Подобно огненному зверю,
Глядишь на землю ты мою,
Но я ни в чём тебе не верю
И славословий не пою.Звезда зловещая! Во мраке
Печальных лет моей страны
Ты в небесах чертила знаки
Страданья, крови и войны.Когда над крышами селений
Ты открывала сонный глаз,
Какая боль предположений
Всегда охватывала нас! И был он в руку — сон зловещий:
Война с ружьём наперевес
В селеньях жгла дома и вещи
И угоняла семьи в лес.Был бой и гром, и дождь и слякоть,
Печаль скитаний и разлук,
И уставало сердце плакать
От нестерпимых этих мук.И над безжизненной пустыней
Подняв ресницы в поздний час,
Кровавый Марс из бездны синей
Смотрел внимательно на нас.И тень сознательности злобной
Кривила смутные черты,
Как будто дух звероподобный
Смотрел на землю с высоты.Тот дух, что выстроил каналы
Для неизвестных нам судов
И стекловидные вокзалы
Средь марсианских городов.Дух, полный разума и воли,
Лишённый сердца и души,
Кто о чужой не страждет боли,
Кому все средства хороши.Но знаю я, что есть на свете
Планета малая одна,
Где из столетия в столетье
Живут иные племена.И там есть муки и печали,
И там есть пища для страстей,
Но люди там не утеряли
Души единственной своей.Там золотые волны света
Плывут сквозь сумрак бытия,
И эта милая планета —
Земля воскресшая моя.
Пора сознаться: я — не молод; скоро сорок.
Уже не молодость, не вся ли жизнь прошла?
Что впереди? обрыв иль спуск? но, общий ворог,
Стоит старуха-смерть у каждого угла.
Я жил, искал услад, и правых и неправых,
Мне сны безумные нашептывала страсть,
Губами припадал ко всем земным отравам,
Я знал, как радует, как опьяняет власть.
Меж мук и радостей, творимых и случайных,
Я, в лабиринте дней ища упорно путь,
Порой тонул мечтой в предвечно-страшных тайнах
И в хаос истины порой умел взглянуть.
Я дрожь души своей, ее вмещая в звуках,
Сумел на ряд веков победно сохранить,
И долго меж людей, в своих мечтах и муках,
В своих живых стихах, как феникс, буду жить.
И в длинном перечне, где Данте, где Вергилий,
Где Гете, Пушкин, где ряд дорогих имен,
Я имя новое вписал, чтоб вечно жили
Преданья обо мне, идя сквозь строй времен.
Загадку новую я задал для столетий,
На высях, как маяк, зажег мечту свою…
Об чем же мне жалеть на этом бедном свете?
Иду без трепета и без тревог стою.
Взмахни своей косой, ты, старая! Быть может,
Ты заждалась меня, но мне — мне все равно.
В час роковой меня твой голос не встревожит:
Довольно думано! довольно свершено!
Жанна-Мария, ваши руки,
Они черны, они—гранит,
Они бледны, бледны от муки. —
Это не руки Хуанит.
Они ль со ржавых лужиц неги
Снимали пенки суеты?
Или на озере элегий
Купались в лунах чистоты?
Впивали древние загары?
Покоились у очага?
Крутили рыжие сигары
Иль продавали жемчуга?
Затмили все цветы агоний
Они у жгучих ног мадонн?
И расцветали их ладони,
Чернея кровью белладонн?
Под заревой голубизною
Ловили золотых цикад,
Спеша к нектариям весною?
Цедили драгоценный яд?
О, среди всех однообразий
Какой их одурманил сон?
Виденье небывалых Азий?
Сам Ханджавар или Сион?
— Нет, эти руки не смуглели
У ног причудливых богов,
И не качали колыбели,
И не искали жемчугов.
Они врагам сгибали спины,
Всегда величие храня,
Неотвратимее машины,
Сильнее юного коня!
Дыша, как жаркое железо,
Упорно сдерживая стон,
В них запевает Марсельеза
И никогда не Элейсон!1
Печать судьбы простонародной
На них смуглеет, как и встарь,
Но эти руки благородны:
К ним гордый приникал Бунтарь.
Они бледней, волшебней, ближе
В сиянии больших небес,
Среди восставшего Парижа,
На грозной бронзе митральез!
Теперь, о, Руки, о, святыни,
Живя в восторженных сердцах,
Неутоленных и доныне,
Вы тщетно бьетесь в кандалах!
И содрогаешься от муки,
Когда насильник вновь и вновь,
Сводя загары с вас, о, руки,
По капле исторгает кровь.
Как живые изваянья, в искрах лунного сиянья,
Чуть трепещут очертанья сосен, елей и берез;
Вещий лес спокойно дремлет, яркий блеск луны приемлет
И роптанью ветра внемлет, весь исполнен тайных грез.
Слыша тихий стон метели, шепчут сосны, шепчут ели,
В мягкой бархатной постели им отрадно почивать,
Ни о чем не вспоминая, ничего не проклиная,
Ветви стройные склоняя, звукам полночи внимать. Чьи-то вздохи, чье-то пенье, чье-то скорбное моленье,
И тоска, и упоенье, — точно искрится звезда,
Точно светлый дождь струится, — и деревьям что-то мнится
То, что людям не приснится, никому и никогда.
Это мчатся духи ночи, это искрятся их очи,
В час глубокой полуночи мчатся духи через лес.
Что их мучит, что тревожит? Что, как червь, их тайно гложет?
Отчего их рой не может петь отрадный гимн небес? Всё сильней звучит их пенье, всё слышнее в нем томленье,
Неустанного стремленья неизменная печаль, -
Точно их томит тревога, жажда веры, жажда бога,
Точно мук у них так много, точно им чего-то жаль.
А луна всё льет сиянье, и без муки, без страданья
Чуть трепещут очертанья вещих сказочных стволов;
Все они так сладко дремлют, безучастно стонам внемлют
И с спокойствием приемлют чары ясных, светлых снов.
Милые трагедии Шекспира!
Хроники английских королей!
Звон доспехов, ликованье пира,
мрак, и солнце, и разгул страстей.
Спорят благородство и коварство,
вероломство, мудрость и расчет.
И злодей захватывает царство.
И герой в сражение идет.Эти окровавленные руки,
кубки с ядом, ржавые мечи,
это человеческие муки,
крик души и жалоба в ночи.
Заклинанья и тоска о чуде,
спор с судьбой и беспощадный рок.
это только люди, только люди,
их существования урок.Неужели и мои тревоги,
груз ошибок и душевных мук
могут обратиться в монологи,
обрести высокий вечный звук?
Неужели и моя забота,
взлеты и падения в пути
могут люто взволновать кого-то,
чью-то душу потрясти?
То, что смутной музыкой звучало,
издали слышнее и видней.
Может, наши участи — начало
для грядущих хроник наших дней.Солона вода, и хлеб твой горек,
труден путь твой в толщу прошлых лет,
нашего величия историк,
нашего страдания поэт.
Только б ты не допустил ошибки,
полуправды или лжи,
не смешал с гримасами улыбки
и с действительностью миражи.Человек, живой своей судьбою
ты ему сегодня помоги,
не лукавь и будь самим собою,
не обманывайся и не лги.
Не тверди без толку:
ах как просто!
Ах какая тишь да гладь!
А уж если ты такого роста,
что тебе далеко не видать,
не мешай в событьях разобраться
сильным душам, пламенным сердцам.Есть многое на свете, друг Горацио,
что и не снилось вашим мудрецам.
И дал мне Господь две скрижали
каменные... А на них все слова,
которые изрек вам Господь на горе
из среды огня...
строка 2Второзак., ИX, 10
Я внимаю мучительным стонам твоим,
И с глубокой тоскою в груди
Я гляжу на громады скалы роковой,
На тяжелые цепи твои...
О, Зевес был жестокий, безжалостный бог,
Беспощадный во власти своей!..
Но умолкни на миг, жертва мести слепой,
Посмотри на меня, Прометей!
Не украл я у бога святого огня,
Не украл: он мне сам его дал,
И нести его к людям, в мир рабства и тьмы,
И беречь и хранить завещал!
Не украл я у бога святого огня
И не даром его получил:
И слезами своими, и кровью своей
Я за этот огонь заплатил.
И доныне еще я плачу за него
И слезами, и кровью своей,
И не коршун один грудь больную клюет -
Сотни коршунов, тысячи змей
В беззащитное бедное сердце впились,
Рвут кровавые раны мои...
О, что значат, в сравнении с мукой моей,
Все страданья, все муки твои?!.
Радуга — лук,
Из которого Индра пускает свои громоносные стрелы.
Кто в мире единый разведает звук,
Тот услышит и все семизвучье, раздвинет душой звуковые пределы,
Он войдет в восьмизвучье, и вступит в цветистость,
где есть фиолетовый полюс и белый,
Он услышит всезвучность напевов, рыданий,
восторгов, молений, и мук
Радуга — огненный лук,
Это — оружье Перуна,
Бога, который весь мир оживляет стрелой,
Гулко поющей над майской, проснувшейся, жадной Землей,
Лук огневого Перуна,
Бога, в котором желание жизни, желание юности вечно и юно.
Радуга — мост, что в выси изогнулся дугой,
Мост, что в разбеге, над бурею влажной и жаркой,
Свежей при молниях, выгнулся праздничной аркой,
Словно павлин,
Исполин,
В радости яркой,
Вдруг распустил в Небесах расцвеченный свой хвост,
Словно Жар-Птица над миром раскрыла кометный свой хвост,
В радости яркой
От свежей игры самоцветных дождей
Радуга — мост,
Радуга — Змей,
Пояс цветной из играющих звезд,
Царский убор из небесных лучей,
Божий престол,
Божий алтарь для возженья неузнанных дней,
Праздник весеннего Агни над мирностью пашен и сел,
Радуга — звук,
Претворившийся в свет,
Радуга — Ветхий Завет,
В Новом несозданном Храме живущий как знак
избавленья от временных мук,
Слово, в котором несчетность значений, число,
для которого имени нет,
Радуга — звук,
Воплотившийся в пламенный цвет.
«Все миновалось
Мимо промчалось
Время любви.
Страсти мученья!
В мраке забвенья
Скрылися вы.
Так я премены
Сладость вкусил;
Гордой Елены
Цепи забыл.
Сердце, ты в воле!
Все позабудь;
В новой сей доле
Счастливо будь.
Только весною
Зефир младою
Розой пленен;
В юности страстной
Был я прекрасной
В сеть увлечен.
Нет, я не буду
Впредь воздыхать,
Страсть позабуду;
Полно страдать!
Скоро печали
Встречу конец.
Ах! для тебя ли,
Юный певец,
Прелесть Елены
Розой цветет?..
Пусть весь народ,
Ею прельщенный,
Вслед за мечтой
Мчится толпой;
В мирном жилище,
На пепелище,
В чаще простой
Стану в смиренье
Черпать забвенье
И — для друзей
Резвой рукою
Двигать струною
Арфы моей».
В скучной разлуке
Так я мечтал,
В горести, в муке
Себя услаждал;
В сердце возжженый
Образ Елены
Мнил истребить.
Прошлой весною
Юную Хлою
Вздумал любить.
Как ветерочек
Ранней порой
Гонит листочек
С резвой волной,
Так непрестанно
Непостоянный
Страстью играл,
Лилу, Темиру,
Всех обожал,
Сердце и лиру
Всем посвящал.
Что же? — напрасно
С груди прекрасной
Шаль я срывал.
Тщетны измены!
Образ Елены
В сердце пылал!
Ах! возвратися,
Радость очей,
Хладна, тронися
Грустью моей.
Тщетно взывает
Бедный певец!
Нет! не встречает
Мукам конец…
Так! до могилы
Грустен, унылый,
Крова ищи!
Всеми забытый,
Терном увитый,
Цепи влачи…
О слезы женские, с придачей
Нервических, тяжелых драм!
Вы долго были мне задачей,
Я долго слепо верил вам
И много вынес мук мятежных.
Теперь я знаю наконец:
Не слабости созданий нежных, —
Вы их могущества венец.
Вернее закаленной стали
Вы поражаете сердца.
Не знаю, сколько в вас печали,
Но деспотизму нет конца!
Когда, бывало, предо мною
Зальется милая моя,
Наружно ласковость удвою,
Но внутренно озлоблен я.
Пока она дрожит и стонет,
Лукавлю праздною душой:
Язык лисит, а глаз шпионит
И открывает… Боже мой!
Зачем не мог я прежде видеть?
Ее не стоило любить,
Ее не стоит ненавидеть…
О ней не стоит говорить…
Скажи «спасибо» близорукой,
Всеукрашающей любви
И с головы с ревнивой мукой
Волос седеющих не рви!
Чем ты был пьян — вином поддельным
Иль настоящим — все равно;
Жалей о том, что сном смертельным
Не усыпляет нас оно!
___________Кто ей теперь флакон подносит,
Застигнут сценой роковой?
Кто у нее прощенья просит,
Вины не зная за собой?
Кто сам трясется в лихорадке,
Когда она к окну бежит
В преувеличенном припадке
И «ты свободен!» говорит?
Кто боязливо наблюдает,
Сосредоточен и сердит,
Как буйство нервное стихает
И переходит в аппетит?
Кто ночи трудные проводит,
Один, ревнивый и больной,
А утром с ней по лавкам бродит,
Наряд торгуя дорогой?
Кто говорит «Прекрасны оба» —
На нежный спрос: «Который взять?»
Меж тем как закипает злоба
И к черту хочется послать
Француженку с нахальным носом,
С ее коварным: «C’est joli»,
И даже милую с вопросом…
Кто молча достает рубли,
Спеша скорей покончить муку,
И, увидав себя в трюмо,
В лице твоем читает скуку
И рабства темное клеймо?..
__________________________
C’est joli — Это прелестно. (фр.)
Порой чета голубок над полями
Меж черных туч мелькнет перед грозою,
Во мгле сияя белыми крылами;
Так в царстве вечной тьмы передо мною
Сверкнули две обнявшиеся тени,
Озарены печальной красотою.
И в их чертах был прежний след мучений,
И в их очах был прежний страх разлуки,
И в грации медлительных движений,
В том, как они друг другу жали руки,
Лицом к лицу поникнув с грустью нежной,
Былой любви высказывались муки.
И волновалась грудь моя мятежно,
И я спросил их, тронутый участьем,
О чем они тоскуют безнадежно,
И был ответ: «С жестоким самовластьем
Любовь, одна любовь нас погубила,
Не дав упиться мимолетным счастьем;
Но смерть — ничто, ничто для нас — могила,
И нам не жаль потерянного рая,
И муки в рай любовь преобразила,
Завидуют нам ангелы, взирая
С лазури в темный ад на наши слезы,
И плачут втайне, без любви скучая.
О, пусть Творец нам шлет свои угрозы,
Все эти муки — слаще поцелуя,
Все угли ада искрятся, как розы!»
«Но где и как, — страдальцам говорю я, —
Впервый меж вами пламень страстной жажды
Преграды сверг, на цепи негодуя?»
И был ответ: «Читали мы однажды
Наедине о страсти Ланчелотта,
Но о своей лишь страсти думал каждый.
Я помню книгу, бархат переплета,
Я даже помню, как в заре румяной
Заглавных букв мерцала позолота.
Открыты были окна, и туманный
Нагретый воздух в комнату струился;
Ронял цветы жасмин благоуханный.
И мы прочли, как Ланчелотт склонился
И, поцелуем скрыв улыбку милой,
Уста к устам, в руках ее забылся.
Увы! нас это место погубило,
И в этот день мы больше не читали.
Но сколько счастья солнце озарило!..»
И тень умолкла, полная печали.
Нет, не думай дорогая,
Чтобы я неверен стал,
Чтоб с тобою разлучившись,
О иной бы помышлял;
Ты последня мя пленила,
И любити запретила
Мне других, доколе жив.
Я хотя тебя не вижу,
Сколько мук я ни терплю,
О тебе единой мышлю,
И тебя одну люблю:
Как ни буду я в неволе,
Никого на свете боле
Не ищу уже любить.
Ты мой нрав и сердце знаешь,
Дорогая больше всех,
Ты меня в печалях зрела,
Зрела и среди утех;
Вся душа тебе открылась,
Ты то знати научилась,
Тверд ли в мыслях я своих.
Нет не думай дарагая,
Чтобы я неверен стал;
Слово будет непременно,
Я которое сказал,
Как с тобою я спознался,
И мой дух воспламенялся
От незапного огня.
О часы, часы драгия!
О минуты милых дней!
Где вы делись, где сокрылись?
Нет уж сладких тех ночей,
Мне тебя которы нежно,
Представляли безмятежно;
Где девался тот покой?
Плачьте, плачете ныне очи,
Лейте токи горьких слез;
Рок уже немилосердый,
Все те радости унес,
Тыж со мною дорогая,
В разлученьи пребывая,
В муках не забудь меня.
(Редакция стихотворения «Мой друг, мой ангел милый…», «Листок»)Мой друг, мой ангел милый,
Тебя ль я в тишине унылой
Так страстно, пламенно лобзал,
С таким восторгом руку жал?
Иль был то сон, иль в иступленьи
Я обнимал одну мечту,
В жару сердечного забвенья
В своей душе рисуя красоту?
Твой вид, твой взор смущенный,
Твой пламенный, горячий поцелуй
Так упоительны душе влюбленной,
Как изнуренному кристал холодных струй.
Ах! миг один я был с тобою —
И миг с тобой я счастлив был;
И этот миг с твоею красотою
Навек я в сердце затаил…
Тобой любимым быть — прекрасно;
Прекрасней же — тебя любить;
Что муки мне? Душою страстной
О милой мило мне грустить,
С тобою чувствами меняться
И на приветливый твой взгляд
Ответным взором отвечать;
С тобою плакать, забыватся —
Прекрасно милая моя!
Счастлив, счастлив тобою я!..
Пускай, пускай огнем тяжелым
Лежит в груди моей любовь;
Пусть сердце с чувством онемелым
Мою иссушит кровь, —
Как ворона о смерти предвещанье,
Она не возмутит мне грудь:
Любви мне сладостно страданье,
Мне сладко о тебе вздохнуть!
Пусть безнадежна страсть моя;
Пусть гроб — любви моей награда!
Но, милый друг мой! за тебя
Снесу я муку ада.
Что до меня?.. лишь ты спокойна будь
И горе забывать старайся;
Живи и жизнью наслаждайся —
И бедного страдальца не забудь…
Как позлащенные щиты,
Трофеи пламенного неба,
Легли на горные хребты
Поля с роскошной жатвой хлеба.
Как стекло, лазоревых озер
Поверхность слит, не колыхаясь,
И выси дальных сизых гор
В нее глядятся, отражаясь.
Повсюду гулкие леса
Оглашены пернатых пеньем,
Хотя уж птичек голоса
Любви не дышат вдохновеньем.
Но пусть в священной тишине
Их песня страстью не согрета, —
Она сто раз отрадней мне,
Чем музыка весны и лета.
В весенних песнях пыл любви,
Борьба, тревога, раздраженье,
Огонь в клокочущей крови
И Жизни бурное волненье.
В них страсти рвутся на простор,
Трелещут сладострастьем звуки,
В них слышен бешеный раздор
И голос ревности и муки.
А здесь святая песнь слышна,
Как благовест другого года;
В ней, благодарности полна,
Гимн Божеству гремит природа.
И я, внимая песне той,
Все дольное отбросив долу
И, чуждый мук борьбы земной,
Несусь душой к Его престолу.
Греми же, песнь! Да не смутит
Тебя бурь зимних приближенье!
Жив Тот, чья благость сохранит
Все, что живет, от разрушенья,
Все, что живет, живет лишь Им
Отцом любви, Владыкой славы,
И шестикрылый херувим,
И звучный хор певцов дубравы.
Как позлащенные щиты,
Трофеи пламеннаго неба,
Легли на горные хребты
Поля с роскошной жатвой хлеба.
Как стекло, лазоревых озер
Поверхность слит, не колыхаясь,
И выси дальных сизых гор
В нее глядятся, отражаясь.
Повсюду гулкие леса
Оглашены пернатых пеньем,
Хотя ужь птичек голоса
Любви не дышат вдохновеньем.
Но пусть в священной тишине
Их песня страстью не согрета, —
Она сто раз отрадней мне,
Чем музыка весны и лета.
В весенних песнях пыл любви,
Борьба, тревога, раздраженье,
Огонь в клокочущей крови
И Жизни бурное волненье.
В них страсти рвутся на простор,
Трелещут сладострастьем звуки,
В них слышен бешеный раздор
И голос ревности и муки.
А здесь святая песнь слышна,
Как благовест другаго года;
В ней, благодарности полна,
Гимн Божеству гремит природа.
И я, внимая песне той,
Все дольное отбросив долу
И, чуждый мук борьбы земной,
Несусь душой к Его престолу.
Греми же, песнь! Да не смутит
Тебя бурь зимних приближенье!
Жив Тот, чья благость сохранит
Все, что живет, от разрушенья,
Все, что живет, живет лишь Им
Отцом любви, Владыкой славы,
И шестикрылый херувим,
И звучный хор певцов дубравы.
Далеко от родимаго края
Ты, как чудный цветок, разцвела
И, вдали от него умирая,
Ты родною нам все же была.
Эта страстная жажда искусства,
Эта пылкость мечтаний и дум,
Глубина затаеннаго чувства
И сомненьем отравленный ум,
Эти муки и радости—наши,
И тебя, как никто, мы поймем!
Ты заветной коснулася чаши
И, священным палима огнем,
Все, что̀ в сердце правдивом носила,
Что̀ таилось в его глубине—
Ты правдивою кистью спешила
Воплотить на своем полотне,
Перелить в задушевные звуки,
Начертать вдохновенным пером!
В час предсмертной, томительной муки
Сокрушалася ты об одном:
Что исполнить всего не успела,
Что судьбою дарованный срок
Для свершенья заветнаго дела—
Слишком рано и быстро истек…
Ты угасла, но смертью завидной,
Лучезарной, как мысли порыв,
Не изведав неволи постыдной,
Пред судьбой головы не склонив.
Смерть бывает иная, и это—
Примирение с тиной болот,
Где барахтаясь, солнцем пригрето,
Головастиков племя живет…
Где лягушек нестройные крики
Заглушают концерт соловья,
Где пигмеи так страшно велики,
Где инстинкты разнузданно дики,
Где не веет «живая струя».
Лучше—миг торжества и свободы,
Лучше—яркой свечею сгореть,
Чем в бездействии долгие годы,
Чем в ничтожестве грубом коснеть.
Они сошлися ночью в роще темной,
Когда в кустах звенели соловьи
И вешние фиалки в неге томной
К земле склоняли венчики свои.
И, вняв любви призывный, страстный голос,
Он стал пред ней с мольбою на устах, —
И сколько чувств у них в сердцах боролось,
И сколько звезд горело в небесах!
И ночь плыла, и ночь к любви манила,
И навевала грезы эта ночь,
И светлых грез чарующая сила
И муки, и тоску умчала прочь…
И он шептал ей в этот миг свиданья:
«О, обними меня, о, будь моей!
Ты видишь, сколько на небе сиянья,
Ты слышишь, как рыдает соловей, —
Весь мир исполнен сладкого томленья,
Весна весь мир воззвала к счастью вновь,
И в нас, сквозь мрак уснувшего сомненья,
Светлее ярких звезд горит любовь!
О, верь, нас это чувство не обманет,
В нас много страсти, много в нас огня!
Рассвет далек! И ночь к любви так манит!
О, будь моей, о, обними меня!…»
И обнялись они в восторге страстном,
Забывши, сколько ждет их мук и бед…
А на небе — и звездном, и прекрасном —
Бледнела ночь и близился рассвет…
Ученый, брось свой труд! Теперь уж не до чтения,
Крестьянин, брось волов, соху и борону,
Страдает и скорбит несчастная Армения,
Пора, пора спасать родимую страну.
Родная нам земля средь тяжких мук рожденья,
И новый жизни строй дарует нам она,
Давно мы ждем его, горя от нетерпенья;
Свободна будет вновь родимая страна!
На время позабыв про прежние заботы,
Корыстные мечты оставим наконец,
И вырвем из сердец позорные расчеты,
И прежний рабский страх изгоним из сердец!
Потомки Гайка мы! И все мы христиане,
И к родине любовь живет у нас в крови!
Так пусть сольются все: паписты, лютеране, —
Забудем наш раздор для истинной любви!
Родимая земля средь тяжких мук рожденья,
Прекрасное дитя она рождает нам;
Так облегчим ее в ужасный миг мученья,
И нежное дитя не отдадим врагам!
Новорожденному мы все, стремясь ко благу,
Свои дары несем, пусть каждый армянин
Несет богатство, честь; храбрец — и жизнь и шпагу,
И пусть пришлет кондак святой Эчмиадзин.
Отверзлась матери бесплодная утроба,
Не тщетно Господа молили мы о том!
Коль есть в тебе душа — стремись, борись до гроба,
А если нет — навек останешься рабом!
Снова я в сказочном старом лесу:
Липы осыпаны цветом;
Месяц, чаруя мне душу, глядит
С неба таинственным светом.
Лесом иду я. Из чащи ветвей
Слышатся чудные звуки:
Это поет соловей про любовь
И про любовныя муки.
Муки любовной та песня полна:
Слышны и смех в ней, и слезы,
Темная радость и светлая грусть…
Встали забытыя грезы.
Дальше иду я. Поляна в лесу;
Замок стоит на поляне.
Старыя круглыя башни его
Спят в серебристом тумане.
Заперты окна; унынье и мрак,
И гробовое молчанье…
Словно безмолвная смерть обошла
Это заглохшее зданье.
Сфинкс, и роскошен и страшен, лежал
В месте, где вымерли люди:
Львиныя лапы, спина; а лицо
Женское, женския груди.
Дивная женщина! В белых очах
Дико светилось желанье;
Страстной улыбкой немыя уста
Страстное звали лобзанье.
Сладостно пел и рыдал соловей…
И, вожделеньем волнуем,
Весь задрожал я — и к белым устам
Жарким прильнул поцалуем.
Камень холодный вдруг начал дышать…
Груди со стоном вздымались;
Жадно огнем поцалуев моих
Губы, дрожа, упивались.
Душу мне выпить хотела она,
В неге и млея и тая…
Вот замерла — и меня обняла,
Когти мне в тело вонзая.
Сладкая мука! блаженная боль!
Нега и скорбь без предела!
Райским блаженством поит поцалуй;
Когти терзают мне тело.
«Эту загадку, о Сфинкс! о Любовь!»
Пел соловей: «разреши ты…
Как в тебе счастье и смертная скорбь,
Горе и радости слиты?»
«Сфинкс! над разгадкою тайны твоей
Мучусь я многия лета.
Или загадкою будет она
И до скончания света?»
Сам себя я ненавижу,
Не страшуся ничего;
Окончания не вижу
Я страданья моего.
Сердце стонет,
Взор мой тонет
Во слезах и день и ночь.
Дух томится,
Солнце тьмится,
В полдень убегая прочь.Скройся, солнце, ты навеки,
Скройся, солнце, от меня!
Проливайтеся, слез реки,
Горький ток из глаз гоня!
Я несчастен,
Всем причастен
Мукам, кои в свете есть!
Все имею;
Не умею
Более терзанья несть.Разрываются все члены,
И теснится грудь моя.
Я не зрю бедам премены
И не жду уже ея.
И такою
Злой тоскою
Во отчаянье введен,
Что я люту
Ту минуту
Проклинаю, как рожден.Во стенании и плаче
Я еще тужу о том,
И тужу всего я паче,
Что родился не скотом;
Кроме славы,
Все б забавы
Были в области моей.
Гнанный псами,
Я б лесами
Сокрывался от людей.Ах, а ныне где сокрыться
От злодеев я могу?
Разве в землю мне зарыться,
Коль от них не убегу?
Иль, о горе!
В бурно море
Мне низвергнуться к водам
И в пучине,
В сей кручине,
Обрести конец бедам! Что во славе, коль покою
Я не вижу никогда,
И несносною тоскою
Я терзаюся всегда?
Что в отраду,
Мне в награду,
Вечной славы ожидать
Тьмы в утробе,
Мне во гробе,
Коей вечно не видать? Поспешай, драгая вечность,
Узы ты мои претерть!
И в покойну бесконечность
Воведи меня ты, смерть!
Сердцу больно,
Так довольно
Злому счастию служить.
Если в скуке
Жить и в муке,
Так на что на свете жить? О тебе одной болею,
Дорогая, тя любя,
И тебя одной жалею.
Я жалею лишь тебя.
Я крушуся,
Что лишуся
Я любезной навсегда,
И судьбою
Я с тобою
Не увижусь никогда.
Разлука — смерти образ лютой,
Когда, лия по телу мраз,
С последней бытия минутой
Она скрывает свет от глаз.Где мир с сокровищми земными?
Где ближние — души магнит?
Стремится мысль к ним — и не о ними
Блуждает взор в них — и не зрит.Дух всуе напрягает силы;
Язык слагает речь, — и ах!
Уста безмолвствуют остылы:
Ни в духе сил нет, ни в устах.Со смертию сходна разлука,
Когда, по жилам пробежав,
Смертельна в грудь вступает мука,
И бренный рушится состав.То сердце жмет, то рвет на части,
То жжет его, то холодит,
То болью заглушает страсти,
То муку жалостью глушит.Трепещет сердце — и престало!
Трепещет вновь еще сильней!
Вновь смерти ощущая жало,
Страданьем новым спорит с ней.Разлука — смерти образ лютой!
Нет! смерть не столь еще страшна!
С последней бытия минутой
Престанет нас терзать она.У ней усопшие не в воле:
Блюдет покой их вечный хлад;
Разлука нас терзает боле:
Разлука есть душевный ад! Когда… минута роковая!
Язык твой произнес «прости»,
Смерть, в сердце мне тогда вступая,
Сто мук велела вдруг снести.И мраз и огнь я ощутила, —
Томленье, нежность, скорбь и страх, —
И жизненна исчезла сила,
И слов не стало на устах.Вдруг сердца сильны трепетанья;
Вдруг сердца нет, — померкнул свет;
То тяжкий вздох, — то нет дыханья:
Души, движенья, гласа нет! Где час разлуки многоценной?
Ты в думе, в сердце, не в очах!
Ищу… всё вкруг уединенно;
Зову… всё мёртво, как в гробах! Вотще я чувства обольщаю
И лживых призраков полна:
Обресть тебя с собою чаю —
Увы! тоска при мне одна! Вотще возврат твой вижу скорый;
Окружном топотом будясь,
Робея и потупя взоры,
Незапно познаю твой глас! Вотще рассудка исступленье, —
Смятенна радость сердца вновь!
Обман, обман! одно томленье…
Разлука не щадит любовь! Разлука — образ смерти лютой,
Но смерти злее во сто раз!
Ты с каждой бытия минутой
Стократно умерщвляешь нас!
… Май и ко мне зашел. Он постучался
Три раза в дверь мою, взывая громко:
«Мечтатель бледный! Выдь — я поцелую!»
Не отпер двери я, ответив гостю:
«Злой гость, напрасно ты зовешь и кличешь —
Тебя проник давно я, тайны мира
Постиг я, многое постиг глубоко —
Томится в муках пламенное сердце…
Проник мой взор и каменныя стены
Жилищь людских, и сердце человека —
И в ужасе везде, везде увидел
Обман да ложь, да вечныя страданья…
На лицах я читаю помышленья
Преступныя… Трепещущую похоть
Я вижу в ярко-вспыхнувшем румянце
Стыдливости девичьей; погремушки,
Колпак смешной у юноши я вижу
На вдохновенной, гордой голове…
Лишь чахлыя, болезненныя тени,
Смешныя тени на земле я вижу
И мир — дом сумасшедших иль больница
Не знаю, право!.. Ужасы истленья
Сквозь древнюю кору земную вижу —
Их тщетно кроет май ковром цветущих,
Зеленым, ярким… Вижу, вижу мертвых!
Они лежат глубоко в гробах тесных —
Сложены руки на-крест, и открыты
Глаза их смотрят страшно-неподвижны…
Их лица бледны, их одежды белы,
Меж синих губ роясь желтеют черви…
А сын, смеясь, на холм отца могильный
С любовницей садится… Соловьи
Кругом поют насмешливыя песни
И луговые, кроткие цветочки
Смеются злобно. В муках содрогаясь,
В земле сырой лежит отец умерший…
Все ревность, все любовь,— все муки жгучей страсти!
Когда избавлюсь я от их мятежной власти?
Увы, для них одних я чувствовал и жил,
И силы юности безумно расточил!
От них я вдаль бежал искать успокоенья —
Отдать себя труду и грезам вдохновенья;
Я думал: дальний путь, другия небеса,
Язык Италии, природы чудеса.
Уединенный труд и светлый мир искусства
Смирят в моей груди бунтующия чувства,
И отрезвят мой ум, и успокоят кровь,—
Напрасная мечта! И здесь, и здесь любовь,—
И здесь и здесь блестят красавиц гордых очи!
И здесь, безсонныя томительныя ночи!
Напрасно силюсь я вперить ленивый ум
В творенья мудрецов — в мир светлых важных дум,
Все тщетно, все! Опять то трепет ожиданья,
То муки ревности, то пылкия желанья
Смущают мой покой, тревожат в час труда…
О юность бурная, умчишься ль ты когда?
А ты, о мудрая и кроткая подруга,
Целительница грез обманчивых недуга,
О старость тихая, приди, приди скорей!
Дай мир и тишину и мощь душе моей,
И сердца слабаго в гноящияся раны
Пролей забвения бальзам благоуханный!
Дай в чистых помыслах мне созерцать черты
Меня пленяющей тревожно красоты,—
Чтоб твердою рукой, без страстнаго волненья,
Я могь их начертать в минуту вдохновенья.
Скройся от глаз вечно, когда ставиш в смехи
Все мои печали и напасть,
Вижу тебя часто, чтож мне в том утехи,
Всегда презираешь мою страсть,
Но ах! что сказал я, ах нет моя драгая,
Горестным не верь моим словам,
Без тебя мне будет жизнь и пуще злая,
Теперь есть отрада хоть глазам.
Сжалься ныне видя, я в несносной скуке,
Сказал, что не думал никогда,
Тебя отсылая к пущей бежал муке,
Знал, что в сердце будешь завсегда;
Для чего противно пламя потаенно,
И за толь не любишь, что люблю:
Мучь свирепством больше, когда то приятно;
Хоть за то люби, что я терплю.
О драгия очи стрел любовных полны,
Я сперва увидя, вас не знал,
Что против натуры к жалости не склонны,
Часто бы при вас быть не искал;
Вы воспламенили сердце, дух смущая,
Отняли покойной ныне сон;
А теперь с презреньем на меня взирая,
Ставите в забаву сердца стон.
Полно дарагая мною так играти,
Спросись каково в любви страдать,
Престань мои муки с плачем презирати,
Можноль хоть одну жалость узнать;
Мне твоим нападкам нечем противляться,
Мною ты владеешь больше всех,
И когда умеешь в сердце вкореняться,
Будь в слезах, не ставь печали в смех.
Скройся от глаз вечно, когда ставишь в смехи
Все мои печали и напасть,
Вижу тебя часто, что ж мне в том утехи,
Всегда презираешь мою страсть,
Но ах! что сказал я, ах нет моя драгая,
Горестным не верь моим словам,
Без тебя мне будет жизнь и пуще злая,
Теперь есть отрада хоть глазам.
Сжалься ныне видя, я в несносной скуке,
Сказал, что не думал никогда,
Тебя отсылая к пущей бежал муке,
Знал, что в сердце будешь завсегда;
Для чего противно пламя потаенно,
И за толь не любишь, что люблю:
Мучь свирепством больше, когда то приятно;
Хоть за то люби, что я терплю.
О драгия очи стрел любовных полны,
Я сперва увидя, вас не знал,
Что против натуры к жалости не склонны,
Часто бы при вас быть не искал;
Вы воспламенили сердце, дух смущая,
Отняли покойной ныне сон;
А теперь с презреньем на меня взирая,
Ставите в забаву сердца стон.
Полно дарагая мною так играти,
Спросись каково в любви страдать,
Престань мои муки с плачем презирати,
Можноль хоть одну жалость узнать;
Мне твоим нападкам нечем противляться,
Мною ты владеешь больше всех,
И когда умеешь в сердце вкореняться,
Будь в слезах, не ставь печали в смех.
Окончились тяжелый труд и муки,
Сложи, бедняк, измученные руки.
Что для тебя речей земные звуки?
Оставь другим безумье грез!
Здесь, над твоей могилою — с весною
Покрывшейся зеленою травою,
Мелькает тень от молодых берез…
Оставь другим безумье грез.
Здесь клевета настичь тебя не может,
Глубокий сон ничто не потревожит.
Червь гробовой? Но он не душу гложет;
Оставь другим безумный бред.
Здесь над твоей могилою зеленой,
С закатом дня росою окропленной,
Сменяются чудесно тень и свет.
Оставь другим безумный бред.
Там над тобой лишь крокодилов слезы
Лились ручьем, — тут жимолость и розы
Кропят росой несбывшиеся грезы;
Оставь другим безумный бред.
Шумят дожди, и с влагою весенней
Здесь аромат струится от сиреней,
Здесь горестям былого места нет.
Оставь другим безумный бред.
Не лучше ли рабочих пчел жужжанье
И нежное цветов благоуханье,
Чем клеветы пустые нареканья
И тяжкий гнет житейских бед?
Нежнее мха — не только у вельможи,
У короля едва ль найдется ложе.
Всех горестей здесь исчезает след.
Оставь другим безумный бред.
Немногие тебя судили верно.
Кто клеветал и осуждал безмерно,
А кто жалел — постыдно лицемерно;
Оставь же им безумье грез.
Окончились тяжелый труд и муки.
Сложи, бедняк, измученные руки,
Достаточно ты в жизни перенес…
Оставь другим безумье грез.
Забыт ли я вами? Когда пробежит вереница
Поляков казненных, погибших в тюрьме и в изгнаньи,
И ваши встают предо мной чужеземные лица,
И образам вашим дарю я любовь и вниманье.
Где все вы теперь? Посылаю позор и проклятье
Народам, предавшим пророков своих избиенью…
Рылеев, которого братски я принял в обятья,
Жестокою казнью казнен по цареву веленью.
Бестужев, который как друг мне протягивал руку,
Тот воин, которому жребий поэта дарован,
В сибирский рудник, обреченный на долгую муку
С поляками вместе, он сослан и к тачке прикован.
С иными страшнейшее горе, быть может, случилось,
Иному тягчайшая послана кара от бога:
Продав свою вольную душу за царскую милость,
Поклон за поклоном у царского бьет он порога.
Продажною речью он царские славит успехи,
В угоду царю, проклинаемый, в нашей отчизне,
Быть может, он вновь проливает кровавые реки
И хвалится мукой друзей, уходящих из жизни.
О, пусть эта песнь из страны, где свободны народы,
До вас донесется на льдистые ваши равнины,
Да будет она провозвестницей вашей свободы,
Как вестником вешней поры—перелет журавлиный.
Мой голос узнайте! Пока, извиваясь в оковах
Змеей молчаливой, я тихим казался тирану,
Лишь вам рассказал я о чувствах моих тайниковых,
От вас простоты голубиной скрывать я не стану.
Мой кубок, наполненный ядом, теперь опрокинут,
И гневом палящим полно мое горькое слово:
В нем слезы отчизны кровавым потоком нахлынут
И пусть прожигают… не вас, но лишь ваши оковы.
А если иной мне ответит словами укора,
То будет он мною приравнен собаке трусливой,
Привыкшей ошейник железный носить терпеливо,
Кусающей руку, расторгшую цепи позора.
Радуга — лук,
Из котораго Индра пускает свои громоносныя стрелы.
Кто в мире единый разведает звук,
Тот услышит и все семизвучье, раздвинет душой звуковые пределы,
Он войдет в восьмизвучье, и вступит в цветистость, где есть фиолетовый полюс и белый,
Он услышит всезвучность напевов, рыданий, восторгов, молений, и мук.
Радуга — огненный лук,
Это — оружье Перуна,
Бога, который весь мир оживляет стрелой,
Гулко поющей над майской, проснувшейся, жадной Землей,
Лук огневого Перуна,
Бога, в котором желание жизни, желание юности вечно и юно.
Радуга — мост, что в выси изогнулся дугой,
Мост, что в разбеге, над бурею влажной и жаркой,
Свежей при молниях, выгнулся праздничной аркой,
Словно павлин,
Исполин,
В радости яркой,
Вдруг распустил в Небесах расцвеченный свой хвост,
Словно Жар-Птица над миром раскрыла кометный свой хвост,
В радости яркой
От свежей игры самоцветных дождей.
Радуга — мост,
Радуга — Змей,
Пояс цветной из играюших звезд.
Царский убор из небесных лучей,
Божий престол,
Божий алтарь для возженья неузнанных дней,
Праздник весенняго Агни над мирностью пашен и сел,
Радуга — звук.
Претворившийся в свет,
Радуга — Ветхий Завет.
В Новом несозданном Храме живущий как знак избавленья от временных мук,
Слово, в котором несчетность значений, число, для котораго имени нет,
Радуга — звук,
Воплотившийся в пламенный цвет.
Мой друг, мой ангел милый,
Тебя ль я в тишине унылой
Так страстно, пламенно лобзал,
С таким восторгом руку жал?
Иль был то сон, иль в иступленьи
Я обнимал одну мечту,
В жару сердечного забвенья
В своей душе рисуя красоту?
Твой вид, твой взор смущенный,
Твой пламенный, горячий поцелуй
Так упоительны душе влюбленной,
Как изнуренному кристал холодных струй.
Ах! миг один я был с тобою —
И миг с тобой я счастлив был;
И этот миг с твоею красотою
Навек я в сердце затаил…
Тобой любимым быть — прекрасно;
Прекрасней же — тебя любить;
Что муки мне? Душою страстной
О милой мило мне грустить,
С тобою чувствами меняться
И на приветливый твой взгляд
Ответным взором отвечать;
С тобою плакать, забываться —
Прекрасно милая моя!
Счастлив, счастлив тобою я!..
Пускай, пускай огнем тяжелым
Лежит в груди моей любовь;
Пусть сердце с чувством онемелым
Мою иссушит кровь, —
Как ворона о смерти предвещанье,
Она не возмутит мне грудь:
Любви мне сладостно страданье,
Мне сладко о тебе вздохнуть!
Пусть безнадежна страсть моя;
Пусть гроб — любви моей награда!
Но, милый друг мой! за тебя
Снесу я муку ада.
Что до меня?.. лишь ты спокойна будь
И горе забывать старайся;
Живи и жизнью наслаждайся —
И бедного страдальца не забудь…
Скажем, лопнула лента кино… И пронзительный гул.
Ни борьбы, ни любви, ни врага, ни товарища нет.
Чуть успеешь заметить — оборванный край промелькнул,
В застонавший экран обнажённый пульсирует свет.Вот на Одере было — похоже. А то — и похуже.
Небо лопнуло вдруг, и вокруг завинтилось, свистя.
А земля охватила, сжимая всё туже и туже,
Беззащитное тело, простое земное дитя.Я не то что рукой — шевельнуть даже мыслью не мог:
Что любил, где боролся, и чья это мука глухая?
В тёплом чреве земли я лежал, словно смятый комок
Неосознанной жизни, ещё без инстинкта дыханья.Повитухи-сапёры лопатой её рассекли.
Ради сына она примирилась и с этою болью.
И тогда напряглись исстраданные мышцы земли –
Сверхпонятным усильем меня подтолкнули на волю.В муках жёны рожают, спросите любую из них,
Но как больно рождаться — не помнит никто из живых.Воздух в лёгкие хлынул, обрушился свет на глаза.
Ещё мягкие кости страдали при всяком движенье,
Но вершок за вершком я куда-то уже уползал,
Прежде слова почуяв важнейшую страсть — достиженье.Шевелили губами солдаты беззвучно вокруг,
Удивительный мир был безмолвен, как прорубь, сначала.
Мчались стрелы «катюш», как зарницы, забывшие звук,
Пушка вспрыгивала, посылая снаряд, но молчала.И глухого меня притащили в немой медсанбат.
Спал как помер, не помнил, не знал и не думал,
А очнулся под утро и чую — всем телом я рад:
Слышу. Слышите, слышу! Проснулся от шума.Поцелуи и выстрелы, смех и космический свист
Метеоров и бомб. И как жилка стучится в висок:
Слышу — ветра движение, дуба трепещущий лист,
Пустословие птиц и морзянки скупой голосок.Слышу: там, на переднем, контратакуют враги.
Незнакомый, но мой, с заиканием слышится клич:
«Сани-и-та-а-ар! Ма-аи сап-поги!..»
Дай мне мужества, мама, я должен пойти и достичь.
Сядем рядом, ляжем ближе,
Да прижмемся белыми заплатами к дырявому мешку
Строгим ладом — тише, тише
Мы переберем все струны да по зернышку
Перегудом, перебором
Да я за разговорами не разберусь, где Русь, где грусть
Нас забудут, да не скоро
А когда забудут, я опять вернусь
Будет время, я напомню,
Как все было скроено, да все опять перекрою.
Только верь мне, только пой мне,
Только пой мне, милая, — я подпою
Нить, как волос. Жить, как колос.
Размолотит колос в дух и прах один цепной удар
Да я все знаю. Дай мне голос —
И я любой удар приму, как твой великий дар
Тот, кто рубит сам дорогу —
Не кузнец, не плотник ты, да все одно — поэт.
Тот, кто любит, да не к сроку —
Тот, кто исповедует, да сам того не ведает
Но я в ударе. Жмут ладони
Все хлопочут бедные, да где ж им удержать зерно в горстях.
На гитаре, на гармони,
На полене сучьем, на своих костях
Злом да лаской, да грехами
Растяни меня ты, растяни, как буйные меха!
Пропадаю с потрохами,
А куда мне, к лешему, потроха…
Но завтра — утро. Все сначала…
Заплетать на тонких пяльцах недотрогу-нить
Чтоб кому-то, кому-то полегчало,
Да разреши, пожалуй, я сумел бы все на пальцах объяснить
Тем, кто мукой — да не мукою —
Все приметы засыпает, засыпает на ходу
Слезы с луком. Ведь подать рукою
И погладишь в небе свою заново рожденную звезду.
Ту, что рядом, ту, что выше,
Чем на колокольне звонкой звон, да где он — все темно.
Ясным взглядом — ближе, ближе…
Глянь в окно — да вот оно рассыпано, твое зерно.
Выше окон, выше крыши
Ну, чего ты ждешь? Иди смелей, бери еще, еще!
Что, высоко? Ближе, ближе.
Ну вот еще теплей… Ты чувствуешь, как горячо?
Из ореховой скорлупки
Приготовивши ковчег,
Я сижу, поджавши губки:—
Где-то будет мой ночлег?
Пред водою не робея,
Для счастливаго конца,
Я, находчивая Фея,
Улещаю плавунца.
„Запрягись в мою скорлупку,
И вези меня туда,
Где на камне мелют крупку,
И всегда кипит вода.“
Был исполненным догадки
Веслоногий плавунец:—
С мышкой мельничною в прятки
Я играю наконец.
Плавунца я отпустила,
Услыхавши жернова.
Он нырнул в домок из ила,
Где подводится трава.
Хороводятся там стебли,
Снизу прячется пискарь.
Плавунец, искусный в гребле,
Между всех нырялок царь.
А подальше от запруды
Заходя за перекат,
В быстром блеске мчатся гуды,
Всплески, брызги, влажный град.
Над вспененным водопадом,
С длинной белой бородой,
Жернова считает взглядом
Мельник мудрый и седой.
У него жена колдунья,
Из муки Луну прядет,
Причитает бормотунья:—
„Чет и нечет, нечет, чет.“
Насчитает так, до счета,
Пыль тончайшей белизны,
Замерцает позолота,
В небо выйдет серп Луны.
Выйдет тонкий, и до шара,
Ночь за ночью, в небосвод,
Лунно-белая опара,
Пряжа Месяца плывет.
В эти месячныя ночи
Воздух манит в вышину.
Разум девушек короче,
Стебли тянутся в струну.
И колдунья с мукомолом,
Что-то в полночь пошептав,
Слышат в сумраке веселом
Проростанье новых трав.
Я же с мельничною мышкой,
Не вводя избу в изян,
Прогремлю в сенях задвижкой,
Опрокину малый жбан.
Мы играем с кошкой в жмурки,
Уманим ее на стол.
А под утро у печурки
От муки весь белый пол.
Во дни чудесных дел и слухов
Доисторических времен
Простой бедняк от добрых духов
Был чудной лютней одарен.
Ее пленительные звуки
Дарили радость и покой
И вмиг снимали как рукой
Любви и ненависти муки.
Разнесся слух об этом чуде —
И к бедняку под мирный кров
Большие, маленькие люди
Бегут толпой со всех концов.
«Идем ко мне!» — кричит богатый;
«Идем ко мне!» — зовет бедняк.
«Внеси спокойствие в палаты!»
«Внеси забвенье на чердак!»
Внимая просьбам дедов, внуков,
Добряк на каждый зов идет.
Он знатным милостыню звуков
На лютне щедро раздает.
Где он появится в народе —
Веселье разольется там, —
Веселье бодрость даст рабам,
А бодрость — мысли о свободе.
Красавицу покинул милый —
Зовет красавица его;
Зовет его подагрик хилый
К одру страданья своего.
И возвращают вновь напевы
Веселой лютни бедняка —
Надежду счастия для девы,
Надежду жить для старика.
Идет он, братьев утешая;
Напевы дивные звучат…
И, встречу с ним благословляя,
«Как счастлив он! — все говорят. —
За ним гремят благословенья.
Он вечно слышит стройный хор
Счастливых братьев и сестер, —
Нет в мире выше наслажденья!»
А он?.. Среди ночей бессонных,
Сильней и глубже с каждым днем,
Все муки братьев, им спасенных,
Он в сердце чувствует своем.
Напрасно призраки он гонит:
Он видит слезы, видит кровь…
И слышит он, как в сердце стонет
Неоскудевшая любовь.
За лютню с трепетной заботой
Берется он… молчит она…
Порвались струны… смертной нотой
Звучит последняя струна.
Свершил он подвиг свой тяжелый,
И над могилой, где он спит,
Сияет надпись: «Здесь зарыт
Из смертных самый развеселый».
Лирическая вуаль
— Иди к цветку Виктории Регине,
Иди в простор
И передай привет от герцогини
Дель-Аква-Тор.
На том цветке созрело государство;
Найди шалэ;
У входа — страж, в руке у стража — астра,
Звезда во мгле.
Тогда скажи, застолбенея в дверцах:
«Несу простор!
Привет тебе, лилиесердный герцог
Дель-Аква-Тор!
Вставай на путь, по благости Богини
Тоску забудь…
Внемли послу грозовой герцогини —
Вставай на путь!
Довольно мук; ты долго пожил ало,
Твой бред кровав;
Она тебя увидеть пожелала,
К себе призвав.
Довольно мук — их искупило время…
Твой взор смущен…
Коня, коня! огнистей ногу в стремя, —
Ведь ты прощен!»
Ушел посол к Виктории Регине,
Ушел в простор,
Чтоб передать привет от герцогини
Дель-Аква-Тор.
Он долго брел в обетах ложных далей
И — в щелях скал —
Испепелил подошвы у сандалий,
И все искал.
Искал страну и втайне думал: сгину, —
Не поверну…
Искал страну Викторию Регину,
Искал страну.
Лишь для него пчела будила струны
Своих мандол;
Лишь для него ломалось о буруны
Весло гондол;
Лишь для него провеерила воздух
Слюда цикад.
И шел гонец, и шел с гонцом сам Гроз-Дух
Все наугад.
Он не пришел к Виктории Регине,
Он не пришел;
Не передал прощенья Герцогини, —
Он не нашел.
Он не нашел такой страны цветковой
И — между скал —
Погиб посол, искать всегда готовый…
Да, он искал!
Прошли века, дымя свои седины,
Свой прах сложив,
В земле — рабы, и в склепах — паладины,
Но герцог — жив.
Он жив! Он жив! Он пьет очами сердца
Пустой простор.
И мира нет, — но где-то бьется герцог
Дель-Аква-Тор…
Воин слова, по ночам
Петь пора твоим мечам!
На бессильные фигурки существительных
Кидаются лошади прилагательных,
Косматые всадники
Преследуют конницу глаголов,
И снаряды междометий
Рвутся над головами,
Как сигнальные ракеты.
Битва слов! Значений бой!
В башне Синтаксис — разбой.
Европа сознания
В пожаре восстания.
Невзирая на пушки врагов,
Стреляющие разбитыми буквами,
Боевые слоны подсознания
Вылезают и топчутся,
Словно исполинские малютки.
Но вот, с рождения не евши,
Они бросаются в таинственные бреши
И с человечьими фигурками в зубах
Счастливо поднимаются на задние ноги.
Слоны подсознания!
Боевые животные преисподней!
Они стоят, приветствуя веселым воем
Все, что захвачено разбоем.
Маленькие глазки слонов
Наполнены смехом и радостью.
Сколько игрушек! Сколько хлопушек!
Пушки замолкли, крови покушав,
Синтаксис домики строит не те,
Мир в неуклюжей стоит красоте.
Деревьев отброшены старые правила,
На новую землю их битва направила.
Они разговаривают, пишут сочинения,
Весь мир неуклюжего полон значения!
Волк вместо разбитой морды
Приделал себе человечье лицо,
Вытащил флейту, играет без слов
Первую песню военных слонов.
Поэзия, сраженье проиграв,
Стоит в растерзанной короне.
Рушились башен столетних Монбланы,
Где цифры сияли, как будто полканы,
Где меч силлогизма горел и сверкал,
Проверенный чистым рассудком.
И что же? Сражение он проиграл
Во славу иным прибауткам!
Поэзия в великой муке
Ломает бешеные руки,
Клянет весь мир,
Себя зарезать хочет,
То, как безумная, хохочет,
То в поле бросится, то вдруг
Лежит в пыли, имея много мук
.
На самом деле, как могло случиться,
Что пала древняя столица?
Весь мир к поэзии привык,
Все было так понятно.
В порядке конница стояла,
На пушках цифры малевала,
И на знаменах слово Ум
Кивало всем, как добрый кум.
И вдруг какие-то слоны,
И все перевернулось!
Поэзия начинает приглядываться,
Изучать движение новых фигур,
Она начинает понимать красоту неуклюжести,
Красоту слона, выброшенного преисподней.
Сраженье кончено. В пыли
Цветут растения земли,
И слон, рассудком приручаем,
Ест пироги и запивает чаем.
Теперь о тех, чьи детские портреты
вперяют в нас неукротимый взгляд:
как в рекруты, забритые в поэты,
те стриженые девочки сидят.
У, чудища, в которых всё нечетко!
Указка им — лишь наущенье звезд.
Не верьте им, что кружева и чёлка.
Под чёлкой — лоб. Под кружевами — хвост.
И не хотят, а притворятся ловко.
Простак любви влюбиться норовит.
Грозна, как Дант, а смотрит, как плутовка.
Тать мглы ночной, «мне страшно!» — говорит.
Муж несравненный! Удели ей ада.
Терзай, покинь, всю жизнь себя кори.
Ах, как ты глуп! Ей лишь того и надо:
дай ей страдать — и хлебом не корми!
Твоя измена ей сподручней ласки.
Когда б ты знал, прижав ее к груди:
всё, что ты есть, она предаст огласке
на столько лет, сколь есть их впереди.
Кто жил на белом свете и мужского
был пола, знает, как судьба прочна
в нас по утрам: иссохло в горле слово,
жить надо снова, ибо ночь прошла.
А та, что спит, смыкая пуще веки, —
что ей твой ад, когда она в раю?
Летит, минуя там, в надзвездном верхе,
твой труд, твой долг, твой грех, твою семью.
А всё ж — пора. Стыдясь, озябнув, мучась,
напялит прах вчерашнего пера
и — прочь, одна, в бесхитростную участь
жить, где жила, где жить опять пора.
Те, о которых речь, совсем иначе
встречают день. В его начальной тьме,
о, их глаза, — как рысий фосфор, зрячи,
и слышно: бьется сильный пульс в уме.
Отважно смотрит! Влюблена в сегодня!
Вчерашний день ей не в науку. Ты —
здесь ни при чем. Ее душа свободна.
Ей весело, что листья так желты.
Ей важно, что тоскует звук о звуке.
Что ты о ней — ей это всё равно.
О муке речь. Но в степень этой муки
тебе вовек проникнуть не дано.
Ты мучил женщин, ты был смел и волен,
вчера шутил — уже не помнишь с кем.
Отныне будешь, славный муж и воин,
там, где Лаура, Беатриче, Керн.
По октябрю, по болдинской аллее
уходит вдаль, слезы не обронив, —
нежнее женщин и мужчин вольнее,
чтоб заплатить за тех и за других.