Солдат метался: бред его терзал.
Горела грудь. До самого рассвета
он к женщинам семьи своей взывал,
он звал, тоскуя: — Мама, где ты, где ты? —
Искал ее, обшаривая тьму…
И юная дружинница склонилась
и крикнула — сквозь бред и смерть — ему:
— Я здесь, сынок! Я здесь, я рядом, милый! —
И он в склоненной мать свою узнал.
Прости, Солнце, прости, Месяц, Звезды ясные, простите,
Если что не так я молвил про волшебность Корабля,
Если что не досмотрел я, вы меня уж просветите,
Ты прости мои роспевцы, Мать моя, Сыра Земля.
Может, я хожденье в слове и постиг, да не довольно,
Может, слишком я в круженьи полюбил одну сестру,
Как тут быть мне, я не знаю, сердце плачет богомольно,
Но не всех ли я прославлю, если ей цветы сберу.
Прости, Солнце, прости, Месяц, Звезды ясныя, простите,
Если что не так я молвил про волшебность Корабля,
Если что не досмотрел я, вы меня ужь просветите,
Ты прости мои роспевцы, Мать моя, Сыра Земля.
Может, я хожденье в слове и постиг, да не довольно,
Может, слишком я в круженьи полюбил одну сестру,
Как тут быть мне, я не знаю, сердце плачет богомольно,
Но не всех ли я прославлю, если ей цветы сберу.
Сестре Шуре
Ты запой мне ту песню, что прежде
Напевала нам старая мать.
Не жалея о сгибшей надежде,
Я сумею тебе подпевать.
Я ведь знаю, и мне знакомо,
Потому и волнуй и тревожь —
Будто я из родимого дома
И дни и ночи до утра
В степи бураны бушевали,
И вешки снегом заметали,
И заносили хутора.
Они врывались в мертвый дом —
И стекла в рамах дребезжали,
И снег сухой в старинной зале
Кружился в сумраке ночном.
Но был огонь — не угасая,
Беспощадный выстрел был и меткий.
Мать осела, зарычав негромко,
Боль, веревки, скрип телеги, клетка…
Все как страшный сон для медвежонка…
Город суетливый, непонятный,
Зоопарк — зеленая тюрьма,
Публика снует туда-обратно,
За оградой высятся дома…
Какая-то во ржи жила на ниве птаха,
А с нею дочь ея жила:
На нивах жатва уж была;
Так жительницам сим то было не бсз страха:
И прежде нежели зачнут ту ниву жать,
Им должно отъезжать:
В другое место перебраться;
Чтоб им со жательми на жатве не подраться.
Мать вышла вон на час, не ведаю куда,
И дочке говорит: когда
Литвин уезжал на войну,
Мать оставлял и жену.
Мать начинает тужить.
«— Кто тебе будет служить
В далекой Угорской земле?»
«— Что же, родная? Есть звезды во мгле.
И не счесть.
Божия дочери есть.
Светят глазами,
Белыми светят руками,
…Я говорю с тобой под свист снарядов,
угрюмым заревом озарена.
Я говорю с тобой из Ленинграда,
страна моя, печальная страна…
Кронштадский злой, неукротимый ветер
в мое лицо закинутое бьет.
В бомбоубежищах уснули дети,
ночная стража встала у ворот.
Там, где берег оспою разрыт
На пути к немецкой обороне,
Он одним снарядом был убит,
И другим снарядом — похоронен.И сомкнулась мёрзлая земля,
Комьями солдата заваля.Пала похоронка в руки прямо
Женщине на станции Азов,
Голосом сынка сказала: «Мама!» —
Мама встала и пошла на зов.На контрольных пунктах, на заставах
Предъявляла мать свои глаза.
Замедляли скорый бег составы,
На северной форелевой реке
Живете вы в березовом коттэдже.
Как Богомать великого Корреджи,
Вы благостны. В сребристом парике
Стряхает пыль с рельефов гобелена
Дворецкий ваш. Вы грезите, Мадлена,
Со страусовым веером в руке.
Ваш хрупкий сын одиннадцати лет
Пьет молоко на мраморной террасе;
Он в землянике нос себе раскрасил;
Рассказ матери
Только думала спать,
Как у хутора
Загундосил опять
Кто-то муторно.
Завалилось ко мне
Трое гавриков.
Надымили они,
Мы сидим, пехотные ребята.
Позади — разрушенная хата.
Медленно война уходит вспять.
Старшина нам разрешает спать.
И тогда (откуда — неизвестно,
Или голод мой тому виной),
Словно одинокая невеста,
Выросла она передо мной.
Все полководцы утверждают
Что хитростью подчас и силу побеждают.
А это точно так. — Пришедши мальчик в лес,
Гнездо на дереве увидел, и полез
Чтоб вынуть молодых. Лишь только мать успела
Увидеть мальчика, то чтоб спасти детей,
Тотчас долой с гнезда слетела,
И притвориться так умела
Что будто чуть жива; — а мальчик тут за ней
Покинувши гнездо гоняться:
Спит залив. Эллада дремлет.
Под портик уходит мать
Сок гранаты выжимать…
Зоя! нам никто не внемлет!
Зоя, дай себя обнять! Зоя, утренней порою
Я уйду отсюда прочь;
Ты смягчись, покуда ночь!
Зоя, утренней порою
Я уйду отсюда прочь… Пусть же вихрем сабля свищет!
Мне Костаки не судья!
Я люблю пережитые были
В зимний вечер близким рассказать…
Далеко, в заснеженной Сибири,
И меня ждала старуха мать.
И ходила часто до порогу
(Это знаю только я один)
Посмотреть на белую дорогу,
Не идет ли к ней бродяга-сын.
Пылает пыль.
Закат глубок.
Закат и золото
Тумана.
Звенит мой
Дымный котелок,
Позвякивает бердана.
И все растет
Дорожный шов…
В полном разгаре страда деревенская…
Доля ты! — русская долюшка женская!
Вряд ли труднее сыскать.Не мудрено, что ты вянешь до времени,
Всевыносящего русского племени
Многострадальная мать! Зной нестерпимый: равнина безлесная,
Нивы, покосы да ширь поднебесная —
Солнце нещадно палит.Бедная баба из сил выбивается,
Столб насекомых над ней колыхается,
Жалит, щекочет, жужжит! Приподнимая косулю тяжелую,
Баба порезала ноженьку голую —
Я видел юношу-пророка,
Припавшего к стеклянным волосам лесного водопада,
Где старые мшистые деревья стояли в сумраке важно, как старики,
И перебирали на руках четки ползучих растений.
Стеклянной пуповиной летела в пропасть цепь
Стеклянных матерей и дочерей
Рождения водопада, где мать воды и дети менялися местами.
Внизу река шумела.
Деревья заполняли свечами своих веток
Пустой объем ущелья, и азбукой столетий толпилися утесы.
Был он рыжим, как из рыжиков рагу.
Рыжим, словно апельсины на снегу.
Мать шутила, мать веселою была:
«Я от солнышка сыночка родила…»
А другой был чёрным-чёрным у неё.
Чёрным, будто обгоревшее смолье.
Хохотала над расспросами она, говорила:
«Слишком ночь была черна!..»
В сорок первом, в сорок памятном году
прокричали репродукторы беду.
Покров приподымает Ночь —
А волны ропщут, как враги.
Но слышу, Бездн Господних дочь,
Твои бессмертные шаги!..
Отшедшие! Не так же ль вы
Переступаете порог
Стихий свирепых? И, как львы,
Они лежат у ваших ног —
Как родная мать меня
Провожала,
Как тут вся моя родня
Набежала:
«А куда ж ты, паренек?
А куда ты?
Не ходил бы ты, Ванек,
Да в солдаты!
В Красной Армии штыки,
Ах, вспомни, мама, вспомни, мама,
Избу промерзшую насквозь!
Ах, сколько с нами, сколько с нами
Тебе увидеть довелось!..
Метельный ветер бьет с налета.
А ты, сквозь снег бредя едва,
Везешь на санках из болота
Ольху сырую на дрова.
У Вовы двойка с минусом —
Неслыханное дело!
Он у доски не двинулся.
Не взял он в руки мела!
Стоял он будто каменный:
Он стоял как статуя.
— Ну как ты сдашь экзамены?
Волнуется вожатая. —
Тихие равнины
Ель, ветла, береза,
Северной картины
Облачная даль.
Серенькое море,
Серенькое небо,
Чуется в вас горе,
Но и прелесть есть.
В ребяческие дни любил я край родной,
Как векша — сумрак бора,
Как цапля — ил береговой,
Как ворон — кучу сора.
В дни юности любил я родину, как сын —
Родную мать, поэт — природу,
Жених — невесту, гражданин —
Права или свободу.
Гладя голову мою,
Говорила мать:
«Должен ты сестру свою,
Мальчик, отыскать.
На груди у ней коралл,
Красный и сухой;
Черный кот ее украл
Осенью глухой».
Мать в окно глядит; слеза
Падает; молчим;
Я знаю — далеко на Каме
тревожится, тоскует мать.
Что написать далекой маме?
Как успокоить? Как солгать?
Она в открытках каждой строчкой,
страшась и всей душой любя,
все время молит: «Дочка, дочка,
прошу, побереги себя…»О, я любой ценою рада
тревогу матери унять.
Я напишу ей только правду.
Канун Благовещенья.
Собор Благовещенский
Прекрасно светится.
Над главным куполом,
Под самым месяцем,
Звезда — и вспомнился
Константинополь.
На серой паперти
Старухи выстроились,
Недуга тяжкаго безвременнная жертва,
К одру мучения прикована, полмертва,
Спешила взорами благословенье дать
Стенящей дочери хладеющая мать.
Уже прерывное дыхание слабело
В покрытых бледностью, недвижимых устах;
Уже мерцанье дня в очах ея темнело,
И отлетала жизнь на веющих крылах;
За нею понеслись последния надежды,
И перст невидимый уже смыкал ей вежды.
Недуга тяжкого безвременнная жертва,
К одру мучения прикована, полмертва,
Спешила взорами благословенье дать
Стенящей дочери хладеющая мать.
Уже прерывное дыхание слабело
В покрытых бледностью, недвижимых устах;
Уже мерцанье дня в очах ее темнело,
И отлетала жизнь на веющих крылах;
За нею понеслись последние надежды,
И перст невидимый уже смыкал ей вежды.
Чтоб честным людям не терзаться.
Чтоб небо стало голубей
Над родиной твоей, — мерзавца
Настигни и убей!
Старушка плачет на пороге,
Вернется ль сын любимый к ней.
Кто встал у сына на дороге?
Фашист. И ты его убей!
Если б ты хоть раз наказанье злое,
За измену клятве, Бари́на, знала;
Если б зуб один почернел иль только
Ноготь стал дурен,
Я б верил богам. Но не успеешь клятвой
Отягчить главы ты своей преступной,
Как для всех красой ты блистаешь новой,
Юношей мука!
В пользу лгать тебе погребенным прахом
Матери и всем молчаливым небом
Неужели песню не доброшу я
До родного, дальнего села,
Где сейчас пушистою порошею
Улица до крыш занесена?
А над ними розовое, раннее
Утро из-за синь-лесов встаёт.
Там в уютном домике с геранями
Валентина Павловна живёт.
Старая учительша. Ни жалоб
От неё, ни просьб не услыхать.
Т. Дашковской
Выходит на сцену последнее из поколений войны —
зачатые второпях и доношенные в отчаянии,
Незнамовы и Непомнящие, невесть чьи сыны,
Безродные и Беспрозванные, Непрошеные и Случайные.
Их одинокие матери, их матери-одиночки
сполна оплатили свои счастливые ночки,
недополучили счастья, переполучили беду,