Авзонии пленяет
И поневоле увлекает
Их пестры волны за собой.
На рай полуденной природы,
На блеск небес, па ясны воды,
На чудеса немых искусств
В стесненье вдохновенных чувств
Людмила светлый взор возводит,
Дивясь и радуясь душой,
И ничего перед собой
Себя прекрасней не находит.
Стоит ли с важностью очей
Пред флорентинскою Кипридой,
Их две… и мрамор перед ней
Страдает, кажется, обидой.
Мечты возвышенной полна,
В молчанье смотрит ли она
На образ нежный Форнарины
Или Мадонны молодой,
Она задумчивой красой
Очаровательней картины…
Скажите мне: какой певец,
Горя восторгом умиленным,
Чья кисть, чей пламенный резец
Предаст потомкам изумленным
Ее небесные черты?
Где ты, ваятель безымянный
Богини вечной красоты?
И ты, харитою венчанный,
Ты, вдохновенный Рафаэль?
Забудь еврейку молодую,
Младенца-бога колыбель,
Постигни прелесть неземную,
Постигни радость в небесах,
Пиши Марию нам другую,
С другим младенцем на руках.
Улица —
меж домами
как будто ров.
Тротуары
пешеходов
расплескивают на асфальт.
Пешеходы ругают
шоферов, кондукторов.
Толкнут,
наступят,
отдавят,
свалят!
По Петровке —
ходят яро
пары,
сжаты по-сардиньи.
Легкомысленная пара,
спрыгнув с разных тротуаров,
снюхалась посередине.
Он подымает кончик кепки,
она
опускает бровки…
От их
рукопожатий крепких —
плотина
поперек Петровки.
Сирене
хвост
нажал шофер,
визжит
сирен
железный хор.
Во-всю
автобусы ревут.
Напрасен вой.
Напрасен гуд.
Хоть разверзайся преисподняя,
а простоят
до воскресения,
вспоминая
прошлогоднее
крымское землетрясение.
Охотный ряд.
Вторая сценка.
Снимают
дряхленькую церковь.
Плетенка из каких-то вех.
Задрав седобородье вверх,
стоят,
недвижно, как свеча,
два довоенных москвича
Разлив автомобильных лав,
таких спугнуть
никак не суйся
Стоят,
глядят, носы задрав,
и шепчут:
«Господи Исусе…»
Картина третья.
Бытовая.
Развертывается у трамвая.
Обгоняя
ждущих —
рысью,
рвясь,
как грешник рвется в рай,
некто
воет кондуктриссе:
«Черт…
Пусти! —
Пустой трамвай…»
Протолкавшись между тетей,
обернулся,
крыть готов…
«Граждане!
Куда ж вы прете?
Говорят вам —
нет местов!»
Поэтому
у меня,
у старой газетной крысы,
и язык не поворачивается
обвинять:
ни шофера,
ни кондуктриссу.
Уважаемые
дяди и тети!
Скажите,
сделайте одолжение:
Чего вы
нос
под автобус суете?!
Чего вы
прете
против движения?!
Отуманенным потоком
Жизнь унылая плыла;
Берег в сумраке глубоком;
На холодном небе мгла;
Тьмою звезды обложило;
Бури нет — один туман;
И вдали ревет уныло
Скрытый мглою океан.
Было время — был день ясный,
Были пышны берега.
Были рощи сладкогласны,
Были зелены луга.
И за ней вились толпою
Светлокрылые друзья:
Юность легкая с Мечтою
И живых Надежд семья.
К ней теснились, услаждали
Мирный путь ее игрой
И над нею расстилали
Благодатный парус свой.
К ней Фантазия летала
В блеске радужных лучей
И с небес к ней прикликала
Очарованных гостей:
Вдохновение с звездою
Над возвышенной главой
И Хариту с молодою
Музой, Гения сестрой;
И она, их внемля пенье,
Засыпала в тишине
И ловила привиденье
Счастья милого во сне!..
Все пропало, изменило;
Разлетелися друзья;
В бездне брошена унылой
Одинокая ладья;
Року странница послушна,
Не желает и не ждет
И прискорбно-равнодушна
В беспредельное плывет.
Что же вдруг затрепетало
Над поверхностью зыбей?
Что же прелестью бывалой
Вдруг повеяло над ней?
Легкой птичкой встрепенулся
Пробужденный ветерок;
Сонный парус развернулся;
Дрогнул руль; быстрей челнок.
Смотрит… ангелом прекрасным
Кто-то светлый прилетел,
Улыбнулся, взором ясным
Подарил и в лодку сел;
И запел он песнь надежды;
Жизнь очнулась, ожила
И с волненьем робки вежды
На красавца подняла.
Видит… мрачность разлетелась;
Снова зеркальна вода;
И приветно загорелась
В небе яркая звезда;
И в нее проникла радость,
Прежней веры тишина,
И как будто снова младость
С упованьем отдана.
О хранитель, небом данный!
Пой, небесный, и ладьей
Правь ко пристани желанной
За попутною звездой.
Будь сиянье, будь ненастье;
Будь, что надобно судьбе;
Все для Жизни будет счастье,
Добрый спутник, при тебе.
Только что
в окошечный
в кусочек прокопчённый
вглядывались,
ждя рассветный час.
Жили
черные,
к земле прижавшись черной,
по фабричным
по задворкам
волочась.
Только что
корявой сошкой
землю рыли,
только что
проселками
плелись возком,
только что…
куда на крыльях! —
еле двигались
шажочком
да ползком.
Только что
Керзоновы угрозы пролетали.
Только что
приказ
крылатый
дан:
— Пролетарий,
на аэроплан! —
А уже
гроши за грошами
слились
в мощь боевых машин.
Завинти винты
и, кроша́ ими
тучи,
в небе
крылом маши.
И уже
в ответ
на афиши
лётный
день
громоздится ко дню.
Задирается
выше и выше
голова
небесам в стрекотню.
Чаще
глаз
на солнце ще́рите,
приложив
козырек руки́. —
Это
пролетарий
в небе
чертит
первые
корявые круги.
Первый
неуклюжий шаг
пускай коряв —
не удержите
поднявших якоря.
Черные!
Смотрите,
своры,
сворищи и сворки.
Ежедневно —
руки тверже,
мозг светлей.
Вот уже
летим
восьмеркою к восьмерке
и нанизываем
петлю к петле.
Мы
привыкли
слово
утверждать на деле,
пусть
десяток птиц кружился нынче.
На недели
взгромоздя
труда недели,
миллионокрылые
в грядущих битвах
вымчим.
Если
вздумают
паны и бары
наступлением
сменить
мазурки и кадрили,
им любым
на ихний вызов ярый
мы
ответим
тыщей эскадрилий.
И когда
придет
итогов год,
в памяти
недели этой
отрывая клад,
скажут:
итого —
пролетарий
стал крылат.
Было темно. Я вгляделся: лишь это и было.
Зримым отсутствием неба я счел бы незримость небес,
если бы в них не разверзлась белесая щель, —
вялое облако втиснулось в эту ловушку.
Значит, светает… Весь черный и в черном, циркач
вновь покидает арену для темных кулис.
Белому в белом — иные готовы подмостки.
Я ощущал в себе власть приневолить твой слух
внять моей речи и этим твой сон озадачить,
мысль обо мне привнести в бессознанье твое, —
но предварительно намеревался покинуть
эти тяжелые и одноцветные стены.
Так я по улицам шел, не избрав направленья,
и злодеянье свое совершал добродетельный свет,
не почитавший останков погубленной ночи:
вот они — там или сям, где лежат, где висят —
разъединенной, растерзанной плотью дракона.
Лужи у ног моих были багрового цвета.
Утренней сырости белые мокрые руки
терли лицо мое, мысли стирая со лба,
и пустота заменила мне бремя рассудка.
Освобожденный от помыслов и ощущений,
я беспрепятственно вышел из призрачных стен
огорода, памяти и моего существа.
Небо вернулось, и в небо вернулась вершина —
из темноты, из отлучки.
При виде меня
тысячу раз облака изменились в лице.
Я был им ровня и вовсе от них не отличен.
Пуст и свободен, я облаком шел к облакам,
нет, как они, я был движим стороннею волей:
нес мое чучело вдаль неизвестный носильщик.
Я испугался бессмысленной этой ходьбы:
нет ли в ней смысла ухода от бледных ночей,
надобных мне для страстей, для надежд и страданий,
для созерцанья луны, для терпенья и мук,
свет возжигающих в тайных укрытьях души.Я обернулся на стены всего, что покинул.
Там — меня не было. И в небеса посылала,
в честь бесконечности, дым заводская труба.
Темно-карих очей взгляд мне в душу запал,
Он умом и спокойствием детским сиял;
В нем зажглась для меня новой жизни звезда,
Не забыть мне его никогда, никогда!
Гордая мысль моя мощной скалой
К синему небу стремится,
В сердце ж поэта волна за волной,
Словно как в море клубится!
Образ твой к небу поде́млет скала.
Там он цари́т на просторе!
Ты же сама свой приют обрела
В сердце глубоком, как море!
О, если бы целительная сила
Была в цветах, что ты мне подарила,
Я исцелился бы. Но в них, ведь, яд разлит
И раны сердца мне он, как огнем, палит!
Царицей дум и чувств моих ты стала,
Тебя я первую — последнюю люблю!
Тебя само мне небо указало,
Люблю тебя, люблю и ввек не разлюблю!
Увял букет, тобой мне данный,
Но верю, вновь — благоуханный
Воскреснет в песнях он моих.
Узнай и встреть приветом их!
Тебе не понятны ни волн рокотанье,
Ни звучных аккордов, ни песен рыданье,
Ни запах душистый весенних цветов,
Ни пламя сверкающих в небе миров,
Ни пение пташек, встречающих лето,
Так где же понять тебе душу поэта?
Ее не сравнить и с пучиной морскою,
В ней звуки рождаются сами собою,
Весенних цветов аромат в ней разли́т,
Священное пламя в ней вечно горит!
В ней борются духи бессмертных желаний
Со смертью — пределом земных упований!
Старинное гласит преданье:
Жемчужины созданье
Бедняжке-устрице, живущей в глубине,
Лишь жизни стоит — не дороже!
Любовь! Как перл была дана ты мне
И стоишь мне того же!
1
Нежный жемчуг, Маргарита, —
Как поют в испанских песнях, —
Пели ангелы на Небе
В день рожденья твоего.
Пели ангелы и птицы,
И цвели в садах гвоздики,
Распускались, раскрывались
В блеске Солнца чаши роз.
Оттого лицом красивым
Ты на ангелов похожа,
И уста твои гвоздики,
Нежный голос — пенье птиц.
И мечтанья — светлый жемчуг,
Оттененный розой алой,
И глаза твои — как Небо,
Где бездонна глубина.
2
Мне радостно видеть, что в сердце моем
Есть нежность без жадных желаний,
Что в эту минуту, когда мы, вдвоем,
Как будто безгласную песню поем,
Так тихо в восторженном сердце моем,
Так много немых обаяний.
Ты светлая радость воздушного сна,
Восторг, но восторг не влюбленный,
Ты мне на мгновенье, как сказка, дана,
О, как ты спокойна, как стройно-нежна,
Минута, и вот убегает волна,
И я ухожу просветленный.
3
Паутинка сентябрьского дня,
Ты так нежно пленяешь меня
Как живешь ты, под Солнцем блистая,
Как ты светишься — вся золотая!
Паутинка сентябрьского дня,
Ты блестишь далеко от меня.
Но со мной ты на выжатом поле,
Ты со мною — под Солнцем, на воле.
4
Я хотел бы дышать белоснежным цветком,
Но в душе лепестки раскрываются алые.
О, мой друг, я с твоей белизной незнаком.
Я мерцаю раскрытым и страстным цветком.
Я люблю упоенья любви, запоздалые.
И в душе у меня, еле слышно звеня,
Сквозь восторг раздаются упреки усталые.
М. А. Змунчилла
I.
Весенним солнцем это утро пьяно,
И на террасе запах роз слышней,
А небо ярче синего фаянса.
Тетрадь в обложке мягкого сафьяна;
Читаю в ней элегии и стансы,
Написанные бабушке моей.
Дорогу вижу до ворот, и тумбы
Белеют четко в изумрудном дерне.
О, сердце любит сладостно и слепо!
И радуют пестреющие клумбы,
И резкий крик вороны в небе черной,
И в глубине аллеи арка склепа.
II.
Жарко веет ветер душный,
Солнце руки обожгло,
Надо мною свод воздушный,
Словно синее стекло;
Сухо пахнут иммортели
В разметавшейся косе.
На стволе корявой ели
Муравьиное шоссе.
Пруд лениво серебрится,
Жизнь по новому легка…
Кто сегодня мне присниться
В пёстрой сетке гамака?
III.
Синий вечер. Ветры кротко стихли,
Яркий свет зовёт меня домой.
Я гадаю. Кто там? — не жених ли,
Не жених ли это мой?..
На террасе силуэт знакомый,
Еле слышен тихий разговор.
О, такой пленительной истомы
Я не знала до сих пор.
Тополя тревожно прошуршали,
Нежные их посетили сны,
Небо цвета воронёной стали,
Звезды матово-бледны.
Я несу букет левкоев белых.
Для того в них тайный скрыт огонь,
Кто, беря цветы из рук несмелых,
Тронет теплую ладонь.
IV.
Я написала слова,
Что долго сказать не смела.
Тупо болит голова,
Странно немеет тело.
Смолк отдалённый рожок,
В сердце всё те же загадки,
Лёгкий осенний снежок
Лёг на крокетной площадке.
Листьям последним шуршать!
Мыслям последним томиться!
Я не хотела мешать
Тому, кто привык веселиться.
Милым простила губам
Я их жестокую шутку…
О, вы приедете к нам
Завтра по первопутку.
Свечи в гостинной зажгут,
Днём их мерцанье нежнее,
Целый букет принесут
Роз из оранжереи.
Угрюмая, глухая ночь темна,
Не видно звезд, за тучами луна,
В порывах ветра жалоба слышна,
й ропот волн в безбрежном, темном море
То замирает вдруг, то вновь растет, растет,
И словно песню грозную поет
Нам о таинственном, о непонятном горе.
Италия! Я шлю тебе привет!
Люблю я небеса твои святые.
Там проливают яркий, теплый свет
Улыбки звезд, улыбки золотые,
И лучезарным блеском их согрет,
Там с постоянною, неутомимой жаждой
Любить и наслаждаться хочет каждый.
Но пусть на родине с лазоревых высот
Сверкают звезды ночью благовонной,
Мне не стряхнуть с себя страданья и забот,
Когда кругом я замечаю гнет
Италии моей порабощенной;
Где не любовь, а только стыд один
В себе скрывает всякий гражданин.
Й где не шевелит роскошная природа
Усталых сил несчастного народа.
Британия! Благословенна будь!..
В твоих полях туманом дышит грудь,
Но под туманом северного крова
От ужасов мы можем отдохнуть.
Твоя природа сумрачна, сурова,
Но та страна для нас не холодна,
Которая, как ты—свободная страна.
Где среди ночи темной, как могила,
Горит свободы гордое светило.
Свобода! Истины и света проводник!
Во мраке здесь так ярко ты сияешь,
Твой подвиг так божественно велик,
Что робкий ум во мне ты возбуждаешь.
Свой путь скитальческий хочу я перервать
И здесь, среди великого народа,
Окончу жизнь, чтоб вечно обожать
Тебя, великая свобода!..
Перевод Дмитрия Минаева.
1— «Зачем изорванный сертук
Ты, милый, надеваешь?»
— Я на комерс иду, мой друг,
А прочее ты знаешь.«На небе тучи — посмотри!
Останься лучше дома!»
— Я пропирую до зари
И не услышу грома.«Какой-то мудрый говорит:
«О люди, прочь от хмеля!»
— Кто наслаждаться не велит,
Тот, верно, пустомеля! Студент большую трубку взял
И юную Лилету
Семь раз взасос поцеловал,
Сказав ей: «Жди к рассвету!»2Студент идет — шумит гроза
И мрак на лике Феба:
Надвинув шапку на глаза,
Студент не видит неба.Илья гремучий четверней
По облакам промчался,
Пожары в небе, дождь рекой —
Студент не испугался.Ему, как милая звезда,
Огонь вдали сияет;
Студент спешит, студент туда.
Где радость достигает.Он сел за стол, в руке стакан,
Он пьет вино, как воду,
Он выпил семь — еще не пьян,
Еще поет свободу.И долго веселился он.
Уж свечки догорели;
Заря взошла. Друзьям поклон:
Пора ему к постели.3Но что же делает она,
Души его супруга?
Ей ночь несносна и длинна
Без молодого друга.Она. лежит — и снится ей
Товарищ сладострастный;
Она кричит: . . . . . .
. . . . . . . . . . . . .Но вдруг проснется — и печаль
Проснется в деве жадной:
Ей времени пустого жаль,
На друга ей досадно! И вот пришел ее герой,
Разделся, помолился —
Он жаждет радости ночной
И к милой обратился.Ей поцелуй; она легла
С улыбкою довольной:
Студента бодрость ей мила
. . . . . . . . . . . . . .Друзья, пожалуй, мой рассказ
Зовите небылицей,
Но верьте: пьяный во сто раз
Бодрее. . . . . . . . . . . .
Ветер влагу чуть колышет
В шопотливых камышах.
Статный лебедь тихо дышит
На лазуревых струях:
Грудь, как парус, пышно вздута,
Величава и чиста;
Шея, загнутая круто,
Гордо к небу поднята;
И проникнут упоеньем
Он в державной красоте
Над своим изображеньем,
Опрокинутый в воде. Что так гордо, лебедь белый,
Ты гуляешь по струям?
Иль свершил ты подвиг смелый?
Иль принёс ты пользу нам?
— Нет, я праздно, — говорит он, —
Нежусь в водном хрустале.
Но недаром я упитан
Духом гордым на земле.
Жизнь мою переплывая,
Я в водах отмыт от зла,
И не давит грязь земная
Мне свободного крыла.
Отряхнусь — и сух я стану;
Встрепенусь — и серебрист;
Запылюсь — я в волны пряну,
Окунусь — и снова чист. На брегу пустынно — диком
Человека я встречал
Иль нестройным, гневным криком,
Иль таился и молчал,
И как голос мой чудесен,
Не узнает он вовек:
Лебединых сладких песен
Недостоин человек.
Но с наитьем смертной муки,
Я, прильнув к моим водам,
Сокровенной песни звуки
Прямо небу передам!
Он, чей трон звездами вышит,
Он, кого вся твердь поёт,
Он — один её услышит,
Он — один её поймёт! Завещаю в память свету
Я не злато, не сребро,
Но из крылий дам поэту
Чудотворное перо;
И певучий мой наследник
Да почтит меня хвалой,
И да будет он посредник
Между небом и землёй!
Воспылает он — могучий
Бич порока, друг добра —
И над миром, как из тучи,
Брызнут молнии созвучий
С вдохновенного пера! С груди мёртвенно — остылой,
Где витал летучий дух,
В изголовье деве милой
Я оставлю мягкий пух,
И ему лишь, в ночь немую,
Из — под внутренней грозы,
Дева вверит роковую
Тайну пламенной слезы,
Кос распущенных змеями
Изголовье перевьёт
И прильнёт к нему устами,
Грудью жаркою прильнёт,
И согрет её дыханьем,
Этот пух начнёт дышать
И упругим колыханьем
Бурным персям отвечать.
Я исчезну, — и средь влаги,
Где скользил я, полн отваги,
Не увидит мир следа;
А на месте, где плескаться
Так любил я иногда,
Будет тихо отражаться
Неба мирная звезда.
Хор духов
Первый дух
Дворцовый свод безоблачных ночей,
Эдем светил, их золотых лучей!
Бессмертный храм и зал блестяще-тронный
Всегдашних «где», всегда живых «когда», —
Как ты теперь, и как ты был тогда,
Пространный, и безмерный, и бездонный;
Очаг потухнувших огней,
Собор теперешних теней,
Тайник готовящихся дней!
В тебе живут созданья жизнью слитой,
Земля, со всей своей лучистой свитой;
Шары, толпой кишащею, блестят
В твоих стремнинах диких и пустынях;
Зеленые миры в провалах синих,
И звезды огнекудрые летят;
И солнца мощные проходят,
И льдины светлых лун уводят,
И атомы сверканий бродят.
Твое названье — имя божества,
В тебе, о, небо, власть всегда жива,
В чьем зеркале, — с мольбой склонив колени, —
Свою природу видит человек;
В течении твоих могучих рек
Ряды людей на миг встают, как тени;
Проходит быстрая вода,
Их боги тают в блеске льда,
Ты неизменно навсегда.
Второй дух
Ты лишь преддверье духа, отраженье,
Где нежно спят его воображенья,
Как по стенам пещеры вековой,
Где светит сталактит нежней зарницы,
Спят бабочки; ты только дверь гробницы,
Где вспыхнет мир восторгов, но такой,
Что блеск твой самый золотистый
Пред этой славою лучистой
Предстанет сном и тенью мглистой!
Третий дух
Тсс! Бездна светлой гневностью зажглась,
О, атоморожденные, на вас!
Что́ небо? — пусть, с огнем его знакомы,
Его лучей наследники вы тут, —
Что́ солнца все, которые бегут,
Тем духом нескончаемым влекомы,
Которого вы только часть,
Лишь капли, что Природы власть
Сквозь жилы мчит, им давши страсть!
Что́ небо? — только капля круговая
Росы, что блещет утром, наполняя
Глаза непостижимого цветка,
Чьи листья раскрываются все шире,
Проснувшись в им не грезившемся мире:
Несчетность солнц, бестрепетных века,
Неизмеримые орбиты,
В той хрупкой сфере вместе слиты,
Сверкнули, дрогнули, забыты.
Длинные улицы блещут огнями,
Молкнут, объятые сном;
Небо усыпано ярко звездами,
Светом облито кругом.
Чудная ночь! Незаметно мерцает
Тусклый огонь фонарей.
Снег ослепительным блеском сияет,
Тысячью искрясь лучей.
Точно волшебством каким-то объятый,
Воздух недвижим ночной…
Город прославленный, город богатый,
Я не прельщуся тобой.
Пусть твоя ночь в непробудном молчанье
И хороша и светла, —
Ты затаил в себе много страданья,
Много пороков и зла.
Пусть на тебя с высоты недоступной
Звезды приветно глядят —
Только и видят они твой преступный,
Твой закоснелый разврат.
В пышном чертоге, облитые светом,
Залы огнями горят.
Вот и невеста: роскошным букетом
Скрашен небрежный наряд,
Кудри волнами бегут золотые…
С ней поседелый жених.
Как-то неловко глядят молодые,
Холодом веет от них.
Плачет несчастная жертва расчета,
Плачет… Но как же ей быть?
Надо долги попечителя-мота
Этим замужством покрыть…
В грустном раздумье стоит, замирая,
Темных предчувствий полна…
Ей не на радость ты, ночь золотая!
Небо, и свет, и луна
Ей напевают печальные чувства…
Зимнего снега бледней,
Мается труженик бедный искусства
В комнатке грязной своей.
Болен, бедняк, исказило мученье
Юности светлой черты.
Он, не питая свое вдохновенье,
Не согревая мечты,
Смотрит на небо в волнении жадном,
Ищет луны золотой…
Нет! Он прощается с сном безотрадным,
С жизнью своей молодой.
Всё околдовано, всё онемело!
А в переулке глухом,
Снегом скрипя, пробирается смело
Рослый мужик с топором.
Грозен и зол его вид одичалый…
Он притаился и ждет:
Вот на пирушке ночной запоздалый
Мимо пройдет пешеход…
Он не на деньги блестящие жаден,
Не на богатство, — как зверь,
Голоден он и, как зверь, беспощаден…
Что ему люди теперь?
Он не послушает их увещаний,
Не побоится угроз…
Боже мой! Сколько незримых страданий!
Сколько невидимых слез!
Чудная ночь! Незаметно мерцает
Тусклый огонь фонарей;
Снег ослепительным блеском сияет,
Тысячью искрясь лучей;
Длинные улицы блещут огнями,
Молкнут, объятые сном;
Небо усыпано ярко звездами,
Светом облито кругом.
Младой Рогер свой острый меч берет:
За веру, честь и родину сразиться!
Готов он в бой… Но к милой он идет:
В последний раз с прекрасною проститься!
«Не плачь! над нами щит Творца!
»Еще нас небо не забыло!
»Я буду верен до конца
»Свободе, мужеству и милой!».
Сказал, свой шлем надвинул, поскакал;
Дружина с ним; кипят сердца их боем;
И скоро строй неустрашимых стал
Перед врагов необозримым строем!
«Сей вид не страшен для бойца!
»И смерть ли небо мне судило,
»Останусь верен до конца
»Свободе, мужеству и милой!»
И, на врага взор мести бросив, он
Влетел в ряды как пламень-истребитель!
И вспыхнул бой! и враг ужь истреблен!
Но… победив, сражен и победитель.
Он почесть браннаго венца
Приял с безвременной могилой,
И был он верен до конца
Свободе, мужеству и милой.
Но где же ты, певец великих дел?
Иль песнь твоя твоей судьбою стала?..
Его ужь нет! он в край тот улетел,
Куда давно мечта его летала!
Он пал в бою и глас певца
Безсмертно дело освятило!
И он был верен до конца
Свободе, мужеству и милой.
Мрачные до черного вышли люди,
тяжко и чинно выстроились в городе,
будто сейчас набираться будет
хмурых монахов черный орден.
Траур воронов, выкаймленный под окна,
небо, в бурю крашеное, —
все было так подобрано и подогнано,
что волей-неволей ждалось страшное.
Тогда разверзлась, кряхтя и нехотя,
пыльного воздуха сухая охра,
вылез из воздуха и начал ехать
тихий катафалк чудовищных похорон.
Встревоженная о́жила глаз масса,
гору взоров в гроб бросили.
Вдруг из гроба прыснула гримаса,
после —крик: «Хоронят умерший смех!» —
из тысячегрудого меха
гремел омиллионенный множеством эх
за гробом, который ехал.
И тотчас же отчаяннейшего плача ножи
врезались, заставив ничего не понимать.
Вот за гробом, в плаче, старуха-жизнь, —
усопшего смеха седая мать.
К кому же, к кому вернуться назад ей?
Смотрите: в лысине — тот —
это большой, носатый
плачет армянский анекдот.
Еще не забылось, как выкривил рот он,
а за ним ободранная, куцая,
визжа, бежала острота.
Куда — если умер — уткнуться ей?
Уже до неба плачей глыба.
Но еще,
еще откуда-то плачики —
это целые полчища улыбочек и улыбок
ломали в горе хрупкие пальчики.
И вот сквозь строй их, смокших в один
сплошной изрыдавшийся Гаршин,
вышел ужас — вперед пойти —
весь в похоронном марше.
Размокло лицо, стало — кашица,
смятая морщинками на выхмуренном лбу,
а если кто смеется — кажется,
что ему разодрали губу.
1
Белесоватое Небо, слепое, и ветер тоскливый
Шелесты листьев увядших, поблекших в мелькании дней.
Шорох листвы помертвевшей, и трепет ее торопливый,
Полное скорби качанье далеких высоких стеблей.
Степь за оградою сада, просторы полей опустелых,
Сонные мертвые воды затянутой мглою реки,
Сказочность облачных далей, безмолвных, печальных, и белых,
Шелесты листьев увядших, их вздохи, и лепет тоски.
Смутная тайна мгновений, которые вечно стремятся,
Падают с призрачным звоном по склонам скалистых времен,
Осени саван сплетают, и траурной тканью ложатся,
Зимний готовят, холодный, томительный, длительный сон.
2
На кладбище старом пустынном, где я схоронил все надежды,
Где их до меня схоронили мой дед, мой отец, мой брат,
Я стоял под Луной, и далеко серебрились, белели одежды,
Это вышли из гроба надежды, чтобы бросить последний свой взгляд.
На кладбище старом пустынном, качались высокие травы,
Немые, густые, седые и сердце дрожало в ответ.
О, надежды, надежды, надежды, неужели мертвы навсегда вы?
Неужели теперь вы мне шлете замогильный, прощальный привет?
На кладбище старом пустынном, — услышал ответ я безмолвный, —
Ты сам схоронил нас глубоко, ты сам закопал нас навек.
Мы любили тебя, мы дышали, мы скользили, как легкие волны,
Но твое охладевшее сердце отошло от сияющих рек.
На кладбище старом пустынном, в безвременье ночи осенней,
За нами приходишь ты поздно, отсюда закрыта стезя.
Посмотри, все короче минуты, посмотри, все мгновенной, мгновенней
В истечении Времени брызги, — и продлить нам свиданье нельзя.
На кладбище старом пустынном, с сознанием, полным отравы,
Под мертвой Луною, сияньем, как саваном, был я одет.
И мгновенья ниспали в столетья, и качались высокие травы,
И отчаянье бледно струило свой холодный безжизненный свет.Год написания: без даты
Говорила телу бедная душа:
«Для чего я буду, в край иной спеша,
Расставаться в мире навсегда с тобою?
Смерть пусть лучше будет нашею судьбою.
Было неразлучно ты со мной всегда,
Душу одевало многие года,
Словно дорогое праздничное платье.
Не хочу с тобою врозь существовать я.
Горе мне! Нагая, тела лишена,
Ставши отвлеченной, я парить должна
Праздно, обратившись в атом жалкий, где-то
Там, за облаками, в тихом царстве света,
Где в холодных залах неба день и ночь,
Бесполезно силясь скуку превозмочь,
Вечности блуждают в тишине суровой
И стучат при этом обувью свинцовой…
О, какая мука! Лучше мир земной…
Дорогое тело, будь всегда со мной!»
И душе печальной тело отвечало:
«Не грусти напрасно, в этом пользы мало;
Я мирюсь с судьбою, все забыв мечты,
С долею своею помирись и ты.
Я — светильня лампы, и сгореть мне надо,
Ты же — спирт: иная ждет тебя награда:
Ты умчишься кверху вечно молодой
И зажжешься в небе яркою звездой.
Я — лишь только ветошь, или хлам негодный,
Горсть земли — не больше — в форме переходной,
И в виду могилы чужд мне всякий страх:
Бывши прахом, снова обращусь я в прах.
Так простимся. Право, очень может статься,
Что на светлом небе больше веселятся,
Чем предполагают. Мчись же к небесам.
Если ты с Большою Медведицей там
Встретишься, гуляя по дороге млечной,
От меня привет ей передай сердечный».
Как могущественна сила
Черных глаз твоих, Адель!
В них бесстрастия могила
И блаженства колыбель.
Очи, очи — оболщенье!
Как чудесно вы могли
Дать небесное значенье
Цвету скорбному земли! Прочь, с лазурными глазами
Дева-ангел. Ярче дня
Ты блестишь, но у меня
Ангел с черными очами.
Вы, кому любовь дано
Пить очей в лазурной чаше, -
Будь лазурно небо ваше!
У меня — оно черно.
Вам — кудрей руно златое,
Други милые! Для вас
Блещет пламя голубое
В паре нежных, томных глаз.
Пир мой блещет в черном цвете,
И во сне и наяву
Я витаю в черном свете,
Черным пламенем живу.
Пусть вас тешит жизни сладость
В ярких красках и цветах, -
Мне мила, понятна радость
Только в траурных очах.
Полдень катит волны света —
Для других все тени прочь,
Предо мною ж все простерта
Глаз Адели черна ночь.Вот — смотрю ей долго в очи,
Взором в мраке их тону,
Глубже, глубже — там одну
Вижу искру в бездне ночи.
Как блестящая чудна!
То трепещет, то затихнет,
То замрет, то пуще вспыхнет,
Мило резвится она.
Искра неба в женском теле —
Я узнал тебя, узнал,
Дивный блеск твой разгадал:
Ты — душа моей Адели!
Вот, блестящая, взвилась,
Прихотливо поднялась,
Прихотливо подлетела
К паре черненьких очей
И умильно посмотрела
В окна храмины своей;
Тихо влагой в них плеснула.
Тихо вглубь опять порхнула,
А на черные глаза
Накатилась и блеснула,
Как жемчужина, слеза.Вот и ночь. Средь этой ночи
Черноты ее черней
Дивно блещут черны очи
Тайным пламенем страстей.
Небо мраком обложило,
Дунул ветер, из-за туч
Лунный вырезался луч
И, упав на очи милой,
На окате их живом
Брызнул мелким серебром.
Девы грудь волнообразна,
Ночь тиха, полна соблазна… Прочь, коварная мечта!
Нет, Адель, живи чиста!
Не довольно ль любоваться
На тебя, краса любви,
И очами погружаться
В очи черные твои,
Проницать в их мглу густую
И высматривать в тиши
Неба искру золотую,
Блестку ангельской души?
На земле сидел голодный
Безприютный, бедный мальчик,
И просил он Христа ради
Дать ему краюшку хлеба.
Но толпа людей за счастьем
Погналась и одичала,
И никто, никто не подал
Бедняку краюшки хлеба.
Ах! когда-б я был с крылами,
Думал он,— я все бы небо
Облетел и уж достал бы
Я себе краюшку хлеба!
Услыхал его злой демон
И сказал: лети как ветер!
И попробуй в Божьем небе
Отыскать краюшку хлеба.
И, невидимыя крылья
Ощутив, поднялся мальчик
И, как рыбка в океане,
Очутился в темном небе.
Прилетел к луне и видит:
Вся луна не что иное,
Как потрескавшейся лавы
Холодеющая глыба.
К солнцу он свой путь направил,
Прилетел — и что же видит?—
Догорающаго газа
Шевелящееся пламя.
Он к звездам,— горят и жгутся
Эти искорки вселенной…
Так нигде он в целом свете
Не нашел краюшки хлеба.
Через тысячу столетий
Он опять слетел на землю
И увидел шар пустынный,
Затерявшийся в пространстве.
Исполинския постройки,
Города, дороги, флоты —
Все исчезло;— прошлой славы
Ни следа,— ни даже тени…
И на холм у ледяного
Моря сел голодный мальчик
И, забыв свои страданья,
Стал о людях горько плакать.
Увидал его тут ангел
И сказал: «лети со мною,
И найдешь ты человека»…
Но куда его помчал он?..
Тайны этой не постигнет
Мир, возникнувший из праха,
Только демон ею бредит,
Но земля его не слышит.
1.
СпутницеКак чисто гаснут небеса,
Какою прихотью ажурной
Уходят дальние леса
В ту высь, что знали мы лазурной… В твоих глазах упрека нет:
Ты туч закатных догоранье
И сизо-розовый отсвет
Встречаешь, как воспоминанье.Но я тоски не поборю:
В пустыне выжженного неба
Я вижу мертвую зарю
Из незакатного Эреба.Уйдем… Мне более невмочь
Застылость этих четких линий
И этот свод картонно-синий…
Пусть будет солнце или ночь!..
2.
НеживаяНа бумаге синей,
Грубо, грубо синей,
Но в тончайшей сетке
Раметались ветки,
Ветки-паутинки.
А по веткам иней,
Самоцветный иней,
Точно сахаринки…
По бумаге синей
Разметались ветки,
Слезы были едки.
Бедная тростинка,
Милая тростинка,
И чего хлопочет?
Все уверить хочет,
Что она живая,
Что, изнемогая —
(Полно, дорогая!) —
И она ждет мая,
Ветреных объятий
И зеленых платьев,
Засыпать под сказки
Соловьиной ласки
И проснуться, щуря
Заспанные глазки
От огня лазури.
На бумаге синей,
Грубо, грубо синей,
Раметались ветки,
Ветки-паутинки.
Заморозил иней
У сухой тростинки
На бумаге синей
Все ее слезинки.
3.
О-фортГул печальный и дрожащий
Не разлился — и застыл…
Над серебряною чащей
Алый дым и темный пыл.А вдали рисунок четкий —
Леса синие верхи:
Как на меди крепкой водкой
Проведенные штрихи.Ясен путь, да страшен жребий
Застывая онеметь, -
И по мертвом солнце в небе
Стонет раненая медь.Неподвижно в кольца дыма
Черной думы врезан дым…
И она была язвима —
Только ядом долгих зим.
Италия — роскошная страна!
По ней душа и стонет и тоскует.
Она вся рай, вся радости полна,
И в ней любовь роскошная веснует.
Бежит, шумит задумчиво волна
И берега чудесные целует;
В ней небеса прекрасные блестят;
Лимон горит и веет аромат.
И всю страну объемлет вдохновенье;
На всем печать протекшего лежит;
И путник зреть великое творенье,
Сам пламенный, из снежных стран спешит;
Душа кипит, и весь он — умиленье,
В очах слеза невольная дрожит;
Он, погружен в мечтательную думу,
Внимает дел давно минувших шуму.
Здесь низок мир холодной суеты,
Здесь гордый ум с природы глаз не сводит;
И радужней в сияньи красоты,
И жарче, и ясней по небу солнце ходит.
И чудный шум и чудные мечты
Здесь море вдруг спокойное наводит;
В нем облаков мелькает резвый ход,
Зеленый лес и синий неба свод.
А ночь, а ночь вся вдохновеньем дышит.
Как спит земля, красой упоена!
И страстно мирт над ней главой колышет,
Среди небес, в сиянии луна
Глядит на мир, задумалась и слышит,
Как под веслом проговорит волна;
Как через сад октавы пронесутся,
Пленительно вдали звучат и льются.
Земля любви и море чарований!
Блистательный мирской пустыни сад!
Тот сад, где в облаке мечтаний
Еще живут Рафаэль и Торкват!
Узрю ль тебя я, полный ожиданий?
Душа в лучах, и думы говорят,
Меня влечет и жжет твое дыханье, —
Я в небесах, весь звук и трепетанье!..
Л. Верховской.
Слушай, художница. Нынче опять я ходил любоваться
Месяцем, рдяным опять. Той же дорогою шел —
Все мимо ели, любимой тобой. Ты ее собиралась
Верной бумаге предать яркою кистью своей.
Ею ты днем восхитилась. Она и правда прекрасна
Мощной и свежей красой, ветви раскинув, стройна,
Темные — в ясной лазури; под ними — в солнечном свете —
Нивы ковром золотым, пышным далеко блестят;
Далее — зеленью мягко луга светлеют; за ними
Темной полоскою лес небо, зубчатый, облег;
Выше, в живой синеве, ее обняв и лаская,
Взорам приятна опять темных ветвей бахрома,
Близких, обильно-лохматых, широкими лапами низко,
Низко свисающих к нам — рамой живой. Но смотри:
Космы разлапых ветвей уж почти почернели на небе
Синем глубоко: меж них звезды, мигая, горят —
Крупные первые звезды — и, странно рдея без блеска,
Месяц проглянул внизу пятнами света в махрах
Хвои, не то — клочковатой разметанной шкуры; под нею —
В небе без отблеска — глянь: гроздья играющих звезд;
В их переменчивом свете, едва уловимом, но нежном,
Легкой подернуты мглой нивы, и травы, и лес;
Влажный чуть зыблется воздух, прохладными нежа струями,
И тишина, тишина… Но — ты не слышишь меня?
Ах, понапрасну речами художнице я о прекрасном
Думал поведать: могу ль живописать, как она?
Может, заране за дерзость мою я наказан: замедлив,
Месяц увидеть с горы лишний разок — опоздал.
На земле сидел голодный
Бесприютный, бедный мальчик,
И просил он Христа ради
Дать ему краюшку хлеба.
Но толпа людей за счастьем
Погналась и одичала,
И никто, никто не подал
Бедняку краюшки хлеба.
Ах! когда б я был с крылами,
Думал он,— я все бы небо
Облетел и уж достал бы
Я себе краюшку хлеба!
Услыхал его злой демон
И сказал: лети как ветер!
И попробуй в Божьем небе
Отыскать краюшку хлеба.
И, невидимые крылья
Ощутив, поднялся мальчик
И, как рыбка в океане,
Очутился в темном небе.
Прилетел к луне и видит:
Вся луна не что иное,
Как потрескавшейся лавы
Холодеющая глыба.
К солнцу он свой путь направил,
Прилетел — и что же видит?—
Догорающего газа
Шевелящееся пламя.
Он к звездам,— горят и жгутся
Эти искорки вселенной…
Так нигде он в целом свете
Не нашел краюшки хлеба.
Через тысячу столетий
Он опять слетел на землю
И увидел шар пустынный,
Затерявшийся в пространстве.
Исполинские постройки,
Города, дороги, флоты —
Все исчезло;— прошлой славы
Ни следа,— ни даже тени…
И на холм у ледяного
Моря сел голодный мальчик
И, забыв свои страданья,
Стал о людях горько плакать.
Увидал его тут ангел
И сказал: «лети со мною,
И найдешь ты человека»…
Но куда его помчал он?..
Тайны этой не постигнет
Мир, возникнувший из праха,
Только демон ею бредит,
Но земля его не слышит.
Мокрая, будто ее облизали,
толпа.
Прокисший воздух плесенью веет.
Эй!
Россия,
нельзя ли
чего поновее?
Блажен, кто хоть раз смог,
хотя бы закрыв глаза,
забыть вас,
ненужных, как насморк,
и трезвых,
как нарзан.
Вы все такие скучные, точно
во всей вселенной нету Капри.
А Капри есть.
От сияний цветочных
весь остров, как женщина в розовом капоре.
Помчим поезда к берегам, а берег
забудем, качая тела в пароходах.
Наоткрываем десятки Америк.
В неведомых полюсах вынежим отдых.
Смотри, какой ты ловкий,
а я —
вон у меня рука груба как.
Быть может, в турнирах,
быть может, в боях
я был бы самый искусный рубака.
Как весело, сделав удачный удар,
смотреть, растопырил ноги как.
И вот врага, где предки,
туда
отправила шпаги логика.
А после в огне раззолоченных зал,
забыв привычку спанья,
всю ночь напролет провести,
глаза
уткнув в желтоглазый коньяк.
И, наконец, ощетинясь, как еж,
с похмелья придя поутру,
неверной любимой грозить, что убьешь
и в море выбросишь труп.
Сорвем ерунду пиджаков и манжет,
крахмальные груди раскрасим под панцирь,
загнем рукоять на столовом ноже,
и будем все хоть на день, да испанцы.
Чтоб все, забыв свой северный ум,
любились, дрались, волновались.
Эй!
Человек,
землю саму
зови на вальс!
Возьми и небо заново вышей,
новые звезды придумай и выставь,
чтоб, исступленно царапая крыши,
в небо карабкались души артистов.
Из снегового,
слепящего лоска,
из перепутанных
сучьев
и хвои —
встает
внезапно
домами Свердловска
новый город:
работник и воин.
Под Екатеринбургом
рыли каратики,
вгрызались
в мерзлые
породы и ру́ды —
чтоб на грудях
коронованной Катьки
переливались
изумруды.
У штолен
в боках
корпели,
пока —
Октябрь
из шахт
на улицы ринул,
и…
разослала
октябрьская ломка
к чертям
орлов Екатерины
и к богу —
Екатерины
потомка.
И грабя
и испепеляя,
орда растакая-то
прошла
по городу,
войну волоча.
Порол Пепеляев.
Свирепствовал Га́йда.
Орлом
клевался
верховный Колчак.
Потухло
знамен
и пожаров пламя,
и лишь,
от него
как будто ожог,
сегодня
горит —
временам на память —
в свердловском небе
красный флажок.
Под ним
с простора
от снега светлого
встает
новоро́жденный
город Све́рдлова.
Полунебоскребы
лесами по́днял,
чтоб в электричестве
мыть вечера́,
а рядом —
гриб,
дыра,
преисподняя,
как будто
у города
нету
«сегодня»,
а только —
«завтра»
и «вчера».
В санях
промежду
бирж и трестов
свисти
во весь
широченный проспект.
И…
заколдованное место:
вдруг
проспект
обрывает разбег.
Просыпали
в ночь
расчернее могилы
звезды-табачишко
из неба кисета.
И грудью
топок
дышут Тагилы,
да трубки
заводов
курят в Исети.
У этого
города
нету традиций,
бульвара,
дворца,
фонтана и неги.
У нас
на глазах
городище родится
из воли
Урала,
труда
и энергии!