В реке пил волк, ягненок пилъ;
Однако в низ реки гораздо отступилъ;
Так пил он ниже;
И следственно что волк к тому был местуближе,
Отколе токи вод стремление влечетъ;
Известно что вода всегда на низ течет.
Голодной волк ягненка озирает:
От ужаса ягненок обмирает,
И мни т: не буду я с ягнятками играть;
Не станет на руки меня пастушка брать,
Не буду голоса я слышати свирели,
И птички для меня впоследние пропели,
Не на зеленом я скончаюся лугу.
Умру на сем пещаном берегу.
Волк почал говорить: бездельник, как ты смееш
Питье мое мутить,
И в воду чистую мне сору напустить?
Да ты ж такую мать имееш,
Которая ко мне учтивства не храня,
Вчера блеяла на меня.
Ягненок отвечает,
Что мать ево дней стритцать умерла;
Так волка не она ко гневу привела:
А ток воды бежит на низ он чает,
Так волк ево опивок не встречает.
Волк третьею виной ягненка уличает:
Не мни что ты себя, бездельник, извинил,
Ошибся я, не мать, отец меня бранил.
Ягненок отвечал: тому уж две недели,
Что псы ево заели.
Так дядя твой иль брат,
Иль может быть и сват,
Бранил меня вчера, я ето знаю точно,
И говорю тебе я ето не нарочно.
Ягненков был ответ:
Всея моей родни на свете больше нетъ;
Лелеит лиш меня прекрасная пастушка.
А! а! вертушка,
Не отвертишся ты; вчера твоя пастушка
Блелла на меня: комолыя рога,
И длинной хвост у етова врага,
Густая шерсть, копыты не велики;
Довольно ли тебе плутишка сей улики?
Пастушке я твоей покорнейший слуга,
За то что на меня блеять она дерзает,
А ты за то умри. Ягненка волк терзает.
При Дунае бедная хата есть одна…
О, как мне, изгнаннику, дорога́ она!
Часто вспоминаю я с нежностью о ней,
И слезой туманится взор моих очей.
Лучше бы с отчизною не прощался я,
Но влекут желанья нас в дальние края;
Ими окрыляемый, порешив искать
Счастия, оставил я родину и мать.
Как она терзалася горем и тоской
В час, когда прощалася бедная со мной!
И страданья жгучего угасить не мог
Хлынувший из глаз ее горьких слез поток.
Как меня с рыданием обнимала мать,
Как меня пыталася тщетно удержать, —
Боже! Если б в будущем ясно видел я —
Не были б напрасными все мольбы ея…
Но горит надежда нам яркою звездой,
Будущее кажется чудною страной,
Только заблудившися на пути своем,
Мы ошибку горькую поздно сознаем.
Что же мне рассказывать, как ласкал меня —
Луч надежды радостной, за собой маня?
Но с тех пор, как в мире я осужден брести —
Я одни лишь тернии встретил на пути.
Вот идут знакомые в край далекий мой…
Весть какую матери я пошлю домой?
О, когда придется вам повидаться с ней —
Я прошу, родимые, передайте ей:
Чтоб она не плакала ночи напролет,
Что любимый сын ее счастливо живет…
Если б знала бедная, как страдаю я —
Сердце разорвалось бы с горя у нея! —
1893 г.
У нас сегодня было бы смешно
Решать вопрос о равноправье женщины,
Он, как говорится, «обеспечено»
И жизнью всей давно подтверждено.
Мы говорим: жена, товарищ, мать.
Мы произносим: равенство, свобода,
И все-таки природа есть природа,
И что-то здесь не надо забывать.
Ведь часто милым сами ж до зари
Мы шепчем: — Зяблик… Звездочка родная!
А через год, от силы через три
Все это тихо, напрочь забываем.
И вот уже вам просто наплевать,
Что «зяблик» ваш, окончив день рабочий,
Такие тащит сумки, между прочим.
Каких и слон не смог бы приподнять!
И почему ж душа у вас не стынет
И на себя не разбирает злость,
Когда вас в дрему телевизор кинет,
А «звездочка» утюг в прихожей чинит
Иль в кухне заколачивает гвоздь!
А матери, что дарят день-деньской
Нас лаской и заботами своими…
Они не согласятся на покой,
Но и нельзя ж крутиться им порой
Почти в каком-то тракторном режиме!
Да, никакой их труд не испугает.
Все, если надо, смогут и пройдут.
Но нас что навряд ли возвышает,
И я без колебаний утверждаю:
Есть женский труд и есть неженский труд!
Не зря же в нашем лексиконе есть
Слова или понятие такое.
Как «рыцарство», или «мужская честь»,
Иль попросту «достоинство мужское»!
Нет, ведь не скидка женщине нужна,
А наша чуткость в счастье и кручине.
И если нету рыцарства в мужчине,
То, значит, просто грош ему цена!
И я к мужчинам обращаю речь:
Давайте будем женщину беречь!
Старушка у окошка;
В постели сын больной.
«Идет народ с крестами:
Не встанешь ли, родной?»
«Ах, болен я, родная!
В глазах туман и мгла.
Все сердце изболело,
Как Гретхен умерла».
«Пойдем в Кевлар! Недаром
Туда народ бежит:
Твое больное сердце
Мать божья исцелит».
Хоругви тихо веют,
Церковный хор поет,
И вьется вдоль по Рейну
Из Кельна крестный ход.
В толпе бредет старушка,
И с нею сын больной.
«Хвала тебе, Мария!» —
Поют они с толпой.
Мать божия в Кевларе
Вся в лентах и цветах,
И и́дут к ней больные
С молитвой на устах…
И, вместо дара, члены
Из воску ей несут —
Тот руку, этот ногу,
И исцеленья ждут.
Принес из воска руку —
И заживет рука;
Принес из воска ногу —
И заживет нога.
На клюшках ковылявший
Плясать и прыгать стал;
Руками не владевший
На скрипке заиграл.
И мать слепила сердце
Из свечки восковой…
«Снеси к пречистой! снимет
Недуг твой как рукой».
Взял сын, вздыхая, сердце;
Пред ликом девы пал…
Из глаз струились слезы;
Он плакал и шептал:
«Пречистая! святая!
Слезам моим вонми!
Небесная царица!
Печаль мою прими!
Я жил на Рейне, в Кельне,
С родимою моей,
В том Кельне, где так много
Часовен и церквей.
Там Гретхен… Ах, не встать ей
Из-под сырой земли!..
О дева пресвятая!
Мне сердце исцели!
Сними недуг ты с сердца,
И чистою душой
Век воспевать я буду
Хвалу тебе, святой!»
В каморке тесной спали
И мать и сын больной.
Вошла к ним матерь божья
Неслышною стопой.
К больному наклонилась,
С улыбкой провела
Ему рукой по сердцу —
И, светлая, ушла.
А мать во сне все видит…
Проснулась на заре.
Встает и слышит — лают
Собаки на дворе.
Сын нем и неподвижен —
Следа в нем жизни нет;
На бледные ланиты
Ложится утра свет.
И мать скрестила руки,
Покорна и ясна.
«Хвала тебе, Мария!» —
Молилася она.
1.
Солдатская
С песней, с дробью барабанною
Мы, друзья, в ряды построимся
И, ступив на поле бранное,
Славной смерти удостоимся.
Подвиг, мужественно пройденный,
Не забудется потомками.
Будет петь веками родина
Нашей славы песни громкие!
…Черный ворон в небе кружится,
Нам грозит зрачками тусклыми,
Но испытанное в мужестве
Не поддастся сердце русское.
Наши деды, наши прадеды
Не служили кривде слугами;
Мы земли не ищем краденой,
Чести ищем непоруганной!
Мы на ветер слов не тратили,
Мы клялись родным околицам.
Наши жены, наши матери
За победы наши молятся.
Слово храбрых — слово твердое.
И земли родной не выдадим;
Русских можно видеть мертвыми,
Но рабами их не видели!
С песней, с дробью барабанною
Мы, друзья, в ряды построимся
И, ступив на поле бранное,
Славной смерти удостоимся…
2.
Казачья
Провожает сына мать
На чужбину воевать:
«В добрый час, счастливый путь…
Да, смотри, не позабудь:
На войне на старика
Не выхватывай клинка.
Нам со старым воевать —
Что чужое воровать».
Провожает сына мать
На чужбину воевать:
«В добрый час, счастливый путь…
Да еще не позабудь:
Баба встретится, сынок,
Не выхватывай клинок.
С глупой бабой воевать —
Что чужое воровать.
Но когда начнется бой
И схлестнется враг с тобой,
Мой наказ тебе таков:
За убитых стариков,
За поруганную честь
Рубани что силы есть.
С лютым зверем воевать —
Только славу добывать!»
Мать воспоминаний, нежная из нежных,
Все мои восторги! весь призыв мечты!
Ты воспомнишь чары ласк и снов безбрежных,
Прелесть вечеров и кроткой темноты.
Мать воспоминаний, нежная из нежных.
Вечера при свете угля золотого,
Вечер на балконе, розоватый дым.
Нежность этой груди! существа родного!
Незабвенность слов, чей смысл неистребим,
В вечера при свете угля золотого.
Как красиво солнце вечером согретым.
Как глубоко небо! в сердце сколько струн!
О, царица нежных, озаренный светом,
Кровь твою вдыхал я, весь с тобой и юн.
Как красиво солнце вечером согретым.
Ночь вокруг сгущалась дымною стеною,
Я во тьме твои угадывал зрачки,
Пил твое дыханье, ты владела мною,
Ног твоих касался братскостью руки.
Ночь вокруг сгущалась дымною стеною.
Знаю я искусство вызвать миг счастливый,
Прошлое я вижу возле ног твоих.
Где ж искать я буду неги горделивой,
Как не в этом теле, в чарах ласк твоих?
Знаю я искусство вызвать миг счастливый.
Эти благовонья, клятвы, поцелуи,
Суждено ль им встать из бездн, запретных нам,
Как восходят солнца, скрывшись на ночь в струи,
Ликом освеженным вновь светить морям?
— Эти благовонья, клятвы, поцелуи!
Ночь темна была и не месячна.
Рать скучна была и не радостна:
Все солдатушки призадумались,
Призадумавшись, — горько всплакали;
Велико чудо совершилося:
У солдат слезы градом сыпались!
Не лютая змея кровожадная
Грудь сосала их богатырскую,
Что тоска грызла ретивы сердца,
Ретивы сердца молодецкие;
Не отцов родных оплакивали,
И не жен младых, и не детушек;
Как оплакивали мать родимую,
Мать родимую, мать кормилицу,
Златоглавую Москву-матушку,
Разоренную Бонапартием!
Тут как вдруг они встрепенулися,
Словно вихрь, орлы взор окинули
Во все стороны и воскликнули
Все в один голос, как в злату трубу:
«Молодцы, братцы, удалы друзья,
Неизменные чуда русские!
Что дадим, братцы, клятву, кровную,
Клятву кровную, задушевную,
Чтоб не взвидеть нам ни домов своих,
Ни отцов родных, ни младых нам жен,
Малых детушек, роду племени,
Ни самой души красной девицы,
Не побив силы Бонапартовой,
Не отмстив врагу за родну Москву!
Отсечем ему мы возвратный путь,
И мы примемся по-старинному,
По-старинному, по-суворовски;
Закричим: ура! и пойдем вперед!
На штыках пройдем силы вражие,
Перебьем мы их, переколем всех;
Не дадим, друзья, люта промаха,
Постараемся все, ребятушки,
Чтобы сам злодей на штыках погиб,
Чтоб вся рать его здесь костьми легла,
Ни одна б душа иноверная
Не пришла назад в свою сторону!
А народы все матерой земли,
Чтоб поведали, каково идти
Со оружием на святую Русь!
Солдатская хоровая песня
(вслед за запевалой хор повторяет каждую строку).
Верно, было мне около году,
Я тогда несмышленышем был,
Под небесные синие своды
Принесла меня мать из избы.И того опасаясь, возможно,
Чтобы сразу споткнуться не мог,
Посадила меня осторожно
И сказала: «Поползай, сынок!»Та минута была золотая —
Окружила мальца синева,
А еще окружила густая,
Разгустая трава-мурава.Первый путь до цветка от подола,
Что сравнится по трудности с ним?
Он пролег по земле, не по полу,
Не под крышей — под небом самим.Все опасности белого света
Начинались на этом лугу.
Мне подсунула камень планета
На втором от рожденья шагу.И упал, и заплакал, наверно,
И барахтался в теплой пыли…
Сколько, сколько с шагов этих первых
Поисхожено мною земли! Мне достались в хозяйские руки
Ночи звездные, в росах утра.
Не трава, а косматые буки
Окружали меня у костра.На тянь-шаньских глухих перевалах
Я в снегу отпечатал следы.
Заполярные реки, бывало,
Мне давали студеной воды.Молодые ржаные колосья
Обдавали пыльцою меня,
И тревожила поздняя осень,
Листопадом тихонько звеня.Пусть расскажут речные затоны,
И луга, и леса, и сады:
Я листа без причины не тронул
И цветка не сорвал без нужды.Это в детстве, но все-таки было:
И трава, и горячий песок,
Мать на землю меня опустила
И сказала: «Поползай, сынок!»Тот совет не пошел бы на пользу,
Все равно бы узнал впереди —
По планете не следует ползать,
Лучше падай, но все же иди! Так иду от весны до весны я,
Над лугами грохочет гроза,
И смотрю я в озера земные
Все равно что любимой в глаза.
Самовар свистал в три свиста.
Торопяся и шаля,
Три румяных гимназиста
Уплетали кренделя. Чай со сливками любовно
Им подсовывала мать
«Вновь проспали! Девять ровно!
Надо раньше поднимать! Всё поблажкам нет предела!» —
Барин ласково гудел.
Мать на младшего глядела:
«Вася будто похудел… Нету летнего румянца!..»
Состоя при барчуках,
Тятька мой три школьных ранца
Уж держал в своих руках, А за ним пугливо сзади
Я топтался у дверей.
Барин снова: «Бога ради,
Мать, корми ты их скорей! Вот! — он к тятьке обернулся. —
Сколько нам с детьми хлопот.
Из деревни твой вернулся?
Разве зимних нет работ? А, с книжонкою мальчишка?!
Велики ль его года?
Покажи-ка, что за книжка?
Подойди ж, дурак, сюда!» Я стоял как деревянный.
Тятька подал книгу вмиг.
«М-да… Не-кра-сов… Выбор странный!..
Проку что с таких-то книг?! Ну, стишки!.. Ну, о народе!..
Мальчик твой по существу
Мог бы лучше на заводе
Обучаться мастерству!.. Или все мужичьи дети
Рвутся выйти в господа?..
И опять же книги эти…
Сколько скрыто в них вреда!.. Дай лишь доступ в наше время
К их зловредным семенам!»
Тятька скреб смущенно темя:
«Что уж, барин!.. Где уж нам!..» Я со страху и печали
На ногах стоял едва,
А в ушах моих звучали
Сладкой музыкой слова: «Ноги босы, грязно тело,
И едва прикрыта грудь…
Не стыдися! Что за дело?
Это многих славных путь. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Не без добрых душ на свете
Кто-нибудь свезет в Москву,
Будешь в университете —
Сон свершится наяву! Там уж поприще широко:
Знай работай, да не трусь…
Вот за что тебя глубоко
Я люблю, родная Русь!»
И дни, и ночи до утра
В степи метели бушевали
И вешки снегом заметали,
И заносили хутора.
А дом стоял в открытом поле
Печальным сторожем степным,
И ветер бешеный над ним
Как будто тешился на воле.
Он крышу снес, врывался в дом —
И стекла в рамах дребезжали,
И снег в пустой, старинной зале
Кружился в сумраке ночном.
Но был огонь… Не угасая,
В пристройке робко он светил,
И кто-то там всю ночь ходил,
Глав до разсвета не смыкая…
То мать моя… забывши страх,
Она одна нас не видала,
С больным ребенком на руках
Она одна душой страдала.
Она мерцавшую свечу
Старинной книгой заслонила
И, положив его к плечу,
Все напевала и ходила.
И ночь тянулась без конца…
Порой дремотой обвевая,
Шумела тише вьюга злая,
Шуршала снегом у крыльца.
Когда ж буран в порыве диком
Внезапным шквалом налетал, —
Казалось ей, что дом дрожал,
Что кто-то слабым, дальним кривом
В степи на помощь призывал…
И до утра не раз слезами
Ея усталый взор блестел,
А мальчик вздрагивал, глядел
Большими, темными глазами…
Далеко хутор мой родной;
Давно прошли те дни и ночи,
Когда я видел пред собой
Ея заплаканныя очи.
Но не забыть их никогда!
Во тьме житейскаго ненастья,
В часы раздумья и труда
Я вспоминаю их, как счастье, —
Как радость детства моего,
Как утешенье пред разлукой,
Как ласку нежную того,
Кто дал мне жизнь своею мукой!..
Поблекнули ковры полей,
Брега взрывал источник мутный,
И голосистый соловей
Умолкнул в роще бесприютной.
Болезни жертва в цвете лет,
К сей роще юноша унылый
Последний горестный привет
Отдать прибрел отчизне милой:
«Судьба исполнилась моя!
Прости, убежище драгое!
О, прорицанье роковое!
Твой страшный голос помню я.
С ненастной осенью приспеет,
Вещало ты, мой смертный час,
И для страдальца пожелтеет
Дубравный лист в последний раз.
Заплачет милая мне дева;
Я вяну: легкою мечтой
Мелькнув, исчез мой век младой.
Последний лист падет со древа,
Последний час ударит мой!
Затмили тучи свод лазурный;
Осенних ветров слышен свист.
Шуми, шуми, о ветер бурный!
Вались, вались, поблеклый лист!
От взоров матери унылой
Сокрой меня с моей могилой;
Когда ж с отчаяньем в очах,
Пустыню воплем оглашая,
Моя подруга молодая
Ее отыщет в сих местах:
Тогда над камнем безответным,
Где я навек опочию,
Буди ты шорохом приветным
Тень услажденную мою!» —
Сбылось. Увы! судьбины гнева
Мольбами бедный не смягчил:
Последний лист упал со древа,
Последний час его пробил.
Близ рощи той его гробница;
Но не пришла краса-девица
Свой долг заветный ей отдать,
А зрела каждая денница
Над ней рыдающую мать.
Сергею
Вы, чьи широкия шинели
Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело звенели
И голоса.
И чьи глаза, как бриллианты,
На сердце вырезали след —
Очаровательные франты
Минувших лет.
Однем ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, —
Цари на каждом бранном поле
И на балу.
Вас охраняла длань Господня
И сердце матери. Вчера —
Малютки-мальчики, сегодня —
Офицера.
Вам все вершины были малы
И мягок — самый черствый хлеб,
О молодые генералы
Своих судеб!
Ах, на гравюре полустертой,
В один великолепный миг,
Я встретила, Тучков-четвертый,
Ваш нежный лик,
И вашу хрупкую фигуру,
И золотые ордена…
И я, поцеловав гравюру,
Не знала сна.
О, как — мне кажется — могли вы
Рукою, полною перстней,
И кудри дев ласкать — и гривы
Своих коней.
В одной невероятной скачке
Вы прожили свой краткий век…
И ваши кудри, ваши бачки
Засыпал снег.
Три сотни побеждало — трое!
Лишь мертвый не вставал с земли.
Вы были дети и герои,
Вы все могли.
Что так же трогательно-юно,
Как ваша бешеная рать?..
Вас златокудрая Фортуна
Вела, как мать.
Вы побеждали и любили
Любовь и сабли острие —
И весело переходили
В небытие.
Сергею
Вы, чьи широкие шинели
Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело звенели
И голоса.
И чьи глаза, как бриллианты,
На сердце вырезали след —
Очаровательные франты
Минувших лет.
Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, —
Цари на каждом бранном поле
И на балу.
Вас охраняла длань Господня
И сердце матери. Вчера —
Малютки-мальчики, сегодня —
Офицера.
Вам все вершины были малы
И мягок — самый черствый хлеб,
О молодые генералы
Своих судеб!
Ах, на гравюре полустертой,
В один великолепный миг,
Я встретила, Тучков-четвертый,
Ваш нежный лик,
И вашу хрупкую фигуру,
И золотые ордена…
И я, поцеловав гравюру,
Не знала сна.
О, как — мне кажется — могли вы
Рукою, полною перстней,
И кудри дев ласкать — и гривы
Своих коней.
В одной невероятной скачке
Вы прожили свой краткий век…
И ваши кудри, ваши бачки
Засыпал снег.
Три сотни побеждало — трое!
Лишь мертвый не вставал с земли.
Вы были дети и герои,
Вы все могли.
Что так же трогательно-юно,
Как ваша бешеная рать?..
Вас златокудрая Фортуна
Вела, как мать.
Вы побеждали и любили
Любовь и сабли острие —
И весело переходили
В небытие.
Асфальт — стекло.
Иду и звеню.
Леса и травинки
— сбриты.
На север
с юга
идут авеню,
на запад с востока —
стриты.
А между —
(куда их строитель завез!) —
дома
невозможной длины.
Одни дома
длиной до звезд,
другие —
длиной до луны.
Янки
подошвами шлепать
ленив:
простой
и курьерский лифт.
В 7 часов
человечий прилив,
В 17 часов
— отлив.
Скрежещет механика,
звон и гам,
а люди
немые в звоне.
И лишь замедляют
жевать чуингам,
чтоб бросить:
«Мек моней?»
Мамаша
грудь
ребенку дала.
Ребенок
с каплями из носу,
сосет
как будто
не грудь, а доллар —
занят
серьезным
бизнесом.
Работа окончена.
Тело обвей
в сплошной
электрический ветер.
Хочешь под землю —
бери собвей,
на небо —
бери элевейтер.
Вагоны
едут
и дымам под рост,
и в пятках
домовьих
трутся,
и вынесут
хвост
на Бруклинский мост,
и спрячут
в норы
под Гудзон.
Тебя ослепило,
ты
осовел.
Но,
как барабанная дробь,
из тьмы
по темени:
«Кофе Максвел
гуд
ту ди ласт дроп».
А лампы
как станут
ночь копать,
ну, я доложу вам —
пламечко!
Налево посмотришь —
мамочка мать!
Направо —
мать моя мамочка!
Есть что поглядеть московской братве.
И за день
в конец не дойдут.
Это Нью-Йорк.
Это Бродвей.
Гау ду ю ду!
Я в восторге
от Нью-Йорка города.
Но
кепчонку
не сдерну с виска.
У советских
собственная гордость:
на буржуев
смотрим свысока.
Рассталась я с тяжелым сном,
Не встретясь с радостной мечтою;
Я вместе с утренней зарею
Была на холме луговом.
Запела птичка там над свежими кустами;
В душистой рощице привольно ей летать;
Вдруг с кормом нежно к ней стремится…
верно, мать —
И залилася я слезами.
Ах! мне не суждено, как птичке молодой,
В тиши безвестной жить у матери родной.
Дуб мирное гнездо от бури укрывает;
Приветный ветерок его там колыхает;
А я, бедняжка, что имею на земли?
И колыбели я не знала;
У храма сельского когда меня нашли,
На камне голом я лежала.
Покинутая здесь, далеко от своих,
Не улыбалась я родимой ласке их.
Скитаюся одна; везде чужие лицы;
Слыву в деревне сиротой.
Подружки лет моих, окружных сел девицы,
Стыдятся звать меня сестрой.
И люди добрые сиротку не пускают;
На вечеринках их нет места мне одной;
Со мною, бедной, не играют
Вкруг яркого огня семенною игрой.
Украдкой песням я приманчивым внимаю;
И перед сладким сном, в ту пору, как детей
Отец, благословя, прижмет к груди своей,
Вечерний поцелуй я издали видаю.И тихо, тихо в храм святой
Иду я с горькими слезами;
Лишь он сиротке не чужой,
Лишь он один передо мной
Всегда с отверстыми дверями.
И часто я ищу на камне роковом
Следа сердечных слез, которые на нем,
Быть может, мать моя роняла,
Когда она меня в чужбине оставляла.
Одна между кустов, в тени берез густых,
Где спят покойники под свежею травою,
Брожу я с тягостной тоскою;
Мне плакать не о ком из них —
И между мертвых и живых
Везде, везде я сиротою.
Уже пятнадцать раз весна
В слезах сиротку здесь встречает;
Цветок безрадостный, она
От непогоды увядает.
Родная, где же ты? Увидимся ль с тобой?
Приди; я жду тебя всё так же сиротою —
И всё на камне том, и всё у церкви той,
Где я покинута тобою!
Дитя и семь нянек.
Сказка.
Жена богатаго степнаго дворянина
Рожала каждый год, но только дочерей,
А ей иметь хотелось сына,
Желанье общее отцов и матерей.
Все средства к этому она употребляла:
Платила щедрою рукой ворожеям,
Молилась, ездила по всем монастырям.
Ея молитва не пропала;
Она беременна вновь стала,
И чуть что не в аршин
У ней родился сын.
От радости такой соседние дворяне
Легли в крестины на повал,
Перепился и стар и мал
И не работали тот целой день крестьяне.
Заботливая мать
Сем штатных нянюшек к сынку определила
Смотрет за ним, шить, мыть, носит его, качать,
И должно уж сказать,
Что каждая из них с усердием служила.
Старались угождать одн перед другой.
Дитя забавной был такой,
Что глядя на него, все в доме веселилос.
Но вот однажды что случилось:
Наследник маленькой ходить уж начинал,
Сосед отца и мать на имянины звать.
Ну! как не отлучиться?
Не первой это было раз
И на четырнадцать же глаз,
Казалос, можно положиться.
Уехали они—и нянюшка одна.
Хватив небережно вина.
Ушла на печку спать, другая, заболела.
У третьей своего скопилось много дела;
К четвертой кум пришел.—Ребенка одного
И кинули оне надеясь друг на дружку,
Да как на грех в руках его
Оставили гремушку;
Он с нею, идучи по комнате упал
И в правой глаз себе концем ея попал.
Насилу нянек отыскали;
Перепугавшися пришли,
Бранились, плакали, кричали,
А виноватой не нашли,
Что делать? Господам все в ноги повалились,
Лишь только из гостей те взехали на двор.
Они ужасно разсердились.
Пошел тут нянькам перебор,
Их без пощады наказали;
Но чтобы глаз сберечь у сына остальной,
Боярин с барыней, подумав, приказали
Ходить с тех пор за ним одной.
Какое явленье? Не рушится ль мир?
Взорвалась земля, расседается камень;
Из области мрака на гибельный пир
Взвивается люто синеющий пламень,
И стелется клубом удушливый пар,
Колеблются зданья, и рыщет пожар. Не рушится мир, но Мессина дрожит:
Под ней свирепеют подземные силы.
Владения жизни природа громит,
Стремяся расширить владенья могилы.
Смотрите, как лавы струи потекли
Из челюстей ярых дрожащей земли! Там люди, исторгшись из шатких оград,
От ужаса, в общем смятеньи немеют;
Там матери, в блеске горящих громад
С безумной улыбкою нежно лелеют
Беспечных младенцев у персей своих
Потеряны мысли, но сердце при них! Взгляните: одна, как без жизни — бледна,
Едва оживает в объятьях супруга;
Вот дико очами блуждает она…
Узрела — и двинулась с воплем испуга:
Малютка родимый — души ее часть —
Стоит на балконе, готовом упасть; Стоит, и на бурные волны людей,
На лаву и пламя с улыбкой взирает
И к жалам неистовых огненных змей
Призывно ручонки свои простирает,
Как счастлив прекрасным неведеньем он!
Как счастлив! — Мгновенье — и рухнет балкон. Нет, он не погибнет: жива его мать.
Напрасно супруг всею силой объятий
Стремится порыв его сердца унять!
Бесплодно усилье мольбы и заклятий!
Смотрите — толпа, как стрелой, пронзена:
Тут матерней грудью рванулась жена! Она уж на лестнице — дымная мгла
Ее окружает; вдруг сыплется камень…
Уж вот на балконе… вот сына взяла —
Ее пощадили дождь камней и пламень!
Спасение близко… Но падает дом —
И дым заклубился могильным столбом.
Простря крыле, Екатерина
Лишь вознеслася к Богу в свет,
Увы! упала с нас корона,
И матери народов нет!
Защитницы нет, равной львице,
И в скорби лишь отрада нам,
Что в дом она свой возвратилась,
В дом Ангелов, вкусить свой труд;
Что по себе не только славу
Оставила, но Божий дар,
Отца отечества нам — Павла:
Коль львица мать была, — сын лев!
Бог сил в тебе! рожден ты мудрым;
На правде утвердил свой трон;
Щедрот и милостей льешь реки;
Твой дом — дом мира; сад — сыны;
Златый венец — супруга, дщери:
Се друга Божья, смертных — часть!
На трон вступил ты и мгновенно
Отер ток слез со всех ланит;
Твой меч в полках несчетных блещет
Для мира больше и для благ,
Которы не иссякнут вечно.
Ясна заря — и вечер светл.
Как новая звезда, возникнув,
Лучи приятны льет очам, —
Живущи на нее все смотрят:
Так на тебя, всемощный царь,
Зрит мир, напастьми угнетенный,
И ждет, что усмиришь ты зло.
Престол твой окружен морями;
Меж их — языков тьмы: мольба
Звучней возносится, чем волны;
Воззри! Израильтянов род
Свои колена преклоняет:
Ты жертву их прими, как Бог.
1799
Толпа мужчин, детей и дам нарядных
Теснится в комнатах парадных
И, шумно проходя, болтает меж собой:
«Ах, милая, постой!
Как это мило и реально,
Как нарисованы халаты натурально».
«Какая техника! — толкует господин
С очками на носу и с знанием во взоре:
Взгляните на песок: что стоит он один!
Действительно, пустыни море
Как будто солнцем залито,
И… лица недурны!..» Не то
Увидел я, смотря на эту степь, на эти лица:
Я не увидел в них эффектного эскизца,
Увидел смерть, услышал вопль людей,
Измученных убийством, тьмой лишений…
Не люди то, а только тени
Отверженников родины своей.
Ты предала их, мать! В глухой степи — одни,
Без хлеба, без глотка воды гнилой,
Изранены, врагами, все они
Готовы пасть, пожертвовать собой,
Готовы биться до последней капли крови
За родину, лишившую любви,
Пославшую на смерть своих сынов…
Кругом — песчаный ряд холмов,
У их подножия — орда свирепая кольцом
Обяла горсть героев. Нет пощады!
К ним смерть стоит лицом!..
И, может быть, они ей рады;
И, может быть, не стоит жить-страдать!..
Плачь и молись, отчизна-мать!
Молись! Стенания детей,
Погибших за тебя среди глухих степей,
Вспомянутся чрез много лет,
В день грозных бед!
Пред образом лампадка догорает,
Кидая тень на потолок…
Как много дум, дум горьких, вызывает
Глазам знакомый огонек!
Я помню ночь: перед моей кроваткой,
Сжав руки, с мукою в чертах,
Вся бледная, освещена лампадкой,
Молилась мать моя в слезах.
Я был в жару. А за стеною пели, —
Шел пир семейный, как всегда…
Испуганный, я вздрагивал в постели…
Зачем не умер я тогда?
Я помню день: лампадка трепетала;
Шел дождик, по стеклу звеня.
Отец мой плакал… мать в гробу лежала…
В глазах мутилось у меня.
Но молодость сильна. Вдали блестело;
Полна надежды, жить спеша,
Из омута, где сердце холодело,
Рвалась вперед моя душа.
Вот эта даль, страна моей святыни,
Где, мне казалось, свет горит…
Иду по ней, — и холодом пустыни
Со всех сторон меня язвит.
Увы! лампадки яркое сиянье,
Что было, пробуждая вновь,
Бросает луч на новое страданье —
Недавних ран живую кровь!
Я не нашел с годами лучшей доли,
Не спас меня заветный путь
От тонких игл, что входят против воли
В горячий мозг, в больную грудь.
Все мрак и плач… рубцы от бичеванья…
Рассвет спасительный далек…
И гаснут дни средь мрака и молчанья,
Как этот бледный огонек!
Ты тоже просился в битву,
Где песни поют пулеметы.
Отец покачал головою:
«А с кем же останется мать?
Теперь на нее ложатся
Все хлопоты и заботы.
Ты будешь ей опорой,
Ты должен ей помогать».
Ты носишь воду в ведрах,
Колешь дрова в сарае,
Сам за покупками ходишь,
Сам готовишь обед,
Сам починяешь радио,
Чтоб громче марши играло,
Чтоб лучше слышать, как бьются
Твой отец и сосед.
Ты им говорил на прощанье:
«Крепче деритесь с врагами!»
Ты прав. Они это знают.
Враги не имеют стыда.
Страны, словно подстилки,
Лежат у них под ногами.
Вытоптаны посевы,
Уведены стада.
Народы в тех странах бессильны,
Как птицы в железной клетке.
Дома развалены бомбами,
Люди под небом сидят.
Дети бегут к казармам
И выпрашивают обедки,
Если обедки останутся
В котелках у чужих солдат.
Все это видят люди.
Все это терпят люди.
Зверь пожирает живое,
Жаден, зубаст, жесток.
Но недолго разбойничать
Среди людей он будет:
Наши трубы пропели
Зверю последний срок!
Отец твой дерется с врагами —
Тяжелая это работа.
Все люди встают, защищая
Страну, как родную мать.
У нее большие хлопоты,
Большие дела и заботы.
Ей будет трудно порою —
Ты должен ей помогать.
О вы, Принц Лилии, столь белой,
Как белы облака в раю,
Вы, в северном моем краю
Очаровавший изабеллой
Тоску по южному мою, —
Для Вас, от скорби оробелый,
Я так раздумчиво пою.
Я вижу нынешнее лето
В деревне той, где мать моя
Дождалась вечного жилья,
Где снежной пеленой одета
Ее могила, где земля,
Мне чуждая, родною стала,
Где мне всегда недоставало
Спокойствия из-за куска,
Где униженье и тоска…
Но были миги, — правда, миги, —
Когда и там я был собой:
Средь пасмурности голубой
Я вечные твердить мог книги,
Борясь с неласковой судьбой.
Моя звезда меня хранила:
Удачи тмили всю нужду.
Я мог сказать надежно: «Жду»
Не как какой-нибудь Данила,
А как избранник Божества.
За благодатные слова
Мне были прощены все злые.
Да, в ближнего вонзить иглы я
Не мог, и, если чрез семь лет
Расстался с женщиной, с которой
Я счастье кратко знал, нескорый
Финал порукой, что поэт
Тогда решается расстаться,
Когда нельзя уж вместе быть.
Ее не может позабыть
Душа трагичного паяца:
Мне той потери не избыть.
Я так любил свою деревню,
Где прожил пять форельных лет
И где мне жизни больше нет.
Я ныне покидаю землю,
Где мать погребена моя,
И ты, любимая Мария,
Утеряна мной навсегда.
Мне стоит страшного труда
Забыть просторы волевые, —
Вас, милой Эстии края!
Забрызгано людскою грязью
Священное, — темны пути,
Я говорю теперь «прости»
Прекраснейшему безобразью…
Я волком бы
выгрыз
бюрократизм.
К мандатам
почтения нету.
К любым
чертям с матерями
катись
любая бумажка.
Но эту…
По длинному фронту
купе
и кают
чиновник
учтивый движется.
Сдают паспорта,
и я
сдаю
мою
пурпурную книжицу.
К одним паспортам —
улыбка у рта.
К другим —
отношение плевое.
С почтеньем
берут, например,
паспорта
с двухспальным
английским левою.
Глазами
доброго дядю выев,
не переставая
кланяться,
берут,
как будто берут чаевые,
паспорт
американца.
На польский —
глядят,
как в афишу коза.
На польский —
выпяливают глаза
в тугой
полицейской слоновости —
откуда, мол,
и что это за
географические новости?
И не повернув
головы кочан
и чувств
никаких
не изведав,
берут,
не моргнув,
паспорта датчан
и разных
прочих
шведов.
И вдруг,
как будто
ожогом,
рот
скривило
господину.
Это
господин чиновник
берет
мою
краснокожую паспортину.
Берет —
как бомбу,
берет —
как ежа,
как бритву
обоюдоострую,
берет,
как гремучую
в 20 жал
змею
двухметроворостую.
Моргнул
многозначаще
глаз носильщика,
хоть вещи
снесет задаром вам.
Жандарм
вопросительно
смотрит на сыщика,
сыщик
на жандарма.
С каким наслажденьем
жандармской кастой
я был бы
исхлестан и распят
за то,
что в руках у меня
молоткастый,
серпастый
советский паспорт.
Я волком бы
выгрыз
бюрократизм.
К мандатам
почтения нету.
К любым
чертям с матерями
катись
любая бумажка.
Но эту…
Я
достаю
из широких штанин
дубликатом
бесценного груза.
Читайте,
завидуйте,
я —
гражданин
Советского Союза.
— Скажи мне, родная, дай сыну ответ:
увижу ль отца? Иль в живых его нет?
Молчишь ты, и даже не скажешь кто он?
А нынче мне чудный привиделся сон.
Мне снилось, что был мой отец королем…
Скажи хоть одно мне: куда мы идем?
Блуждаем в степи мы, скрываясь от всех.
Где темные рощи? Там пляски и смех,
там песни звучали! Туда бы опять…
Опять бы я горы хотел увидать.
Скажи, где отец мой? Скажи мне, кто он?
А я расскажу тебе чудный свой сон.
Мне радуга снилась, на выси двух гор
она опиралась. И будто мой взор —
над нею отца в облаках различил.
Свободно и гордо он в небе царил:
Корона была золотая на нем,
и ангелы Божьи летали кругом.
Он мне улыбался, кивал с облаков…
Отрадных таких я не видывал снов!»
— «Какие тут сны! Замолчи ты, глупец!
Из Венгрии мы. Там повешен отец.
Был горд, как король он, и в час роковой
он духом не пал, не поник головой.
Добычею птиц, незарытый, он стал…
В те дни у меня ты под сердцем лежал!
Ну, что побледнел? Что дрожишь ты, сынок?
Иди же, иди! Еще путь наш далек.»
А. Плещеев.
От павших твердынь Порт-Артура,
С кровавых манчжурских полей
Калека-солдат истомленный
К семье возвращался своей.
Спешил он жену молодую
И милого сына обнять,
Увидеть любимого брата,
Утешить родимую мать.
Пришел он... В убогом жилище
Ему не узнать ничего:
Другая семья там ютится,
Чужие встречают его...
И стиснула сердце тревога:
Вернулся я, видно, не в срок.
«Скажите, не знаете ль, братья,
Где мать?.. где жена?.. где сынок?..»
— «Жена твоя... Сядь... Отдохни-ка...
Небось твои раны болят?..»
— «Скажите скорее мне правду...
Всю правду!» — «Мужайся, солдат...
Толпа изнуренных рабочих
Решила пойти ко дворцу
Защиты искать... с челобитной
К царю, как к родному отцу...
Надевши воскресное платье,
С толпою пошла и она
И... насмерть зарублена шашкой
Твоя молодая жена...»
«Но где же остался мой мальчик?
Сынок мой?..» — «Мужайся, солдат...
Твой сын в Александровском парке
Был пулею с дерева снят...»
— «Где мать? ..» — «Помолиться к Казанской
Давно уж старушка пошла...
Избита казацкой нагайкой,
До ночи едва дожила...»
— «Не все еще взято судьбою!
Остался единственный брат,
Моряк, молодец и красавец...
Где брат мой?..» — «Мужайся, солдат...»
— «Неужто и брата не стало?
Погиб, знать, в Цусимском бою?»
— «О нет... Не сложил у Цусимы
Он жизнь молодую свою...
Убит он у Черного моря,
Где их броненосец стоит...
За то, что вступился за правду,
Своим офицером убит...»
Ни слова солдат не промолвил,
Лишь к небу он поднял глаза...
Была в них великая клятва
И будущей мести гроза.
Чего же мне
Еще теперь придумать,
О чем теперь
Еще мне написать?
Передо мной
На столике угрюмом
Лежит письмо,
Что мне прислала мать.
Она мне пишет:
«Если можешь ты,
То приезжай, голубчик,
К нам на святки.
Купи мне шаль,
Отцу купи порты,
У нас в дому
Большие недостатки.
Мне страх не нравится,
Что ты поэт,
Что ты сдружился
С славою плохою.
Гораздо лучше б
С малых лет
Ходил ты в поле за сохою.
Стара я стала
И совсем плоха,
Но если б дома
Был ты изначала,
То у меня
Была б теперь сноха
И на ноге
Внучонка я качала.
Но ты детей
По свету растерял,
Свою жену
Легко отдал другому,
И без семьи, без дружбы,
Без причал
Ты с головой
Ушел в кабацкий омут.
Любимый сын мой,
Что с тобой?
Ты был так кроток,
Был ты так смиренен.
И говорили все наперебой:
Какой счастливый
Александр Есенин!
В тебе надежды наши
Не сбылись,
И на душе
С того больней и горьше,
Что у отца
Была напрасной мысль,
Чтоб за стихи
Ты денег брал побольше.
Хоть сколько б ты
Ни брал,
Ты не пошлешь их в дом,
И потому так горько
Речи льются,
Что знаю я
На опыте твоем:
Поэтам деньги не даются.
Мне страх не нравится,
Что ты поэт,
Что ты сдружился
С славою плохою.
Гораздо лучше б
С малых лет
Ходил ты в поле за сохою.
Теперь сплошная грусть,
Живем мы, как во тьме.
У нас нет лошади.
Но если б был ты в доме,
То было б все,
И при твоем уме —
Пост председателя
В волисполкоме.
Тогда б жилось смелей,
Никто б нас не тянул,
И ты б не знал
Ненужную усталость.
Я б заставляла
Прясть
Твою жену,
А ты как сын
Покоил нашу старость».
. . . . . . . . . . . . . . . .
Я комкаю письмо,
Я погружаюсь в жуть.
Ужель нет выхода
В моем пути заветном?
Но все, что думаю,
Я после расскажу.
Я расскажу
В письме ответном…
Кукушка на суку печально куковала.
«Что, кумушка, ты так грустна?»
Ей с ветки ласково Голубка ворковала:
«Или о том, что миновала
У нас весна
И с ней любовь, спустилось солнце ниже,
И что к зиме мы стали ближе?» —
«Как, бедной, мне не горевать?»
Кукушка говорит: «Будь ты сама судьею:
Любила счастливо я нынешней весною,
И, наконец, я стала мать;
Но дети не хотят совсем меня и знать:
Такой ли чаяла от них я платы!
И не завидно ли, когда я погляжу,
Как увиваются вкруг матери утяты,
Как сыплют к курице дождем по зву цыпляты:
А я, как сирота, одним-одна сижу,
И что́ есть детская приветливость — не знаю».—
«Бедняжка! о тебе сердечно я страдаю;
Меня бы нелюбовь детей могла убить,
Хотя пример такой не редок;
Скажи ж — так-стало, ты уж вывела и деток?
Когда же ты гнездо успела свить?
Я этого и не видала:
Ты все порхала, да летала».—
«Вот вздор, чтоб столько красных дней
В гнезде я, сидя, растеряла:
Уж это было бы всего глупей!
Я яица всегда в чужие гнезды клала».—
«Какой же хочешь ты и ласки от детей?»
Ей Горлинка на то сказала.
Отцы и матери! вам басни сей урок.
Я рассказал ее не детям в извиненье:
К родителям в них непочтенье
И нелюбовь — всегда порок;
Но если выросли они в разлуке с вами,
И вы их вверили наемничьим рукам:
Не вы ли виноваты сами,
Что в старости от них утехи мало вам?
Ключ любви
ее дочери
Она невинна
Талисман, женихОн. Поклон тебе, Абракадабра,
Пришел я сватать Ключ любви.
В сей омут лезу слишком храбро,
Огонь кипит в моей крови.
Она. Авось приданого не спросит,
Когда огонь кипит в крови.
А то задаром черти носят
Под видом пламенной любви.
Он. Советник чином я надворный,
Лишь получил, сейчас женюсь.
Она. Люблю таких, как вы, проворных.
Он. Проворен точно, но боюсь.
Одна из дев. К чему сей страх в делах любви,
Когда огонь кипит в крови.
Он. Сей страх, о дева, не напрасен.
Дева. Твоих сомнений смысл ужасен.
Он. Вопросом дев я удостоен,
Вопрос сей слишком непристоен.
Абракадабра. Не отвечайте, коли так.
Ведь не совсем же вы дурак.
Он. Сей комплимент мне очень лестен,
Я остроумием известен.
Одна из дев. Зачем пришел к нам сей осел?
Он (с остроумием). Осел жениться б не пришел.
Но к делу: кто из них невинна
И кто из них Любови ключ,
Скажи скорее и не мучь.
Она. О, батюшка, ты глуп, как гусь.
Невинны обе, в том клянусь.
Он. Увы! Кто клятвам ныне верит?
Какая мать не лицемерит.Одна из дев, в негодовании показывая на АбракадабруНе лицемерит мать сия.
Он (с насмешкой). Не потому ли, что твоя?
Доколе с нами сей
Она. Клянусь еще, что ты болван.
Он. Болван, но не даюсь в обман.
Одна из дев. Довольно, прочь беги, мерзавец.
Ты скот, осел, христопродавец.Он с глубоким остроумием.Мог продать,
Осел не продал бы Христа.
Дева. Оставь сейчас сии места.
Он. Довольно, дева, дружба дружбой.
Идти на службу
А мне пора тащиться к службе (Уходит.)
Что может быть тебя святее,
О Милость, дщерь благих небес?
Что краше в мире, что милее?
Кто может без сердечных слез,
Без радости и восхищенья,
Без сладкого в крови волненья
Взирать на прелести твои?
Какая ночь не озарится
От солнечных твоих очей?
Какой мятеж не укротится
Одной улыбкою твоей?
Речешь — и громы онемеют;
Где ступишь, там цветы алеют
И с неба льется благодать.
Любовь твои стопы лобзает
И нежной Матерью зовет;
Любовь тебя на трон венчает
И скиптр в десницу подает.
Текут, текут земные роды,
Как с гор высоких быстры воды,
Под сень державы твоея.
Блажен, блажен народ, живущий
В пространной области твоей!
Блажен певец, тебя поющий
В жару, в огне души своей!
Доколе Милостию будешь,
Доколе права не забудешь,
С которым человек рожден;
Доколе гражданин довольный
Без страха может засыпать
И дети — подданные вольны
По мыслям жизнь располагать,
Везде Природой наслаждаться,
Везде наукой украшаться
И славить прелести твои;
Доколе злоба, дщерь Тифона,
Пребудет в мрак удалена
От светло-золотого трона;
Доколе правда не страшна
И чистый сердцем не боится
В своих желаниях открыться
Тебе, владычице души;
Доколе всем даешь свободу
И света не темнишь в умах;
Пока доверенность к народу
Видна во всех твоих делах, —
Дотоле будешь свято чтима,
От подданных боготворима
И славима из рода в род.
Спокойствие твоей державы
Ничто не может возмутить;
Для чад твоих нет большей славы,
Как верность к Матери хранить.
Там трон вовек не потрясется,
Где он любовию брежется
И где на троне — ты сидишь.
Молюсь Тебе затем, что пять веков
легли меж нас, как строгие преграды,
Ты падший дух выводишь из оков
и не слепишь мои больные взгляды,
как солнца лик сквозь глыбы облаков!
Сойди в мой склеп надменна, как инфанта,
вся, как невеста, девственно-чиста,
мои давно безгласные уста
зовут Тебя: «О Santa, Santa, Santa!»,
дай силу мне стать рыцарем Христа!
Ты в сонме тех, чей каждый шаг — победа,
чей взор — огонь, чьи слезы — благодать,
родной страны печальница и мать,
вручи мне тайну ангельской беседы,
овце чужой приди спасенье дать!
В пыланиях своих не зная меры,
Ты истязала девственную плоть,
обеты «Vulnеrarи», «Nе rиdеrе!»
Ты приняла покорно, и Господь
Твой дух вознес к огням последней сферы!
Проклятья, вопли ужаса и дым
стремились ввысь, пылали квемадеро,
но Ты предстала знаменьем святым,
два пламени твои: Любовь и Вера
вдруг вознеслись виденьем золотым.
Ты в наши дни — лишь имя, лишь преданье,
но памятны для сердца все рыданья,
все лепестки Твоих девичьих грез,
растоптанных Тобой без состраданья,
и язвы все, что ведал лишь Христос!
Страдалица, Твой образ кротко-строгий
меня зовет на старые пути!..
В нас озлобленье плоти укроти,
и в Замке сердца, в царственном чертоге,
как мать, больное сердце приюти!
Могила Неизвестного солдата!
О, сколько их от Волги до Карпат!
В дыму сражений вырытых когда-то
Саперными лопатами солдат.
Зеленый горький холмик у дороги,
В котором навсегда погребены
Мечты, надежды, думы и тревоги
Безвестного защитника страны.
Кто был в боях и знает край передний,
Кто на войне товарища терял,
Тот боль и ярость полностью познал,
Когда копал «окоп» ему последний.
За маршем — марш, за боем — новый бой!
Когда же было строить обелиски?!
Доска да карандашные огрызки,
Ведь вот и все, что было под рукой!
Последний «послужной листок» солдата:
«Иван Фомин», и больше ничего.
А чуть пониже две коротких даты
Рождения и гибели его.
Но две недели ливневых дождей,
И остается только темно-серый
Кусок промокшей, вздувшейся фанеры,
И никакой фамилии на ней.
За сотни верст сражаются ребята.
А здесь, от речки в двадцати шагах,
Зеленый холмик в полевых цветах —
Могила Неизвестного солдата…
Но Родина не забывает павшего!
Как мать не забывает никогда
Ни павшего, ни без вести пропавшего,
Того, кто жив для матери всегда!
Да, мужеству забвенья не бывает.
Вот почему погибшего в бою
Старшины на поверке выкликают
Как воина, стоящего в строю!
И потому в знак памяти сердечной
По всей стране от Волги до Карпат
В живых цветах и день и ночь горят
Лучи родной звезды пятиконечной.
Лучи летят торжественно и свято,
Чтоб встретиться в пожатии немом,
Над прахом Неизвестного солдата,
Что спит в земле перед седым Кремлем!
И от лучей багровое, как знамя,
Весенним днем фанфарами звеня,
Как символ славы возгорелось пламя —
Святое пламя вечного огня!
Отцы умчались в шлемах краснозвездных.
И матерям отныне не до сна.
Звенит от сабель над Россией воздух.
Копытами разбита тишина.
Мужей ждут жены. Ждут деревни русские.
И кто-то не вернется, может быть…
А в колыбелях спят мальчишки русые,
Которым в сорок первом уходить.
1
Заслышав топот, за околицу
Бежал мальчонка лет шести.
Все ждал: сейчас примчится конница
И батька с флагом впереди.
Он поравняется с мальчишкой,
Возьмет его к себе в седло…
Но что-то кони медлят слишком
И не врываются в село.
А ночью мать подушке мятой
Проплачет правду до конца.
И утром глянет виновато
На сына, ждущего отца.
О, сколько в годы те тревожные
Росло отчаянных парней,
Что на земле так мало прожили,
Да много сделали на ней.
2
Прошли года.
В краю пустынном
Над старым холмиком звезда.
И вот вдова с любимым сыном
За сотни верст пришла сюда.
Цвели цветы. Пылало лето.
И душно пахло чебрецом.
Вот так в степи мальчишка этот
Впервые встретился с отцом.
Прочел, глотая слезы, имя,
Что сам носил двадцатый год…
Еще не зная, что над ними
Темнел в тревоге небосвод,
Что скоро грянет сорок первый,
Что будет смерть со всех сторон,
Что в Польше под звездой фанерной
Свое оставит имя он.
…Вначале сын ей снился часто.
Хотя война давно прошла,
Я слышу: кони мчатся, мчатся.
Все мимо нашего села.
И снова, мыкая бессонницу,
Итожа долгое житье,
Идет старушка за околицу,
Куда носился сын ее.
«Уж больно редко, — скажет глухо,
Дают военным отпуска…»
И этот памятник разлукам
Увидит внук издалека.
Эй, старик! чего у плуга
Ты стоишь, глядишь в мечты?
Принимай меня, как друга:
Землепашец я, как ты!
Мы, быть может, не допашем
Нивы в этот летний зной,
Но зато уже попляшем —
Ай-люли! — вдвоем с тобой!
Дай мне руку! понемногу
Расходись! пускайся в пляс!
Жизнь — работал; час — в дорогу!
Прямо в ад! — ловите нас! Здравствуй, друг! Ты горд нарядом,
Шляпы ты загнул края.
Не пойти ль с тобой мне рядом?
Как и ты, любовник я!
Разве счастье только в ласке,
Только в том, чтоб обнимать?
Эй! доверься бодрой пляске,
Зачинай со мной плясать!
Как с возлюбленной на ложе,
Так в веселье плясовом,
Дух тебе захватит тоже,
И ты рухнешь в ад лицом! В платье черное одета,
Богу ты посвящена…
Эй, не верь словам обета,
Сочинял их сатана!
Я ведь тоже в черной рясе:
Ты — черница, я — чернец.
Что ж! Поди, в удалом плясе,
Ты со Смертью под венец!
Звон? То к свадьбе зазвонили!
Дай обнять тебя, душа!
В такт завертимся, — к могиле
Приготовленной спеша! Малый мальчик в люльке малой!
Сердце тронул ты мое!
Мать куда-то запропала?
Я присяду за нее.
Не скажу тебе я сказки,
Той, что шепчет мать, любя.
Я тебя наставлю пляске,
Укачаю я тебя!
Укачаю, закачаю
И от жизни упасу:
Взяв в объятья, прямо к раю
В легкой пляске понесу! За столом, под балдахином,
Ты пируешь, мой король.
Как пред ленным господином,
Преклониться мне позволь!
Я на тоненькой свирели
Зовы к пляске пропою.
У тебя глаза сомлели?
Ты узнал родню свою?
Встань, король! по тройной зале
Завертись, податель благ!
Ну, — вот мы и доплясали:
С трона в гроб — один лишь шаг!
Уж двадцать лет, как украшаешь
Ты Роска трона вышину,
Уж двадцать лет изображаешь
Щедроту, кротость, тишину. —
Кто зрел лице Твое сурово?
Кому рекла обидно слово?
Виною чьих была Ты слезъ?
Во храме ль Ты, — благочестива,
Вь чертогах ли, — ласкор? чива; —
Твой светлый взгляд, — есть взгляд небесъ! Но днесь от нас Ты отъезжаешь,
Все наше сердце рвешь с Собой;
Так в след Свой души увлекаешь,
Как солнце птиц парящих рой —
В иной предел катяся света!
Наш дух там, где Елисавета!
И чем воздать за цепь цветов,
Твоим Супругом нам сплетенну,
Владеньем кротким наложенну,
Как не любовью за любовь? Гряди ж, жена благословенна,
Воззванна нежностию в путь,
Усердием препровожденна,
Обнять героя бранну грудь,
И под трудом главу склоненну,
Безсмертным лавром осененну,
На лоне неги умасти. —
Согласье Ваше нам приятно;
Но возвратись скорей обратно,
И нам на Севере свети! Так, естьли мать, родство драгое
Спешишь зреть душ восторг Ты их,
То вспомнь и божество другое,
Другую Мать, других родных,
Тебя любящу полвселенну. —
Ты, — Кою жизн нам дашь блаженну
В залог низслали небеса, —
Явись скорей с Своим Супругом,
За мир, земным воспетый кругом,
Желанный плод намь принеся! Да видя стран других народы
Вь вас благотворну им чету,
Передадут из рода в роды
Монархов Роских красоту,
И возгремяте их всюду клики:
Что только таковы Владыки
Царств могут щастье созидать,
Кто благостью, умом, геройством,
Любовью, правотой, спокойством
Умеют подданных пленять!
Вотще, вотще невинной красотой
И нежностью младенец твой пленяет;
Твой смутный взор ее не замечает!
Ты с хладною сдружилася тоской!
И резвостью, и взором, и улыбкой
Она тебя к веселости зовет!..
Но для тебя в сем зове смысла нет!
Веселие считаешь ты ошибкой
И мнишь, что скорбь есть долг священный твой!
Ах! откажись скорей от заблужденья!
В ее лице надежда пред тобой —
А ты печаль даришь ей в день рожденья!
Увы! в сей день восторженная мать
Спешит Творцу обет священный дать —
И свыше ей внимает Провиденье —
Быть счастливой для счастия детей!
Тебе ж сей день других грустнее дней.
Ты на себя креп черный надеваешь,
И мыслию от радости бежишь!
Иль отвратить ее от жизни мнишь
И черную судьбу ей обещаешь?
Кто ж счастия дерзнет здесь ожидать,
Когда в кругу детей прелестных мать
Забыв, что ей и мило и священно,
Меж радостей грустит уединенно
И Промысла не мнит благословлять?
Приди ж, дитя, посол прелестный Бога,
Приди сказать немым ей языком,
Что вам одна в сей мир лежит дорога,
Что ей твоим ко счастью быть вождем!
Прочтя свой долг в твоем невинном взоре,
Она опять полюбит Божий свет,
И будет дар тебе ее обет:
Не чтить за долг убийственное горе.