Спокойте грудь мою часы сей темной ночи,
Не лейте больше слез мои печальны очи:
Отдвигни грусти прочь, уйми мой тяжкий стон,
Отрада страждущих о ты дражайший сонъ!
Безмерна страсть моя, тоска моя безмерна;
Ково я толь люблю, та стала мне неверна.
От Дористеи ли льзя было ждать измен,
Вещал так некогда на ложе Осяген:
Всяк ею день тоска моя усугублялась,
Когда со пастухом другим она слюблялась:
И ввергла на конец во ров меня она,
Унывна кажется мне вся сия страна:
Стеня мне кажется струи в потоки плещут,
И солнечны лучи темняе ныне блещут:
Не весело поют и птички в сих кустах:
Пременно стало все в плачевных сих местах:
Свою алькмена здесь являя гнусну службу,
Старалась утвердить в любви порочной дружбу,
Ты щастлив Тимократъ… Ты щастливъ; будь любим.
Владей во щастии сокровищем моим.
Какое зрелище теперь воображаю!
Я сам себя, я сам сей мыслью поражаю:
Во сердце трепет, шум во тяжкой голове;
Любезну мыслью зрю на мягкой с ним траве.
С чужих пришед лугов пастушку он целует:
Она ево как он со нежностью милуеть:
И все приятности имел которы я,
Являет уж не мне любовница моя:
Не мой уже восторг в восторг ее приводит,
И сладости уже с другим она находить:
Уже со гряд моих не я снимаю плод,
И с нив моих не я сожну в сей тучныи годъ;
Ево, саженна мной клубника насышает,
Ево, а не меня пастушка восхищает,
Не возвратятся дни протедшия весны:
Прошла ея любовь: проходят тако сны.
Прошли минуты те, мы в кои целовались,
А с ними и мои утехи миновались.
Скошенная трава уже не возрастет,
Увянувший цветок во век не расцветет.
О Дористея! Ты мя крепко поражаешь,
Твердив: ты горлице в любови подражаешь;
Но горлица в любви любовнику не льстит,
И от нево она с другимь не отлетить:
Не будет никогда другова лобызати:
А ты уж не меня стремишься осязати,
Забывь, колико мне пастушка ты мила,
То помня чья теперь, не помня чья была;
Довольствуйся своей довольствуйся Исменой.
И се увидел он любезну со Алькменой,
И с Тимократом тут: увидел, онемел:
Не громь ли надо мной, он мыслит, возгремел:
И жив ли я еще! Я жив и ето вижу!
Я паче смерти жизнь такую ненавижу.
Не мучься, ведай ты, что етот Тимократ,
Пастушке сей жених, а Дористее брат.
Я их сосватала, а он боясь отказа,
Чтобь не было о немь к стыду ево расказа,
Что он пришед на наш прекрасный етот дол,
Сорвати розу мня лиш руку укололь:
Таился и тебя ко ревности подвигнул,
Доколе своево желанья не достигнул.
Меня в полуночи луч солнца осиял,
Отхлынуль от меня меня топивший вал,
Болото вязкое в минуту осушилось,
И сердче горестей в минуту всех лишилось.
Беседовав пастух и проводив гостей,
Остался в шалаше с возлюбленной своей:
А он горячности пастушки возбуждает:
Пастушка пастуха взаимно услаждает.
Чтобы было всё понятно
надо жить начать обратно
и ходить гулять в леса
обрывая волоса
а когда огонь узнаешь
или в лампе или в печке
то скажи чего зияешь
ты огонь владыка свечки
что ты значишь или нет
где котёл где кабинет
вьются демоны как мухи
над кусочком пирога
показали эти духи
руки ноги и рога
звери сочные воюют
лампы корчатся во сне
дети молча в трубку дуют
бабы плачут на сосне
и стоит универсальный
бог на кладбище небес
конь шагает идеальный
наконец приходит лес
мы испуганно глядим
думая что это дым
лес рычит поднявши руки
лес волнуется от скуки
шепчет вяло я фантом
буду может быть потом
и стоят поля у горки
на подносе держат страх
люди звери черногорки
веселятся на пирах
бурно музыка играет
и зыряне веселятся
пастухи пастушки лают
на столах челны крутятся
а в челнах и там и тут
видны венчики минут
здесь всеобщее веселье
это сразу я сказал
то рождение ущелья
или свадьба этих скал
это мы увидим пир
на скамье присядем трубной
между тем вертясь как мир
по рукам гремели бубны
будет небо будет бой
или будем мы собой
по усам ходили чаши
на часах росли цветы
и взлетали мысли наши
меж растений завитых
наши мысли наши лодки
наши боги наши тётки
наша души наша твердь
наши чашки в чашках смерть
но сказали мы однако
смысла нет в таком дожде
мы как соли просим знака
знак играет на воде
холмы мудрые бросают
всех пирующих в ручей
в речке рюмки вырастают
в речке родина ночей
мы подумав будто трупы
показали небу крупы
море время сон одно
скажем падая на дно
захватили инструменты
души ноги порошки
и расставив монументы
засветив свои горшки
мы на дне глубоком моря
мы утопленников рать
мы с числом пятнадцать споря
будем бегать и сгорать
но однако шли года
шёл туман и ерунда
кто упал на дно морское
корабельною доскою
тот наполнился тоскою
зубом мудрости стучит
кто на водоросли тусклой
постирать повесил мускул
и мигает как луна
когда колышется волна
кто сказал морское дно
и моя нога одно
в общем все тут недовольны
молча вышли из воды
позади гудели волны
принимаясь за труды
корабли ходили вскачь
кони мчались по полям
и была пальба и плач
сон и смерть по облакам
все утопленники вышли
почесались на закат
и поехали на дышле
кто был беден кто богат
я сказал я вижу сразу
всё равно придёт конец
нам несут большую вазу
там цветок и бубенец
это ваза это ловко
это свечка это снег
это соль и мышеловка
для веселья и для нег
здравствуй бог универсальный
я стою немного сальный
волю память и весло
слава небу унесло.
Речь к благочестивейшей государыне Анне Иоанновне, императрице и самодержице всероссийскойЖена, превышающа женскую природу
И родом красяща и дающа роду
Царску многу красоту, Анна благонрава!
Дому, царству твоему беспритворна слава!
Если, зря твои дела, уст не отверзаю
И, молча, к твоей славе перст не направляю,
Если муза моя спит и не бренчит лира
В похвалах твоих — не тем, что одна сатира
Люба, будучи к иным мысль моя не склонна,
Ей, нет, и была бы та леность беззаконна!
Вижу мудрость в поступках твоих сколь есть многа,
Сколь тобой расчищена к истине дорога.
Раззнаю в лице людей, что сердца вещают,
Вижу, что россияне скачут, не вздыхают,
Звук поющих, радостны возгласы до ада
Пронзая, взбудить могут адамлева чада,
Смехи и веселия, довольствия знаки,
Блистательны подданных твоих творят зраки!
Все то, хоть скудоумен, и вижу и знаю,
Да ползать повадився — летать не дерзаю.
Боюся к твоим хвалам распростерти руку:
Помню Икара повесть, продерзость и муку.
Нужно бо обычайны пределы превзыти
Хотящу дела твои и тебя хвалити!
И столь славну имеяй писати причину,
Не подлого должен быть у Фебуса чину.
Трижды я принимался за перо, дрожащи,
В благодарство дел твоих хвалить тя хотящи,
Трижды, с неба прилетев, Аполлон отвагу
Мою с гневом обличил; вырвал с рук бумагу,
Изломал перо, пролил дерзостно чернило.
«Кое тя безумие, — рекше, — обступило?
За что ты хватаешься и на что дерзаешь?
Анну-самодержицу хвалити желаешь?
Не знаешь ли ты смолчать, уме беспокойный,
Что не твои для такой стихи суть пристойны.
Где тебе сплесть и сыскать слова, столь согласны,
Каковы дела ее диваны и ужасны?
Ведь тут нечего писать, чтоб было утешно,
К чему и мысль и перо твое скользит спешно.
И к хвале той негоден, слаб стиль твой подлейший,
Для ваги такой Атлас потребен сильнейший.
Виргилий, да и тому надобно б подумать,
Чтоб достойное для сей августы придумать.
Не успел бы он стихов так скоро прибрати,
Как сия злые нравы может скореняти.
Я, сам не подлейший бог, что хвалить дерзаю
Йовиша и пением всю тварь наслаждаю,
Не скоро б осмелился; сказать не стыжуся —
Похвалу ея соткать почти не гожуся.
Похлебства не любит та — правду ищет ясну;
Как же, не похлебствовав, составить песнь красну?
Знаю, что не нужно то — хоть правду писати,
Дела той многим царям в образ может дати, —
Да искусство требует наше стихотворно,
Чтоб меж правдою было нечто и притворно.
Покинь и впредь не дерзай в сие вступать смело,
Оставь мудрейшим себя, не твое то дело».
Сия изрек, вознесся в парнасски палаты,
Восшумели колеса блистательны, златы;
Содрогнулся, бедный, я, скочил с стула спешно, —
Что не мог благодарства явить, неутешно
Тужил. Но, однако же, безбедный молчати
Быть узнал, нежли грубы похвалы писати.
Молчу убо, но молча сильно почитаю
Тую, от нея же честь и жизнь признаваю.
Вот искусное изделье: человеческая сила
Время пойманное в этот узкий ящик заключила
И с тех пор, словно сердце, в нем бьется.
Медный ящик оживила неустанная работа,
Что-то двигает в нем стрелку и шипит, и шепчет что-то,
Точно пульс, звонкий бой раздается.
Сколько этими часами было пробито мгновений,
Сколько вызвонено ими и смертей, и дней рождений,
Перемен, нас давивших, как бремя.
А железная пружина безпощадно, неуклонно,
В металлической груди их нам твердит неугомонно,
Что вперед подвигается время.
На короткия минуты тонкой стрелкой размеряя
Годы целой нашей жизни, то грозя, то укоряя,
Воркотню она вдруг поднимает:
--"Не теряйте жизни даром, не бездействуйте… За дело,
За работу принимайтесь! Нет инаго вам удела,
Иль позор впереди ожидает.
«Долго старые куранты на стене протяжно били
И отцам служили вашим, к мысли, к делу их будили,
Призывали к трудам гражданина.
Звон бакалов, взрывы смеха заглушали их ворчанье,
Но раздался звук внезапный, как предсмертный стон страданья, —
Часовая сломалась пружина».
Снова гири подтянули, стрелку сдвинули и снова
Время новой эры стрелка нам указывать готова,
Но часы не поют ужь так звонко,
И пружина тише бьется, тише двигаются гири,
Чтоб великих дум эпохи не вспугнуть невольно в мире
И чтоб сна не нарушить ребенка.
Что-то выдумает мудрость? Что во сне увидят дети?
Как воспользуется жизнью человечество на свете?
То—великие дни созиданья.
Мир очнулся, словно сотни он коней, своих седлает,
За его горячим пульсом бой часов не поспевает, —
Их давно прекратилось ворчанье.
Время двигается тихо, а прогресс орлом несется, —
С визгом пара, машин громом, как титан, вперед он рвется,
Как титан, поднимает он плечи,
Шар земной сбираясь сдвинуть с оси старой, в бой вступает,
С первым натиском победы торжество провозглашает,
С тьмой и злом не пугается встречи.
Боже, в час его полета соколинаго пред битвой,
Пусть чело свое крестом он осенит, склонясь с молитвой!
Подкрепи его светлыя мысли,
Помоги его порывам, чтобы сердце не смутилось,
Чтоб над безднами пространства голова не закружилась
И чтоб крылья его не повисли.
Пусть крылатая дружина, видя добрыя стремленья
И благую цель прогресса, даст ему благословенье
С новой силой для новых открытий.
Ты же милостив будь, Боже, в безконечной благостыне,
К день, когда часы ударят переход к иной године,
Накануне великих событий!
Бьют часы секунду—новый человек на свет родится,
Бьют часы секунду—в мире кто-нибудь да в гроб ложится, —
Мир безпечно не дремлет на ложе.
Поколение сменяет постоянно поколенье, —
Вносят в мир иныя мысли, идеалы и волненья
Твои дети земныя, о, Боже!…
Чтобы юность не сбивалась в эти дни с пути прямаго,
Дай наставников ей мудрых, охраняющих сурово
Добродетели зерна благия…
Вдохнови их! Д кто свято исполнял свое призванье,
Справедливо награди их—о, Создатель!—за деянья
Для прогресса земли дорогия.
С грустной матерью, ставшей недавно вдовой,
Мальчик маленький жил в Верее под Москвой.
Голубятник он ласковый был и умелый.
Как-то утром — при солнечном первом луче —
Мальчик с голубем белым на левом плече
Вдруг без крика на снег повалился, на белый,
К солнцу лик обернув помертвелый.
Вечным сном он в могиле безвременной спит,
Был он немцем убит.
Но о нем — неживом — пошли слухи живые,
Проникая к врагам через их рубежи,
В их ряды, в охранения сторожевые,
В их окопы н в их блиндажи.
По ночам, воскрешенный любовью народной,
Из могилы холодной
Русский мальчик встает
И навстречу немецкому фронту идет.
Его взгляд и презреньем сверкает и гневом,
И, всё тот же — предсмертный! — храня его вид,
Белый голубь сидит
На плече его левом.
Ни травинки, ни кустика не шевеля,
Через минные мальчик проходит поля,
Чрез колюче-стальные проходит препоны,
Чрез окопы немецкие и бастионы.
«Кто идет?» — ему немец кричит, часовой.
«Месть!» — так мальчик ему отвечает.
«Кто идет?» — его немец другой
Грозным криком встречает.
«Совесть!» — мальчик ему отвечает.
«Кто идет?» — третий немец вопрос задает.
«Мысль!» — ответ русский мальчик дает.
Вражьи пушки стреляют в него и винтовки,
Самолеты ведут на него пикировки,
Рвутся мины, и бомбы грохочут кругом,
Но идет он спокойно пред пушечным зевом,
Белый голубь сидит на плече его левом.
Овладело безумие лютым врагом.
Страх у немцев сквозил в каждом слове и взгляде.
Била самых отпетых разбойников дрожь,
«С белым голубем мальчика видели…» «Ложь!»
«Нет, не ложь: его видели в третьей бригаде».
«Вздор, отъявленный вздор!»
«Нет не вздор.
Мальчик…»
«Вздор! Уходите вы к шуту!»
«Вот он сам!»
Мальчик с голубем в ту же минуту
Возникал, где о нем заходил разговор.
С взором грозным и полным немого укора
Шел он медленным шагом, скрестив на груди
Свои детские руки.
«Уйди же! Уйди!» —
Выла воем звериным фашистская свора.
«Ты не мною, убит! Я тебя не встречал!»
«И не мной!» — выли немцы, упав на колени.
«И не мною!» Но мальчик молчал.
И тогда, убоявшись своих преступлений
И возмездья за них, немцы все — кто куда,
Чтоб спастися от кары, бежать от суда, —
И ревели в предчувствии близкого краха.
Как на бойне быки, помертвевши от страха.
Страх охватывал тыл, проникал в города,
Нарастая быстрее повальной заразы.
По немецким войскам полетели приказы
С черепными значками, в тройном сургуче:
«Ходит слух — и ему не дается отпору, —
Что тревожит наш фронт в полуночную пору
Мальчик с голубем белым на левом плече.
Запрещается верить подобному вздору,
Говорить, даже думать о нем!»
Но о мальчике русском всё ширилась повесть.
В него веры не выжечь огнем,
Потому — это месть,
это мысль,
это совесть!
И о нем говорят всюду ночью и днем.
Говорят, его видели под Сталинградом:
По полям, где судилось немецким отрядам
Лечь костьми на холодной, на снежной парче,
Русский мальчик прошел с торжествующим
взглядом,
Мальчик с голубем белым на левом плече!
(псалом)1
Восхвалим, братья, царствие Луны,
Ее лучом ниспосланные сны,
Владычество великой тишины.
Восславим, сестры, бледную Луну,
Лучистую полюбим глубину,
И тайну снов, ее, се одну.
2
Мне страшно, страшно как сумею
Царицу сердца восхвалить?
Как раб влюбленный, я пред нею
Блаженно гасну, цепенею,
И мысли лучшие не смею
Соткать в серебряную нить.
Да не сочтет за дерзновенье
Царица пышная, Луна,
Что, веря в яркое мгновенье,
В безумном сне самозабвенья,
Поет ей раб свое хваленье,
И да звенит его струна.
О, души бледные, внемлите,
Я стройный гимн пою Луне,
Со мной душой своей сплетите
Непогасающие нити,
Мечты влюбленные храните,
Любовь любите в сладком сне.
3
Наша царица вечно меняется,
Будем слагать переменные строки,
Славя ее.
Дух мой дрожащий любит, склоняется,
В лунном сияньи мы грезы, намеки,
Счастье мое.
Наша царица, бледная, ясная,
Светит сияньем зеленых очей.
Как же люблю я тебя, о, прекрасная,
Вечно нежданная, стройная, властная,
В самом бесстрастии пламенно-страстная,
Тайну познавшая лунных лучей.
Как это чувство, как называется?
Только тебя я везде замечаю,
Только одну.
Это лишь чувство не забывается,
Взорами взоры твои я встречаю,
Славя Луну.
Наша царица, бледная, снежная,
Гаснет, как ты, озаряется вновь,
Как называется боль безнадежная,
Сладкая пытка, мучительность нежная,
Трепетность зыбкая, радость безбрежная?
Милая! Милая! Это любовь!
4
Луна велит слагать ей восхваленья,
Быть нежными, когда мы влюблены,
Любить, желать, ласкать до исступленья,
Итак восхвалим царствие Луны.
Она глядит из светлой глубины,
Из ласковой прохлады отдаленья,
Она велит любить нам зыбь волны,
И даже смерть, и даже преступленье
Ее лучи как змеи к нам скользят,
Объятием своим завладевают,
В них вкрадчивый неуловимый яд.
От них безумным делается взгляд,
Они, блестя, все мысли убивают,
И нам о бесконечном говорят.
5
Она меняется опять,
И нам так сладко повторять
Созвучно-стройные напевы.
Она возникла над водой,
Как призрак сказки золотой,
Как бледный лик неверной девы.
Она опальная мечта,
Она печальна и чиста,
Она один намек на нежность
Но вот сейчас, но вот сейчас
Огнем своих зеленых глаз
Она разрушит безмятежность.
Она холодный свет прольет,
И волю чарами убьет,
Она сибилла и колдунья
В душе разъялась глубина,
Душе судьба ее видна,
В очарованьи новолунья.
6
О, вновь родясь, она пьянит сердца,
Внушая мысль, что жизнь одна влюбленность,
Когда же мы достигнем до конца,
Погаснув, мы находим обновленность.
Ущербная, устав лучом пленять,
Она наводит ужас на поэта,
И, сглазив душу, ей дает понять,
Что можно все, что нет ни в чем запрета.
Когда же закруглится по краям,
Она горит как чаша золотая,
В которой боги пить дают богам,
Там, где любовь бессмертно-молодая.
Еще, и вот — она, как рдяный щит,
Как полнота пылающего шара,
К болотам, к топям, вниз, спешит, спешит,
Горит за лесом заревом пожара.
Волнует жаб, меняет вид живых,
Их делает похожими на мертвых.
И в омутах двоится роковых,
В затонах, западнями распростертых.
Пугает беспредельной тишиной,
Вздымает безграничность океанов, —
И вновь горит блистательной Луной,
В одежде из серебряных туманов.
7
Итак, попавши в плен земной,
Возлюбим, братья, мир иной,
Следя за царственной — Луной.
Внемлите вкрадчивой струне,
И присягните молча мне
В повиновении — Луне.
Восславим, сестры, глубину,
Любовь к любви, любовь-волну,
Восхвалим ласки и — Луну.
Она одна, она одна
Для всех влюбленных нам дана,
Непобедимая — Луна!
И
И ночь и мрак! Как все томительно-пустынно!
Бессонный дождь стучит в мое окно,
Блуждает луч свечи, меняясь с тенью длинной,
И на сердце печально и темно.
Былые сны! душе расстаться с вами больно;
Еще ловлю я призраки вдали,
Еще желание в груди кипит невольно;
Но жизнь и мысль убили сны мои.
Мысль, мысль! как страшно мне теперь твое движенье,
Страшна твоя тяжелая борьба!
Грозней небесных бурь несешь ты разрушенье,
Неумолима, как сама судьба.
Ты мир невинности давно во мне сломила,
Меня навек в броженье вовлекла,
За верой веру ты в моей душе сгубила,
Вчерашний свет мне тьмою назвала.
От прежних истин я отрекся правды ради,
Для светлых снов на ключ я запер дверь,
Лист за листом я рвал заветные тетради,
И все, и все изорвано теперь.
Я должен над своим бессилием смеяться,
И видеть вкруг бессилие людей,
И трудно в правде мне внутри себя признаться,
А правду высказать еще трудней.
Пред истиной нагой исчез и призрак бога,
И гордость личная, и сны любви,
И впереди лежит пустынная дорога,
Да тщетный жар еще горит в крови.
ИИ
Скорей, скорей топи средь диких волн разврата
И мысль и сердце, ношу чувств и дум;
Насмейся надо всем, что так казалось свято,
И смело жизнь растрать на пир и шум!
Сюда, сюда бокал с играющею влагой!
Сюда, вакханка! слух мне очаруй
Ты песней, полною разгульною отвагой!
На—золото, продай мне поцелуй…
Вино кипит во мне и жжет меня лобзанье…
Ты хороша! о, слишком хороша!..
Зачем опять в груди проснулося страданье
И будто вздрогнула моя душа?
Зачем ты хороша? забытое мной чувство,
Красавица, зачем волнуешь вновь?
Твоих томящих ласк постыдное искусство
Ужель во мне встревожило любовь?
Любовь, любовь!.. о, нет, я только сожаленье,
Погибший ангел, чувствую к тебе…
Поди, ты мне гадка! я чувствую презренье
К тебе, продажной, купленной рабе!
Ты плачешь? Нет, не плачь. Как? я тебя обидел?
Прости, прости мне—это пар вина;
Когда б я не любил, ведь я б не ненавидел.
Постой, душа к тебе привлечена—
Ты боле с уст моих не будешь знать укора.
Забудь всю жизнь, прожитую тобой,
Забудь весь грязный путь порока и позора,
Склонись ко мне прекрасной головой,—
Страдалица страстей, страдалица желанья,
Я на душу тебе навею сны,
Ее вновь оживит любви моей дыханье,
Как бабочку дыхание весны.
Что ж ты молчишь, дитя, и смотришь в удивленья,
А я не пью мой налитой бокал?
Проклятие! опять ненужное мученье
Внутри души я где-то отыскал!
Но на плечо ко мне она, склоняся, дремлет,
И что во мне—ей непонятно то;
Недвижно я гляжу, как сон ей грудь подемлет,
И глупо трачу сердце на ничто!
ИИИ
Чего хочу?.. Чего?.. О! так желаний много,
Так к выходу их силе нужен путь,
Что кажется порой—их внутренней тревогой
Сожжется мозг и разорвется грудь.
Чего хочу? Всего со всею полнотою!
Я жажду знать, я подвигов хочу,
Еще хочу любить с безумною тоскою,
Весь трепет жизни чувствовать хочу!
А втайне чувствую, что все желанья тщетны,
И жизнь скупа, и внутренно я хил,
Мои стремления замолкнут безответны,
В попытках я запас растрачу сил.
Я сам себе кажусь, подавленный страданьем,
Каким-то жалким, маленьким глупцом,
Среди безбрежности затерянным созданьем,
Томящимся в брожении пустом…
Дух вечности обнять за раз не в нашей доле,
А чашу жизни пьем мы по глоткам,
О том, что выпито, мы все жалеем боле,
Пустое дно все больше видно нам;
И с каждым днем душе тяжеле устарелость,
Больнее помнить и страшней желать,
И кажется, что жить—отчаянная смелость:
Но биться пульс не может перестать,
И дальше я живу в стремленьи безотрадном,
И жизни крест беру я на себя,
И весь душевный жар несу в движеньи жадном,
За мигом миг хватая и губя.
И все хочу!.. чего?.. О! так желаний много,
Так к выходу их силе нужен путь,
Что кажется порой—их внутренней тревогой
Сожжется мозг и разорвется грудь.
ИV
Как школьник на скамье, опять сижу я в школе
И с жадностью внимаю и молчу;
Пусть длинен знанья путь, но дух мой крепок волей,
Не страшен труд—я верю и хочу.
Вокруг все юноши: учительское слово,
Как я, они все слушают в тиши;
Для них все истина, им все еще так ново,
В них судит пыл неопытной души.
Но я уже сюда явился с мыслью зрелой,
Сомнением испытанный боец,
Но не убитый им… Я с призраками смело
И искренно расчелся наконец;
Я отстоял себя от внутренней тревоги,
С терпением пустился в новый путь,
И не собьюсь теперь с рассчитанной дороги—
Свободна мысль и силой дышит грудь.
Что, Мефистофель мой, завистник закоснелый?
Отныне власть твою разрушил я,
Болезненную власть насмешки устарелой;
Я скорбью многой выкупил себя.
Теперь товарищ мне иной дух отрицанья—
Не тот насмешник черствый и больной,
Но тот всесильный дух движенья и созданья,
Тот вечно юный, новый и живой.
В борьбе бесстрашен он, ему губить—отрада,
Из праха он все строит вновь и вновь,
И ненависть его к тому, что рушить надо,
Душе свята так, как свята любовь.
1844-1847
1Гаральд в боевое садится седло,
Покинул он Киев державный,
Вздыхает дорогою он тяжело:
«Звезда ты моя, Ярославна! 2Надежд навсегда миновала пора!
Твой слышал, княжна, приговор я!
Узнают же вес моего топора
От края до края поморья!»3И Русь оставляет Гаральд за собой,
Плывет он размыкивать горе
Туда, где арабы с норманнами бой
Ведут на земле и на море.4В Мессине он им показал свой напор,
Он рубит их в битве неравной
И громко взывает, подъемля топор:
«Звезда ты моя, Ярославна!»5Дает себя знать он и грекам в бою,
И Генуи выходцам вольным,
Он на море бьется, ладья о ладью,
Но мысль его в Киеве стольном.6Летает он по морю сизым орлом,
Он чайкою в бурях пирует,
Трещат корабли под его топором —
По Киеву сердце тоскует.7Веселая то для дружины пора,
Гаральдовой славе нет равной —
Но в мысли спокойные воды Днепра,
Но в сердце княжна Ярославна.8Нет, видно ему не забыть уж о ней,
Не вымучить счастья иного —
И круто он бег повернул кораблей
И к северу гонит их снова.9Он на берег вышел, он сел на коня,
Он в зелени едет дубравной —
«Полюбишь ли, девица, ныне меня,
Звезда ты моя, Ярославна?»10И в Киев он стольный въезжает, крестясь;
Там, гостя радушно встречая,
Выходит из терема ласковый князь,
А с ним и княжна молодая.11«Здорово, Гаральд! Расскажи, из какой
На Русь воротился ты дали?
Замешкался долго в земле ты чужой,
Давно мы тебя не видали!»12«Я, княже, уехал, любви не стяжав,
Уехал безвестный и бедный;
Но ныне к тебе, государь Ярослав,
Вернулся я в славе победной! 13Я город Мессину в разор разорил,
Разграбил поморье Царьграда,
Ладьи жемчугом по края нагрузил,
А тканей и мерить не надо! 14Ко древним Афинам, как ворон, молва
Неслась пред ладьями моими,
На мраморной лапе пирейского льва
Мечом я насек мое имя! 15Прибрежья, где черный мой стяг прошумел,
Сикилия, Понт и Эллада,
Вовек не забудут Гаральдовых дел,
Набегов Гаральда Гардрада! 16Как вихорь обмел я окрайны морей,
Нигде моей славе нет равной!
Согласна ли ныне назваться моей,
Звезда ты моя, Ярославна?»17В Норвегии праздник веселый идет:
Весною, при плеске народа,
В ту пору, как алый шиповник цветет,
Вернулся Гаральд из похода.18Цветами его корабли обвиты,
От сеч отдыхают варяги,
Червленые берег покрыли щиты
И с черными вранами стяги.19В ладьях отовсюду к шатрам парчевым
Причалили вещие скальды
И славят на арфах, один за другим,
Возврат удалого Гаральда.20A сам он у моря, с веселым лицом,
В хламиде и в светлой короне,
Норвежским избранный от всех королем,
Сидит на возвышенном троне.21Отборных и гридней и отроков рой
Властителю служит уставно;
В царьградском наряде, в короне златой,
С ним рядом сидит Ярославна.22И, к ней обращаясь, Гаральд говорит,
С любовью в сияющем взоре:
«Все, что пред тобою цветет и блестит,
И берег, и синее море, 23Цветами убранные те корабли,
И грозные замков твердыни,
И людные веси норвежской земли,
И все, чем владею я ныне, 24И слава, добытая в долгой борьбе,
И самый венец мой державный,
И все, чем я бранной обязан судьбе, -
Все то я добыл лишь на вено тебе,
Звезда ты моя, Ярославна!»
В жару и в нежности всего и паче мира,
Любила пастуха прекрасна Андромира.
Был Манлий сей пастух, любви достоин был:
Сию прекрасную взаимственно любил.
Так любит как она Зефира нежна Флора,
Цефала некогда любила так Аѵрора.
И как угоден был пастушке етой он,
Дияною любим так был Ендимион.
И мало виделось такой любви примера:
Не так ли таяла Адонисом Венера?
Пастушка мыслит так: возлюбленный пастух,
Тебе единому подвластен весь мой дух,
К тебе вздыхания всечасно воздымая.
Весне покорствует среди так роза мая,
И силою влечет железо так магнит:
Цель мыслей ты моих и всех желаний вид:
Ежеминутно мой ты пламень умножаешь,
И радости един мои изображаешь:
Ты мил душе моей и мысли все с тобой:
В восторге я когда тя вижу пред собой:
Грущу, когда мой взор твой образ покидает:
Погодой хладною так роза увядает.
А Манлий и о ней подобно воздыхал,
Хоть он от ней еще слов нежных не слыхал:
Пастух сей к ней прншел таская грусти люты,
Горя пастушкою в те самыя минуты,
В которыя она в горячности была.
Как будто бы к себе она ево звала.
Пойдем проходимся где ток струи крутится,
И быстрая вода по камешкам катится,
Где сладко соловей со зяблицей поет,
Где люту волку брег жилища не дает.
В погоду такову гуляние пристойно;
Сей вечер тих и тепл: коль сердце беспокойно,
Не пользует уже ни кая тишина:
Не светел солнца свет и не ясна луна;
Я чувствую всегда тоску необычайну.
Открой пастушка мне открой свою мне тайну,
И верь ты в етом мне подобно как себе.
Пойдем гулять, я там открою то тебе:
Пойдем — о как мой дух в сию минуту томенъ!
Открою все тебе; да только буди скромен:
А токи водныя не стратны Манлий мне;
Не долго им пробыть в сей нашей стороне;
Лишь быстрыя струи в минуту прокатятся,
И больше никогда назадь не возвратятся.
Пойдем, пойдем, а ты во всемь уже мне верь.
Пойдем — за чем идешь пастушка ты теперь?
О как я мучуся тревожима борьбою!
Пойдем, ах нет я прочь пойду, иду с тобою!
Идет от трепета переменяя вид.
Идет любовь открыть хотя мешает стыд.
Сама она свою ту наглость ненавидитъ;
Но Манлий щастие свое уж ясно видит:
И как от молний лес, так он теперь горит
Пришли к журчанью вод: пастушка говорит:
В сию минуту вы о воды не журчите!
Мне мнится будто вы волнуя мне кричите:
Ступай пастушка ты обратно к шалашу.
Вещает роща мне: я ето возглашу,
Что буду я внимать и разнесу по стаду.
Противься своему сердечному ты яду!
Пойдем назадъ! В другой я ето час скажу,
Какое я себе мученье нахожу.
До завтра простоит в сем месте роща ета,
И будет зелена до окончанья лета.
Сказала; но назад она оттоль нейдет,
Так Маилий таинству открытия не ждеть,
И видя что она ко склонности готова,
Дошел до всех утех, не говоря ни слова.
При токах быстрых вод была долина красна.
Рамира слышу я там жалобу нещасна,
Но веселюся я приятнейшей страной;
О рощи, о луга, восплачите со мной!
Восплачите со мной источники и реки!
Но буду я любим Исменою во веки.
Мне больше ни чево на свете сем не жаль,
Тверди мой, ехо, стон и злу мою печаль!
Исмена где пасу, уж тех лугов не видитъ!
Дарю подарки ей, подарки ненавидит.
Намнясь из рук моих она цветы взяла,
Однако из цветов венка не соплела:
Цветы увяли так для пущой мне угрозы:
Тюлпаны, лилии, ясмины, красны розы:
Увяла с ними вдруг надежда вся моя:
Не ем, не пью, не сплю, тоскую только я.
Как нимфы Фебову предвестницу встречают,
И овцы голосу свирелей отвечаютъ;
Товарищи мои ликуют во стадах,
Как ветры свежия на ключевых водах:
А я лежу в одре объят пастушьим домом,
Как будто дерево поверженное громом:
Шалаш мой видит то, что я всю ночь не сплю,
И что различныя мучения терплю:
А в те часы, когда другия все не сонны,
Мои тяжелыя ко сну лиш мысли склонны,
Колико в шалаше ни тщуся отдохнуть.
Приду под тень дровос, хочу глаза сомкнуть
Но сон меня и там от мук не избавляет
Бежит, и во слезах под тенью оставляет.
Когда б ты грудь мою проникнути могла;
Когдаб узнала ты, как ты меня зажгла,
Исмена, ты б о мне конечно поболела;
И о любовнике нещастном сожалела!
Не хочешь ты внимать сих жалостных речей,
От плачущих моих скрываешься очей.
Где я, там нет тебя: к тебе прийти рабею:
Хочу сказать люблю, и молвить не умею.
Или разрушити тобою мне живот,
Чтоб жар любви потух на дне сих хладных водъ?
Когда коснешься ты Исмена сей дороги,
И станешь омывать на сих потоках ноги,
Воспомни, что тобой злой рок меня унес,
Смешай с струями их хотя немного слез.
Начни быть жалостью хоть поздно побужденна;
Коль ты не тиграми ирканскими рожденна,
И естьли как они ты зла не такова!
Исмена меж кустов внимала те слова,
И мня: почто ему в пустыне лицемерить?
Что любит он меня, конечно должно верить.
Не сетуй, говорит, ты здравие губя:
Коль любишь ты меня, так я люблю тебя.
Я для ради тово с тобой, мой свет, чужалась,
Что я притворности в жару твоем пужалась.
Не часто ли любви лиш только во устах:
И столько же цветут как розы на кустахъ?
Поутру видимы прекрасны были розы:
А к вечеру одни останутся лиш лозы.
Клянется ей пастухъ; но клятвы пастуха
К чему уже, когда пастушка не лиха?
Тому, что сеяно, часы приходят жатвъ….
Исмена говорит: оставь ты лишни клятвы,
Не клятвам верю я, но жалобе твоей,
И для свидетельства, еще пустыне сей,
Котора на меня твои внимала пени.
Перед Исменой став любовник на колени,
Со всей горячностью и нежностью любя,
На веки в радости вручает ей себя.
В сладчайшем чувствии минуты пролетают,
Играют мысли их, сердца и кровь их тают,
Уже к союзу их темнеют небеса,
И солнце нисходя садится за леса:
Сплетены ветьви древ лужайку ону кроють,
Которыя брега журчащи воды моют,
Где ветры тихия им дуют во власы,
И прохлаждают их вечерния часы.
Любовники тогда имея мысли пленны,
От шума деревень в пустынях удаленны:
И удалясь еще и от стрегомых стад,
Ко исполнонию в желании отрад,
Ко увенчанию веселия приходят,
И беспрепятственно что надобно находят:
И не завидуют на свете ни чему,
Предпочитая то сокровище всему.
Целуясь говорят сто крат: люблю не ложно.
В последок — етова изобразить не можно.
Что начал Купидон, то Гимен окончал
И жар их, радостным восторгом увенчаль.
Патриоты и пророки
Педефил и Педемах
За любезную отчизну
Ощутили в сердце страх.
И была причина страху:
От полярных хладных льдов
И до «пламенной Колхиды»
Зрится гибель всех «основ».
Разложение проникло
В нравы, в мысли и сердца,
Благочиние в презреньи,
Беспорядкам нет конца...
Основанье государства
Есть семья — ковчег всех благ;
Что же зрят в семье российской
Педефил и Педемах?
Дети грудь сосут и мыслят —
Чтоб развиться поскорей —
О химическом составе
Молока их матерей!
Пососавши, начинают
О семейном рабстве речь,
Утверждая, что отцы их
Не имеют права сечь!
Чем народы крепки? — верой
В провидение; но ах,
Веры сей не зрят в отчизне
Педефил и Педемах.
Благочестие утратив,
Миллионы россиян
Убеждаются, что люди
Родились от обезьян;
Что из всех законов вечных
Человечеством один
Руководит — тот, который
В наши дни открыл Дарвин.
Отторжение окраин
Может Русь низвергнуть в прах;
Что же видят по окраинам
Педефил и Педемах?
Видят ковы и интриги,
Равнодушье «высших сфер»
К обрусительным приемам
И забвенье прежних мер,
Видят вывески на польском,
На немецком языках —
И трепещут патриоты
Педефил и Педемах.
Пресса здравая есть признак
Здравой жизни; что ж в статьях
Русской прессы обретают
Педефил и Педемах?
Порицание порядка,
Непочтительность к властям,
Недостаток уваженья
К греко-римским словарям.
Вредный дух демократизма
И глумление — о страх! —
Над мужами, коих имя
Педефил и Педемах.
Обозрев все эти страхи,
Педефил и Педемах
Порешили непреложно
Справить Русь во всех частях.
Ради цели сей ликейский
Храм воздвигнув в наши дни,
В нем работать принялися
Древних мальчиков они.
В этих мальчиках лекарство
Всей Руси от гнойных ран,
Эти мальчики исправят
Радикально россиян.
Но в ликее, что содержат
Педефил и Педемах,
Дивных мальчиков немного,
Русь меж тем обширна страх.
«Хорошо бы, — мнят пророки, —
Современных всех ребят
В древних мальчиков обделать» —
И проект о сем строчат;
И поспешно посылают
К славным невским берегам
С несомненною надеждой,
Что его одобрят там...
«Если нам удастся, — мыслят
Педефил и Педемах, —
Провести проект, к величью
Русь пойдет на всех парах.
Нигилизма дух исчезнет
Навсегда — и россов род,
Классицизмом просвещенный,
Власть над миром обретет.
Если наш проект отвергнут,
Сгибнет Русь вконец: таков
Жребий стран, где отрицают
Пользу древних языков!..»
Эпилог
Слух идет, что, сею мыслью
Педефил и Педемах
Занимаясь непрестанно,
Повредилися в умах!
И
Жил студент. Страдая малокровьем,
Был он скукой вытянут в камыш.
Под его измятым изголовьем
Младости попискивала мышь.
Но февраль, коварно-томный месяц,
Из берлоги выполз на панель,
И глаза отявленных повесиц
Стал удивленней и синей.
Так весна крикливый свой сценарий
Ставила в бульварном кинемо,
И студент, придя на семинарий,
Получил приятное письмо.
Девушка (ходячая улыбка
В завитушках пепельного льна) —
В робких строчках, выведенных зыбко,
Говорила, что любовь сильна.
Видимо, в студенческой аорте
Шевелилась сморщенная кровь:
Позабыв о вечности и черте,
Поднял он внимательную бровь
И пошел, ведомый на аркане,
Исподлобный, хмурый, как дупло…
Так весна в сухом его стакане
В феврале зазвякала тепло.
ИИ
Мой рассказ, пожалуй, фельетонен,
Знатоку он искалечит слух,
Ибо шепот Мусагета тонет
И надменно и угрюмо сух.
Сотни рифм мы выбросили за борт,
Сотни рифм влачим за волоса,
И теперь кочующий наш табор
Разучился весело писать.
Вот, свистя, беру любую тему
(Старую, затасканную в дым):
Как студент любил курсистку Эмму,
Как студент курсисткой был любим.
А потом, подвластная закону
Об избраньи лучшего из двух,
Девушка скользнула к небосклону,
А несчастный испускает дух.
ИИИ
Вот весна, и вот под каждой юбкой
Пара ног — поэма чья-нибудь.
Сердце радость впитывает губкой,
И (вы правы) «шире дышит грудь».
Возвращаюсь к теме. Револьвером
Жизнь студент пытался оборвать,
Но врачи возились с изувером,
И весной покинул он кровать.
И однажды, взяв его за локоть,
Вывел я безумца на бульвар
(Он еще пытался мрачно охать).
Солнышко, как медный самовар,
Кипятком ошпаривало спину,
Талых льдов сжигая сухари.
На скамью я посадил детину
И сказал угрюмому: смотри!
Видишь плечи, видишь ли под драпом
Кофточки, подпертые вперед?
Вовремя прибрав все это к лапам,
Каяся, отшельник заорет!
«Только мудрость! Радость в отреченье!
Плотию не угашайте дух».
Но бессильно тусклое ученье
В струнодни весенних голодух.
ИV
ЭПИЛОГ. — Владеющие слогом
Написали много страшных книг,
И под их скрипящим монологом
Человек с младенчества изник.
О добре и зле ржавели томы,
Столько же о долге и слезах,
И над ними вяли от истомы
Бедного приятеля глаза.
Но теперь и этот серый нулик —
С волей в сердце, с мыслью в голове:
Из него, быть может, выйдет жулик,
Но хороший все же человек.
Наши мысли вкруг того, что было
(Не умеем нового желать).
Жизнь не «мгла», а верткая кобыла,
И кобылу нужно оседлать.
Если я мог бы дать тело и выход из груди
своей тому, что наиболее во мне, если я мог бы
извергнуть мысли свои на выражение и, таким
образом, душу, сердце, ум, страсти, чувство
слабое или мощное, все, что я хотел бы некогда
искать, и все, что ищу, ношу, знаю, чувствую и
выдыхаю, еще бросить в одно слово, и будь это
одно слово перун, то я высказал бы его; но,
как оно, теперь живу и умираю, не расслушанный,
с мыслью совершенно безголосною, влагая ее
как меч в ножны…
«Чайльд Гарольд».
Песнь 3, строфа XCVИИ
Поэзия! Твое святилище природа!
Как древний Промефей с безоблачного свода
Похитил луч живой предвечного огня,
Так ты свой черпай огнь из тайных недр ея.
Природу заменить вотще труда усилья;
Наука водит нас, она дает нам крылья
И чадам избранным указывает след
В безвестный для толпы и чудотворный свет.
Счастлив поэт, когда он внял из колыбели
Ее таинственный призыв к заветной цели.
Счастлив, кто с первых дней приял, как лучший дар.
Волненье, смелый пыл, неутолимый жар;
Кто, детских игр беглец, обятый дикой думой,
Любил паденью вод внимать с скалы угрюмой,
Прокладывал следы в заглохшие леса,
Взор вопрошающий вперял на небеса
И, тайною тоской и тайной негой полный,
Любил скалы, леса, и облака, и волны.
В младенческих глазах горит души рассвет,
И мысли на челе прорезан ранний след,
И, чувствам чуждая, душа, еще младая,
Живет в предчувствии, грядущим обладая.
Счастлив он, сын небес, наследник высших благ!
Поведает ему о чуде каждый шаг.
Раскрыта перед ним природы дивной книга;
Воспитанник ее, он чужд земного ига;
Пред ним отверстый мир: он мира властелин!
Чем дале от людей, тем мене он один.
Везде он слышит глас, душе его знакомый:
О страшных таинствах ей возвещают громы,
Ей водопад ревет, ласкается ручей,
Ей шепчет ветерок и стонет соловей.
Но не молчит и он: певец, в пылу свободы,
Поэзию души с поэзией природы,
С гармонией земли гармонию небес
Сливает песнями он в звучный строй чудес,
И стих его тогда, как пламень окрыленный,
Взрывает юный дух, еще не пробужденный,
В нем зажигая жар возвышенных надежд;
Иль, как Перуна глас, казнит слепых невежд,
В которых, под ярмом презрительных желаний,
Ум без грядущего и сердце без преданий.
Таков, о Байрон, глас поэзии твоей!
Отважный исполин, Колумб новейших дней,
Как он предугадал мир юный, первобытный,
Так ты, снедаемый тоскою ненасытной
И презря рубежи боязненной толпы,
В полете смелом сшиб Иракловы столпы:
Их нет для гения в полете непреклонном!
Пусть их лобзает чернь в порабощенье сонном,
Но он, вдали прозрев заповедную грань,
Насильства памятник и суеверья дань,
Он жадно чрез нее стремится в бесконечность!
Стихия высших дум — простор небес и вечность.
Так, Байрон, так и ты, за грань перескочив
И душу в пламенной стихии закалив,
Забыл и дольный мир, и суд надменной черни;
Стезей высоких благ и благодатных терний
Достиг ты таинства, ты мыслью их проник,
И чудно осветил ты ими свой язык.
Как страшно-сладостно в наречье, сердцу новом,
Нас пробуждаешь ты молниеносным словом
И мыслью, как стрелой Перунного огня,
Вдруг освещаешь ночь души и бытия!
Так вспыхнуть из тебя оно было готово —
На языке земном несбыточное слово,
То слово, где б вся жизнь, вся повесть благ и мук
Сосредоточились в единый полный звук;
То слово, где б слились, как в верный отголосок,
И жизни зрелый плод, и жизни недоносок,
Весь пыл надежд, страстей, желаний, знойных дум,
Что создали мечты и ниспровергнул ум,
Что намекает жизнь и недоскажет время,
То слово — тайное и роковое бремя,
Которое тебя тревожило и жгло,
Которым грудь твоя, как Зевсово чело,
Когда им овладел недуг необычайный,
Тягчилась под ярмом неразрешенной тайны!
И если персти сын, как баснословный бог,
Ту думу кровную осуществить не мог,
Утешься: из среды души твоей глубокой
Нам слышалась она, как гул грозы далекой,
Не грянувшей еще над нашею главой,
Но нам вещающей о тайне страшной той,
Пред коей гордый ум немеет боязливо,
Которую весь мир хранит красноречиво!
Мысль всемогуща в нас, но тот, кто мыслит, слаб;
Мысль независима, но времени он раб.
Как искра вечности, как пламень беспредельный,
С небес запавшая она в сосуд скудельный,
Иль гаснет без вести, или сожжет сосуд.
О Байрон! Над тобой свершился грозный суд!
И, лучших благ земли и поздних дней достойный,
Увы! не выдержал ты пыла мысли знойной,
Мучительно тебя снедавшей с юных пор.
И гроб, твой ранний гроб, как Фениксов костер,
Благоухающий и жертвой упраздненный,
Бессмертья светлого алтарь немой и тленный,
Свидетельствует нам весь подвиг бытия.
Гроб, сей Ираклов столп, один был грань твоя, —
И жизнь твоя гласит, разбившись на могиле:
Чем смертный может быть и чем он быть не в силе.
С белым букетом
С белым букетом из дымных роз
бежит паровоз,
бежит паровоз, летит паровоз...
За паровозом —
За паровозом — толпой вагончик.
Начни считать —
Начни считать — и брось, не кончив!
Вагоны красные,
Вагоны красные, как раки сва́ренные,
и все груженные,
и все груженные, и все товарные…
Приветно машет
Приветно машет вослед рука:
— Должно, пшеница,
— Должно, пшеница, должно, мука! —
Не сходит радость
Не сходит радость со встречных рож:
— Должно, пшеница,
— Должно, пшеница, должно быть, рожь! —
К вокзалу главному
К вокзалу главному за пудом пуд
в сохранной целости
в сохранной целости привез маршрут…
Два человечика,
Два человечика, топыря пузо,
с одной квитанцией
с одной квитанцией пришли за грузом:
— Подать три тысячи четыре места:
«Отчет
«Отчет Урало-металло-треста!» —
С усердьем тратя
С усердьем тратя избыток силищи,
за носильщиком
за носильщиком потел носильщик…
Несут гроссбух,
Несут гроссбух, приличный том,
весом
весом почти
весом почти в двухэтажный дом.
Потом притащили,
Потом притащили, как — неведомо,
в два километра! —
в два километра! — степь, а не ведомость!
Кипы
Кипы обиты в железные планки:
это расписки,
это расписки, анкеты, бланки…
Четверо
Четверо гнулись
Четверо гнулись от ящика следующего,
таща
таща фотографии
таща фотографии с их заведующего.
В дальнейшем
В дальнейшем было
В дальнейшем было не менее тру́дненько:
Профили,
Профили, фасы
Профили, фасы ответсотрудников.
И тут же
И тут же в трехтонки
И тут же в трехтонки сыпались прямо
за диаграммою диаграмма.
Глядя на это,
Глядя на это, один ротозей
высказал мысль
высказал мысль не особенно личную:
— Должно,
— Должно, с Ленинграда
— Должно, с Ленинграда картинный музей
везут
везут заодно
везут заодно с библиотекой Публичною. —
Пыхтит вокзал,
Пыхтит вокзал, как самовар на кухне:
— Эй, отчетность, гроссбухнем!
Волокитушка сама пойдет!
Попишем,
Попишем, подпишем,
Попишем, подпишем, гроссбухнем! —
Свезли,
Свезли, сложили.
Свезли, сложили. Готово.
Свезли, сложили. Готово. Есть!
Блиндаж
Блиндаж надежней любого щита.
Такое
Такое никогда
Такое никогда никому не прочесть,
никому
никому никогда не просчитать.
Предлагаю:
Предлагаю: — не вижу выхода иного —
сменить паровоз
сменить паровоз на мощный и новый
и писаное и пишущих
и писаное и пишущих по тундре и по́ лесу
послать поближе
послать поближе к Северному полюсу…
Пускай на досуге,
Пускай на досуге, без спешки и лени,
арифметике
арифметике по отчетам
арифметике по отчетам учат тюленей!
«За отездом продаются: мебель,
зеркала и проч. Дом Воронина,
№ 159».«Полиц. вед.»
Надо поехать — статья подходящая!
Слышится в этом нужда настоящая,
Не попадется ли что-нибудь дешево?
Вот и поехал я. Много хорошего:
Бронза, картины, портьеры все новые,
Мягкие кресла, диваны отменные,
Только у барыни очи суровые,
Речи короткие, губы надменные;
Видимо, чем-то она озабочена,
Но молода, хороша удивительно:
Словно рукой гениальной обточено
Смуглое личико. Все в ней пленительно:
Тянут назад ее голову милую
Черные волосы, сеткою сжатые,
Дышат какою-то сдержанной силою
Ноздри красивые, вверх приподнятые.
Видно, что жгучая мысль беспокойная
В сердце кипит, на простор порывается.
Вся соразмерная, гордая, стройная,
Мне эта женщина часто мечтается…
Я отобрал себе вещи прекрасные,
Но оказалися цены ужасные!
День переждал, захожу — то же самое!
Меньше предложишь, так даже обидится!..
«Барыня эта — созданье упрямое:
С мужем,— подумал я,— надо увидеться».
Муж — господин красоты замечательной,
В гвардии год прослуживший отечеству —
Был человек разбитной, обязательный,
Склонный к разгулу, к игре, к молодечеству,—
С ним у нас дело как раз завязалося.
Странная драма тогда разыгралася:
Мужа застану — поладим скорехонько;
Барыня выйдет — ни в чем не сторгуешься
(Только глазами ее полюбуешься).
Нечего делать! вставал я ранехенько,
И, пока барыня сном наслаждалася,—
Многое сходно купить удавалося.
У дому ждут ломовые извозчики,
В доме толпятся вещей переносчики,
Окна ободраны, стены уж голые,
У покупателей лица веселые.
Только у няни глаза заслезилися:
«Вот и с приданым своим мы простилися!» —
Молвила няня…— Какое приданое? —
«Все это взял он за барышней нашею,
Вместе весной покупали с мамашею;
Как любовались!..»
Как любовались!..»Открытье нежданное!
Сказано слово — и все обяснилося!
Вот почему так она дорожилася.
Бедная женщина! В позднем участии,
Я проклинаю торгашество пошлое.
Все это куплено с мыслью о счастии,
С этим уходит — счастливое прошлое!
Здесь ты свила себе гнездышко скромное,
Каждый здесь гвоздик вколочен с надеждою…
Ну, а теперь ты созданье бездомное,
Порабощенное грубым невеждою!
Где не остыл еще след обаяния
Девственной мысли, мечты обольстительной,
Там совершается торг возмутительный.
Как еще можешь сдержать ты рыдания!
В очи твои голубые, красивые
Нагло глядят торгаши неприветные,
Осквернены твои думы стыдливые,
Проданы с торгу надежды заветные!..
Няня меж тем заунывные жалобы
Шепчет мне в ухо: «Распродали дешево —
Лишь до деревни доехать достало бы.
Что уж там будет? не жду я хорошего!
Барин, поди, загуляет с соседями,
Барыня будет одна-одинехенька,
День-то не весел, а ночь-то чернехонька.
Рядом лесище — с волками, с медведями».
— Смолкни ты, няня! созданье болтливое,
Не надрывай мое сердце пугливое!
Нам ли в диковину сцены тяжелые?
Каждому трудно живется и дышится.
Чудо, что есть еще лица веселые,
Чудо, что смех еще временем слышится!..—
Барин пришел — поздравляет с покупкою,
Барыня бродит такая унылая;
С тихо воркующей, нежной голубкою
Я ее сравнивал, деньги постылые
Ей отдавая… Копейка ты медная!
Горе ты, горе! нужда окаянная…
Чуть над тобой не заплакал я, бедная,
Вот одолжил бы… Прощай, бесталанная!..
Наперсники правдивой славы,
Распределители венков,
О барды росския державы,
Которые чрез сто веков
По веке сем должны родиться,
Вперите слух, внушите речь, —
Что может к вам она дотечь,
Дерзаю упованьем льститься, —
Бессмертия могущий дух,
Хранитель истины и друг!
Внушите! коль из нощи гробной —
Не токмо в краткий жизни миг —
Свет, солнечным лучам подобный,
Вы лить хотите на других;
Коль восхищает вас мечтанье
Звездами человеков слыть, —
Вам льзя его осуществить;
Блюдитеся лишь нареканье
Отвлечь от грома ваших лир —
Чтоб в лести не винил вас мир.
Да будет ваших од предметом
Великость дел, заслуг прямых;
В восторге, чувствами нагретом,
Бряцая на струнах златых,
Тогда огнь ревности внедрите
Внутрь песням внемлющих сердец,
Чтоб равный приобресть венец;
Тогда, тогда вы сотворите
Бояр примерных и вождей,
Достойных вечности мужей.
Путь добродетели, вещайте,
Горист и терками покрыт,
Но вскоре вы приметить дайте,
Что при конце его лежит
Грот наслаждения душевна,
Растут спокойствия плоды,
Кипит ручей живой воды,
При мраке внешнем ясность дневна,
И тамо ж, в высоту высот,
Отлогий лествичный восход.
Вотще, вотще нам жребий тленный
Сулят развратные умы.
По глыбе сей земли презренной
Лишь путешественники мы,
Лишь пришлецы страны небесной;
И рано, поздно ли — назад
Нам должно предпринять возврат
В час совершенно неизвестный,
Когда ударит звук трубы
Самодержавныя судьбы.
Меж тем дорогу как свершаем,
Мысль нашу кажду, слово, шаг,
Хотя не верим и не чаем,
На твердых, адамантных деках
Незримый пристав режет ясно
И копит в мщения сосуд
Кровавы слезы, кои льют
От злости нашея напрасно,
Убиты камнями клевет,
Подавлены холмами бед.
О, сколь ужасна та минута,
Когда дневник нам, наш прочтут!
Сколь будет сердцу мука люта,
Как урну слез нам поднесут!
Одно подобное мгновенье
Включает целый ад в себе.
Но что же, ежели судьбе
Угодно будет в отомщенье
Неправых и порочных дел
Продлить на вечность сей удел?
Такие истины вещайте,
Орфеи будущих времян!
Высокий дар, не забывайте,
Для счастья общего вам дан,
«Нашел!» — во сладком исступленьи
Воскликнул древле Архимед,
Нелживо правило нашед
Решить царево подозренье,
Художника изобличить:
В златой короне медь открыть.
Но чувство во груди поэта,
Рождаемое мыслью в нем,
Что он полезен был для света,
Тьмократ дороже перед тем.
Тот естества лишь тайну кажет,
Сей зерна благ садит в душах
И в возникающих ростках
За смертное богатство вяжет
В их бальзамической тени
Покоя многие страны.
Возыграйте, струны лиры;
Возбуждает Феб от сна.
Вейте, тихие зефиры;
Возвращается весна:
День предшествует огромный,
Оживляя воздух томный,
Флора, царству твоему.
Как тебе, богиня, крины,
Так дела Екатерины
Счастье Северу всему.
Ты в сей день, императрица,
Зрела в первый раз на свет,
И всевышняя десница
Орошала райский цвет;
Злоба челюсти терзала,
Как судьбина отверзала
Двери во Фортуны храм;
Растворились двери пышны,
В небе восклицанья слышны:
«Россы, дар сей бог дал вам!»
Бог пречудно помогает
Нам во злейши времена
И с отчаянных слагает
Возложенны бремена;
Тако, бурю ненавидя,
Мореплаватель, увидя
Пристань и покойный брег,
Сколько в море он тоскует,
Столько в пристани ликует,
Окончав опасный бег.
Разум мой восторжен ныне,
Любопытствие пленя:
В сердце зря Екатерине,
Извещает он меня,
Что она на троне мыслит,
Как часы владенья числит,
Жертвуя своей судьбе.
Душу зря необычайну,
Я сию, Россия, тайну
Открываю днесь тебе.
Мыслит так о славе трона:
«Мне обширная страна
К исправлению закона
От небес поручена.
Я во дни моей державы
Не ищу иной забавы,
Кроме счастия людей.
Все, что можно, в них исправлю,
Пользу им и честь оставлю
Диадиме я своей.
Океана ветром волны
Взносятся превыше гор;
Мысли, общей пользы полны, —
Нашей высоты подпор;
Скипетр — дело невелико,
Если оного владыко
Благом ставит только блеск;
Царско имя устрашает:
Коль оно не утешает —
Тщетен и народный плеск.
Мне сие в трудах отрада,
Сей хочу я плеск примать,
Что в России все мне чада,
Что в России всем я мать.
О мои любезны дети!
То ласкает мя владети:
Все вы любите меня;
В чем вам польза, то мне славно;
Вас и я люблю вам равно,
Должность матери храня».
Се, что сердце в ней находит,
В утро, в вечер, в день и в ночь
На минуту не отходит
Мысль от ней такая прочь.
В нашем ты внемли ответе:
Для тебя мы жить на свете,
Для тебя умреть хотим.
За свою мы мать любезну,
В пламень, в пропасти и в бездну,
Яко Курций, полетим.
Ты, Россия, побеждала
Неприятелей своих,
Тверды грады осаждала,
Претворяя в пепел их.
Кровь тогда лилась реками,
Дым казался облаками,
Воздух выл, и трясся понт,
Стрелы Зевсовы летали,
Молнии во мгле блистали,
Колебался горизонт.
Соответствуй общей доле,
Сонм достойнейших людей,
И монаршей мудрой воле
К наставлению судей,
О сладчайше упованье,
Соверши скоряй желанье
Наших алчущих сердец:
Украси сию державу,
Вознеси богини славу
Выше солнца наконец!
Се день плачевный возвратился;
Пролей вновь токи слез, о росс!
В сей день внезапно сокрушился
Величественный твой колосс,
Вознесший скипетр твой, державу,
Наследную от предков славу
Поверх чела всех царств земных.
Полвека он, как фар, сияя,
Стоял, всю полночь озаряя,
Но пал, — погас в единый миг.
Стекайтесь, россы! и воззрите
На тлен сиявшего венца.
Печали мраком осените
Унылы, скорбные сердца;
И падши на ступень гробницы,
Омойте слез ручьем зеницы.
Теперь сих слез, похвал сих дар
Уж не почтется данью лести:
Признательность к бездушной персти
Явит лишь душ усердный жар.
Воспомним днесь Екатерины
Бессмертны, доблестны дела.
Их слава вечности пучины
Как молний рассечет стрела.
Любви, трудов ее предметы
Усердьем пламенным согреты,
Возможем ли мы их забыть?
Потомство поздно не забудет,
Но успевать чуть мыслью будет
Вслед громких подвигов парить.
Там наглы, кровожадны орды,
Что нас в позорный плен вели,
России древним рабством горды,
Исчезли уж с лица земли.
Срацин лежит попран двукраты.
Кичливы, буйные сарматы
Престол свой раздробленный зрят.
Горами, морем отделенный,
Пал перс, в степях своих сраженный;
В волнах срацин и готф горят.
С времен Елены, где российский
И челн не плавал, там наш флаг
Покрыл весь бурный понт Эвксинский,
Агарянам нанося страх.
Здесь Тавр, Кавказ пред ней склонился,
Там Днестр у ног ее извился.
Но что? найдется ли предел
И брег морей толь отдаленных,
Где лавров, где б олив зеленых
Не насадил ее Орел?
Страны, на кои мощны длани
И Петр лишь в мыслях налагал,
Теперь уже несут ей дани;
Свершилось все, что он внушал.
Но если часто меч Паллады
Сверкал, враждебны руша грады,
И дух, трофеями прельщен,
Победам коль не клал границы,
Россия! дух твоей царицы
Твоей был славой воскрылен.
Но днесь прогнав печальны мысли,
Забыв омытый лавр в крови,
Коль можешь, благости исчисли,
Плоды ее к тебе любви.
С юнейших лет твоей державы
Она закон, и дух, и нравы
Стремилась в сердце вкоренить,
Страны природной отчуждилась
И в дщерь России превратилась,
Чтоб нежной матерью ей быть.
Прияла скиптр — зовет науки,
Средь тьмы распространила свет
И, к сиротам простерши руки,
Их жизнь покоит, бережет.
Враждебны потрясая троны,
Дарует кротки нам законы:
С собой в судилище сидеть
Священно право уделяет
И имя рабства истребляет,
Душами славясь лишь владеть.
При ней мы собственность познали,
Предмет стяжаний, мзды печать,
И крылья мыслей расширяли,
Дерзая правду ей вещать.
Тут ею казнь смягчилась строга,
Легчит она там гнет налога,
Щедроты на народ лия.
Не данники, мы дети были,
И самовластный жезл забыли
Под кротким посохом ея.
Но ах! Где матерь и царица?
О скорбь, несносная сердцам!
Увы! Уже мертва десница,
Блаженство зиждившая нам.
Уж в пепел сердце перетлело,
Что к нам любовию горело.
Злый рок драгую нить пресек,
С которой наше счастье длилось!
За мрачны тучи закатилось
Российско солнце уж навек.
Прийди ж, о росс! на гроб сей хладный,
Призвавши тень ее, пролей
С мольбою слезы безотрадны,
И поклянемся там пред ней:
Коль благости ее забудем
И памяти святить не будем,
Да меч наш, устремленный в бой,
Как трость, в деснице сокрушится,
Как бич, ординец возвратится,
лежавший под ее пятой.
А ты, облекшийся в сиянье,
Ликуй теперь, небесный дух!
Не аки северно блистанье,
Как царь лучей, вселенной круг
Согрев, ты к западу склонился
И в звездном храме водворился.
Ликуй там до конца времян!
Хоть червь снедать твой гроб захочет,
Бессмертна лавра не проточит:
Живешь в сердцах ты россиян.
Ах, сколь ошиблись мы с тобой, любезный друг,
Сколь тщетною мечтою наш утешался дух!
Мы мнили, что сия ужасная година
Не только будет зла, но и добра причина;
Что разорение, пожары и грабеж,
Врагов неистовство, коварство, злоба, ложь,
Собратий наших смерть, страны опустошенье
К французам поселят навеки отвращенье;
Что поруганье дев, убийство жен, детей,
Развалины градов и пепл святых церквей
Меж нами положить должны преграду вечну;
Что будем ненависть питать к ним бесконечну
За мысль одну: народ российский низложить!
За мысль, что будет росс подвластным галлу жить!..
Я мнил, что зарево пылающей столицы
Осветит, наконец, злодеев мрачны лицы;
Что в страшном сем огне пристрастие сгорит;
Что огнь сей — огнь любви к отчизне воспалит;
Что мы, сразив врага и наказав кичливость,
Окажем вместе с тем им должну справедливость;
Познаем, что спаслись мы благостью небес,
Прольем раскаянья потоки горьких слез;
Что подражания слепого устыдимся,
К обычьям, к языку родному обратимся.
Но что ж, увы, но что ж везде мой видит взор?
И в самом торжестве я вижу наш позор!
Рукою победя, мы рабствуем умами,
Клянем французов мы французскими словами.
Толпы сих пленников, грабителей, убийц,
В Россию вторгшися, как стаи хищных птиц,
Гораздо более вдыхают сожаленья,
Чем росски воины, израненны в сраженьях!
И сих разбойников — о, стыд превыше сил, —
Во многих я домах друзьями находил!
Но что? Детей своих вверяли воспитанье
Развратным беглецам, которым воздаянье
Одно достойно их — на лобном месте казнь!
Вандама ставили за честь себе приязнь,
Который кровию граждан своих дымится,
Вандама, коего и Франция стыдится!
А барынь и девиц чувствительны сердца
(Хотя лишилися — кто мужа, кто отца)
Столь были тронуты французов злоключеньем,
Что все наперерыв метались с утешеньем.
Поруганный закон, сожженье городов,
Убийство тысячей, сирот рыданье, вдов,
Могила свежая Москвы опустошенной,
К спасенью жертвою святой определенной. —
Забыто все. Зови французов к нам на бал!
Все скачут, все бегут к тому, кто их позвал!
И вот прелестные российские девицы,
Руками обхватясь, уставя томны лицы
На разорителей отеческой страны
(Достойных сих друзей, питомцев сатаны),
Вертятся вихрями, себя позабывают,
Французов — языком французским восхищают.
Иль брата, иль отца на ком дымится кровь —
Тот дочке иль сестре болтает про любовь!..
Там — мужа светлый взор мрак смертный покрывает,
А здесь — его жена его убийц ласкает…
Но будет, отвратим свой оскорбленный взор
От гнусных тварей сих, россиянок позор;
Благодаря судьбам, избавимся мы пленных,
Забудем сих невежд, развратников презренных!
Нам должно б их язык изгнать, забыть навек.
Кто им не говорит у нас — не человек,
В отличных обществах того не принимают,
Будь знающ и умен — невеждой называют.
И если кто дерзнет противное сказать,
Того со всех сторон готовы осмеять;
А быть осмеянным для многих сколь ужасно!
И редкий пустится в столь поприще опасно!..
Мой друг, терпение!.. Вот наш с тобой удел.
Знать, время язве сей положит лишь предел.
А мы свою печаль сожмем в сердцах унылых,
Доколь сносить, молчать еще мы будем в силах…
Река раскинулась. Течет, грустит лениво
И моет берега.
Над скудной глиной желтого обрыва
В степи грустят стога.О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь — стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.Наш путь — степной, наш путь — в тоске безбрежной —
В твоей тоске, о, Русь!
И даже мглы — ночной и зарубежной —
Я не боюсь.Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
Степную даль.
В степном дыму блеснет святое знамя
И ханской сабли сталь… И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль… И нет конца! Мелькают версты, кручи…
Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови! Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь…
Покоя нет! Степная кобылица
Несется вскачь! Мы, сам-друг, над степью в полночь стали:
Не вернуться, не взглянуть назад.
За Непрядвой лебеди кричали,
И опять, опять они кричат… На пути — горючий белый камень.
За рекой — поганая орда.
Светлый стяг над нашими полками
Не взыграет больше никогда.И, к земле склонившись головою,
Говорит мне друг: «Остри свой меч,
Чтоб недаром биться с татарвою,
За святое дело мертвым лечь!»Я — не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, светлая жена! В ночь, когда Мамай залег с ордою
Степи и мосты,
В темном поле были мы с Тобою, —
Разве знала Ты? Перед Доном темным и зловещим,
Средь ночных полей,
Слышал я Твой голос сердцем вещим
В криках лебедей.С полуно’чи тучей возносилась
Княжеская рать,
И вдали, вдали о стремя билась,
Голосила мать.И, чертя круги, ночные птицы
Реяли вдали.
А над Русью тихие зарницы
Князя стерегли.Орлий клёкот над татарским станом
Угрожал бедой,
А Непрядва убралась туманом,
Что княжна фатой.И с туманом над Непрядвой спящей,
Прямо на меня
Ты сошла, в одежде свет струящей,
Не спугнув коня.Серебром волны блеснула другу
На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу
На моем плече.И когда, наутро, тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
Светел навсегда.Опять с вековою тоскою
Пригнулись к земле ковыли.
Опять за туманной рекою
Ты кличешь меня издали’…Умчались, пропали без вести
Степных кобылиц табуны,
Развязаны дикие страсти
Под игом ущербной луны.И я с вековою тоскою,
Как волк под ущербной луной,
Не знаю, что делать с собою,
Куда мне лететь за тобой! Я слушаю рокоты сечи
И трубные крики татар,
Я вижу над Русью далече
Широкий и тихий пожар.Объятый тоскою могучей,
Я рыщу на белом коне…
Встречаются вольные тучи
Во мглистой ночной вышине.Вздымаются светлые мысли
В растерзанном сердце моем,
И падают светлые мысли,
Сожженные темным огнем…«Явись, мое дивное диво!
Быть светлым меня научи!»
Вздымается конская грива…
За ветром взывают мечи… Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла,
И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.За тишиною непробудной,
За разливающейся мглой
Не слышно грома битвы чудной,
Не видно молньи боевой.Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!
Над вражьим станом, как бывало,
И плеск и трубы лебедей.Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. — Молись!
Помилуй, трезвый Аристарх
Моих бахических посланий,
Не осуждай моих мечтаний
И чувства в ветреных стихах:
Плоды веселого досуга
Не для бессмертья рождены,
Но разве так сбережены
Для самого себя, для друга,
Или для Хлои молодой.
Помилуй, сжалься надо мной —
Не нужны мне твои уроки.
Я знаю сам свои пороки.
Конечно, беден гений мой:
За рифмой часто холостой,
Назло законам сочетанья,
Бегут трестопные толпой
На аю, ает и на ой.
Еще немногие признанья:
Я ставлю (кто же без греха?)
Пустые часто восклицанья
И сряду лишних три стиха;
Нехорошо, но оправданья
Нельзя ли скромно принести?
Мои летучие посланья
В потомстве будут ли цвести?
Не думай, цензор мой угрюмый,
Что я, беснуясь по ночам,
Окован стихотворной думой,
Покоем жертвую стихам;
Что, бегая по всем углам,
Ерошу волосы клоками,
Подобно Фебовым жрецам
Сверкаю грозными очами,
Едва дыша, пахмуря взор
И засветив свою лампаду,
За шаткий стол, кряхтя, засяду,
Сижу, сижу три ночи сряду
И высижу — трестопный вздор…
Так пишет (молвить не в укор)
Конюший дряхлого Пегаса
Свистов, Хлыстов или Графов,
Служитель отставной Парнаса,
Родитель стареньких стихов,
И од не слишком громозвучных,
И сказочек довольно скучных.
Люблю я праздность и покой,
И мне досуг совсем не бремя;
И есть и пить найду я время.
Когда ж нечаянной порой
Стихи кропать найдет охота,
На славу Дружбы иль Эрота, —
Тотчас я труд окончу свой.
Сижу ли с добрыми друзьями,
Лежу ль в постеле пуховой,
Брожу ль над тихими водами
В дубраве темной и глухой,
Задумаюсь, взмахну руками,
На рифмах вдруг заговорю —
И никого уж не морю
Моими резвыми стихами.»
Но ежели когда-нибудь,
Желая в неге отдохнуть,
Расположась перед камином,
Один, свободным господином,
Поймаю прежню мысль мою, —
То не для имени поэта
Мараю два иль три куплета
И их вполголоса пою.
Но знаешь ли, о мой гонитель,
Как я беседую с тобой?
Беспечный Пинда посетитель.,
Я с музой нежусь молодой.,.
Уж утра яркое светило
Поля и рощи озарило;
Давно пропели петухи;
Вполглаза дремля — и зевая,
Шанеля в песнях призывая,
Пишу короткие стихи,
Среди приятного забвенья,
Склонясь в подушку головой,
И в простоте, без украшенья.
Мои слагаю извиненья
Немного сонною рукой.
Под сенью лени неизвестной
Так нежился певец прелестный
Когда Вер-Вера воспевал
Или с улыбкой рисовал
В непринужденном упоенье
Уединенный свой чердак.
В таком ленивом положенье
Стихи текут и так и сяк.
Возможно ли в свое творенье,
Уняв веселых мыслей шум,
Тогда вперять холодный ум,
Отделкой портить небылицы,
Плоды бродящих резвых дум,
И сокращать свои страницы?
Наш друг Анакреон, Шолье, Парни,
Враги труда, забот, печали,
Не так, бывало, в прежни дни
Своих любовниц воспевали.
О вы, любезные певцы,
Сыны беспечности ленивой,
Давно вам отданы венцы
От музы праздности счастливой,
Но не блестящие дары
Поэзии трудолюбивой.
На верх Фессальския горы
Вели вас тайные извивы;
Веселых граций перст игривый
Младые лиры оживлял,
И ваши челы обвивал
Детей пафосских рой шутливый.
И я — неопытный поэт —
Небрежный ваших рифм наследник,
За вами крадуся вослед…
А ты, мой скучный проповедник,
Умерь ученый вкуса гнев!
Поди кричи, брани другого
И брось ленивца молодого,
Об нем тихонько пожалев.
Посв. И. А. Дашкевичу
Вам, чьи прекрасные уроки
В душе запечатлели след,
Вам посвящает эти строки
Вас понимающий поэт.
В них не таится смысл глубокий
И мысли в них великой нет,
Но в них надежна вера в свет —
Кипучей молодости соки.
Примите ж, друг мой дорогой,
Этюд, подсказанный душой —
Дитя минуты вдохновенья,
Безвестный автор просит Вас
Мольбой своих печальных глаз
Не похвалы, а снисхожденья.
От подводных ключей незамерзшая,
Речка льется, поспешная синяя;
Лишь природа, зимою обмершая,
Заколдована в снежном унынии.
Оголились деревья кудрявые,
Притаились за речкой застенчиво —
Словно витязь, увенчанный славою,
Вдруг развенчан судьбою изменчивой.
Солнце, пылкое в летние месяцы,
Утомилося жизнью палящею,
Бредом солнцу минувшее грезится,
И отрадно ему настоящее.
Часто люди, безделицей каждою
Увлекаясь, палятся порывами
И, упившись мучительной жаждою,
Отдыхают мечтами счастливыми.
Я иду и ищу по наитию
В лабиринте лесном указания;
А тропа ариадниной нитию
Сокращает пути расстояния.
Много символов мира далекого:
Духа доброго, Зла инфузорию,
Вплоть до Бога, Собою высокого, —
Мог найти в сосен, елок узоре я.
Вот я вижу лицо Мефистофеля —
Два рожка и бородка козлиная;
Рядом с ним выплывают два профиля —
Чертенята с улыбкой змеиною.
Отстрани от меня нечестивого,
От соблазна избавив угарного;
Силой разума, злого и льстивого,
Да не сделают мне зла коварного.
Вот три ели слились в одной линии
И одною мерешатся издали.
Что за символ над снежной пустынею,
Да и место рожденья их чисто ли?
Преклонись, духом смысл прозревающий
Откровенья Творца всеединого:
Этот символ, тебя поражающий, —
Знак святой Божества триединого.
Вечер мягко вздохнул и приветливо
Убаюкивал лес засыпающий;
Ветерок обнимался кокетливо
С липой, днями былыми мечтающей.
Снег кружился воздушными грезами,
Как они, рассыпаяся в воздухе,
Или плакал, растаявший слезами,
Как о силах, накопленных в роздыхе.
Сколько грусти в момент усыпления
В зимний вечер в деревьях мертвеющих —
Словно тысячи душ в угнетении
Здесь собрались, о рае жалеющих!
Ветерок напевает мелодии,
От которых душа разрывается.
Это — песенки смерти пародии;
Кто-то с кем-то надолго прощается…
Заблестит солнце яркое, вешнее,
Разукрасятся ветви одеждою,
И пробудится — силой нездешнею —
Вновь природа горячей надеждою.
Забурлят воды радостным говором,
Пробужденные царственным голосом;
Разогретые солнечным поваром,
Вновь поля разукрасятся колосом.
Птица станет слетаться за птицею
Из-за синего моря свободного…
Как отрадно весною-царицею
Грезить в царстве Мороза холодного!
Так и мы, как природа уснувшая
В пору зимнюю — в смерти мгновение:
Нас не манит земное минувшее
И бодрит светлый луч возрождения.
О, не плачьте, друзья безутешные:
Мы ведь живы душою бессмертною —
Нашей мыслью последней безгрешною,
Наших близких молитвой усердною.
Ночь гремела в бочки, в банки,
В дупла сосен, в дудки бури,
Ночь под маской истуканки
Выжгла ляписом лазури.
Ночь гремела самодуркой,
Всё к чертям летело, к черту.
Волк, ударен штукатуркой,
Несся, плача, пряча морду.
Вепрь, муха, всё собранье
Птиц, повыдернуто с сосен,
»Ах, — кричало, — наказанье!
Этот ветер нам несносен!»
В это время, грустно воя,
Шел медведь, слезой накапав.
Он лицо свое больное
Нес на вытянутых лапах.
»Ночь! — кричал.— Иди ты к шуту,
Отвяжись ты, Вельзевулша!»
Ночь кричала: «Буду! Буду!»
Ну и ветер тоже дул же!
Так, скажу, проклятый ветер
Дул, как будто рвался порох!
Вот каков был русский север,
Где деревья без подпорок.СолдатСлышу бури страшный шум,
Слышу ветра дикий вой,
Но привычный знает ум:
Тут не черт, не домовой,
Тут ре демон, не русалка,
Не бирюк, не лешачиха,
Но простых деревьев свалка.
После бури будет тихо.ПредкиЭто вовсе не известно,
Хотя мысль твоя понятна.
Посмотри: под нами бездна,
Облаков несутся пятна.
Только ты, дитя рассудка,
От рожденья нездоров,
Полагаешь — это шутка,
Столкновения ветров.СолдатПредки, полно вам, отстаньте!
Вы, проклятые кроты,
Землю трогать перестаньте,
Открывая ваши рты.
Непонятным наказаньем
Вы готовы мне грозить.
Объяснитесь на прощанье,
Что желаете просить? ПредкиПредки мы, и предки вам,
Тем, которым столько дел.
Мы столетье пополам
Рассекаем и предел
Представляем вашим бредням,
Предпочтенье даем средним —
Тем, которые рожают,
Тем, которые поют,
Никому не угрожают,
Ничего не создают.СолдатПредки, как же? Ваша глупость
Невозможна, хуже смерти!
Ваша правда обернулась
В косных неучей усердье!
Ночью, лежа на кровати,
Вижу голую жену, —
Вот она сидит без платья,
Поднимаясь в вышину.
Вся пропахла молоком…
Предки, разве правда в этом?
Нет, клянуся молотком,
Я желаю быть одетым! ПредкиТы дурак, жена не дура,
Но природы лишь сосуд.
Велика ее фигура,
Два младенца грудь сосут.
Одного под зад ладонью
Держит крепко, а другой,
Наполняя воздух вонью,
На груди лежит дугой.СолдатХорошо, но как понять,
Чем приятна эта мать? ПредкиОбъясняем: женщин брюхо,
Очень сложное на взгляд,
Состоит жилищем духа
Девять месяцев подряд.
Там младенец в позе Будды
Получает форму тела,
Голова его раздута,
Чтобы мысль в ней кипела,
Чтобы пуповины провод,
Крепко вставленный в пупок,
Словно вытянутый хобот,
Не мешал развитью ног.СолдатПредки, всё это понятно,
Но, однако, важно знать,
Не пойдем ли мы обратно,
Если будем лишь рожать? ПредкиДурень ты и старый мерин,
Недоносок рыжей клячи!
Твой рассудок непомерен,
Верно, выдуман иначе.
Ветры, бейте в крепкий молот,
Сосны, бейте прямо в печень,
Чтобы, надвое расколот,
Был бродяга изувечен! СолдатПрочь! Молчать! Довольно! Или
Уничтожу всех на месте!
Мертвецам — лежать в могиле,
Марш в могилу и не лезьте!
Пусть попы над вами стонут,
Пусть над вами воют черти,
Я же, предками нетронут,
Буду жить до самой смерти! В это время дуб, встревожен,
Раскололся. В это время
Волк пронесся, огорошен,
Защищая лапой темя.
Вепрь, муха, целый храмик
Муравьев, большая выдра —
Всё летело вверх ногами,
О деревья шкуру выдрав.
Лишь солдат, закрытый шлемом,
Застегнув свою шинель,
Возвышался, словно демон
Невоспитанных земель.
И полуночная птица,
Обитательница трав,
Принесла ему водицы,
Ветку дерева сломав.
Ревнуеть и пастух, ревнует и пастушка:
Пастушка мнит, мила ему ея подружка:
А он с которым он во дружбе пребывал,
Ко пастуху тому подобно ревновал.
На воздыханья страсть переменила смехи,
И на стенания любовныя утехи.
К Мартезии Филандрь не ходить во шалаш:
Тоскует он, а ей тоска равна и та ж.
Клеон и Зелия совсем того не знают,
Что горько их они невинностью стонают,
И видя что текут не прежния их дни,
Мнять только то о них: поспорились они.
Мартезия на брег скотины не гоняет.
То Зелия ея подружка исполняет.
Страдает ревностью пастушка сей вотще;
Но мучится Филандр и более еще.
Ни он и ни она друг к другу не подходят,
И больше уж ни в чем забавы не находят:
Лишилксь радостей и всех любовных нег,
Как рощи красоты, когда их кроет снег.
И как под крышкой льда ток водный не крутится,
И без журчания под бременем катится,
Катятся так их дни под бременем тоски;
Где был зеленый луг, им сохлы тут пески.
Всяк день она и он во ревности тоскуют:
И зяблицы поя кукушкою кукуют:
Щегленка и чижа ни с коих нет сторон,
И видят лиш они толпы сорок, воронь:
Кричить на древе грачь, сова с сычемь летает.
Мегера на лугах прекрасных обитает.
Уже спустился Феб во волны глубоко,
Сестра ево взошла на небо высоко,
Мартезия с одра вскочивша резко рыщет,
Бежит ко Зелии, Филандра тамо ищетъ;
Но как она в шалаш ко Зелии зашла,
Клеона тамо с ней во шалаше нашла:
Клеона Зелия целуя миловала.
Начто я Зелию, начто подозреьала!
И каяся она винится перед ней.
А Зелия стыдясь незапной гостьи сей:
С досадой говорить: минуту чрезвычайну
Внесла ты в мой шалаш и зришь мою ты тайну;
Когда ж увидела ты ето; скромна будь.
Ты друг мой, так ты все что видела забудь.
Пастушка дружески с подружкой разлучилась,
Но чужду зря любовь своей разгорячилась.
Как солнца лучь горит, пылает он и зжет,
И в полдни красоты девицы не брежет,
Подобно жар любви и женщин освещает,
И без изъятия их мысли восхищает.
Какая девушка скрепиться возмогла,
Чтоб сердца ей любовь зажечь не возмогла?
И естьли страсти сей котора ненавидитъ;
И образ действия любовнаго увидитъ;
Вздрогнет и получит любовный жар она.
От солнца тако свет заимствует луна.
Мартезия их зрев в востоке нежном тлеет,
Подобно мурава в Июле едак плеет.
Пгостився с Зелией отходит от нея,
И думает она: кровь вся кипит моя:
Сей сладости уж я дней десять не вкушала,
Ниже такой себя я мыслью утешала.
Но умерщвленный мой дух ныне паки жив:
Так весел ко брегам гонимый к ним приплыв:
И кажется ему, брег етот зеленяе:
Подобно и во мне любовный жар сильняе.
К любовнику идет и чает: он храпит,
Но лежа он в одре томится и не спит:
Толпятся рыбы так во неводе безводном,
Олени во лесу густом и непроходном.
Он все мучения их сколько есть терпел:
Узрел Мартезию, узрев оторопелъ;
Без сей пастушки он дни века ненавидит,
И кажется ему: во сне он ето видить.
Не сетуй ты Филандръ! А я тебе скажу,
Что мы дурачимся и ето докажу:
И расказала все о Зелии, Клеоне.
Восторжен радостью пастух сей бывший в стоне,
С обеихь тамо стран усилилась любовь:
История к тому, Клеона, жгла имь кровь:
Их жгло и то, что их любовью дни горчились.
Они как огненно железо горячились.
Не широки, не глубоки
Крыма водные потоки,
Но зато их целый рой
Сброшен горною стеной,
И бегут они в долины,
И через камни и стремнины
Звонкой прыгают волной,
Там виясь в живом узоре,
Там теряясь между скал
Или всасываясь в море
Острее змеиных жал.
Смотришь: вот — земля вогнулась
В глубину глухим котлом,
И растительность кругом
Густо, пышно развернулась.
Чу! Ключи, ручьи кипят, —
И потоков быстрых змейки
Сквозь подземные лазейки
Пробираются, шипят;
Под кустарников кудрями
То скрываются в тени,
То блестящими шнурами
Меж зелеными коврами
Передернуты они,
И, открыты лишь частями,
Шелковистый режут дол
И жемчужными кистями
Низвергаются в котел. И порой седых утесов
Расплываются глаза,
И из щелей их с откосов
Брызжет хладная слеза;
По уступам вперехватку,
Впересыпку, вперекатку,
Слезы те бегут, летят,
И снопами водопад,
То вприпрыжку, то вприсядку,
Бьет с раската на раскат;
То висит жемчужной нитью, То ударив с новой прытью,
Вперегиб и вперелом,
Он клубами млечной пены
Мылит скал крутые стены,
Скачет в воздух серебром,
На мгновенье в безднах вязнет
И опять летит вперед,
Пляшет, отпрысками бьет,
Небо радугами дразнит,
Сам себя на части рвет.
Вам случалось ли от жажды
Умирать и шелест каждый
Шопотливого листка,
Трепетанье мотылька,
Шум шагов своих тоскливых
Принимать за шум в извивах
Родника иль ручейка?
Нет воды! Нет мер страданью;
Смерть в глазах, а ты иди
С пересохшею гортанью,
С адским пламенем в груди!
Пыльно, — душно, — зной, — усталость!
Мать-природа! Где же жалость?
Дай воды! Хоть каплю! — Нет!
Словно высох целый свет.
Нет, поверьте, нетерпеньем
Вы не мучились таким,
Ожидая, чтоб явленьем
Вас утешила своим
Ваша милая: как слабы
Те мученья! — И когда бы
В миг подобный вам она
Вдруг явилась, вся полна
Красоты и обаянья,
Неги, страсти и желанья,
Вся готовая любить, —
Вмиг сей мыслью, может быть,
Вы б исполнились единой:
О, когда б она Ундиной
Или нимфой водяной
Здесь явилась предо мной!
И ручьями б разбежалась
Шелковистая коса,
И на струйки бы распалась
Влажных локонов краса,
И струи те, пробегая
Через свод ее чела
Слоем водного стекла,
И чрез очи ниспадая,
Повлекли б и из очей
Охлажденных слез ручей,
И потом две водных течи
Справа, слева и кругом
На окатистые плечи
Ей низверглись, — И потом
С плеч, где скрыт огонь под снегом
Тая с каждого плеча,
Снег тот вдруг хрустальным бегом
Покатился бы, журча,
Влагой чистого ключа, —
И, к объятиям отверсты,
Две лилейные руки,
Растеклись в фонтанах персты,
И — не с жаркой глубиной,
Но с святым бесстрастным хладом —
Грудь рассыпалась каскадом
И расхлынулась волной!
Как бы я втянул отрадно
Эти прелести в себя!
Ангел — дева! Как бы жадно
Вмиг я выпил всю тебя!
Тяжести мои смущает мысли.
Может быть, сдается мне, сейчас —
В этот миг — сорвется этих масс
Надо мной висящая громада
С грохотом и скрежетаньем ада,
И моей венчая жизни блажь,
Здесь меня раздавит этот кряж,
И, почет соединив с обидой,
Надо мной он станет пирамидой,
Сложенной из каменных пластов.
Лишь мелькнет последние мгновенье, —
В тот же миг свершится погребенье,
В тот же миг и памятник готов.
Похорон торжественных расходы:
Памятник — громаднее, чем своды
Всех гробниц, и залп громов, и треск,
Певчий — ветер, а факел — солнца блеск,
Слезы — дождь, все, все на счет природы,
Все от ней, и где? В каком краю? —
За любовь к ней страстную мою!
На стол облокотясь и, чтоб прогнать тоску,
Журнала нового по свежему листку
Глазами томными рассеянно блуждая,
Вся в трауре, вдова сидела молодая —
И замечталась вдруг, а маленькая дочь
От милой вдовушки не отходила прочь,
То шелк своих кудрей ей на руку бросала,
То с нежной лаской ей колени целовала,
То, скорчась, у ее укладывалась ног
И согревала их дыханьем. Вдруг — звонок
В передней, — девочка в испуге задрожала,
Вскочила, побледнев, и мигом побежала
Узнать скорее: кто? — как бы самой судьбой
Входящий прислан был. ‘Что, Леля, что с тобой? ’
Но Леля унеслась и ничего не слышит,
И вскоре смутная вернулась, еле дышит:
‘Ах! Почтальон! Письмо! ’ — ‘Ну, что ж такое? Дрянь!
Чего ж пугаться тут? Как глупо! В угол стань! ’
И девочка в углу стоит и наблюдает,
Как маменька письмо внимательно читает;
Сперва она его чуть в руки лишь взяла —
На розовых устах улыбка расцвела,
А там, чем далее в особенность и в частность
Приятных этих строк она вникает, — ясность
Заметно, видимо с начала до конца,
Торжественно растет в чертах ее лица, —
А Леля между тем за этим проясненьем
Следила пристально с недетским разуменьем,
И мысль ей на чело как облако легла
И тонкой складочкой между бровей прошла,
И в глазках у нее пары туманной мысли
В две крупные слезы скруглились и нависли.
Бог знает, что тогда вообразилось ей!
Вдруг — голос матери: ‘Поди сюда скорей.
Что ж, Леля, слышишь ли? Ну вот! Что это значит,
Опять нахмурилась! Вот дурочка-то! Плачет!
Ну, поцелуй меня! О чем твоя печаль?
Чем ты огорчена? Чем? ’ — ‘Мне папашу жаль’.
— ‘Бог взял его к себе. Он даст тебе другого,
Быть может, папеньку, красавца, молодого,
Военного; а тот, что умер, был уж стар.
Ты помнишь — приезжал к нам тот усач, гусар?
А? Помнишь — привозил еще тебе конфеты?
Вот — пишет он ко мне: он хочет, чтоб одеты
Мы были в новые, цветные платья; дом
Нам купит каменный, и жить мы будем в нем,
И принимать гостей, и танцевать. Ты рада? ’
Но девочка в слезах прохныкала: ‘Не надо’,
— ‘Ну, не капризничай! Покойного отца
Нельзя уж воротить. Он дожил до конца.
Он долго болен был, — за ним уж как прилежно
Ухаживала я, о нем заботясь нежно!
Притом мы в бедности томились сколько лет!
Его любила я, ты это знаешь…’ — ‘Нет!
Ты не любила’. — ‘Вздор! Неправда! Вот обяжешь
Меня ты, если так при посторонних скажешь,
Девчонка дерзкая! Ты не должна и сметь
Судить о том, чего не можешь разуметь.
Отец твой жизнию со мною был доволен
Всегда’. — ‘А вот, мама, он был уж очень болен —
До смерти за два дня, я помню, ночь была, —
Он стонет, охает, я слышу, ты спала;
На цыпочках к дверям подкралась и оттуда
Из-за дверей кричу: ‘Тебе, папаша, худо? ’
А он ответил мне: ‘Нет, ничего, я слаб,
Не спится, холодно мне, Леля, я озяб.
А ты зачем не спишь? Усни! Господь с тобою!
Запри плотнее дверь! А то я беспокою
Своими стонами вас всех. Вот — замолчу,
Всё скоро кончится. Утихну. Не хочу
Надоедать другим’. — Мне инда страшно стало,
И сердце у меня так билось, так стучало!..
Мне было крепко жаль папаши. Вся дрожу
И говорю: ‘Вот я мамашу разбужу,
Она сейчас тебя согреет, приголубит’.
А он сказал: ‘Оставь. — И так вздохнувши — ух! —
Прибавил, чуть дыша и уж почти не вслух,
Да я подслушала: — Она… меня… не любит’.
Вот видишь! Разве то была неправда? Вряд!
Ведь перед смертью все уж правду говорят’.
Предвестницы зари, еще молчали птицы,
В полях покой, не знать горящей колесницы,
Когда встает Эраст и мнит, коль он встает,
Что солнце уж лугам Фетида отдает.
Бежит открыть окно и на небо взирает,
Но светозарных в нем красот не обретает,
Ни бледной светлости сияющей луны.
Едва выходит мать любви из глубины.
Эраст озлобился, во мраке зря зеленость,
И сердится на ночь и на дневную леность.
Как в сумерки стада с лугов сойдут долой,
Ириса, проводив овец своих домой,
Средь рощи говорить с ним нечто обещалась,
И для того та ночь ему длинна казалась.
Вот для чего раскрыт его несонный взор,
Доколь не осветил луч дни высоких гор.
Пошел из шалаша. Титира возглашает.
Эрастову Титир скотину сохраняет
От времени того, как он вздыхати стал:
Когда б скот пас он сам, то б скот его пропал.
«Ты спишь еще, ты спишь, — с досадою вещает, —
Ты спишь, а день уже прекрасный наступает.
Ступай и в дол туда скотину погони!»
Он мнил, гоня его, гнать ночь, желая дни,
А день еще далек и самому быть мнится,
Еще повсюду мрак, но пастуху не спится,
Предолгий солнца бег, как выйдет день из вод,
До вечера себе он ставит в целый год
И тако меряет ток солнечный глазами.
Над сими луч его рождается горами,
Неспешно шествует как в небо, так с небес
И спустится потом за дальний тамо лес.
Какая долгота! Когда того дождется!
Он меряет сей путь, а меря, только рвется.
Скрывается от глаз его ночная тень,
Отходит тишина, пришел желанный день.
Но беспокойство, чем Эраст себя тревожил,
Еще стократнее желанный день умножил.
Нетерпеливыми желаньями его
Во все скучала мысль минуты дни сего,
И, чтобы как-нибудь горячность утолити,
Хотел любезную от мысли удалити.
То в стаде, то в саду что делать начинал.
То стриг овец, то где деревья подчищал.
Все тщетно; в памяти Ириса непрестанно,
Все вечер тот в уме и счастье обещанно.
Нет помощи ни в чем, он сердцу власть дает,
Оставив скот и сад, свирель свою берет,
Котора жар его всечасно возглашает.
Он красоту своей любезной воспевает,
Неосторожности любовника в любви!
Он множит только тем паление в крови.
День долог: беспокойств его нельзя исчислить,
Что ж делать? что ему тогда иное мыслить?
Лишь солнце начало спускаться за леса
И стали изменять цвет ясны небеса,
Эраст спешит к леску, спешит в средину рощи,
Мня, что туда придет Ириса прежде нощи.
Страшится; пастуха мысль новая мятет:
«Ну, если, — думает, — Ириса мне солжет!»
Приходит и она. Еще не очень поздно,
Весь страх его прошел, скончалось время грозно.
Пришла и делает еще пред ним притвор,
Пришествия ея незапность кажет взор.
С ней множество любвей в то место собралося:
Известие по всем странам к ним разнеслося,
Что будет сходбище пастушке в роще той.
Одни, подвигнуты приятством, красотой,
Скрываются между кустов и древ сплетенных
Внять речь любовников, толь жарко распаленных.
Другие, крояся, не слыша их речей,
С ветвей их тайну речь внимали из очей.
Тогда любовники без всякия помехи
Тут сладость чувствуют цитерския утехи
И в восхищении в любовных сих местах
Играют нежностью в растаянных сердцах.
Любились тут; простясь, и пуще возлюбились.
Но как они тогда друг с другом разлучились,
Ей мнилось, жар ея излишно речь яснил,
А он мнил, что еще неясно говорил.
Славный мороз. Ночь была бы светла
Да застилает сиянье
Месяца душу гнетущая мгла —
Жизни застывшей дыханье.
Слышится города шорох ночной,
Снег подметенный скрипит под ногой…
Дальних огней вижу мутные звезды,
Да запертые подезды…
Боже мой! Боже мой!
Поздно приду я домой!
Что же в гостях удержало меня?
Или мне было привольно
В сладком забвеньи бесплодного дня
Мучить себя добровольно?
Скучно и глупо без цели болтать…
И не охотник я в карты играть, —
Даже, признаться, не радует ужин;
Да и кому я там нужен!
Боже мой! Боже мой!
Поздно приду я домой!
Мери сегодня была весела
И грациозно-любезна;
Но хоть она и умна и мила —
Нравиться ей бесполезно.
Слушать — так, право, на горе мое,
Бредит героями… но до нее
Мне далеко, потому что невеста
Ищет доходного места.
Боже мой! Боже мой!
Поздно приду я домой!
Олимпиада простее сестры…
Впрочем — глаза с поволокой,
Листа играет; во время игры
Пальцы взлетают высоко,
Клавиши так и стучат и гремят…
Все, будто в страхе каком-то, молчат…
Правду сказать, мастера ее руки
На музыкальные штуки!
Боже мой! Боже мой!
Поздно приду я домой!
Виктор стихи нам сегодня прочел:
Дамы остались довольны;
Только старик отчего-то нашел,
Что чересчур мысли вольны.
Что молодежь нынче стала писать
Так, что не следует вслух и читать,
Вот и прочел я стихи эти снова, —
Ну, и не понял ни слова!
Боже мой! Боже мой!
Поздно приду я домой!
Гости бывают там разных сортов:
В дом приезжают — вертятся,
И комплимент у них мигом готов,
Из дому едут — бранятся.
Что занимает их — трудно понять,
Все обо всем они могут сказать;
Каждый себя самолюбьем измучил,
Каждому каждый наскучил.
Боже мой! Боже мой!
Поздно приду я домой!
В люди как будто невольно идешь:
Все будто ищешь чего-то,
Вот-вот не нынче, так завтра найдешь…
Одолевает зевота,
Скука томит… А проклятый червяк
В сердце уняться не хочет никак:
Или он старую рану тревожит,
Или он новую гложет.
Боже мой! Боже мой!
Поздно приду я домой!
Много есть чудных, прекрасных людей,
Светлых умом и вполне благородных,
Но и они, вроде бледных теней,
Меркнут душою в гостиных холодных.
Есть у нас так называемый свет,
Есть даже люди, а общества нет:
Русская мысль в одиночку созрела.
Да и гуляет без дела.
Боже мой! Боже мой!
Поздно приду я домой!
Вот, вижу, дворник сидит у ворот,
В шубе да в шапке лохматой:
Точно медведь; на усах его лед,
Снег в бороде, в рукавице лопата…
Спит ли он, так ли, прижавшись, сидит
Думает думу, морозы бранит.
Или, как я же, бесплодно мечтает,
Или меня поджидает?
Боже мой! Боже мой!
Поздно приду я домой!
Филиса полюбив Альцина паче меры;
Но в перьвый раз она став узницей Венеры,
Стыдясь того, что час пришел любить начать,
Старалася в любви таиться и молчать.
Влюбившийся в нее пастух стонал всеместно…
Филисино лицо став быть ему прелестно,
Гонялося за ним повсюду день и ночь.
Он способа не знал, чтоб чем себе помочь.
Хотя и тщился он, не мог пресечь желанья,
А склонность получить не видел упованья.
Когда препровождал минуты во трудах:
Садил ли что тогда, иль сеял на грядахь,
Иль стриг своих овец, иль стадо гнал к потоку,
Повсюду чувствуя на сердце скорбь жестоку:
Не к трудолюбию он мысли прилагал:
Весь ум ево тогда в любви изнемогаль.
Как он во празности препровождаль минуты,
Тогда они ему и паче были люты;
Воображающу отсутетвенны красы,
Годами длилися в тоске ему часы.
Дни ясны без нея текли пред ним ночами:
Когда пастух имел Филису пред очами;
Он в сердце чувствовал еще жесточе сшрасть,
Не наедался он, не напивался в сласть.
И некогда как день уже склонялся к нощи,
Гуляли пастухи в средине красной рощи,
Котору с трех сторон луг чистый украшал,
С четвортой хладный ток лияся орошал:
Пастушки сладкия тут песни воспевали,
А нимфы внемля их близь рощи пребывали.
Сатиры из лесов с верьхов высоких гор,
Прельщаяся на них метали в рощу взорь.
По многих их играх сокрылось солнце в воды.
И темнота внесла с собой покой природы.
Идут ко шалашам оттоле пастухи:
Препровождают их цветущия духи,
С благоуханием и древ тут дух мешая,
И сладостью весны пасущих утешая.
Один пастух идет влюбяся с мыслью сей,
Что близко виделся с возлюбленной своей,
И от нея имел в тот день приятство ново;
Другой любовное к себе услышал слово.
Тот полон радости цветок с собой несет,
Прияв из рук любви, котора кровь сосет:
И порученный сей подарок с нежным взглядом
Начавшейся любви хранит себе закладом.
Иной размолвився с любезной перед сим,
За то что медлила поцеловаться с ним,
Гуляя в вечеру с любезной помирился:
И что любовной стон в веселье претворился,
Ликует прежнюю возобновив прнязнь,
И поцелуями, в отмщенье делал казнь.
Альцин, един Альцип идет ко стаду смутенъ;
Мучитель жар любви Альципу всеминутен.
Отстал от пастухов нещастный ото всех:
Как сонный в луг идет единый без утех.
Еще не вышел он из рощи совершенно,
Он Видит пред собой, кем сердце сокрушенно.
Она шла медленно, чтоб он ее догналъ;
Хотя пастух ея намеренья не знал.
Одна в умах их мысль, страсть равна их тревожит,
Уединение в обеих пламя множит.
Я мнила, говорит, тревожася ему,
Что уж пришел давно ты к стаду своему,
И что от всех лиш я отстала здесь едина.
Он ей ответствовал: моя цела скотина.
Наестся в целости и без меня она;
Она с рук на руки Менальку отдана.
Мой скот теперь уже в покое пребывает,
На мягкой он траве лежа не унывает:
Лиш я спокойствия нигде не нахожу,
Любя тебя из мук на муки отхожу.
Она не мыслила Альцина ненавидеть;
И говорит ему: хочу тебя я видеть:
Мне скот твой будет мил как собственный мой скот:
Как станешь ты гонять овец на токи вод,
Я буду при тебе и тамо не отступно:
И станем о стадах своих печися купно:
Не буду без тебя Альцин ни есть ни пить,
Не стану и под тень дерев одна ходить:
Цветов не буду рвать руками я своими,
Брать стану от тебя, и украшаться ими.
Не съем сама, сыскав я перваго плода,
И буду приносить тебе его всегда.
Петь песни стану те которы ты мне сложишь.
Тебе свои дам петь, коль их не уничтожить.
Лиш только целовать себя тебе пречу;
Сей поступи стыжусь, любиться не хочу.
Пастух ответствовал, я в том не малодушен.
И буду дарагой пастушке я послушен.
Не стану я тебя упорной называть:
От ныне буду я Клеону целовать:
Она упорности своей не повторила,
И закрасневшися Альцину говорила
Пришло теперь сказать приветны речи вновь,
Целуй меня, вдаюсь со всем тебе в любовь:
Как я была строга, прошли минуты оны:
Лиш только никогда не поцелуй Клеоны!
В наш век прогресса, знанья, света,
Кровавых битв и всяких бед,
Что шаг, — то образ для поэта,
То для прозаика сюжет.
Вихрь жизни в распрях жарких, в спорах,
Ну так и мечется в глаза…
Но есть такие тормоза, —
Нам нужно помнить, — при которых,
Смиряясь молча каждый раз,
Певцы с прозаиками вместе
Должны оканчивать рассказ
На самом интересном месте.
Свободна мысль, — конечно, так, —
Но не всегда свободно слово,
Нам моралист твердит сурово,
Что наш язык — наш первый враг.
Чтоб оградить свою карьеру
И не попасть в невольный грех,
Должны мы все сердиться в меру
И в меру выражать наш смех.
Иной по долгу, тот из мести
На каждом слове ловит нас,
Так как тут не прервать рассказ
На самом интересном месте!..
Жизнь — дантовский, чудесный лес,
Но если б будущего тайна
Была угадана случайно,
Жизнь потеряла б интерес.
Любви нет в мире без волненья,
Как знанья без гипотез нет;
Силен намеками поэт
И мысли вечное движенье
Так увлекает нас весь век,
По одиночке и всех вместе,
Что жизнь кончает человек
На интересном самом месте.
Французско-прусская война
Была бы по сердцу всегда нам,
Когда бы Бисмарком она
Была окончена Седаном.
Герой второго декабря
Попался в плен. Еще ли мало?
Но крови пролились моря,
Земля от пушек застонала
И Бисмарк в ужас две страны
Поверг за призрак ложной чести
И прекратить не мог войны
На интересном самом месте.
Я предсказал бы в наши дни
Успех романам многим, драмам,
Когда б кончалися они
На интересном месте самом.
Назваться мудрым может тот
Среди общественной арены,
Кто сходит вовремя со сцены,
Иль вовремя перо кладет;
Кто в юных грезах о невесте
Любовью сердце освежит,
Но Гименея избежит
На самом интересном месте.
Блажен, кто нити рвет интриг
На самом месте интересном,
Кто, встретясь с сыщиком известным,
Умеет сдерживать язык;
Кто не был «по делам печати»
Гоним, как истинный мудрец,
Иль просто даже, наконец,
Кто умереть умеет кстати…
Интересуют нас вдвойне
Все в мире новости и вести,
Когда вдруг порваны оне
На самом интересном месте.
А ты, наш будущий поэт,
(Не обращаюсь к настоящим
Затем, что, кажется, их нет),
Чтоб поколеньям восходящим
Ты пользу книгою принес
И почитался как феномен,
Будь как оракул полутемен,
Какой бы не решал вопрос,
И только вспомнишь об аресте
Прекрасной книги, мой певец,
То смело подпиши «конец»
На самом интересном месте.
О, сдержанность! Тебя пою!
С неволей ладя поневоле,
Так приучил к смиренной доле
Я музу пылкую мою,
Что стал «поэтом без укора»
И не страшусь в сознании сил
Ни прокурорского надзора,
Ни красных, цензорских чернил.
А вы, читатели, вы взвесьте
Мои слова. Их смысл глубок:
Читать умейте между cтрок
На интересном самом месте.
Мой ум — колода карт. «Вот вздор!
Но, знать, не первого разбора!» —
Прибавит, в виде приговора,
Журнальной партьи матадор.
Вам, господа, и книги в руки!
Но, с вашей легкой мне руки,
Спасибо вам, могу от скуки
Играть в носки и в дураки.
В моей колоде по мастям
Рассортированы все люди:
Сдаю я желуди, иль жлуди,
По вислоухим игрокам;
Есть бубны — славным за горами;
Вскрываю вины для друзей;
Живоусопшими творцами
Я вдоволь лакомлю червей.
На выдержку ль играть начну,
Трещит банк глупостей союзных,
И банкомет, из самых грузных,
Не усидит, когда загну;
Сменяются, берут с испуга
Вновь дольщиков в игру свою…
Бог помощь им топить друг друга,
А я их гуртом всех топлю.
Что мысли? Выдержки ума! —
А у кого задержки в этом? —
Тот засдается, век с лабетом
В игре и речи и письма;
Какой ни сделает попытки,
А глупость срежет на просак!
Он проиграется до нитки
И выйдет начисто дурак.
Вот партьи дамской игрочки,
Друзья, два бедные Макара:
На них от каждого удара
Валятся шишки и щелчки;
Один, с поблекшими цветами,
С последней жертвой, на мель стал;
Тот мелом, белыми стихами,
Вписал свой проигрыш в журнал.
Игра честей в большом ходу,
В нее играть не всем здорово:
Играя на честно́е слово,
Как раз наскочишь на беду.
Тот ставит свечку злому духу,
Впрок не пойдет того казна,
Кто легкоумье ловит в муху,
Чтоб делать из нее слона.
Не суйтеся к большим тузам,
Вы мне под пару недоростки;
Игрушки кошке, мышке слезки —
Давно твердит рассудок нам;
Поищем по себе игорку,
Да игроков под нашу масть:
Кто не по силам лезет в горку,
Тот может и впросак попасть.
А как играть тому сплеча,
Кто заручился у фортуны;
Он лука натяни все струны
И бей все взятки сгоряча.
Другой ведет расчет, и строгий,
Но за бессчетных счастье бог,
И там, где умный выйграл ноги,
Там дурачок всех срезал с ног.
Бедняк, дурак и нам с руки,
Заброшенный в народной давке,
У счастья и у всех в отставке,
Клим разве мог играть в плевки;
Теперь он стер успехов губкой
Все, чем обчелся в старину,
В игре коммерческой с прикупкой
Он вскрыл удачно на жену.
Друзья! Кто хочет быть умен,
Тот по пословице поступит:
Продаст он книги, карты купит;
Так древле нажил ум Семен.
Ум в картах — соглашусь охотно!
В ученом мире видим сплошь:
Дом книгами набит, и плотно,
Да карт не сыщешь ни на грош.
Памфил, пустая голова!
Ты игроком себя не числи:
Не вскроешь ты на козырь мысли,
Как ни тасуй себе слова.
Не такова твоя порода,
Игрой ты не убьешь бобра:
Твой ум и полная колода,
Я знаю, но не карт игра.
Ты, коего искусство
Языку нашему вложило мысль и чувство,
Под тенью здешних древ — твой деятельный ум
Готовил в тишине созданье зрелых дум!
Покорный истине и сердца чистой клятве,
Ты мудрость вопрошал на плодовитой жатве
Событий, опытов, столетий и племен
И современником минувших был времен.
Сроднившись с предками, их слышал ты, их видел,
Дружился с добрыми, порочных ненавидел,
И совести одной, поработив язык,
Ты смело поучал народы и владык.
О Карамзин! Ты здесь с любимыми творцами;
В душе твой образ слит с священными мечтами!
Родитель, на одре болезни роковой,
Тебе вверял меня хладеющей рукой
И мыслью отдыхал в страданиях недуга,
Что сын его найдет в тебе отца и друга.
О, как исполнил ты сей дружества завет!
Ты юности моей взлелеял сирый цвет,
О мой второй отец! Любовью, делом, словом
Ты мне был отческим примером и покровом.
Когда могу, как он, избрав кумиром честь,
Дань непозорную на прах отца принесть,
Когда могу, к добру усердьем пламенея,
Я именем отца гордиться, не краснея,
Кого как не тебя благодарить бы мог?
Так, ты развил во мне наследственный залог.
Ты совращал меня с стези порока низкой
И к добродетели, душе твоей столь близкой,
Ты сердце приучал — любовию к себе.
Изнемогаю ль я в сомнительной борьбе
С страстями? Мучит ли желаний едких жало?
Душевной чистоты священное зерцало —
Твой образ в совести — упрека будит глас.
Как часто в лживых снах, как свет рассудка гас
И нега слабостей господствовала мною,
Ты совести моей был совестью живою.
Как радостно тебя воображаю здесь!
Откинув славы чин и авторскую спесь,
Счастливый семьянин, мудрец простосердечный,
В кругу детей своих, с весною их беспечной
Ты осень строгих лет умеешь сочетать.
Супруга нежная, заботливая мать
Перед тобой сидят в святилище ученья,
Как добрый гений твой, как муза вдохновенья;
В твой тихий кабинет, где мир желанный ваш,
Где мудрость ясная — любви и счастья страж,
Не вхож ни глас молвы, ни света глас мятежный.
Труд — слава для тебя, а счастье — труд прилежный,
О! Если б просиял желанный сердцем день,
Когда ты вновь придешь под дружескую сень
Дубравы, веющей знакомою прохладой,
Сочтясь со славою, полезных дел наградой,
От подвига почить на лоне тишины!
О! Если б наяву сбылись надежды сны!
Но что я говорю, блуждающий мечтатель!
Своих желаний враг, надежд своих предатель,
Надолго ли, и сам в себе уединясь,
Я с светом разорвал взыскательную связь?
Быть может, день еще — и ветр непостоянный
Умчит неверный челн от пристани желанной!
Прохладный мрак лесов, игривый ропот вод!
Надолго ли при вас, свободный от забот,
Вам преданный, вкушал я блага драгоценны!
Занятья чистые, досуг уединенный,
Душ прояснившихся веселье и любовь!
Иль с тем я вас познал, чтобы утратить вновь?
Я видел правду только раз,
Когда солгали мне.
И с той поры, и в этот час,
Я весь горю в огне.
Я был ребенком лет пяти,
И мне жилось легко.
И я не знал, что я в пути,
Что буду далеко.
Безбольный мир кругом дышал
Обманами цветов.
Я счастлив был, я крепко спал,
И каждый день был нов.
Усадьба, липы, старый сад,
Стрекозы, камыши.
Зачем нельзя уйти назад
И кончить жизнь в тиши?
Я в летний день спросил отца:
«Скажи мне: вечен свет?»
Улыбкой грустного лица
Он мне ответил: «Нет».
И мать спросил я в полусне:
«Скажи: Он добрый — Бог?»
Она кивнула молча мне
И удержала вздох.
Но как же так, но как же так?
Один сказал мне «Да»,
Другой сказал, что будет мрак,
Что в жизни нет «Всегда».
И стал я спрашивать себя,
Где правда, где обман,
И кто же мучает любя,
И мрак зачем нам дан.
Я вышел утром в старый сад
И лег среди травы.
И был расцвет растений смят
От детской головы.
В саду был черный ветхий чан
С зацветшею водой.
Он был как знак безвестных стран,
Он был моей мечтой.
Вон ряска там, под ней вода,
Лягушка там живет.
И вдруг ко мне пришла Беда,
И замер небосвод.
Жестокой грезой детский ум
Внезапно был смущен,
И злою волей, силой дум,
Он в рабство обращен.
Так грязен чан, в нем грязный мох.
Я слышал мысль мою.
Что если буду я как Бог?
Что если я убью?
Лягушке тесно и темно,
Пусть в рай она войдет.
И руку детскую на дно
Увлек водоворот.
Водоворот безумных снов,
Непоправимых дум.
Но сад кругом был ярко-нов,
И светел был мой ум.
Я помню скользкое в руках,
Я помню холод, дрожь,
Я помню солнце в облаках,
И в детских пальцах нож.
Я темный дух, я гномный царь,
Минута недолга.
И торжествующий дикарь
Скальпировал врага.
И что-то билось без конца
В глубокой тишине.
И призрак страшного лица
Приблизился ко мне.
И кто-то близкий мне сказал,
Что проклят я теперь,
Что кто слабейшего терзал,
В том сердца нет, он зверь.
Но странно был мой ум упрям,
И молча думал я,
Что боль дана как правда нам,
Чужая и моя.
О, знаю, боль сильней всего,
И ярче всех огней,
Без боли тупо и мертво
Мельканье жалких дней.
И я порой терзал других,
Я мучил их… Ну, что ж!
Зато я создал звонкий стих,
И этот стих не ложь.
Кому я радость доставлял,
Тот спал как сытый зверь.
Кого терзаться заставлял,
Пред тем открылась дверь.
И сам в безжалостной борьбе
Терзание приняв,
Благословенье шлю тебе,
Кто предо мной неправ.
Быть может, ересь я пою?
Мой дух ослеп, оглох?
О, нет, я слышу мысль мою,
Я знаю, вечен Бог!
Дианин светлый блеск, ефирну чистоту,
Аврорин зря восход, румяны небеса,
Не вижу там нигде толику лепоту,
Как блещет на лице изящная краса
В девице здесь младой.
Приятный птиц напев, где роз цветут куста,
Не тешит столько слух, столь взор не веселит,
Коль здесь влекут в восторг прекрасные уста,
И нежит сколько грудь, и сердце сколь бодрит
Умильный, нежный тон.
Не так роса живит завядшие листы
И жаждущим полям не столь дает прохлад,
Лобзание одно толикой красоты
Колико в чувства льет нежнейших нам прохлад,
Нежнейших нам утех.
Елиза, образ твой — подобье вешних дней,
Румяность на щеках — то розовы шипки,
Блещащий луч от струй — то ясный взгляд очей,
Телесна белизна — лилейные цветки;
Повсюду ты весна.
Любовию самой хоть Психа и владела
И в древности слыла богиней божества;
Но то едва ль прекраснее имела,
Виною было что над богом торжества,
Чем ты в грудях пленишь.
Приятный ветерок, чтоб локон твой взвевать,
Конечно, для того всечасно здесь летает,
Чтоб боле там еще утех себе снискать,
Любезнее тебя, чем Флору, лобызает,
Любовницу свою.
Не для того ль наряд виссоны дорогой,
Уборы на тебе, блистающий алмаз,
Что мыслишь ты взманить любовников к себе
И прелестям придать сугубых тьму зараз
К победе всех сердец.
Нет, нет, конечно, сей не мнишь ты суеты,
Обычай лишь людской не хочешь презирать,
На что тебе желать умножить красоты,
Природа коль в тебе ту тщится расточать
Прещедрою рукой?
Согласно зря в тебе красы пресветла рая,
Желании в тебе и мысли всех стремят,
Считают прелести и не находят края,
Дивятся, и никто очей не насытят, —
Вот толь ты хороша.
Весельи и игры, приятности и смех
В жилище у тебя вседневно настоят,
Учтива ты ко всем, равно ласкаешь всех,
И все тебя за то взаимно равно чтят
И хвалят без лукавств.
Угрюма старость лет, холодна в коей кровь,
Без скук сидит и та, твой слыша разговор;
В юнейших же сердцах растет тогда любовь,
Коль счастье кто найдет узреть твой нежный взор,
Услышать сладкий глас.
Прелестницы сердец из зависти тебе
Плетут хотя хулы, но тайно говорят:
Куда как хороша, — на помысле себе,
И тайно воздохнув, алтарь они курят
Твоей тем красоте.
Сколь нежностей в тебе и сколь в тебе красот,
Не менее того души похвальных свойств
Сияют на тебе и нравственных доброт,
Осанку ж мне твою и прочих тела стройств
Возможно ль описать!
Мне слышится теперь, Елиза, ты поешь
Моих трудов стихи, и мой на песнях строй,
И речи те всем в чувства слаще льешь
Чрез свой приятный глас, где слог невнятен мой,
Груба где мысль моя.
Счастливь меня всегда, счастливь сим, красота,
Который ничего не льстится ввек хотеть,
Как твой зреть зрак, с тобой спрягать свои уста,
В стихах тебя хвалить, чистейший жар иметь,
Почетный дух к тебе.
1776
I
Октябрь уж наступил — уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей;
Дохнул осенний хлад — дорога промерзает.
Журча еще бежит за мельницу ручей,
Но пруд уже застыл; сосед мой поспешает
В отъезжие поля с охотою своей,
И страждут озими от бешеной забавы,
И будит лай собак уснувшие дубравы.
II
Теперь моя пора: я не люблю весны;
Скучна мне оттепель; вонь, грязь — весной я болен;
Кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены.
Суровою зимой я более доволен,
Люблю ее снега; в присутствии луны
Как легкий бег саней с подругой быстр и волен,
Когда под соболем, согрета и свежа,
Она вам руку жмет, пылая и дрожа!
III
Как весело, обув железом острым ноги,
Скользить по зеркалу стоячих, ровных рек!
А зимних праздников блестящие тревоги?..
Но надо знать и честь; полгода снег да снег,
Ведь это наконец и жителю берлоги,
Медведю, надоест. Нельзя же целый век
Кататься нам в санях с Армидами младыми
Иль киснуть у печей за стеклами двойными.
IV
Ох, лето красное! любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.
Ты, все душевные способности губя,
Нас мучишь; как поля, мы страждем от засухи;
Лишь как бы напоить, да освежить себя —
Иной в нас мысли нет, и жаль зимы старухи,
И, проводив ее блинами и вином,
Поминки ей творим мороженым и льдом.
V
Дни поздней осени бранят обыкновенно,
Но мне она мила, читатель дорогой,
Красою тихою, блистающей смиренно.
Так нелюбимое дитя в семье родной
К себе меня влечет. Сказать вам откровенно,
Из годовых времен я рад лишь ей одной,
В ней много доброго; любовник не тщеславный,
Я нечто в ней нашел мечтою своенравной.
VI
Как это объяснить? Мне нравится она,
Как, вероятно, вам чахоточная дева
Порою нравится. На смерть осуждена,
Бедняжка клонится без ропота, без гнева.
Улыбка на устах увянувших видна;
Могильной пропасти она не слышит зева;
Играет на лице еще багровый цвет.
Она жива еще сегодня, завтра нет.
VII
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса —
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы.
VIII
И с каждой осенью я расцветаю вновь;
Здоровью моему полезен русской холод;
К привычкам бытия вновь чувствую любовь:
Чредой слетает сон, чредой находит голод;
Легко и радостно играет в сердце кровь,
Желания кипят — я снова счастлив, молод,
Я снова жизни полн — таков мой организм
(Извольте мне простить ненужный прозаизм).
IX
Ведут ко мне коня; в раздолии открытом,
Махая гривою, он всадника несет,
И звонко под его блистающим копытом
Звенит промерзлый дол и трескается лед.
Но гаснет краткий день, и в камельке забытом
Огонь опять горит — то яркий свет лиет,
То тлеет медленно — а я пред ним читаю
Иль думы долгие в душе моей питаю.
X
И забываю мир — и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем —
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
XI
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута — и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! — матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз — и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
XII
Плывет. Куда ж нам плыть?..