Сегодня утром я заканчивал стихотворение
И долго мучился над словом, которое не хотело приходить.
Я брал слова и пробовал их:
На вес,
На вкус,
На запах,
На цвет,
На прочность,
На оттенки вкуса, цвета и запаха
(Почти неуловимые оттенки, но в том-то и состоит
Вся прелесть и вся соль
Необыкновенного нашего ремесла),
На остроту,
Как лезвие ножа или топора,
Я пробовал слова на пальце.
И что же?
Сегодня мне не годилось ни одно из слов.
Все в мире для меня исчезло: все цели, все задачи,
Стремления, интересы, радости, заботы, планы, люди,
Осталась одна задача, одно-единственное дело:
Найти слово и поставить его на место,
Ибо без него стихотворение не хотело жить.
Мало того, мне стало казаться, что и всем другим
Живущим на свете людям — до зарезу нужно это слово,
Что им не хватает именно
Только его,
Хоть они, возможно, и не догадываются об этом.
А иначе какой же смысл
В ужасных поисках слова,
В так называемых муках творчества
И во всем поэтическом ремесле?
Вдруг за стеной, у соседей
(Ветх и зыбок наш деревенский деревянный дом),
Я услышал разговор между восьмидесятилетним кузнецом Никитой
И его дочерью Марьей, пришедшей Никиту будить.
— Вставай! — сказала она.— Самовар стоит на столе.
Мне надо бежать на работу. Девятый уж час, вставай!
— Погоди, — ответил Никита-кузнец.— Не трогай меня.
Помираю.—
Тогда я вспомнил, что третий день, как кузнец хворает,
И понял, что это серьезно. И она поняла.
— Подожди, я тебе молочка… Погоди, я сейчас разогрею
(Что — погоди? Погоди помирать?)…
Я тебе горячего молочка…—
Итак, кузнец Никита произнес то слово,
Которое было для него самым важным и нужным в эту минуту.
«Помираю»!
Не пойти ли спросить,
Сколько времени он это слово искал?
Сколько слов перебрал он прежде,
Чем нашел единственное, заставляющее содрогнуться,
Великолепное по своей простоте.
Не пойти ли спросить,
Какие муки творчества пришлось ему испытать?
Как он их проверял, слова, отбирая:
На вкус?
На цвет?
На запах?
На вес?
На прочность или остроту?
Какими сложными путями,
В результате
Каких отчаянных попыток
Пришел он к самому важному для себя слову?
Надо ли говорить, что в это утро
Я так и не закончил своего стихотворения.
Мир очарованный песен —
То же, что синее море,
Так же глубок и чудесен,
Радость таит он и горе.
Много сокровищ добыто
В недрах его сокровенных.
Много в них было зарыто
Перлов любви многоценных.
Полные ласки призывной,
Песни несутся оттуда,
Вея гармонией дивной,
Теша возможностью чуда.
Кто их услышит случайно —
Тот никогда не забудет,
Странным желанием тайно
Вечно томиться он будет.
Скорби житейской далекий,
Чудный земному привету,
Бледный, всегда одинокий,
Тенью он бродит по свету.
В край он блуждает из края,
С жизнью порвав настоящей,
Песне волшебной внимая,
В сердце немолчно звучащей.
Как древний витяр(?витязь) заколдован,
Мой дух дремотой был окован,
Томясь без воли и без сил,
Но чей-то голос чародейный,
Будя восторг благоговейный,
Меня для жизни пробудил.
Душа откликнулась на звуки,
И вновь, полна безумной муки,
Дрожит и плачет как струна.
Конец бесстрастию покоя!
Но как борцу в разгаре боя —
Душе погибель не страшна.
Пускай судьба меня обманет;
Когда последний миг настанет,
Воспрянет дух мой, смел и горд,
И, как в былом, сильны и юны,
Душевные сольются струны
В один ликующий аккорд.
Порыв несбыточных желаний
Перегорел в огне страданий,
Все очищающем огне,
И так легко и грустно мне,
И так печаль моя отрадна.
Любимый взор ловлю я жадно,
Я слово каждое ловлю,
И муки самые люблю.
Так, в час вечернего отлива
Уходят воды молчаливо,
И брызги их, как капли слез,
Во мгле дробятся об утес.
Небес померкнувшие своды
На успоко́енные воды
Бросают траурную тень.
Уходит он — тревожный день,
Все дышит грустью затае́нной,
Но в этой скорби примире́нной
Покой божественный разлит,
И все, что нас манило в жизни —
Найти в неведомой отчизне
Нам смерть грядущая сулит.
Две гитары, зазвенев,
Жалобно заныли…
С детства памятный напев,
Старый друг мой — ты ли?
Как тебя мне не узнать?
На тебе лежит печать
Буйного похмелья,
Горького веселья!
Это ты, загул лихой,
Ты — слиянье грусти злой
С сладострастьем баядерки —
Ты, мотив венгерки!
Квинты резко дребезжат,
Сыплют дробью звуки…
Звуки ноют и визжат,
Словно стоны муки.
Что за горе? Плюнь, да пей!
Ты завей его, завей
Веревочкой горе!
Топи тоску в море!
Вот проходка по баскам
С удалью небрежной,
А за нею — звон и гам
Буйный и мятежный.
Перебор… и квинта вновь
Ноет-завывает;
Приливает к сердцу кровь,
Голова пылает.
Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,
С голубыми ты глазами, моя душечка!
Замолчи, не занывай,
Лопни, квинта злая!
Ты про них не поминай…
Без тебя их знаю!
В них хоть раз бы поглядеть
Прямо, ясно, смело…
А потом и умереть —
Плевое уж дело.
Как и вправду не любить?
Это не годится!
Но, что сил хватает жить,
Надо подивиться!
Соберись и умирать,
Не придет проститься!
Станут люди толковать:
Это не годится!
Отчего б не годилось,
Говоря примерно?
Значит, просто все хоть брось…
Оченно уж скверно!
Доля ж, доля ты моя,
Ты лихая доля!
Уж тебя сломил бы я,
Кабы только воля!
Уж была б она моя,
Крепко бы любила…
Да лютая та змея,
Доля, — жизнь сгубила.
По рукам и по ногам
Спутала-связала,
По бессонныим ночам
Сердце иссосала!
Как болит, то ли болит,
Болит сердце — ноет…
Вот что квинта говорит,
Что басок так воет.
Шумно скачут сверху вниз
Звуки врассыпную,
Зазвенели, заплелись
В пляску круговую.
Словно табор целый здесь,
С визгом, свистом, криком
Заходил с восторгом весь
В упоеньи диком.
Звуки шепотом журчат
Сладострастной речи…
Обнаженные дрожат
Груди, руки, плечи.
Звуки все напоены
Негою лобзаний.
Звуки воплями полны
Страстных содроганий…
Басан, басан, басана,
Басаната, басаната,
Ты другому отдана
Без возврата, без возврата…
Что за дело? ты моя!
Разве любит он, как я?
Нет — уж это дудки!
Доля злая ты моя,
Глупы эти шутки!
Нам с тобой, моя душа,
Жизнью жить одною,
Жизнь вдвоем так хороша,
Порознь — горе злое!
Эх ты, жизнь, моя жизнь…
К сердцу сердцем прижмись!
На тебе греха не будет,
А меня пусть люди судят,
Меня бог простит…
Что же ноешь ты, мое
Ретиво сердечко?
Я увидел у нее
На руке колечко!..
Басан, басан, басана,
Басаната, басаната!
Ты другому отдана
Без возврата, без возврата!
Эх-ма, ты завей
Веревочкой горе…
Загуляй да запей,
Топи тоску в море!
Вновь унылый перебор,
Звуки плачут снова…
Для чего немой укор?
Вымолви хоть слово!
Я у ног твоих — смотри —
С смертною тоскою,
Говори же, говори,
Сжалься надо мною!
Неужель я виноват
Тем, что из-за взгляда
Твоего я был бы рад
Вынесть муки ада?
Что тебя сгубил бы я,
И себя с тобою…
Лишь бы ты была моя,
Навсегда со мною.
Лишь не знать бы только нам
Никогда, ни здесь, ни там
Расставанья муки…
Слышишь… вновь бесовский гам,
Вновь стремятся звуки…
В безобразнейший хаос
Вопля и стенанья
Все мучительно слилось.
Это — миг прощанья.
Уходи же, уходи,
Светлое виденье!..
У меня огонь в груди
И в крови волненье.
Милый друг, прости-прощай,
Прощай — будь здорова!
Занывай же, занывай,
Злая квинта, снова!
Как от муки завизжи,
Как дитя от боли,
Всею скорбью дребезжи
Распроклятой доли!
Пусть больнее и больней
Занывают звуки,
Чтобы сердце поскорей
Лопнуло от муки!
Из «Романцеро»
Вздымалося море, луна из-за туч
Уныло гляделась в волне.
От берега тихо отчалил наш челн,
И было нас трое в челне.
Стройна, недвижима, как бледная тень,
Пред нами стояла она.
На образ волшебный серебряный блеск
Порою кидала луна.
Тоскливо и мерно удары весла
Звучали в ночной тишине.
Сходилися волны, и тайную речь
Волна говорила волне.
Вот сдвинулись тучи толпой, и луна
Сокрыла свой плачущий лик.
Повеяло холодом… Вдруг в вышине
Пронесся пронзительный крик,
То белая чайка морская, — как тень,
Над нами мелькнула она.
И вздрогнули все мы, — тот крик нам грозил,
Как призрак зловещего сна.
Не брежу ли я? Иль то ночи обман
Так злобно играет со мной?
Ни вявь, ни во сне — и страшит, и манит
Создание мысли больной.
Мне чудится, будто — посланник небес —
Все страсти, все скорби людей,
Все горе и муки, всю злобу веков
В груди заключил я своей.
В неволе, в тяжелых цепях Красота,
Но час избавленья пробил.
Страдалица, слушай: люблю я тебя,
Люблю и от века любил.
Любовью нездешней люблю я тебя.
Тебе я свободу принес,
Свободу от зла, от позора и мук,
Свободу от крови и слез.
Страдалица, горек любви моей дар,
Он — смерть для стихии земной,
Лишь в смерти спасение падших богов.
Умрешь и воскреснешь со мной.
Безумная греза, болезненный бред!
Кругом только мгла да туман.
Волнуется море, и ветер ревет…
Все призрак, все ложь и обман!
Но что это? Боже, спаси ты меня!
О, Боже великий, Шаддай!
Качнулся челнок, и всплеснула волна…
Шаддай! о, Шаддай, Адонай!
Уж солнце всходило, по зыби морской
Играя пурпурным лучом.
И к пристани тихо причалил наш челн.
Мы на берег вышли вдвоем.
Июль 1874
Нескучное
Еще удар душе моей,
Еще звено к звену цепей!
И ты, товарищ тайной скуки,
Тревог души, страданий, муки,
И ты, о добрый мой скворец,
Меня покинул наконец!
Скажи же мне, земной пришлец,
Ужели смрад моей темницы
Стеснил твой дух, твои зеницы?
Но тихо все... безмолвен он,
Мой юный друг, мой Пелисон,
И был свидетель Абеон
Моей встревоженной разлуки!
Так, верю я, о жрец науки,
Тебе, о мудрый Пифагор!
Не может быть сей ясный взор,
Сей разногласный разговор,
Ко мне прилет его послушный
Уделом твари быть бездушной:
Он создан с нежною душой,
Он, верно, мучился тоской...
Как часто резвый голое свой
Он изменял на звук печальный,
Как бы внимая скорби тайной.
О вы, жестокие сердца!
Сотрите стыд души с лица,
Учитесь чувствам от скворца!
Он был не узник - и в темнице.
Летая вольных птиц в станице,
Ко мне обратно прилетал,-
Мою он горесть уважал,
Для друга вольность забывал!
И все за то его любили,
И все за то скворца хвалили,
Что он, средь скорби и недуг,
И в узах был мне верный друг.
Что он ни мщения, ни мук
Для друга в узах не боялся
И другу смело улыбался.
Когда ж, как ржавчиною сталь,
Терзала грудь мою печаль,
Кому ж? - скворцу лишь было жаль!
И мнилось - пел мой друг сердечный:
"Печаль и жизнь не бесконечны".
И я словам его внимал,
И друга нежного ласкал,
И вдруг свободнее дышал.
Когда ж вражда со клеветою
В суде шипели предо мною
И тщетно я взывал права,
Он пел ужасные слова:
"Враги иссохнут, как трава".
И были то последни звуки,
И умер мой скворец от скуки!
О вы, жестокие сердца,
Сотрите стыд души с лица,
Учитесь чувствам от скворца!
Костер, что где-нибудь в лесу,
Ночуя, путник палит, —
И тот повысушит росу,
Траву вокруг обвялит.Пожар начнет с одной беды,
Но только в силу вступит —
Он через улицу сады
Соседние погубит.А этот жар — он землю жег,
Броню стальную плавил,
Он за сто верст касался щек
И брови кучерявил.Он с ветром несся на восток,
Сжигая мох на крышах,
И сизой пылью вдоль дорог
Лежал на травах рыжих.И от столба и до столба,
Страду опережая,
Он на корню губил хлеба
Большого урожая… И кто в тот год с войсками шел,
Тому забыть едва ли
Тоску и муку наших сел,
Что по пути лежали.И кто из пламени бежал
В те месяцы лихие,
Тот думать мог, что этот жар
Смертелен для России.И с болью думать мог в пути,
Тех, что прошли, сменяя:
— Земля отцовская, прости,
Страдалица родная… И не одна уже судьба
Была войны короче.
И шла великая борьба
Уже как день рабочий.И долг борьбы — за словом — власть
Внушала карой строгой.
И воин, потерявший часть,
Искал ее с тревогой… И ты была в огне жива,
В войне права, Россия.
И силу вдруг нашла Москва
Ответить страшной силе.Москва, Москва, твой горький год,
Твой первый гордый рапорт,
С тех пор и ныне нас ведет
Твой клич: — Вперед на запад! Пусть с новым летом вновь тот жар
Дохнул, неимоверный,
И новый страшен был удар, —
Он был уже не первый.Ты, Волга, русская река,
Легла врагу преградой.
Восходит заревом в века
Победа Сталинграда.Пусть с третьим летом новый жар
Дохнул — его с восхода
С привычной твердостью встречал
Солдатский взгляд народа.Он мощь свою в борьбе обрел,
Жестокой и кровавой,
Солдат-народ. И вот Орел —
Начало новой славы.Иная шествует пора,
Рванулась наша сила
И не споткнулась у Днепра,
На берег тот вступила.И кто теперь с войсками шел,
Тому забыть едва ли
И скорбь и радость наших сел,
Что по пути лежали.Да, много горя, много слез —
Еще их срок не минул.
Не каждой матери пришлось
Обнять родного сына.Но праздник свят и величав.
В огне полки сменяя,
Огонь врага огнем поправ,
Идет страна родная.Ее святой, великий труд,
Ее немые муки
Прославят и превознесут
Благоговейно внуки.И скажут, честь воздав сполна,
Дивясь ушедшей были:
Какие были времена!
Какие люди были!
Стон ужаса и сожаленья
Дойдет ли, Боже, в Твой чертог?
Свои вины и преступленья
Искупит ли людской порок?
К Тебе взываю я с молитвой, —
Ты видишь, как душа черна, —
Да будет жизненною битвой,
Господь, она пощажена.
Открой мне, Боже, луг цветущий,
Где истины сияет явь,
О помоги мне, Всемогущий,
Ошибки юноши исправь.
Пусть фарисей трудом упорным
Возводит мрачных храмов ряд,
Пускай священник в храме черном
Творит кощунственный обряд.
Ужель готические своды,
Где жалобно поет орган, —
Твоя обитель? Нет — Природа,
Земля, пространство, океан.
Пусть гордость, чуя муки ада,
Противится своей судьбе,
Есть смертному одна отрада —
В неравной умереть борьбе.
Как можно помышлять о небе
И в то же время знать, что друг,
Иной себе избравший жребий,
Ужасных не избегнет мук.
Что нам сулит любовь земная:
Мрак горя или блеск венца?
Так змеи ползают, не зная
Цель их великого Творца.
И те, чья доля наслажденье
И радость жизни на лету,
Узнают ли они прощенье
И вечной жизни красоту?
Я не земных законов, Боже,
Ищу, а только твой закон.
Я, слабый и порочный тоже,
В молитве пред Тобой склонен.
Ты, чья рука ведет комету
Сквозь синий холод высоты,
Ты, подающий силу свету
И солнцу, знай — повсюду Ты.
Ты, силою неизреченной
Меня призвавший к бытию,
В теченье этой жизни тленной
Подай мне благодать Свою.
К Тебе, о Боже, я взываю,
Что мне ни суждено судьбой,
Твоей защите я вверяю
Жизнь, порожденную Тобой.
И, если Твой полет направить
Душе в час смерти суждено
В чертоги неба — буду славить
Лишь имя Господа одно.
И если с плотью, костью, кровью
Душа сойдет в могилы тишь,
Внемли земному славословью,
Господь, мольбы мои услышь.
Тебя, живущего основа,
За все, за все благодарю
И верю, Господи, что снова
Я узрю истины зарю.
С тех пор, как истины прияли люди свет,
Свершилось 1618 лет.
На небе знойный день. У пышного примаса
Гостей по городу толпится с ночи масса; Слились и яркий звон и гул колоколов,
И море зыблется на площади голов.
По скатам красных крыш и в волны злато льется,
И солнце городу нарядному смеется, На стены черные обители глядит,
Мосты горбатые улыбкой золотит,
И блещет меж зубцов кривых и старых башен,
Где только что мятеж вставал и зол, и страшен.Протяжным рокотом, как гулом вешних вод,
Тупик, и улицу, и площадь, и проход,
Сливаясь, голоса и шумы заливают,
И руки движутся, и плечи напирают.Все в белом иноки: то черный, то седой,
То гладко выбритый, то с длинной бородой,
Тонсуры, лысины, шлыки и капюшоны,
На кровных скакунах надменные бароны, Попоны, шитые девизами гербов,
И ведьмы старые с огрызками зубов…
И дамы пышные на креслах и в рыдванах,
И белые брыжжи на розовых мещанах, И винный блеск в глазах, и винный аромат
Меж пестрой челяди гайдучьей и солдат.
Шуты и нищие, ханжи и проститутки,
И кантов пение, и площадные шутки, И с ночи, кажется, все эти люди тут,
Чтоб видеть, как живым еретика сожгут.
А с высоты костра, по горло цепью скручен,
К столбу дубовому привязан и измучен, На море зыбкое взирает еретик,
И мрачной горечью подернут строгий лик.
Он видит у костра безумных изуверов,
Он слышит вопли их и гимны лицемеров.В горячке диких снов воздев себе венцы,
Вот злые двинулись попарно чернецы;
Дрожат уста у них от бешеных хулений,
Их руки грязные бичуют светлый гений, Из глаз завистливых струится темный яд:
Они пожрать его, а не казнить хотят.
И стыдно за людей прикованному стало…
Вдруг занялся огонь, береста затрещала, Вот пурпурный язык ступни ему лизнул
И быстро по пояс змеею обогнул.
Надулись волдыри и лопнули, и точно
Назревшей мякотью плода кто брызнул сочной.Когда ж огонь ему под сердце подступил,
«О Боже, Боже мой!» — он в муках возопил.
А с площади монах кричит с усмешкой зверской:
«Что, дьявольская снедь, отступник богомерзкий? О Боге вспомнил ты, да поздно на беду.
Ну, здесь не догоришь — дожаришься в аду».
И муки еретик гордыней подавляя
И страшное лицо из пламени являя, Где кожу черную кипящий пот багрил,
На жалком выродке глаза остановил
И словом из огня стегнул его, как плетью:
«Холоп, не радуйся напрасно… междометью!»Тут бешеный огонь слова его прервал,
Но гнев и меж костей там долго бушевал…
Я знал тебя, когда в сем мире
Еще ребенком ты была
И, став поэтов юных в клире,
Перстами детскими на лире
Аккорды первые брала.
Потом девицею-мирянкой
Являлась ты в семье людской,
Но света лживою приманкой
Талант не увлекался твой,
И вот, обетом послушанья
Сковав все думы и мечты,
Свой дар склонив под гнет молчанья,
Явилась инокиней ты.
Прости, что пред тобой я смею
Предстать и в эти времена,
Быть может, с грешною моею
И ложной мыслью! Вот она: Таланты богом нам даются, —
Коль в гимнах, ими что поются,
Горят небесные лучи,
То и с церковного порога
Тот поднял голос против бога,
Таланту кто сказал: ‘Молчи!
Молчи! Я у тебя отъемлю
Права на песнь, на вещий стон.
Уйди в пустыню! Вройся в землю
Иль в келье будь похоронен! ’
Не прав, кто, сдавшись слов сих гром
Готов, в отказ святым правам,
Внимать наставнику земному,
А не евангельским словам. Не сотворив себе кумира,
Талант! светилом миру будь!
В быту мирском сквозь дрязги мира
Пробей монашественный путь!
Истой — не за стеной угрюмой,
Но смут житейских посреди —
С своей отшельнической думой
И честной схимою в груди!
Любви небесной дай нам пламень!
Явись с участьем — не с грозой,
И грудь людскую — этот камень —
Прожги молитвенной слезой! Я — ученик, я — не учитель,
Я червь земли, не сын небес,
Но и не демон искуситель,
Не посланный из ада бес,
Который хочет в вечной муке
Тебя привлечь бряцаньем слов;
Я сам божественной науке
Учиться у тебя готов.
Себя не чту, не именую
Я ведущим, но предаю
На суд твой мысль мою земную,
Как грех, как исповедь мою. Притом, средь дум моих греховных,
Тебе я жалуюсь, скорбя,
На гордых пастырей духовных,
На целый свет и на тебя.
Когда не мог я быть послушным
Суду учителей кривых,
Ни оставаться равнодушным
К веленью божьих слов святых,
Когда из хладных сфер деизма
Скорей предаться был я рад
Смоле кипящей скептицизма, —
Я думал: христианин-брат,
Чтоб утолить мне сердца муку,
Ко мне свой голос устремит,
С любовью мне протянет руку
И нечестивца вразумит —
Просил я света, разуменья, —
И что ж? Учители смиренья,
Свой гневом дух воспламеня,
Под небом о Христе мне братья
Свои мне бросили проклятья,
Швырнули камнями в меня; —
И ты, вдыхая свет эфирный,
Ко мне безжалостна была
И средь молитв, из кельи мирной
Свой камень также подняла!
Не нежных щек атласной белизною,
Не прелестью смеющагося рта,
Не южных глаз античной красотою,
Но чудною душевной чистотою
Она была прекрасна, как мечта!
Несчастный сын неверья и разврата,
Ты в ней одной ценил еще к добру
Стремление, священное когда-то,
Ее одну любил любовью брата,
Любил ее, как друга и сестру.
И в час тоски и муки невозможной,
Под бременем духовной нищеты,
Ты приходил к ней с думою тревожной…
И от тоски и муки невозможной
У ног ея искал спасенья ты.
У ног ея, сквозь горькия рыданья,
Ты говорил: о, друг! какая тьма!
Ты говорил: напрасны ожиданья,
Людская доля — вечное страданье
И вечный звон железнаго ярма!
Ты говорил: безжалостна природа,
Глухая ночь отчаянья полна!
К чему мне жизнь, искусство и свобода,
Когда в душе бушует непогода,
Когда тоской отравлена она!… —
Тогда, рукой задумчиво лаская
Волнистый шелк густых твоих кудрей,
Она к тебе склонялась, как святая,
И речь ея, пленительно живая,
Будила мир в больной душе твоей.
Она тебе печально говорила:
— Мой бедный друг, опомнись, ободрись!
Пусть велика отчаяния сила,
Но вспомни дни, когда еще светила
Твоей душе неведомая высь!
Поверь, мой друг, не все же тьма над нами!
Не все же жизнь уныла и пуста!
Взгляни кругом спокойными очами:
Земля блестит под ясными лучами,
И всюду жизнь, и всюду красота!
Умей любить возвышенней и чище,
Душевный жар на помощь призови,
И ты найдешь и счастье на кладбище,
И светлый ум в отверженном жилище,
И в каторге сокровища любви!
Жизнь — не тюрьма, не сумрак непроглядный,
Не роковой безсмысленный фантом,
Но и не пир веселый и нарядный…
Повсюду мрак сменяет свет отрадный,
Повсюду злое смешано с добром!
Порой трудна и тяжела дорога..,
Но еслиб мир не утопал в крови,
Но еслиб нас не мучила тревога,
Тогда, о друг, ведь не было б и Бога,
И чистых жертв и подвигов любви!
Прозаик милый,
О Савич мой,
Перед тобой,
Собравшись с силой,
Я нарисую,
Махнув пером,
Всегда младую,
С златым венцом,
С златою лирой
И по плечам
С златой порфирой,
Богиню Там.
Она витает
(Поверь ты мне?)
В той стороне,
Отколь блистает,
При тишине
Лесов заглохших
И вод умолкших
В покойном сне
Предтеча Феба,
Камен царя,
В цветах заря,
Аврора неба,
Откинув дверь,
Там выпускает,
Но бог Теперь
Ее встречает
И зло кидает
К благим дарам.
Богиня ж Там,
Как ты, незлобна!
И не одной
Она душой
Тебе подобна,
Но тож мила
И весела,
И так прелестно
Как, Савич, ты
Поет мечты
О неизвестной
Дали́, дали́?
Внимай пиита:
Он чародей —
Судьбой открыта
Грядущих дней
Ему завеса,
Он от Зевеса
Богиню Там
Принял в подругу
Своим мечтам.
Тебе ж, как другу,
Принес от ней
О! сверток дней.
Ты прочитаешь
И в нем узнаешь,
Кто будешь впредь,
Но не краснеть
От слов пророка:
«По воле рока
Ты будешь петь,
Как ночью мая
Поет младая,
В тени древес,
Любви певица,
Когда царица
Ночных небес
Из вод катится
И мрачный лес
Не шевелится;
Когда ж в крови
Зажгутся муки
Святой любви,
То смело руки
Ты на клавир,
И слаще лир
Прольются звуки
Твоей души.
Тогда ж в тиши
Ты, одинокой,
В стихах пиши
Письмо к жестокой
И ты поэт.
Прошепчет «нет»
Она сердито.
О, не беда!
Полуоткрытой
Верь, скажет «да!»
И ты, счастливый,
От городов
Уйдешь под кров
Домашней ивы,
Блаженный час!
О днях грядущих
Не суетясь,
В местах цветущих
Ты будешь жить
И воздух пить
С душистой розой.
Ты свежей прозой
Семьи простой
Опишешь радость,
Души покой,
И чувства сладость
Рассыплешь ты
На все листы».
О Савич милый!
То будет — верь,
Когда Теперь,
Сей бог унылый,
Богиню Там
Не повстречает,
Не примешает
К ее дарам
Полезной муки,
Слезы и скуки.
Между 1814 и 1817
Не нежных щек атласной белизною,
Не прелестью смеющегося рта,
Не южных глаз античной красотою,
Но чудною душевной чистотою
Она была прекрасна, как мечта!
Несчастный сын неверья и разврата,
Ты в ней одной ценил еще к добру
Стремление, священное когда-то,
Ее одну любил любовью брата,
Любил ее, как друга и сестру.
И в час тоски и муки невозможной,
Под бременем духовной нищеты,
Ты приходил к ней с думою тревожной…
И от тоски и муки невозможной
У ног ее искал спасенья ты.
У ног ее, сквозь горькие рыданья,
Ты говорил: о, друг! какая тьма!
Ты говорил: напрасны ожиданья,
Людская доля — вечное страданье
И вечный звон железного ярма!
Ты говорил: безжалостна природа,
Глухая ночь отчаянья полна!
К чему мне жизнь, искусство и свобода,
Когда в душе бушует непогода,
Когда тоской отравлена она!… —
Тогда, рукой задумчиво лаская
Волнистый шелк густых твоих кудрей,
Она к тебе склонялась, как святая,
И речь ее, пленительно живая,
Будила мир в больной душе твоей.
Она тебе печально говорила:
— Мой бедный друг, опомнись, ободрись!
Пусть велика отчаяния сила,
Но вспомни дни, когда еще светила
Твоей душе неведомая высь!
Поверь, мой друг, не все же тьма над нами!
Не все же жизнь уныла и пуста!
Взгляни кругом спокойными очами:
Земля блестит под ясными лучами,
И всюду жизнь, и всюду красота!
Умей любить возвышенней и чище,
Душевный жар на помощь призови,
И ты найдешь и счастье на кладби́ще,
И светлый ум в отверженном жилище,
И в каторге сокровища любви!
Жизнь — не тюрьма, не сумрак непроглядный,
Не роковой бессмысленный фантом,
Но и не пир веселый и нарядный…
Повсюду мрак сменяет свет отрадный,
Повсюду злое смешано с добром!
Порой трудна и тяжела дорога..,
Но если б мир не утопал в крови,
Но если б нас не мучила тревога,
Тогда, о, друг, ведь не было б и Бога,
И чистых жертв и подвигов любви!
Так, значит, как вы делаете, друга?
Пораньше встав, пока темно-светло,
открыв тетрадь, перо берете в руки
и пишете? Как, только и всего? Нет, у меня — все хуже, все иначе.
Свечу истрачу, взор сошлю в окно,
как второгодник, не решив задачи.
Меж тем в окне уже светло-темно.Сначала — ночь отчаянья и бденья,
потом (вдруг нет?) — неуловимый звук.
Тут, впрочем, надо начинать с рожденья,
а мне сегодня лень и недосуг.Теперь о тех, чьи детские портреты
вперяют в нас неукротимый взгляд:
как в рекруты забритые поэты,
те стриженые девочки сидят.У, чудища, в которых все нечетко!
Указка им — лишь наущенье звезд.
Не верьте им, что кружева и челка.
Под челкой — лоб. Под кружевами — хвост.И не хотят, а притворятся ловко.
Простак любви влюбиться норовит.
Грозна, как Дант, а смотрит, как плутовка.
Тать мглы ночной, «мне страшно!» говорит.Муж несравненный! Удели ей ада.
Терзай, покинь, всю жизнь себя кори.
Ах, как ты глуп! Ей лишь того и надо:
дай ей страдать — и хлебом не корми! Твоя измена ей сподручней ласки.
Не позабудь, прижав ее к груди:
все, что ты есть, она предаст огласке
на столько лет, сколь есть их впереди.Кто жил на белом свете и мужского
был пола, знает, как судьба прочна
в нас по утрам: иссохло в горле слово,
жить надо снова, ибо ночь прошла.А та, что спит, смыкая пуще веки, —
что ей твой ад, когда она в раю?
Летит, минуя там, в надзвездном верхе,
твой труд, твой долг, твой грех, твою семью.А все ж — пора. Стыдясь, озябнув, мучась,
надела прах вчерашнего пера
и — прочь, одна, в бесхитростную участь,
жить, где жила, где жить опять пора.Те, о которых речь, совсем иначе
встречают день. В его начальной тьме,
о, их глаза — как рысий фосфор, зрячи,
и слышно: бьется сильный пульс в уме.Отважно смотрит! Влюблена в сегодня!
Вчерашний день ей не в науку. Ты —
здесь щи при чем. Ее душа свободна.
Ей весело, что листья так желты.Ей важно, что тоскует звук о звуке.
Что ты о ней — ей это все равно.
О муке речь. Но в степень этой муки
тебе вовек проникнуть не дано.Ты мучил женщин, ты был смел и волен,
вчера шутил — не помнишь нынче, с кем.
Отныне будешь, славный муж и воин,
там, где Лаура, Беатриче, Керн.По октябрю, по болдинской аллее
уходит вдаль, слезы не уронив, —
нежнее женщин и мужчин вольнее,
чтоб заплатить за тех и за других.
Племя Авеля, будь сыто и одето,
Феи добрыя покой твой охранят;
Племя Каина, без пищи и без света,
Умирай, как пресмыкающийся гад.
Племя Авеля, твоим счастливым внукам
Небеса цветами усыпают путь;
Племя Каина, твоим жестоким мукам
В мире будет ли конец когда нибудь?
Племя Авеля, довольство — манной с неба
На твое потомство будет нисходить;
Племя Каина, бездомное, без хлеба,
Ты голодною собакой станешь выть.
Племя Авеля, сиди и грейся дома,
Где очаг семейный ярко запылал;
Племя Каина, постель твоя — солома,
В стужу зимнюю дрожишь ты, как шакал.
Племя Авеля, плодишься ты по свету,
Песню счастия поют тебе с пелен;
Племя Каина лишь знает песню эту:
Вопль детей своих и стоны чахлых жен.* * *Племя Авеля! светло твое былое,
Но грядущаго загадка нам темна…
Племя Каина! Терпи, и иго злое
Грозно сбросишь ты в иныя времена.
Племя Авеля! Слабея от разврата,
Измельчает род твой, старчески больной…
Племя Каина! Ты встанешь — и тогда-то
Под твоим напором дрогнет шар земной.
Племя Авеля, будь сыто и одето,
Феи добрыя покой твой охранят;
Племя Каина, без пищи и без света,
Умирай, как пресмыкающийся гад.
Племя Авеля, твоим счастливым внукам
Небеса цветами усыпают путь;
Племя Каина, твоим жестоким мукам
В мире будет ли конец когда нибудь?
Племя Авеля, довольство — манной с неба
На твое потомство будет нисходить;
Племя Каина, бездомное, без хлеба,
Ты голодною собакой станешь выть.
Племя Авеля, сиди и грейся дома,
Где очаг семейный ярко запылал;
Племя Каина, постель твоя — солома,
В стужу зимнюю дрожишь ты, как шакал.
Племя Авеля, плодишься ты по свету,
Песню счастия поют тебе с пелен;
Племя Каина лишь знает песню эту:
Вопль детей своих и стоны чахлых жен.
Племя Авеля! светло твое былое,
Но грядущаго загадка нам темна…
Племя Каина! Терпи, и иго злое
Грозно сбросишь ты в иныя времена.
Племя Авеля! Слабея от разврата,
Измельчает род твой, старчески больной…
Племя Каина! Ты встанешь — и тогда-то
Под твоим напором дрогнет шар земной.
…Мчится дальше Леон, — и преград ему нет!
Быстро горы мелькают, долины.
Вот белеет Казбек, вечным снегом одет;
Там — другие теснятся вершины…
Вот раскинулась цепь белоснежная гор,
Смело в мир облаков проникая,
И на солнце горит их алмазный убор,
Над суровой вершиной сверкая…
Из ущелья в горах, вечно мощен и смел,
Поднимаясь над бездной высоко,
Величавый орел гордо к небу взлетел
И в эфире пари́т одиноко.
О, орел! Твоей целью заветной была
Недоступная высь голубая…
Если б слава армян так подняться могла,
После рабства и слез оживая!
Если б край наш родной снова силу нашел
Сбросить бремя невзгод и мученья,
Как прозрачный эфир рассекают, орел,
Твоих крыльев могучих движенья!..
* * *
Кто изнежен и слаб, кто отваги лишен,
Пусть дивится тому, что, страдая,
С мрачной думой своей неразлучен Леон,
По горам и пустыням блуждая!..
Пусть правдивая скорбь непонятна, смешна
Тем, кто ищет утех, наслаждений,
Чья беспечная жизнь суеты лишь полна,
Жажды шумных, пустых развлечений…
Дух Леона, скорбя, ненавидит покой,
И чужда ему жизни отрада:
Так страдалец-народ осушает с тоской
Кубок, полный смертельного яда.
Зеленеют поля… Вновь фиалка, жасмин,
Все под лаской весны расцветает…
Как дыхание девы, порой из долин
Ароматный зефир долетает.
Меж душистых цветов себе путь проложив,
Блещет чистый ручей красотою.
Дремлет лилия, томно головку склонив,
Над журчащей мечтая водою…
Хочет верить Леон, что поток унесет
Быстро вдаль его мрачное горе,
Улыбнется весна… птичек хор запоет…
И воспрянет душа на просторе!
Он ударил по струнам, — но слышит в ответ
Лишь напевы печали, томленья.
Струны шепчут: «Рыдай безутешно, поэт, —
Не настал еще час избавленья!»
* * *
Молча страждет Леон, — и не выдаст он мук,
Взор людской разгадать их не может…
Тайно скорбь, натянув свой губительный лук,
Словно демон, страдальца тревожит.
В истомленной душе — грусть и муки теперь!
Мысли — море с бурливой волною!
И навек заперта светлой радости дверь, —
Не повеет, как прежде, весною!..
И душа, что когда-то, светла и ясна,
Как цветок, распускалась беспечно,
Скорбный кубок теперь осушает до дна,
Что тоской наполняется вечно.
Любовь страшна не смертью поцелуя,
Но скитом яблочным, монашеской ольхой,
Что пронесутся в голосе любимой
С подщелкиваньем резким: «Упокой».
Давно легли рассеянные пальцы
На плечи детские и на бедро твое, —
И позабыл и волк, и волхв и лирник
Гортанный клекот лиры боевой.
Мой конь храпит и мраморами брызжет.
Не променяю жизнь на мрамор и гранит,
Пока в груди живое сердце дышит,
Пока во мне живая кровь поет.
Кует заря кибитку золотую,
Пегас, взорли кипящую любовь, —
Так говорю, и музу зрю нагую
В плаще дырявом и венке из роз.
Богоподобная, пристало ли томиться,
Оставь в покое грешного певца.
Колени женские прекраснее, чем лица
Прекрасномраморного мудреца.
Любовь страшна, монашенкою смуглой
Ты ждешь меня и плачешь на заре,
Ольха скрипит, ракитный лист кружится,
И вместо яства уксус и полынь.
Мой бог гнилой, но юность сохранил,
И мне страшней всего упругий бюст и плечи,
И женское бедро, и кожи женской всхлип,
Впитавший в муках муку страстной ночи.
И вот теперь брожу, как Ориген,
Смотрю закат холодный и просторный.
Не для меня, Мария, сладкий плен
И твой вопрос, встающий в зыби черной.
Лишь шумят в непогоду ставни,
Сквозь сквозные дома завыванье полей.
Наш камин, и твое золотое лицо, словно льдина,
За окном треск снегов и трава.
Это вечер, Мария. Средь развалин России
Горек вкус у вина. Расскажи мне опять про любовь,
Про крылатую, черную птицу с большими зрачками
И с когтями, как красная кровь.
В пернатых облаках все те же струны славы,
Амуров рой. Но пот холодных глаз,
И пальцы помнят землю, смех и травы,
И серп зеленый у брегов дубрав.
Умолкнул гул, повеяло прохладой,
Темнее ночи и желтей вина
Проклятый бог сухой и злой Эллады
На пристани остановил меня.
Ночь отгорела оплывшей свечой восковою,
И над домом моим белое солнце скользит.
На паркетном полу распростерлись иглы и хвои,
Аполлон по ступенькам, закутавшись в шубу, бежит.
Но сандалии сохнут на ярко начищенной меди.
Знаю, завтра придет и, на лире уныло бренча,
Будет петь о снегах, где так жалобны звонкие плечи,
Будет кутать унылые плечи в меха.
Стянут цепию железной,
Кто с бессмертьем на челе
Над разинутою бездной
Пригвожден к крутой скале?
То Юпитером казнимый
С похитительного дня —
Прометей неукротимый,
Тать небесного огня!
Цепь из кузницы Вулкана
В члены мощного титана
Вгрызлась, резкое кольцо
Сводит выгнутые руки,
С выраженьем гордой муки
Опрокинуто лицо;
Тело сдавленное ноет
Под железной полосой,
Горный ветер дерзко роет
Кудри, взмытые росой;
И страдальца вид ужасен,
Он в томленье изнемог,
Но и в муке он прекрасен,
И в оковах — всё он бог!
Всё он твердо к небу взводит
Силу взора своего,
И стенанья не исходит
Из поблеклых уст его. Вдруг — откуда так приветно
Что-то веет? — Чуть заметно
Крыл движенье, легкий шум,
Уст незримых легкий шепот
Прерывает тайный ропот
Прометея мрачных дум.
Это — группа нимф воздушных,
Сердца голосу послушных
Дев лазурной стороны,
Из пределов жизни сладкой
В область дольних мук украдкой
— Низлетела с вышины, —
И страдалец легче дышит,
Взор отрадою горит.
‘Успокойся! — вдруг он слышит,
Точно воздух говорит. —
Успокойся — и смиреньем
Гнев Юпитера смири!
Бедный узник! Говори,
Поделись твоим мученьем
С нами, вольными, — за что
Ты наказан, как никто
Из бессмертных не наказан?
Ты узлом железным связан
И прикован на земле
К этой сумрачной скале’. ‘Вам доступно состраданье, —
Начал он, — внимайте ж мне
И мое повествованье
Скройте сердца в глубине!
Меж богами, в их совете,
Раз Юпитер объявил,
Что весь род людской на свете
Истребить он рассудил.
‘Род, подобный насекомым!
Люди! — рек он. — Жалкий род!
Я вас молнией и громом
Разражу с моих высот.
Недостойные творенья!
Не заметно в вас стремленья
К светлой области небес,
Нет в вас выспреннего чувства,
Вас не двигают искусства,
Весь ваш мир — дремучий лес’.
Молча сонм богов безгласных,
Громоносному подвластных,
Сим словам его внимал,
Все склонились — я восстал.
О, как гневно, как сурово
Он взглянул на мой порыв!
Он умолк, я начал слово:
‘Грозный! ты несправедлив.
Страшный замысл твой — обида
Правосудью твоему? —
Ты ли будешь враг ему?
Грозный! Мать моя — Фемида
Мне вложила в плоть и кровь
К правосудию любовь.
Где же жить оно посмеет,
Где же место для него,
Если правда онемеет
У престола твоего?
Насекомому подобен
Смертный в свой короткий век,
Но и к творчеству способен
Этот бренный человек.
Вспомни мира малолетство!
Силы спят еще в зерне.
Погоди! Найдется средство —
И воздействуют оне’. Я сказал. Он стал ворочать
Стрелы рдяные в руках!
Гнев висел в его бровях,
‘Я готов мой гром отсрочить! ’ —
Возгласил он — и восстал. Гром отсрочен. Льется время.
Как спасти людское племя?
Непрерывно я искал.
Чем в суровой их отчизне
Двигнуть смертных к высшей жизни?
И загадка для меня
Разрешилась: дать огня!
Дать огня им — крошку света —
Искру в пепле и золе —
И воспрянет, разогрета,
Жизнь иная на земле.
В дольнем прахе, в дольнем хламе
Искра та гореть пойдет,
И торжественное пламя
Небо заревом зальет.
Я размыслил — и насытил
Горней пищей дольний мир, —
Искру с неба я похитил,
И промчал через эфир,
Скрыв ее в коре древесной,
И на землю опустил,
И, раздув огонь небесный,
Смертных небом угостил.
Я достиг желанной цели:
Искра миром принята —
И искусства закипели,
Застучали молота;
Застонал металл упорный
И, оставив мрак затворный,
Где от века он лежал,
Чуя огнь, из жилы горной
Рдяной кровью побежал.
Как на тайну чародея,
Смертный кинулся смотреть,
Как железо гнется, рдея,
И волнами хлещет медь.
Взвыли горны кузниц мира,
Плуг поля просек браздой,
В дикий лес пошла секира,
Взвизгнул камень под пилой;
Камень в храмы сгромоздился,
Мрамор с бронзой обручился,
И, паря над темным дном,
В море вдался волнорезом
Лес, прохваченный железом,
Окрыленный полотном.
Лир серебряные струны
Гимн воспели небесам,
И в восторге стали юны
Старцы, вняв их голосам.
Вот за что я на терзанье
Пригвожден к скале земной!
Эти цепи — наказанье
За высокий подвиг мой.
Мне предведенье внушало,
Что меня постигнет казнь,
Но меня не удержала
Мук предвиденных боязнь,
И с Юпитерова свода
Жребий мой меня послал,
Чтоб для блага смертных рода
Я, бессмертный, пострадал’. Полный муки непрерывной,
Так вещал страдалец дивный,
И, внимая речи той,
Нимфы легкие на воле
Об его злосчастной доле
Нежной плакали душой
И, на язвы Прометея,
Как прохладным ветерком,
Свежих уст дыханьем вея,
Целовали их тайком.
Служил на этой мельнице еще ребенком я,
Прошли на ней младенчество и молодость моя.
Ах, как была дочь мельника мила и хороша,
Как ярко отражалася в глазах ея душа!
Не раз в часы вечерние мы сиживали с ней,
Я поверял и радости, и скорбь души моей;
Она с участьем слушала. Моя любовь одна
От милой оставалася всегда утаена.
Ни разу не промолвился: будь в ней самой любовь —
Сама бы догадалася, заговорила б кровь…
Тогда я сердцу бедному: «молчи, терпи» —сказал,
«Там не дождешься радости, где счастья Бог не дал!»
Моя печаль безмолвная ей сделалась видна —
И дружески, приветливо корит меня она:
«Да что с тобой? как бледен ты! как сумрачен и тих!
Извольте быть веселеньким—я не люблю таких!»
Но вот однажды радостно бежит она ко мне,
Меня хватает за руку —лицо ея в огне:
«Поздравь меня, мой добрый друг: невеста пред тобой!
К тебе спешила первому я с радостью такой.»
Пожал я руку белую, пошол к реке —и там
Такия слезы горькия катились по щекам,
Так страшно было на̀ сердце, как-будто я зарыл
В могилу глубочайшую все, чем дышал и жил.
Их обручили вечером —и я, в числе гостей,
Перед четой счастливою сидел с тоской моей.
О чем грустить бы кажется? Она, жених, родня —
Все были так приветливы, ласкали так меня.
При мне, как друге искреннем, не видя мук моих,
Шептались, обнималися невеста и жених…
Не мог я дольше выдержать: котомку, посох взял
И голосом трепещущим хозяевам сказал:
«Давно ужь очень хочется людей увидеть мне:
Пойду смотреть, как там живут на чуждой стороне.»
Она на это: «Боже мой! зачем от нас идти?
Где можешь ты привет такой, друзей таких найдти?»
Тут громко разрыдался я. Теперь я плакать мог:
Ни кто ведь не прощается без горя и тревог.
И я оставил мельницу с растерзанной душой —
И скоро, возвратился я едва, едва живой.
Заботливо на мельнице все ходят за больным:
Лелеет дочь хозяйская с возлюбленным своим;
Их свадьба в мае месяце; невеста и жених
Хотят, чтоб после свадьбы я остался жить у них.
Я слушаю на мельнице колес унылый стук
И думаю: отрадное забвенье горьких мук
На нашем сельском кладбище найдет душа моя:
Они ведь оба требуют, чтоб выздоровел я!
С чего взялась всесветная беда?
Кто виноват, кто первый начинает?
Народ вы умный, всякой это знает,
Да славушка пошла об вас худа!
Уж лучше бы в покое дома жить
Да справиться с домашними делами!
Ведь, кажется, нам нечего делить
И места много всем под небесами.
К тому ж и то, коль всё уж поминать:
Смешно французом русского пугать! Знакома Русь со всякою бедой!
Случалось ей, что не бывало с вами.
Давил ее татарин под пятой,
А очутился он же под ногами.
Но далеко она с тех пор ушла!
Не в мерку ей стать вровень даже с вами;
Заморский рост она переросла,
Тянуться ль вам в одно с богатырями!
Попробуйте на нас теперь взглянуть,
Коль не боитесь голову свихнуть! Страдала Русь в боях междоусобных,
По капле кровью чуть не изошла,
Томясь в борьбе своих единокровных;
Но живуча святая Русь была!
Умнее вы, — зато вам книги в руки!
Правее вы, — то знает ваша честь!
Но знайте же, что и в последней муке
Нам будет чем страданье перенесть!
Прошедшее стоит ответом вам, —
И ваш союз давно не страшен нам! Спасемся мы в годину наваждений,
Спасут нас крест, святыня, вера, трон!
У нас в душе сложился сей закон,
Как знаменье побед и избавлений!
Мы веры нашей, спроста, не теряли
(Как был какой-то западный народ);
Мы верою из мертвых воскресали,
И верою живет славянский род.
Мы веруем, что бог над нами может,
Что Русь жива и умереть не может! Писали вы, что начал ссору русской,
Что как-то мы ведем себя не так,
Что честью мы не дорожим французской,
Что стыдно вам за ваш союзный флаг,
Что жаль вам очень Порты златорогой,
Что хочется завоеваний нам,
Что-то да се… Ответ вам дали строгой,
Как школьникам, крикливым шалунам.
Не нравится, — на то пеняйте сами,
Не шапку же ломать нам перед вами! Не вам судьбы России разбирать!
Неясны вам ее предназначенья!
Восток — ее! К ней руки простирать
Не устают мильоны поколений.И властвуя над Азией глубокой,
Она всему младую жизнь дает,
И возрожденье древнего Востока
(Так бог велел!) Россией настает.
То внове Русь, то подданство царя,
Грядущего роскошная заря! Не опиум, растливший поколенье,
Что варварством зовем мы без прикрас,
Народы ваши двинет к возрожденью
И вознесет униженных до вас!
То Альбион, с насилием безумным
(Миссионер Христовых кротких братств!),
Разлил недуг в народе полуумном,
В мерзительном алкании богатств!
Иль не для вас всходил на крест господь
И дал на смерть свою святую плоть? Смотрите все — он распят и поныне,
И вновь течет его святая кровь!
Но где же жид, Христа распявший ныне,
Продавший вновь Предвечную Любовь?
Вновь язвен он, вновь принял скорбь и муки,
Вновь плачут очи тяжкою слезой,
Вновь распростерты божеские руки
И тмится небо страшною грозой!
То муки братии нам единоверных
И стон церквей в гоненьях беспримерных! Он телом божьим их велел назвать,
Он сам, глава всей веры православной!
С неверными на церковь воевать,
То подвиг темный, грешный и бесславный!
Христианин за турка на Христа!
Христианин — защитник Магомета!
Позор на вас, отступники креста,
Гасители божественного света!
Но с нами бог! Ура! Наш подвиг свят,
И за Христа кто жизнь отдать не рад! Меч Гедеонов в помощь угнетенным,
И в Израили сильный Судия!
То царь, тобой, всевышний, сохраненный,
Помазанник десницы твоея!
Где два иль три для господа готовы,
Господь меж них, как сам нам обещал.
Нас миллионы ждут царева слова,
И наконец твой час, господь, настал!
Звучит труба, шумит орел двуглавый
И на Царьград несется величаво!
Что, чернокудрая с лазурными глазами,
Что, если я скажу вам, как я вас люблю?
Любовь, вы знаете, есть кара над сердцами,
Я знаю: любящих жалеете вы сами…
Но, может быть, за то я гнев ваш потерплю.
Что, если я скажу, как много мук и боли
Таится у меня в душевной глубине?
Вы, Нина, так умны, что часто против воли
Все видите насквозь: печаль и даже боле…
«Я знаю», — может быть, ответите вы мне.
Что, если я скажу, что вечное стремленье
Меня за вами мчит, назло расчетам всем?
Тень недоверия и легкого сомненья
Вам придают еще ума и выраженья…
Вы не поверите мне, может быть, совсем.
Что, если вспомню я все наши разговоры
Вдвоем пред камельком в вечерней тишине?
Вы знаете, что гнев меняет очень скоро
В две ярких молнии приветливые взоры…
Быть может, видеть вас вы запретите мне.
Что, если я скажу, что ночью в час тяжелый
Я плачу и молюсь, забывши целый свет…
Когда смеетесь вы, вы знаете, что пчелы
В ваш ротик, как в цветок, слетят гурьбой веселой…
Вы засмеетеся мне, может быть, в ответ.
Но нет, я не скажу. Без мысли признаваться
Я в вашу комнату иду, как верный страж;
Могу там слушать вас, дыханьем упиваться,
И будете ли вы отгадывать, смеяться —
Мне меньше нравиться не может образ ваш.
Глубоко я в душе таю любовь и муки,
И вечером, когда к роялю вы в мечтах
Присядете, ловлю я пламенные звуки,
А если в вальсе вас мои обхватят руки,
Вы, как живой тростник, сгибаетесь в руках.
Когда ж наступит ночь и дома, за замками
Останусь я один, для миру глух и нем, —
О, все я вспомню, все ревнивыми мечтами —
И сердце гордое, наполненное вами,
Раскрою, как скупой, не видимый никем.
Люблю я и храню холодное молчанье,
Люблю и чувств своих не выдам напоказ,
И тайна мне мила, и мило мне страданье,
И мною дан обет любить без упованья,
Но не без счастия: я здесь — я вижу вас.
Нет, мне не суждено быть, умирая, с вами
И жить у ваших ног, сгорая, как в огне…
Но… если бы любовь я высказал словами,
Что, чернокудрая с лазурными глазами,
О что, о что тогда ответили б вы мне?
Нет, я не радостно встречаю новый год,
Он жадной смерти клич над бездною могилы.
Редеет строй бойцов. За кем теперь черед?
Падет-ли юноша, в разцвете гордой силы,
Иль лавры старика, добытые в бою
За правду и любовь,—сомнутся безпощадно, —
Грядущее сильней томит печаль мою,
И новый год идет с тоскою безотрадной!
Как радостный напев в день грустных похорон,
Как пира скучнаго тяжелое похмелье,
Противен мне заздравный кубка звон
И в этот миг людей привычное веселье.
Вл. Ладыженский.
Сменяясь быстрой чередой,
Проходят дни, проходят годы,
И жаль мне жизни молодой —
Как заключенному свободы.
А жизнь не ждет. За ней толпой
Бегут вопросы без ответа:
Уже-ли песнь моя пропета
И кончен путь мой трудовой?..
Под гнетом пошлости пустой
Замрут-ли робкие напевы —
Как чахнут раннею весной
Едва всходящие посевы?
Вл. Ладыженский.
Свершился жребий твой суровый!
Как рано смерть в тебе пришла
И сорвала венец лавровый
С спокойно-гордаго чела.
Замолкли скорбных песен звуки
Над стороной твоей родной,
Которой нес ты сердца муки,
Как дань души твоей больной.
И помню я, был день ненастный,
Когда в могиле дорогой
Послами родины несчастной
Сошлись мы с горькою тоской.
Но, расходясь, мы обещали
Снести, как клад, в своих сердцах
Все те же песни, что звучали
На смертью порванных струнах.
В. Ладыженский.
Прости! Он близок, час разлуки…
Я уношу с собою вдаль
Тобой осмеянныя муки,
Тобой зажженную печаль.
И знаешь ты, что я, тоскуя,
В тиши родных моих степей
Все буду жаждать поцелуя
И лжи ласкающих речей.
Так иногда,—мечты созданье, —
Приносит призрак роковой
Непобедимое страданье
Непобедимой красотой.
Вл. Ладыженский.
В простых речах поэзия темна:
Всплакнет ли робкое в них горе,
Сверкнет ли радости волна, —
Все тонет в безразличном хоре.
Поэт кует из этих слов простых
Венок из золота и стали:
Звено из радостей земных
Паяет пламенем печали/
И человеке идет, судьбой влеком,
Смеясь и плача в самом деле —
Идет, играя тем венком,
К неведомой, но вечной цели.
И путь его и труден, и далек,
И в мраке б стал путем страданий,
Когда б не яркий огонек
Любви и творческих исканий.
Вл. Ладыженский.
Се царь твой грядет тебе кроток.
Ев. Матѳ. 21, V.
Народный клик, детей молитвы
И старцев гордыя хвалы…
Ужель в пылу кровавой битвы
Склонились римские орлы?
Ужель свободна Иудея,
И царь, вождями окружен,
Идет возсесть на праздный трон,
Святым восторгом пламенея?
Но нет, мечтам синедриона
Смеются римские полки:
Он нищ и кроток—царь Сиона,
И с ним простые рыбаки.
Греми ж, хвалебное «осанна»,
Греми в сердечной простоте,
Решеньем злобы и обмана
Он будет распят на кресте.
Но и на нем, томясь, страдая,
Он будет жить в дали веков,
И в мир, любя и всепрощая,
Умчится слава рыбаков.
Вл. Ладыженский.
От шума города я радостно бежал
К степям родным, как узник из темницы,
Покоя я молил, забвенья я искал…
И замер гул покинутой столицы,
И снова предо мной синеющая даль,
Лазурь небес; простор их безграничный,
Но в душу крадется знакомая печаль,
Как старый друг, как гость привычный.
И шепчет мне она: не верь, простор полей
Не даст тебе желаннаго забвенья,
Любовь безумная давно в душе твоей
Зажгла тоску,—и нет ей исцеленья!
На муки обречен, свой жалкий приговор
С собою ты принес к степям отчизны, —
Вот отчего тебе тяжел ея простор,
Как слово горькой укоризны.
Вл. Ладыженский.
Кипел народом цирк. Дрожащие рабыВ арене с ужасом плачевной ждут борьбы.А тигр меж тем ревел, и прыгал барс игривой,Голодный лев рычал, железо клетки грыз,И кровью, как огнем, глаза его зажглись.Отворено: взревел, взмахнув хвостом и гривой,На жертву кинулся… Народ рукоплескал…В толпе, окутанный льняною, грубой тогой,С нахмуренным челом седой старик стоял,И лик его сиял, торжественный и строгой.С угрюмой радостью, казалось, он взирал,Спокоен, холоден, на страшные забавы,Как кровожадный тигр добычу раздиралИ злился в клетке барс, почуя дух кровавый.Близ старца юноша, смущенный шумом игр,Воскликнул: «Проклят будь, о Рим, о лютый тигр!О, проклят будь народ без чувства, без любови,Ты, рукоплещущий, как зверь, при виде крови!»— «Кто ты?» — спросил старик. «Афинянин! ПривыкРукоплескать одним я стройным лиры звукам,Одним жрецам искусств, не воплям и не мукам…»— «Ребенок, ты не прав», — ответствовал старик.— «Злодейство хладное душе невыносимо!»— «А я благодарю богов-пенатов Рима».— «Чему же ты так рад?» — «Я рад тому, что естьЕще в сердцах толпы свободы голос — честь:Бросаются рабы у нас на растерзанье —Рабам смерть рабская! Собачья смерть рабам!Что толку в жизни их — привыкнувших к цепям?Достойны их они, достойны поруганья!»
Кипел народом цирк. Дрожащие рабы
В арене с ужасом плачевной ждут борьбы.
А тигр меж тем ревел, и прыгал барс игривой,
Голодный лев рычал, железо клетки грыз,
И кровью, как огнем, глаза его зажглись.
Отворено: взревел, взмахнув хвостом и гривой,
На жертву кинулся… Народ рукоплескал…
В толпе, окутанный льняною, грубой тогой,
С нахмуренным челом седой старик стоял,
И лик его сиял, торжественный и строгой.
С угрюмой радостью, казалось, он взирал,
Спокоен, холоден, на страшные забавы,
Как кровожадный тигр добычу раздирал
И злился в клетке барс, почуя дух кровавый.
Близ старца юноша, смущенный шумом игр,
Воскликнул: «Проклят будь, о Рим, о лютый тигр!
О, проклят будь народ без чувства, без любови,
Ты, рукоплещущий, как зверь, при виде крови!»
— «Кто ты?» — спросил старик. «Афинянин! Привык
Рукоплескать одним я стройным лиры звукам,
Одним жрецам искусств, не воплям и не мукам…»
— «Ребенок, ты не прав», — ответствовал старик.
— «Злодейство хладное душе невыносимо!»
— «А я благодарю богов-пенатов Рима».
— «Чему же ты так рад?» — «Я рад тому, что есть
Еще в сердцах толпы свободы голос — честь:
Бросаются рабы у нас на растерзанье —
Рабам смерть рабская! Собачья смерть рабам!
Что толку в жизни их — привыкнувших к цепям?
Достойны их они, достойны поруганья!»
Из «Макбета» Ф. Шиллера
Первая
Попался мне один рыбак:
Чинил он, весел, сети!
Как будто в рубище бедняк
Имел златые горы!
И с песнью день и ночи мрак
Встречал беспечный мой рыбак.
Я ж поклялась ему давно,
Что все сердит меня одно…
Однажды рыбу он ловил,
И клад ему попался.
Клад блеском очи ослепил,
Яд черный в нем скрывался.
Он взял его к себе на двор:
И песен не было с тех пор!
Другие две
Он взял врага к себе на двор:
И песен не было с тех пор!
Первая
И вот где он, там пир горой,
Толпа увеселений —
И прочь, как с крыльями, покой
Быстрей умчался тени.
Не знал безумец молодой,
Что деньги ведьмы — прах пустой!
Вторая и третья
Не знал, глупец, средь тех минут,
Что наши деньги в ад ведут!..
Первая
Но бедность скоро вновь бежит,
Друзья исчезли ложны;
Он прибегал, чтоб скрыть свой стыд,
К врагу людей, безбожный!
И на дороге уж большой
Творил убийство и разбой…
Я ныне близ реки иду
Свободною минутой, —
Там он сидел на берегу,
Терзаясь мукой лютой!..
Он говорил: «Мне жизнь пуста!
Вы отвращений полны,
Блаженства, злата!.. вы мечта!..»
И забелели волны.
Из «Макбета» Ф. Шиллера
Первая
Попался мне один рыбак:
Чинил он, весел, сети!
Как будто в рубище бедняк
Имел златые горы!
И с песнью день и ночи мрак
Встречал беспечный мой рыбак.
Я ж поклялась ему давно,
Что все сердит меня одно…
Однажды рыбу он ловил,
И клад ему попался.
Клад блеском очи ослепил,
Яд черный в нем скрывался.
Он взял его к себе на двор:
И песен не было с тех пор!
Другие две
Он взял врага к себе на двор:
И песен не было с тех пор!
Первая
И вот где он, там пир горой,
Толпа увеселений —
И прочь, как с крыльями, покой
Быстрей умчался тени.
Не знал безумец молодой,
Что деньги ведьмы — прах пустой!
Вторая и третья
Не знал, глупец, средь тех минут,
Что наши деньги в ад ведут!..
Первая
Но бедность скоро вновь бежит,
Друзья исчезли ложны;
Он прибегал, чтоб скрыть свой стыд,
К врагу людей, безбожный!
И на дороге уж большой
Творил убийство и разбой…
Я ныне близ реки иду
Свободною минутой, —
Там он сидел на берегу,
Терзаясь мукой лютой!..
Он говорил: «Мне жизнь пуста!
Вы отвращений полны,
Блаженства, злата!.. вы мечта!..»
И забелели волны.
РУДОKОПЫ.
Среди могильных ям, среди угрюмых сводов —
Отвесных, мрачных скал над нашей головой,
Среди холодных шахт, чернеющих проходов,
Среди миазмоз злых, царящих под землей,
Оторваны от всех и от всего живого,
Чтоб тешить праздный час чужих для нас людей,
Мы заживо во тьме погребены сурово,
Копатели и гор и черных пропастей!
Мы роем целый день, мы жадно ищем клада
Сокровищ и богатств, мы—жалкие, как стадо!
Для вас, собрание земных богов, тот клад
Железа, серебра и с яркими лучами
Каменьев дорогих, что блеск огней затмят;
Для вас одних земля, одетая цветами,
Театры и пиры, веселье с красотой
Безпечность праздная и увлечений смены,
И радость вечная пред новою мечтой!
Для нас нет ни луча, ни неба,—только стены, —
Ни веянья любви, ни жизни чистоты,
Ни ласки теплых слов, ни дружескаго взора,
Но мука вечная средь вечной темноты!
Не люди разве мы? Всю тяжесть приговора
Кто возложил на нас, кто муки нам принес?
И если есть Господь и приходил Христос,
За что присуждены в жестокий ад живые?
Кто знает,—роем мы, но уж близка пора,
Когда захватят грудь и дух пары гнилые,
Огонь поглотит нас иль разобьет гора…
Глядите!—Смотрит смерть с коварным приговором!..
Мы роем глубь земли, копаем ряд могил
Для нас, богатых всех и скорбью и позором, —
И, кажется, в нас нет уже ни капли сил!
Копаем, роем мы губителям-тиранам!..
Гремите, черныя машины, молотки,
Стучите яростно от злобы и тоски, —
Пусть шахты мрачныя разверзнутся вулканом,
Раскроют тьму могил сияющим лучам!
Час наступил!—И мы идем навстречу вам--
Мы, жалкие для вас, хотим добиться братства
И встать лицом к лицу с великим наравне!
Мы добыли для вас несметныя богатства,
Что жадная земля скрывала в глубине;
Но, с золотом в руках, жестокою войною
Вы двинулись на нас с позорным торжеством!
Мы драгоценности вам принесли толпою,
A вы, вы развратили нас, измученных трудом,
И из железа нам сковали вы оковы,
И приковали нас навеки к темноте!
Свой образ потеряв, и грязны и суровы,
Мы уголь достаем, дающий жизнь везде,
Дающий только вам тепло и свет и славу!
Ломаем горы мы и в пропасти идем —
На огненный гранит—в удушье и отраву;
Для вас из глубины мы мрамор достаем, —
Но памятники вы возводите героям,
Лишившим хлеба нас, и думаете вы:
Хоть место в петле нам, но мы покорно роем,
Но мы всегда добры, податливы, мертвы…
Патриций, буржуа, мы вас побезпокоим:
Нам окажите честь и выпьем за одно, —
За справедливый труд, за наше пробужденье,
За хлеб, котораго не видим мы давно,
За честь, которой нет y вас со дня рожденья,
За светлый братский мир, роднящий всех людей!
Но что… дрожите вы?—Какое оскорбленье:
В лохмотьях м грязи y ваших мы очей!
Давая чувствоват свое полупрезренье,
Вы корку старую нам бросили скорей…
О трусы жалкие, с угрозой на-готове!
Взгляните: ненависть проснулась, как змея, —
Не хлеба мы хотим, но крови, крови, крови…
И пусть ликует мест—хоть день один ея!
Чьи так дико блещут очи?
Дыбом черный волос встал?
Он страшится мрака ночи;
Зрю — сверкнул в руке кинжал!..
Вот идет... стоит... трепещет...
Быстро бросился назад;
И, как злой преступник, мещет
Вдоль чертога робкий взгляд!
Не убийца ль сокровенный,
За Москву и за народ,
Над стезею потаенной
Самозванца стережет?..
Вот к окну оборотился;
Вдруг луны сребристый луч
На чело к нему скатился
Из-за мрачных, грозных туч.
Что я зрю? То хищник власти
Лжедимитрий там стоит;
На лице пылают страсти;
Трепеща, он говорит:
«Там в чертогах кто-то бродит
Шорох — заскрыпела дверь!..
И вот призрак чей-то входит...
Это ты — Бориса дщерь!..
О, молю! избавь от взгляда...
Укоризною горя,
Он вселяет муки ада
В грудь преступного царя!..
Но исчезла у порога;
Это кто ж мелькнул и стал,
Притаясь в углу чертога?..
Это Шуйский!.. Я пропал!..»
Так страдал злодей коварный
В час спокойствия в Кремле;
Проступал бесперестанно
Пот холодный на челе.
«Не укроюсь я от мщенья!—
Он невнятно прошептал.—
Для тирана нет спасенья:
Друг ему — один кинжал!
На престоле, иль на ложе,
Иль в толпе на площади,
Рано, поздно ли, но все же
Быть ему в моей груди!
Прекращу свой век постылый;
Мне наскучило страдать
Во дворце, как средь могилы,
И убийцу нажидать».
Сталь нанес — она сверкнула —
И преступный задрожал,
Смерть тирана ужаснула:
Выпал поднятый кинжал.
«Не настало еще время,—
Простонал он,— но придет,
И несносной жизни бремя
Тяжкой ношею спадет».
Но как будто вдруг очнувшись:
«Что свершить решился я?—
Он воскликнул, ужаснувшись.—
Нет! не погублю себя.
Завтра ж, завтра все разрушу,
Завтра хлынет кровь рекой —
И встревоженную душу
Вновь порадует покой!
Вместо праотцев закона
Я введу закон римлян;
Грозной местью гряну с трона
В подозрительных граждан.
И твоя падет на плахе,
Буйный Шуйский, голова!
И, дымясь в крови и прахе,
Затрепещешь ты, Москва!»
Смолк. Преступные надежды
Удалили страх — и он
Лег на пышный одр, и вежды
Оковал тревожный сон.
Вдруг среди безмолвья грянул
Бой набата близ дворца,
И тиран с одра воспрянул
С смертной бледностью лица...
Побежал и зрит у входа:
Изо всех кремлевских врат
Волны шумные народа,
Ко дворцу стремясь, кипят.
Вот приближились, напали;
Храбрый Шуйский впереди —
И сарматы побежали
С хладным ужасом в груди.
«Все погибло! нет спасенья,
Смерть прибежище одно!» —
Рек тиран... еще мгновенье —
И бросается в окно!
Пал на камни, и, при стуках
Сабель, копий и мечей,
Жизнь окончил в страшных муках
Нераскаянный злодей.
Младой Готфрид Шатобриан
Жил в замке над рекою
Меж гор и добрых поселян
С прелестною женою.Их ночь тиха, их ясен день,
В их сердце дышит радость,
Бежит от них печали тень,
В любви цветет их младость.Вдруг раздался священный зов, —
И звук тревоги бранной
Влечет туда, где гроб Христов
В земле обетованной.Восстали все: и стар и млад —
Везде кипят дружины,
Не страшен им ни зной, ни хлад,
Ни степи, ни пучины.И витязь смотрит на коня.
«О милый край отчизны,
Приют домашнего огня
И нега мирной жизни! Проститься с вами должен я.
А ты, мой друг прелестный,
Не унывай, и за меня
Молись в тиши безвестной!»И взял он меч и крест святой,
И собрал он дружину,
Простился с милою женой,
Готовый в Палестину.Помчался он, -но всё глядит
На замок свой родимый
И слезы на железный щит
Ронял, тоской крушимый.В далекий край он долетел,
Где бой кипит кровавый,
И в блеске там отважных дел
Покрылся новой славой.Меж тем, печальна и мрачна,
Жена его младая
Живет, слезам обречена,
О витязе мечтая.И память с ним веселых дней
Слилась с душевной мукой,
И мнится, витязь стал милей
Несносною разлукой.Тепла в ней вера, но крушит
Жестоких битв тревога.
«Нет, он не ранен, не убит,
Мой милый, ратник бога».О, как любовь младую грудь
Томит мечтой своею!
И как вздохнуть, куда взглянуть,
Чтоб не был он пред нею! Несется ль свежий ветерок
И солнце догорает, —
На пасмурный она восток
Взор томный устремляет; Взойдут ли звезды и луна
Над сонными волнами, —
О нем беседует она
С луною и звездами.Страшит ее в тиши ночей
Между гробниц заветных
Вид фантастических теней
При стеклах разноцветных.Об нем там молится она
И мнит, какой-то силой
Невольно втайне смущена,
Что видит образ милый, Что он мелькнул и вдруг исчез
Меж дымными столбами,
Как на лазурной тме небес
Звезда меж облаками.Но время вечною стрелой
Летит, летит; дружины
Идут, одна вслед за другой,
Назад из Палестины.И у прекрасной день и ночь
Надеждой сердце бьется;
Но как сомненье превозмочь! —
Всё ждет и не дождется.Однажды вечер пламенел,
И горем дух стеснялся:
Ей никогда ее удел
Мрачнее не казался.Волнуясь вещею тоской
И страшными мечтами,
К иконе девы пресвятойИдет она с слезами.И вдруг знакомый рог трубит,
И мост упал подъемный,
И вне себя она бежит,
Стремясь к аллее темной, Где витязь шлем булатный свой,
С сточив с коня, бросает,
А паж — наездник молодой —
С седла копье снимает.Не верит взору своему,
Летит — и муж пред нею,
И кинулась она к нему
Без памяти на шею.И витязь страстно обнимал
Жену свою младую;
Счастливец! он благословлял
Любовь ее святую.Уста дрожали на устах,
Об сердце сердце билось;
Вдруг — чудный блеск в ее очах,
Дыханье прекратилось.В груди стесненной жизни нет:
Творец! убила радость
Всё то, чем мил нам божий свет, —
Любовь, красу и младость! И страшен, как жилец могил,
Был витязь овдовелый,
И месяц трепетно светил
На лик оцепенелый.Сражен таинственной судьбой,
От всех несчастный скрылся,
С житейским морем и с земной
Надеждой он простился.Обитель иноков стоит
Близ замка; там в молитвах,
В посте, в слезах он жизнь таит,
Прославленную в битвах.Но час настал — и с нею вновь
Забыл он сердца муки
В том светлом мире, где любовь
Не знает уж разлуки.
Когда дважды два было только четыре,
Я жил в небольшой коммунальной квартире.
Работал с горшком, и ночник мне светил
Но я был дураком и за свет не платил.
Я грыз те же книжки с чайком вместо сушки,
Мечтал застрелиться при всех из Царь-пушки,
Ломал свою голову ввиде подушки.
Эх, вершки-корешки! От горшка до макушки
Обычный крестовый дурак.
— Твой ход, — из болот зазывали лягушки.
Я пятился задом, как рак.
Я пил проявитель, я пил закрепитель,
Квартиру с утра превращал в вытрезвитель,
Но не утонул ни в стакане, ни в кубке.
Как шило в мешке — два смешка, три насмешки —
Набитый дурак, я смешал в своей трубке
И разом в орла превратился из решки.
И душу с душком, словно тело в тележке,
Катал я и золотом правил орешки,
Но чем-то понравился Любке.
Муку через муку поэты рифмуют.
Она показала, где раки зимуют.
Хоть дело порой доходило до драки —
Я Любку люблю! А подробности — враки.
Она даже верила в это сама.
Мы жили в то время в холерном бараке —
Холерой считалась зима.
И Верка-портниха сняла с Любки мерку —
Хотел я ей на зиму шубу пошить.
Но вдруг оказалось, что шуба — на Верку.
Я ей предложил вместе с нами пожить.
И в картах она разбиралась не в меру —
Ходила с ума эта самая Вера.
Очнулась зима и прогнала холеру.
Короче стал список ночей.
Да Вера была и простой и понятной,
И снегом засыпала белые пятна,
Взяла агитацией в корне наглядной
И воском от тысяч свечей.
И шило в мешке мы пустили на мыло.
Святою водой наш барак затопило.
Уж намылились мы, но святая вода
На метр из святого и твердого льда.
И Вера из шубы скроила одьяло.
В нем дырка была — прям так и сияла.
Закутавшись в дырку, легли на кровать
И стали, как раки, втроем зимовать.
Но воду почуяв — да сном или духом —
В матросской тельняшке явилась Надюха.
Я с нею давно грешным делом матросил,
Два раза матрасил, да струсил и бросил.
Не так молода, но совсем не старуха,
Разбила паркеты из синего льда.
Зашла навсегда попрощаться Надюха,
Да так и осталась у нас навсегда.
Мы прожили зиму активно и дружно.
И главное дело — оно нам было не скучно.
И кто чем богат, тому все были рады.
Но все-таки просто визжали они,
Когда рядом с ритмами светской эстрады
Я сам, наконец, взял гитару в клешни.
Не твистом свистел мой овраг на горе.
Я все отдавал из того, что дано.
И мозг головной вырезал на коре:
Надежда плюс Вера, плюс Саша, плюс Люба
Плюс тетя Сережа, плюс дядя Наташа…
Короче, не все ли равно.
Я пел это в темном холодном бараке,
И он превращался в обычный дворец.
Так вот что весною поделывают раки!
И тут оказалось, что я — рак-отец.
Сижу в своем теле, как будто в вулкане.
Налейте мне свету из дырки окна!
Три грации, словно три грани в стакане.
Три грани в стакане, три разных мамани,
Три разных мамани, а дочка одна.
Но следствия нет без особых причин.
Тем более, вроде не дочка, а сын.
А может — не сын, а может быть — брат,
Сестра или мать или сам я — отец,
А может быть, весь первомайский парад!
А может быть, город весь наш — Ленинград!..
Светает. Гадаю и наоборот.
А может быть — весь наш советский народ.
А может быть, в люльке вся наша страна!
Давайте придумывать ей имена.
CANTO XXIII
Ott. 100
Пред рыцарем блестит водами
Ручей прозрачнее стекла,
Природа милыми цветами
Тенистый берег убрала
И обсадила древесами.
101
Луга палит полдневный зной,
Пастух убогий спит у стада,
Устал под латами герой —
Его манит ручья прохлада.
Здесь мыслит он найти покой.
И здесь-то, здесь нашел несчастный
Приют жестокий и ужасный.
102
Гуляя, он на деревах
Повсюду надписи встречает.
Он с изумленьем в сих чертах
Знакомый почерк замечает;
Невольный страх его влечет,
Он руку милой узнает…
И в самом деле в жар полдневный
Медор с китайскою царевной
Из хаты пастыря сюда
Сам-друг являлся иногда.
103
Орланд их имена читает,
Соединенны вензелом;
Их буква каждая гвоздем
Герою сердце пробивает.
Стараясь разум усыпить,
Он сам с собою лицемерит,
Не верить хочет он, хоть верит,
Он силится вообразить,
Что вензеля в сей роще дикой
Начертаны все, может быть,
Другой, не этой Анджеликой.
104
Но вскоре, витязь, молвил ты:
«Однако ж эти мне черты
Знакомы очень… разумею,
Медор сей выдуман лишь ею,
Под этим прозвищем меня
Царевна славила, быть может».
Так басней правду заменя,
Он мыслит, что судьбе поможет.
105
Но чем он более хитрит,
Чтоб утушить свое мученье,
Тем пуще злое подозренье
Возобновляется, горит;
Так в сетке птичка, друг свободы,
Чем больше бьется, тем сильней,
Тем крепче путается в ней.
Орланд идет туда, где своды
Гора склонила на ручей.
106
Кривой, бродящей павиликой
Завешен был тенистый вход.
Медор с прелестной Анджеликой
Любили здесь у свежих вод
В день жаркий, в тихий час досуга
Дышать в объятиях друг друга,
И здесь их имена кругом
Древа и камни сохраняли;
Их мелом, углем иль ножом
Везде счастливцы написали.
107
Туда пешком печальный граф
Идет и над пещерой темной
Зрит надпись — в похвалу забав
Медор ее рукою томной
В те дни стихами начертал;
Стихи, чувств нежных вдохновенье,
Он по-арабски написал,
И вот их точное значенье:
108
«Цветы, луга, ручей живой,
Счастливый грот, прохладны тени,
Приют любви, забав и лени,
Где с Анджеликой молодой,
С прелестной дщерью Галафрона,
Любимой многими — порой
Я знал утехи Купидона.
Чем, бедный, вас я награжу?
Столь часто вами охраненный,
Одним лишь только услужу —
Хвалой и просьбою смиренной.
109
Господ любовников молю,
Дам, рыцарей и всевозможных
Пришельцев, здешних иль дорожных,
Которых в сторону сию
Фортуна заведет случайно, —
На воды, луг, на тень и лес
Зовите благодать небес,
Чтоб нимфы их любили тайно,
Чтоб пастухи к ним никогда
Не гнали жадные стада».
110
Граф точно так, как по-латыни,
Знал по-арабски. Он не раз
Спасался тем от злых проказ,
Но от беды не спасся ныне.
111
Два, три раза, и пять, и шесть
Он хочет надпись перечесть;
Несчастный силится напрасно
Сказать, что нет того, что есть.
Он правду видит, видит ясно,
И нестерпимая тоска,
Как бы холодная рука,
Сжимает сердце в нем ужасно,
И наконец на свой позор
Вперил он равнодушный взор.
112
Готов он в горести безгласной
Лишиться чувств, оставить свет.
Ах, верьте мне, что муки нет,
Подобной муке сей ужасной.
На грудь опершись бородой,
Склонив чело, убитый, бледный,
Найти не может рыцарь бедный
Ни вопля, ни слезы одной.
1
Больная птичка запертая,
В теплице сохнущий цветок,
Покорно вянешь ты, не зная,
Как ярок день и мир широк,
Как небо блещет, страсть пылает,
Как сладко жить с толпой порой,
Как грудь высоко подымает
Единство братское с толпой.
Своею робостию детской
Осуждена заглохнуть ты
В истертой жизни черни светской.
Гони же грешные мечты,
Не отдавайся тайным мукам,
Когда лукавый жизни дух
Тебе то образом, то звуком
Волнует грудь и дразнит слух!
Не отдавайся… С ним опасно,
Непозволительно шутить…
Он сам живет и учит жить
Полно, широко, вольно, страстно!
2
Твои движенья гибкие,
Твои кошачьи ласки,
То гневом, то улыбкою
Сверкающие глазки…
То лень в тебе небрежная,
То — прыг! поди лови!
И дышит речь мятежная
Всей жаждою любви.
Тревожная загадочность
И ледяная чинность,
То страсти лихорадочность,
То детская невинность,
То мягкий и ласкающий
Взгляд бархатных очей,
То холод ужасающий
Язвительных речей.
Любить тебя — мучение,
А не любить — так вдвое…
Капризное творение,
Я полон весь тобою.
Мятежная и странная —
Морская ты волна,
Но ты, моя желанная,
Ты киской создана.
И пусть под нежной лапкою
Кошачьи когти скрыты —
А все ж тебя в охапку я
Схватил бы, хоть пищи ты…
Что хочешь, делай ты со мной,
Царапай лапкой больно,
У ног твоих я твой, я твой —
Ты киска — и довольно.
Готов я все мучения
Терпеть, как в стары годы,
От гибкого творения
Из кошачьей породы.
Пусть вечно когти разгляжу,
Лишь подойду я близко.
Я по тебе с ума схожу,
Прелестный друг мой — киска!
3
Глубокий мрак, но из него возник
Твой девственный, болезненно-прозрачный
И дышащий глубокой тайной лик…
Глубокий мрак, и ты из бездны мрачной
Выходишь, как лучи зари, светла;
Но связью страшной, неразрывно-брачной
С тобой навеки сочеталась мгла…
Как будто он, сей бездны мрак ужасный,
Редеющий вкруг юного чела,
Тебя обвил своей любовью страстной,
Тебя в свои объятья заковал
И только раз по прихоти всевластной
Твой светлый образ миру показал,
Чтоб вновь потом в порыве исступленья
Пожрать воздушно-легкий идеал!
В тебе самой есть семя разрушенья —
Я за тебя дрожу, о призрак мой,
Прозрачное и юное виденье;
И страшен мне твой спутник, мрак немой;
О, как могла ты, светлая, сродниться
С зловещею, тебя объявшей тьмой?
В ней хаос разрушительный таится.
4
О, помолись хотя единый раз,
Но всей глубокой девственной молитвой
О том, чья жизнь столь бурно пронеслась
Кружащим вихрем и бесплодной битвой.
О, помолись!..
Когда бы знала ты,
Как осужденным заживо на муки
Ужасны рая светлые мечты
И рая гармонические звуки…
Как тяжело святые сны видать
Душам, которым нет успокоенья,
Призывам братьев-ангелов внимать,
Нося на жизни тяжкую печать
Проклятия, греха и отверженья…
Когда бы ты всю бездну обняла
Палящих мук с их вечной лихорадкой,
Бездонный хаос и добра и зла,
Все, что душа безумно прожила
В погоне за таинственной загадкой,
Порывов и падений страшный ряд,
И слышала то ропот, то моленья,
То гимн любви, то стон богохуленья, —
О, верю я, что ты в сей мрачный ад
Свела бы луч любви и примиренья…
Что девственной и чистою мольбой
Ты залила б, как влагою целебной,
Волкан стихии грозной и слепой
И закляла бы силы власть враждебной.
О, помолись!..
Недаром ты светла
Выходишь вся из мрака черной ночи,
Недаром грусть туманом залегла
Вкруг твоего прозрачного чела
И влагою сияющие очи
Болезненной и страстной облила!
5
О, сколько раз в каком-то сладком страхе,
Волшебным сном объят и очарован,
К чертам прозрачно-девственным прикован,
Я пред тобой склонял чело во прахе.
Казалось мне, что яркими очами
Читала ты мою страданий повесть,
То суд над ней произнося, как совесть,
То обливая светлыми слезами…
Недвижную, казалось, покидала
Порой ты раму, и свершалось чудо:
Со тьмой, тебя объявшей отовсюду,
Ты для меня союз свой расторгала.
Да! Верю я — ты расставалась с рамой,
Чело твое склонялось надо мною,
Дышала речь участьем и тоскою,
Глядели очи нежно, грустно, прямо.
Безумные и вредные мечтанья!
Твой мрак с тобой слился нераздечимо,
Недвижна ты, строга, неумолима…
Ты мне дала лишь новые страданья!
Когда-то правда, человек,
Что цепь печалей весь твой век:
Почто ж нам веком долгим льститься?
На то ль, чтоб плакать и крушиться
И, меря жизнь свою тоской,
Не знать отрады никакой?
Кончать день зол днем зол других,
Страшиться радостей своих,
На счастья блеск не полагаться
И каждый миг того бояться:
Вот грусть, вот скорбь, вот смерть придет!
Начала все конец сечет.
Младенец лишь родится в свет,
Увы! увы! он вопиет,
Уж чувствует свое он горе;
Низвержен в треволненно море,
Волной несется чрез волну,
Песчинка, в вечну глубину.
Се нашей жизни образец!
Се наших всех сует венец!
Что жизнь? — Жизнь смерти тленно семя.
Что жить? — Жить — миг летяща время
Едва почувствовать, познать,
Познать ничтожество — страдать,
Страдать — и скорбно чувство мук
Уметь еще сносить без скук.
На то ли создал Ты от века,
О Боже! бренна человека?
Творец!.. Но на Тебя ль роптать?
Так что ж осталося? — страдать.
Такая жизнь — не жизнь, но яд:
Змея в груди, геенна, ад
Живого жрет меня до гроба.
Ах! если самая та ж злоба
По смерти мстит нам и в гробах,
Кого ж Творцом назвать? кто благ?
Лишь Парки жизни нить прервут,
Уж встречу Фурии бегут:
Отсель изъемлет скоротечность;
А там?.., а там разверста вечность!
Дрожу! — лиется в жилах хлад.
О вечность, вечна мука, ад!
Но что? зрю молнии кругом!
В свирепой буре слышу гром!
Перун перуны прерывает,
Звучней всех громов глас взывает:
«Бог благ, отец Он твари всей;
Ты зол — и ад в душе твоей!»
Божественный сей крепкий глас
Кичливый дух во мне потряс;
Вострепетала совесть черна,
Исчезла мысль неимоверна,
Прошли отчаянья мечты:
Всесильный! помоги мне Ты.
Уйми страстей моих Ты шум,
И бурный обуздай мой ум:
Чего понять он не возможет,
Да благость в том Твоя поможет,
Чтоб я средь зол покоен был;
Терпя беды, Тебя любил!
Поборствуй руку лобызать,
Котора поднята карать.
Средь юности моей неспелой,
Средь зрелой жизни, престарелой,
Средь ярых волн морских сует
Дай сил сносить мне иго бед!
Чтоб меньше скорби ощущать,
Собою больше обладать,
Пошли, пошли, Творец вселенной,
Своей Ты твари бедной, бренной
Небесну помощь с высоты:
Ты щедр, щедрот источник Ты!
Над безднами горящих тел,
Которых луч не долетел
До нас еще с начала мира,
Отколь, среди зыбей эфира,
Всех звезд, всех лун, всех солнцев вид,
Как злачный червь, во тьме блестит, —
Там внемлет насекомым Бог.
Достиг мой вопль в Его чертог,
Я зрю: избранна прежде века
Грядет покоить человека;
Надежды ветвь в руке у ней:
Ты, Вера? — мир душе моей!
Ты мысли дерзкие пленишь,
Сердцам незлобие даришь,
Терпеньем души укрепляешь,
На подвиг немощь ободряешь;
Ты кротким свет и красота,
Ты гордым мрак и суета!
Пристойно цель иметь уму,
Куда паря лететь ему.
Пусть все подвержено сомненью;
Но без Творца как быть творенью?
Его ты, Вера, учишь знать,
Любить, молить, — не постигать.
Непостижимый сей Творец
Да будет мой покров, отец!
Он взором волны укрощает,
Он всей природой мне вещает:
«Испытывать судьбы забудь,
Надейся, верь — и счастлив будь!»
О вы, что мысли остротой,
Разврата славитесь мечтой!
Последуя сему примеру,
Придите, обымите Веру:
Она одна спокоит вас,
Утешит в самый смертный час.
Пенья дух чудесный,
Ты не птичка, нет!
С высоты небесной,
Где лазурь и свет,
Ты песней неземной на землю шлешь привет!
Тучкою огнистой
К небесам ты льнешь,
И в лазури чистой
Звук за звуком льешь,
И с песней ввысь летишь, и, ввысь летя, поешь.
В блеске золотистом
Гаснущего дня,
В облаке лучистом,
В море из огня,
Резвишься ты, как дух, порхая и звеня.
Бледный вечер, тая,
Вкруг тебя дрожит;
Как звезда, блистая,
Днем свой лик таит,
Так в небе ты незрим, но песнь твоя звучит.
Гимн твой серебристый
Как звезды привет: —
Блещет день лучистый,
Меркнет звездный свет;
С земли не видно нам, горит она иль нет.
Небеса с землею
Звуками полны;
Так порой ночною —
Вспыхнет луч луны, —
Вмиг ласкою его поля озарены.
Кто ты, дух чудесный?
Кто тебя нежней?
Радуги небесной
Красота — бледней,
Чем лучезарный дождь мелодии твоей.
Так поэт, плененный
Блеском светлых дум,
Песней отдаленной
Будит чуткий ум,
И мир ему дарит рукоплесканий шум.
Так прекрасной девы, —
Точно в полусне, —
Сладкие напевы
Льются в тишине;
В них — красота любви, в них светлый гимн весне.
Так в лесу росистом
В час ночной — светляк
Блеском золотистым
Рассекает мрак,
Невидимый горит цветов и трав маяк.
Так в саду, блистая,
Розы в полдень спят;
Ветерку внимая,
Дышат и дрожат;
Роняя лепестки, льют нежный аромат.
Солнца отблеск чудный,
Вешний цвет ветвей,
Дождик изумрудный
С музыкой своей, —
Бледнеет в мире все пред песнею твоей.
Музыки небесной
Тайну нам открой,
Птичка, дух чудесный,
Я молю с тоской,
Я не слыхал нигде гармонии такой.
Хоры Гименея
Нам дарят привет;
Пред тобой бледнея,
Меркнет этот свет;
Мы чувствуем душой, что в них чего-то нет.
Где родник кипучий
Песен золотых?
Волны или тучи
Нашептали их?
Иль ты сама любовь? Иль чужд ты мук земных?
В переливах ясных,
Что звенят вокруг,
Лишь восторгов страстных
Слышен яркий звук,
Любя, не знаешь ты любовных горьких мук.
Тайну смерти мрачной
Верно понял ты,
Оттого с прозрачной
Светлой высоты
Нам, смертным, шлешь свой гимн кристальной чистоты.
Жизнь мы полной чашей
Пьем, пока — весна;
Но в улыбке нашей
Искра слез видна,
Те песни любим мы, в которых грусть слышна.
Но когда б печали
К нам толпой не шли, —
Если б рай нам дали,
Пасынкам земли, —
Мы в радости с тобой сравняться б не могли.
Музыки нежнее,
Льющейся волной, —
Глубже и полнее
Мудрости земной, —
Та песнь, с которой ты несешься в мир иной.
Если б песни ясной
Часть я взял себе,
Лился б гимн прекрасный
Людям в их борьбе: —
Мне б целый мир внимал, как внемлю я тебе!
CANTO XXIII
ОТТ. 100
Пред рыцарем блестит водами
Ручей прозрачнее стекла,
Природа милыми цветами
Тенистый берег убрала
И обсадила древесами»
101
Луга палит полдневный зной,
Пастух убогий спит у стада.
Устал под латами герой —
Его манит ручья прохлада.
Здесь мыслит он найти покой.
И здесь-то, здесь нашел песчастный
Приют жестокий и ужасный.
102
Гуляя, он на деревах
Повсюду надписи встречает.
Он с изумленьем в сих чертах
Знакомый почерк замечает;
Невольный страх его влечет,
Он руку милой узнает…
И в самом деле в жар полдневный
Медор с китайскою царевной
Из хаты пастыря сюда
Сам-друг являлся иногда.
103
Орланд их имена читает,
Соединенны вензелом;
Их буква каждая гвоздем
Герою сердце пробивает.
Стараясь разум усыпить,
Он сам с собою лицемерит,
Не верить хочет он, хоть верит,
Он силится вообразить,
Что вензеля в сей роще дикой
Начертаны все, может быть,
Другой, не этой Анджеликой.
104
По вскоре, витязь, молвил ты:
«Однако ж эти мне черты
Знакомы очень… разумею,
Медор сей выдуман лишь ею,
Под этим прозвищем меня
Царевна славила, быть может».
Так басней правду заменя,
Он мыслит, что судьбе поможет.
105
Но чем он более хитрит,
Чтоб утешить свое мученье,
Тем пуще злое подозренье
Возобновляется, горит;
Так в сетке птичка, друг свободы,
Чем больше бьется, тем сильней,
Тем крепче путается в ней.
Орланд идет туда, где своды
Гора склонила на ручей.
106
Кривой, бродящей павиликой
Завешен был тенистый вход.
Медор с прелестной Анджеликой
Любили здесь у свежих вод
В день жаркий, в тихий час досуга
Дышать в объятиях друг друга,
И здесь их имена кругом
Древа и камни сохраняли;
Их мелом, углем иль ножом
Везде счастливцы написали.
107
Туда пешком печальный граф
Идет и над пещерой темной
Зрит надпись — в похвалу забав
Медор ее рукою томной
В те дни стихами начертал;
Стихи, чувств нежных вдохновенье,
Он по-арабски написал,
И вот их точное значенье:
108
«Цветы, луга, ручей живой,
Счастливый грот, прохладны тени,
Приют любви, забав и лени,
Где с Анджеликой молодой,
С прелестной дщерью Галафрона,
Любимой многими — порой
Я знал утехи Купидона.
Чем, бедный, вас я награжу?
Столь часто вами охраненный,
Одним лишь только услужу —
Хвалой и просьбою смиренной.
109
Господ любовников молю,
Дам, рыцарей и всевозможных
Пришельцев, здешних иль дорожных,
Которых в сторону сию
Фортуна заведет случайно, —
На воды, луг, на тень и лес
Зовите благодать небес,
Чтоб нимфы их любили тайно,
Чтоб пастухи к ним никогда
lie гнали жадные стада».
110
Граф точно так, как по-латыни,
Знал по-арабски. Он не раз
Спасался тем от злых проказ,
Но от беды не спасся ныне.
111
Два, три раза, и пять, и шесть
Он хочет надпись перечесть;
Несчастный силится напрасно
Сказать, что нет того, что есть.
Он правду видит, видит ясно,
И нестерпимая тоска,
Как бы холодная рука,
Сжимает сердце в нем ужасно.
И наконец на свой позор
Вперил он равнодушный взор.
112
Готов он в горести безгласной
Лишиться чувств, оставить свет.
Ах, верьте мне, что муки нет,
Подобной муке сей ужасной.
На грудь опершись бородой,
Склонив чело, убитый, бледный,
Найти не может рыцарь бедный
Ни вопля, ни слезы одной.«Неистового Роланда» (иг.), — Вольный перевод без соблюде формы подлинника,
Песнь (ит.).
Октава (ит.).1826 г.
(по приговору котораго у Шелли были отняты дети от перваго его брака).
Ты проклят родиной, о, Гребень самый темный
Узлистаго червя, чье имя—Змей Стоглав,
Проказа Ханжества! Предатель вероломный,
Ты Кладбищу служил, отжитки возсоздав.
Ты проклят. Продан Суд, все лживо и туманно,
В Природе все тобой поставлено вверх дном,
И груды золота, добытаго обманно,
Пред троном Гибели вопят, шумят, как гром.
Но если медлит он, твой Ангел воздаянья,
И ждет, чтобы его Превратность позвала,
И лишь тогда ея исполнит приказанья,—
И если он тебе еще не сделал зла.—
Пусть в дух твой крик отца войдет как бич суровый,
Надежда дочери на гроб твой да сойдет,
И, к сединам прильнув, пусть тот клобук свинцовый,
Проклятие, тебя до праха пригнетет.
Проклятие тебе, во имя оскорбленных
Отцовских чувств, надежд, лелеянных года.
Во имя нежности, скорбей, забот безсонных,
Которых в жесткости не знал ты никогда;
Во имя радости младенческих улыбок,
Сверкнувшей путнику лишь вспышкой очага,
Чей свет, средь вставшей мглы, был так мгновенно зыбок,
Чья ласка так была для сердца дорога;
Во имя лепета неискушенной речи,
Которую отец хотел сложить в узор
Нежнейшей мудрости. Но больше нет нам встречи.
Ты тронешь лиру слов! О, ужас! о, позор!
Во имя счастья знать, как выростают дети,
Полураскрывшийся цветок невинных лет,
Сплетенье радости и слез в единой сети,
Источник чаяний и самых горьких бед,—
Во имя скучных дней среди забот наемных,
Под гнетом чуждости холоднаго лица,—
О, вы, несчастные, вы, темные из темных,
Вы, что бедней сирот, хоть вы не без отца!
Во имя лживых слов, что на устах невинных
Нависнут, точно яд на лепестках цветов,
И суеверия, что в их путях пустынных
Всю жизнь отравит им, как тьма, как гнет оков,—
Во имя твоего кощунственнаго Ада,
Где ужас, бешенство, преступность, скорбь, и страсть,
Во имя лжи твоей, в которой им—засада,
Всех тех песков, на чем свою ты строишь Власть,—
Во имя похоти и злобы, соучастных,
И жажды золота, и жажды слез чужих,
Во имя хитростей, всегда тебе подвластных,
И подлых происков, услады дней твоих,—
Во имя твоего вертепа, где—могила,
Где мерзкий смех твой жив, где западня жива,
И лживых слез—ведь ты нежнее крокодила—
Тех слез, что для умов других—как жернова,—
Во имя всей вражды, принудившей, на годы,
Отца не быть отцом, и мучиться любя,
Во имя грубых рук порвавших связь Природы—
И мук отчаянья—и самого тебя!
Да, мук отчаянья! Я не кричать не в силах:
«О, дети, вы мои и больше не мои!
«Пусть кровь моя теперь волнуется в их жилах,
«Но души их, Тиран, осквернены—твои!»
Будь проклят, жалкий раб, хотя чужда мне злоба.
О, если б ад земной преобразил ты в рай,
Мое проклятие тебе у двери гроба
Благословением возникло бы. Прощай!
Под жгучей синевой полуденных небес,
Равниной грозною синея на просторе,
Необозримое раскинулося море.
Вот парус промелькнул, как чайка и — исчез
В сияющей дали, залитой ярким блеском.
А там у берега, с однообразным плеском,
Среди безветрия и знойной тишины,
Лениво плещется волна о валуны.
У белых валунов, в тени скалы прибрежной,
Откуда ей простор виднеется безбрежный,
Больная, прислонясь к подушке головой,
Откинувшись назад в своем глубоком кресле
Глядит задумчиво и грустно пред собой.
Печален взор ее, рассеянный, и если
В нем оживление мгновенное мелькнет,
Похожее на луч, который придает
Усопшего чертам подобье жизни бледной, —
Она, как этот луч, исчезнет вмиг бесследно.
Меж тем, страдалица годами молода,
Ни труд, ни ранние заботы, ни нужда,
Ни горе — юных сил ее не подорвали.
Любовь?… Узнать ее могла она едва ли,
Повсюду, где любовь, — там также и борьба,
А слишком для борьбы душа ее слаба.
Она — растение, цветок оранжерейный,
Предмет и цель забот и гордости семейной.
Ей не пришлось ни жить, ни думать за себя,
Родные обо всем заботились, любя.
Она и пожелать была не в состояньи,
Затем, что всякое малейшее желанье
Предупреждалось там, — и так же как труда —
Она усилия не знала никогда.
Наряды, выезды — завиднейшая доля,
Но, вместе с этим, в ней была убита воля,
И жизнь, которая, казалося, была
Такою легкою, — ей стала тяжела:
Она зачахла вдруг, без видимой причины.
Родные, вне себя от горя и кручины,
Спешили увезти страдалицу на юг,
Но он не исцелил таинственный недуг,
Который жизнь ее подтачивал собою.
И перед этою равниной голубою,
Пред светом и теплом — в унынии своем
Она безропотно слабела день за днем.
И с равнодушием, устало безучастным,
Покоясь в знойный день под этим небом ясным
И холодно следя, как в розовой дали,
Белея парусом, мелькают корабли,
Она, которая так рано жить устала,
Устами бледными с усилием шептала:
— О, Боже! если б мне скорее умереть! —
А там, где близ камней просушивалась сеть,
В лохмотьях нищая у берега присела.
Сквозь платье рваное просвечивало тело.
Больная не смотря на сильный солнопек,
Дрожала, кутаясь в разорванный платок.
Семнадцать — двадцать лет могло ей быть, не боле,
Но в заострившихся, измученных чертах,
В улыбке горестной, блуждавшей на устах —
Как много скрытых мук о безнадежной доле!
Увы! Ей жизни жаль — суровой, трудовой,
И неба южного с глубокой синевой,
И скромных радостей! Ей жаль родного моря,
Ей причинявшего так много мук и горя:
Ведь, море сделало крестьянку сиротой.
Больной, измученной недугом, нищетой
Ей жизнь является отрадной и желанной,
Живет она, и жизнь не может не любить!
И сидя у камней, среди косы песчаной,
Больная, побледнев, с улыбкой шепчет странной!
— О, Боже, если б я могла еще пожить!
Страшней и крепче не было союза
меж Господом и смертным никогда!..
Вся жизнь твоя, многострадальный Суза,
ряд подвигов, мучений и стыда!..
Ты в каждом брате прозревал Иуду,
в плодах земных — яд райского плода,
отверженник, от колыбели всюду
ты осязал дыханье Сатаны,
едва спасенью верить смел, как чуду.
Ты вопросил, — и тайны Ада сны
разоблачили пред тобой до срока:
весь ужас неискупленной вины,
средь грешных сонмов, мучимых жестоко,
в стране Суда. где милосердья нет,
твой бледный лик твое ж узрело око,
и, пробудясь, ты страшный дал обет,
и стала жизнь твоя лишь жаждой муки,
и эти муки длились сорок лет.
Где б ни был ты, повсюду, в каждом звуке
ты слышал стук вбиваемых гвоздей,
распятые ты всюду видел руки;
ты жил один. страша собой людей,
как червь, иглой пронзенный, извиваясь,
и воплями смущая сон полей.
Но жаждал ты, слезами обливаясь,
лишь одного — продлить расплаты срок,
Отца-заимодавца ужасаясь,
и здесь отбыть положенный урок.
Итак, в гробу одной ногою стоя,
ты умирал и умереть не мог.
И было в этом знаменье благое!
Омыть в крови, как в огненной росе,
как мытарь, славословье лишь простое
ты смел шептать, простерт на колесе;
ты предал чину страшных покаяний
все деланья и помышленья все.
Ты меру превозмог земных страданий,
безумец, ты призвал на помощь ад
и преступил раскаяния грани.
Так день за днем от головы до пят
от язв гвоздиных яростно язвимый,
зажжен багровым заревом стигмат,
от смерти силой вышнею хранимый,
ты жаждал новых мук. и скорбный лик,
рыдая, отвратили серафимы.
Но ты, гася, как пламя, каждый крик,
питал под шерстяною власяницей,
как змей железных, звения вериг;
томим видений черной вереницей,
ища для язв повсюду новых мест,
страшась, чтоб сон не тяготил ресницы,
на раменах носил тяжелый крест,
утыканный дубовыми шипами,
молясь, да каждый плоть язвит и ест!
Ты шествовал запретными тропами,
бдел по ночам, по пояс обнажен,
осыпав язвы жадными клопами,
тысячекратно каждый час сожжен;
но те часы тебе казались кратки,
и вот, чтоб был Лукавый посрамлен,
ты сшил из кожи черные перчатки
и в них вонзил сто пятьдесят гвоздей,
и были сердцу их лобзанья сладки.
О, только раз на миг души твоей
коснулся луч и слезы умиленья
исторгнул из твоих слепых очей,
ты мирным сном забылся на мгновенье,
но снова тьма покрыла все кругом,
и вновь помчались адские виденья.
Но ты не пал, очнувшись пред Врагом,
до гроба дверь замкнул у темной кельи
и каждый луч с тех пор считал грехом,
страшась, как ада, райского веселья.
Ты голодал, спал на гнилой двери,
как зверь, в жару кровавого похмелья:
рыдая от зари и до зари,
ни на мгновенье не касаясь тела,
сказав надежде навсегда «Умри!»,
раскаянью не зная лишь предела…
И вот в виденье огненном Господь
предстал твоей душе оцепенелой,
вещая грозно: «Раб, казнящий плоть,
восстань из мрака ныне к жизни новой,
Наш гнев ты смел страданьем побороть;
восстань, гордец упрямый и суровый,
Я сам тебе отверзну райский сад,
но ведай днесь, когда б не Наше слово,
раскаянье твое пожрал бы Ад!»
Так, вняв Отцу, скончался бедный Суза,
и плоть его нетленна, говорят…
Когда ж и мы расторгнем наши узы,
и нас вернет безумье небесам
восстановить попранные союзы?..
Святой страдалец! Ты — прообраз нам,
отверженным, безумным, окаянным!
Дай мне прильнуть к твоим святым огням,
к твоим рубцам и язвам покаянным!..
Зажечь стигматы от твоих стигмат!
Да буду век безумным, сирым, странным!
Да вниду в Рай, благословляя Ад!..