Младенец молоко у матери сосет,
И за это он мать еще и больше любит;
За что же откупщик бесчестие несет,
Что он отечество сосет?
И он свою любовь к отечеству сугубит.
Младенец матери сосаньем не вредит,
Ни он отечества, что он его цедит.
К козленку волк пришед, разинул зев,.
И просится во хлев:
Сынком зовет рабенка;
Однако обмануть не может он козленка.
Колико ни твердит, пусти ты мать во хлев:
Наречие ево граматикою чахнет,
И волком пахнет.
Козленок отвечал: дружок, такой мой толк:
Я знаю то, что мать моя коза, не волк.
Во аде злобою смерть люта воспылала,
И две болезни вдруг оттоль она послала,
Единой — дочери моей вон дух извлечь,
Другою — матери ея живот пресечь.
На вспоможение пришел ко мне разитель,
Искусный горести моей преобразитель.
Болезнь он матери одним ударом сшиб,
И жар болезни сей погиб.
Другая, разъярясь, жесточе закипела,
И противление недвижима терпела.
Потом напасть моя готова уж была,
Приближилася смерть и косу подняла,
Как гидра, зашипела,
А я вскричал: «Прости, любезна дочь моя!»
Вульф бросился на смерть и поразил ея.
Какая-то во ржи жила на ниве птаха,
А с нею дочь ея жила:
На нивах жатва уж была;
Так жительницам сим то было не бсз страха:
И прежде нежели зачнут ту ниву жать,
Им должно отъезжать:
В другое место перебраться;
Чтоб им со жательми на жатве не подраться.
Мать вышла вон на час, не ведаю куда,
И дочке говорит: когда
Придет хозяин наш на ниву:
Имей головку нелениву,
Ты дочь моя тогда:
Послушай что он скажет,
И что слугам прикажет.
Как мать приехала домой по том,
Кричала дочь об етом деле:
Ах, матушка моя, пора, пора отселе:
Оставим етот дом:
Пора, пора отселе;
Хозяин приказад друзей на жатву звать,
И взавтре станут жать;
Пора душа моя отселе отъезжать.
Мать ей ответствует: не бойся радость;
Не искусилася твоя о дружбе младость;
Не будут жать, ей, ей!
Друзья не жали;
На ниве не было друзей;
Тому причина та: друзья не приезжали.
Поотлучилась мать,
Веля рабенку тут молву внимать.
Хозяин приходил: их хочет дом ломать,
И звать послал родню; вить их не нанимать.
Дочь тоже говорит как матушку встречает:
А матушка ей то же отвечаетъ;
Севодни и вчера слова у них одни.
Во учрежденном дни,
На ниве не было родни;
Родня не приезжала,
И хлеба не пожала.
Поотлучилась мать,
Веля рабенку тут молву внимать
Приехала обратно мать;
Пришло репортовать:
С детьми и со слугами,
Хозяин взавтре хлеб намерился пожать,
И говорил: сожнем мы братцы хлеб и сами.
Мать ей ответствует, то мня распоряжать:
Когда хлеб хочет сам уже хозяин жать;
Пора душа моя отселе отъезжать.
Голодный волк нигде не мог сыскати пищи,
А волки без тово гораздо нищи.
Чтоб ужину найти,
Скитаться должен он ийти:
Не требуется толку,
Что надобно поесть чево нибудь и волку:
А в том нет нужды мне,
Когда ево за то дубины в две ударят,
И ловко отбоярятъ;
Вить ето не моей достанется сиине:
Пускай ево изжарят:
Какая ето мне печаль?
Вить волка мне не жаль.
Пришел к крестьянскому волк дому,
И скрывшись на гумне зарывшись под солому,
А на дворе в избе рабенка секла мать,
И волку, выбросив, грозилася отдать.
Волк рад, и ужина готова,
Да баба не здержала слова.
Утихла и война и шум в избе умолк,
Рабенка мать не устрашает,
Да утешает.
И говорит ему: когда придет лиш волк,
Так мы ему поправим рожу,
И чтоб он нас забыл, сдерем с нево мы кожу.
Худую ужину себе тут волк нашел,
И прочь пошел,
Сказав: и ожидать тут доброва напрасно,
Где мнение людей с речами не согласно.
В реке пил волк, ягненок пилъ;
Однако в низ реки гораздо отступилъ;
Так пил он ниже;
И следственно что волк к тому был местуближе,
Отколе токи вод стремление влечетъ;
Известно что вода всегда на низ течет.
Голодной волк ягненка озирает:
От ужаса ягненок обмирает,
И мни т: не буду я с ягнятками играть;
Не станет на руки меня пастушка брать,
Не буду голоса я слышати свирели,
И птички для меня впоследние пропели,
Не на зеленом я скончаюся лугу.
Умру на сем пещаном берегу.
Волк почал говорить: бездельник, как ты смееш
Питье мое мутить,
И в воду чистую мне сору напустить?
Да ты ж такую мать имееш,
Которая ко мне учтивства не храня,
Вчера блеяла на меня.
Ягненок отвечает,
Что мать ево дней стритцать умерла;
Так волка не она ко гневу привела:
А ток воды бежит на низ он чает,
Так волк ево опивок не встречает.
Волк третьею виной ягненка уличает:
Не мни что ты себя, бездельник, извинил,
Ошибся я, не мать, отец меня бранил.
Ягненок отвечал: тому уж две недели,
Что псы ево заели.
Так дядя твой иль брат,
Иль может быть и сват,
Бранил меня вчера, я ето знаю точно,
И говорю тебе я ето не нарочно.
Ягненков был ответ:
Всея моей родни на свете больше нетъ;
Лелеит лиш меня прекрасная пастушка.
А! а! вертушка,
Не отвертишся ты; вчера твоя пастушка
Блелла на меня: комолыя рога,
И длинной хвост у етова врага,
Густая шерсть, копыты не велики;
Довольно ли тебе плутишка сей улики?
Пастушке я твоей покорнейший слуга,
За то что на меня блеять она дерзает,
А ты за то умри. Ягненка волк терзает.
Белиза красотой Аркаса распаляла,
И ласкою к нему сей огнь усугубляла,
Какую зделала она премену в нем,
Ту стала ощущать, ту в сердце и своем.
Она любезнаго всечасно зреть желала;
Но мать ее всегда ко стаду посылала.
Когда замедлится Белиза где когда,
Или когда пойдет от стада прочь куда,
Что делала и где была: сказать подробно,
Пастушке не всегда казалося удобно;
Чтоб чистым вымыслом сумненья не подать,
И вольности в гульбе и долее не ждать.
Не однократно лжет любя свою свободу:
То прутья резала, то черпала там воду,
То связки, то платки носила на реку,
Но все ль одни слова имети языку?
Когда печальну, мать, Сострату быти чаетъ;
Сострата вымыслом таким же отвечаеть:
То волк повадился на их ходить луга,
То будто о пенек зашибена нога,
То где то будто там кукушка куковала,
И только два года ей жить натолковала:
То жар полуденный ей голову ломилъ;
Как молвити: грустит, не зря тово, кто мил
Но как любовники друг другом ни язвились,
К друг другу в склонности еще не объявились,
В незнании о том препровождая дни:
Лиш очи о любви вещали им одни.
А паче пастуху не очень было внятно,
Что зреть ево и быть с ним купно ей нрнятно.
Она и тщилася любовнику казать,
Что нудится она, люблю, ему сказать:
И как приветствие Аркасу открывалось,
Так только лиш оно, из страсти вырывалось.
Пошла она, хоть мать ея была лиха,
В вечерния часы увидеть пастуха:
Желавшей удалить на время скуки злобны,
Минуты те к тому казались ей способны.
Старуха по трудам легла спокоясь спать:
Белиза в крепком сне оставила тут мать.
Приходит на луга в ту красую долину,
Где пас возлюбленный ея пастух скотину.
Не зря любовника, отходит в близкий лес
И ищет своево драгова меж древесъ;
Не представляет ей и та ево дуброва.
В луга опять идет ево искати снова.
Была желающа узреть ево везде;
Не обрела она любовника ни где.
Куда ты, ахъ! куда, Белиза говорила,
Пустыня моево любезного сокрыла?
Дражайшия места, вы сиры без нево,
И нет пригожства в вас для взора моево!
Коль щастливой моей противитесь судьбине;
Медведям и волкам жилищем будьте ныне!
Не возрастай трава здесь здравая во векь,
И возмутитеся потоки чистых рекъ!
Желаю, чтоб отсель и птички отлетели,
И большеб соловьи здесь сладостно не пели:
Чтоб только здесь сова с вороною жила,
И Флора б навсегда свой трон отсель сняла.
Что видела она, на все тогда сердилась;
Но коею к тому боязнью победилась,
Как мать свою вдали увидела она!
Покрыта тучами ей зрелась та страна.
Вздыханье дочерне сумненье ей вселяло,
И отлученьем сим жар страсти изъявляла.
От страха бросяся пастушка чтоб уйти,
И где бы мочь себе убежище найти,
Белиза во шалаш любезного вбегала;
Стыд весь, боязнь ея тогда превозмогала.
А нежная любовь, котора сердце жгла,
В уединении и страх превозмогла.
Цветущей младости во дни дражайших лет,
В которы сердце мысль любовную дает,
Мелита красотой Аркаса распаляла,
И ласкою к нему сей огнь усугубляла,
Какую зделала она премену в нем,
Ту стала ощущать, ту в сердце и своем.
Не так ужь пристально пасла она скотину;
Страсть мысли полонив большую половину,
Принудила ее Аркаса вображать,
И в скучныя часы почасту воздыхать.
Она любезнаго всечасно зреть желала;
Но мать быть в праздности пастушке воспрещала;
Когда замедлится Мелита отлучясь,
Или когда пойдет от стада не спросясь,
Что делала и где была: сказать подробно,
Пастушке не всегда казалося удобно;
Чтоб частым вымыслом сумненья не подать,
И вольности в гульбе всея не потерять.
Не однократно лжет любя свою свободу:
То прутья резала, то черпала там воду,
То связки, то платки носила мыть к реке.
Но все ль одни слова иметь на языке.
Как спрашивала мать, о чем она вздыхает:
Мелита вымыслом таким же отвечает:
То волк повадился на их ходить луга,
То будто о пенек зашибена нога,
То где то будто там кокушка коковала,
И только два года ей жить предвозвещала.
То полудневный жар ей голову ломилъ;
Как молвить, что грустит, не зря тово, кто миль?
Но как они тогда друг друга ни любили,
Друг другу склонности еще не объявили,
В незнании о том препровождали дни:
Лиш очи о любви вещали имь одни.
Довольны б и сии свидетельства в том были,
Что тающи сердца глазами говорили;
Но уверенье то им мало мнилось быть,
Хотелось им ево ясняе получить:
А паче пастуху не очень было внятно,
Что зреть ево и быть с ним купно ей приятно;
Она не тщилася любовнику казать,
Что принуждает страсть, ее, ево ласкать,
И как приветствие Аркасу открывалось,
Шло без намеренья, из страсти вырывалось.
Пошла она, хоть мать ее была лиха,
В вечерния часы увидеть пастуха.
Чтоб удалити ей на время скуки злобны,
Минуты оныя ей мнилис быть способны.
Старуха по трудам легла спокоясь спать,
Мелита в крепкомь сне оставила тут мать.
Приходит в те луга, в ту красную долину,
Где пас возлюбленный ея пастух скотину.
Не зря любовника, отходит в близкий лес,
И ищет своево драгова меж древес.
Не представляет ей и та ево дуброва.
Опять идет в луга, ево искати снова.
Была, желающа узреть ево, везде;
Не обрела она любовника нигде.
Куда ты, ахъ! Куда Мелита говорила,
Пустыня моево любезнаго сокрыла?
Дражайшия места, вы сиры без нево,
И нет пригожства в вас для взора моево!
Коль щастливой моей противитесь судьбине;
Медведям и волкам жилищем будьте ныне!
Не возрастай трава здесь здравая во век,
И возмутитеся потоки чистыхь рекъ!
Желаю чтоб отсель и птички отлетели,
И больше б соловьи здесь сладостно не пели,
Чтоб только здесь сова с вороною жила,
И флора б навсегда свой трон отсель сняла.
Что видела она, на все тогда сердилась;
Но как нещастна я тогда она смутилась,
Как мать свою вдали увидела она!
Покрыта тучами ей зрелась та страна.
Старуха полежав не долго отдыхала,
И вставши ото сна Мелиту покликала,
А как она на кликь ей гласу не дала,
В великое сумненье привела.
Вздыханье дочерне ей нову мысль вселяло,
И отлученьем сим то ясно толковало:
От страха бросяся пастушка чтоб уйти,
И где бы мочь себе убежище найти,
В забвении в шалаш любезнаго попалась,
И вдруг узря ево изнова испугалась,
Хотя сей страх не столь пронзителен ей был,
Как тот, который ей издалека грозил.
Обрадовавшися любовник вопрошает,
Какой ево случай незапно утешает.
Она ответствует: я в твой шалат ушла,
Чтоб мать моя меня бродящу не нашла;
Она подумает, что я в долу сем зрюся,
Конечно для того, что я с кем здесь люблюся.
Сумнением полна идет она сюды.
Дай мне побывши здесь спастися от беды.
Мелита ревностью Аркаса заразила,
И следующу речь в уста ево вложила:
Прещастлив тот пастух, кто власть твою позналь,
И полюбив тебя тебе угоден стал,
И злополучен я, что зрю тебя с собою,
Изгнанну в мой шалаш любовию чужою.
Стыдилась таинство она ему открыть,
Но стыд и паче был пред ним чужою слыть.
Боялась страсть к себе ево она убавить,
Жалела в семь ево сумнении оставить.
Что ж делать? Коль ево ей хочется любить;
Так то ему она должна ж когда открыть.
Свирепой! На сие Мелита отвечает:
Иль мало взор тебя вседневно уверяет,
Что ты угоден мне? Ково ж, ты мниш люблю,
И для ради ково я страх такой терплю?
Я для ради тебя прияти дерзость смела;
На сих тебя лугах увидеть я хотела.
Сию ль за то мне мзду жестокой воздаеш,
Что ты меня чужой любовницей зовешь?
Старуха не сыскавь Мелиты возвратилась.
А дочерня боязнь в утеху превратилась;
Аркас изь ревности к веселью приступил,
И много с ней минут дражайших проводил.
Но сем исполненна любовныя приязни,
Пришла дочь к матери исполненна боязни.
Лгала ей, что ее пастушка позвала,
С которою она в согласии жила,
Что отречись ни чем от зову не имела,
А матери будить, в сне крепком, пожалела.
И ложь и истинна могли те речи быть:
Всегда ль от вымысла льзя правду отделить?
Прогневанная мать дочь вольну пожурила;
Но дочь несла легко, что мать ни говорила.
ЕЛЕГИЯ.
Ко княгине Варваре Петровне, дочери графа
П.С. Салтыкова, на преставление двоюродныя
Ея сестры графини Марьи Владимировны Салтыковой.Тебе сии стихи, княгиня, посвящаю,
Которыми я стон и слезы возвещаю,
И что сочувствует теперь душа моя:
Скончалася сестра твоя:
Увяла в лутчем цвете,
Достойная, как ты, на сем жить долго свете,
Стени печальный дом, лей слезы и рыдай;
Но в лютой крайности мужайся и страдай!
Я мало знав ее, тому лиш я свидетель,
Что в ней таков быль ум колика добродетель;
Возшед на вышшую степень.
Но все то, все промчалось,
И вечно окончалось:
Приятности ея преобращенны в тень.
Она ль во младости должна быть жертвой тлена,
И ей ли череда, так рано умереть!
Но стало так: и в век не будет солнца зреть.
Восплачь и возрыдай со мною Мельпомена!
Но ахь! Уже во злы сии часы,
Я вижу на тебе растрепанны власы,
И на лице твоем бледнеют и красы:
Твоя вся внутренная стонеть,
И во слезах твой зрак, как мой подобно тонет.
Ково, кто знал ее печаль сия не тронетъ!
О сокрушенная ее родивша мать,
И предающая прекрасный плод сей в землю!
Могу твою тоску я живо понимать,
И глас твой ясно внемлю:
Ты рвешся, падаеш, потоки слез лиет,
И тако вопиет:
На толь тебя, на толь носила во утробе,
И возрощала я любя,
Дабы достоинством украшенну тебя,
И всеми чтимую увидеши во гробе!
Прошли те дни,
В которыя я прежде,
Взирала на тебя, в веселии, в надежде:
И мне осталися страдания одни.
Тебя любили все, никто не ненавидел,
И каждый, кто тебя ни видел,
Тебе хвалы плететъ;
Но ахъ! Тебя уж нетъ;
Уже меня хвала тебе не услаждает,
Достоинство твое тебя не возбуждаеть,
И горести моей ничто не побеждает.
Мать, братья и сестры лишаются всех дум:
Чертогов жалобный колеблеть стены шум:
С умершей сродники прощаются на веки;
А я не сродник ей и лью слез горьких реки.
О ты вступившая со вечностью в союз,
Любительница музъ!
Прими во край безвестный,
Мой стон тебе не лестный:
Внемли мои стихи как ты внимала их:
Прими почтения плоды и слез моихъ!
Они достоинства твои возобновляют,
И память о тебе потомству оставляютъ;
Дабы чрез тысячи от нас прешедших лет,
Болезнию от нас тебя отъяту злою,
Воспоминал весь свет,
Со похвалою,
И с симь почтениемь как я тебя хвалил.
Когда безстрастныя оть сердца слезы лил.
И естьли сим тебя в потомстве я прославлю.
Так тверже мармора я столпь почетный ставлю.
А ты, к которой я пишу письмо сие,
Прими сестре своей усердие мое;
Представь умершую себе перед глазами,
И ороси мое писание слезами!
Девицы, коим мать — российская Паллада,
Растущи во стенах сего преславна града,
Где Петр
Развеял грубости, как некий бурный ветр,
Где та, когда она на троне возблистала,
Покровом муз и вас и славой росской стала,
Науке с разумом соделала союз,
О вы, питомицы возлюбленные муз,
Парнасским пением доволя нежны слухи
И восхищая в нас умы, сердца и духи,
Примите от меня,
Вещающа хвалу вам, девы, не маня,
Наполненного к вам почтением отличным,
Кто не был никогда на свете двуязычным,
Письмо сие!
Во истине перо омочено мое.
Никто ничем того, конечно, не докажет.
Привычка вас в игре толико вознесла,
Наука никогда привычкой не росла.
И кто-то скажет:
Удобно подражать без смысла естеству?
А смыслом мы одним подобны божеству.
И чем его в нас боле,
Тем больше можем мы не покоряться воле,
Без воспитанья в нас
Творящей всякий час
Негодный беспорядок.
И часто человек без воспитанья гадок.
А вы
И все товарищи во воспитаньи ваши,
Живущи на брегах Невы,
Заслуживаете к себе почтенья наши.
Явите и другим
Своим сестрам драгим,
Нелидова, Барщова,
Письмо без лестна слова!
Свидетельствуйте им: кому приятна честь,
Не станет никому стихи тот ложью плесть,
Бесчестен автор той, кто чтит и сеет лесть.
Свидетельствуйте то сестрам своим любезным!
И прилепившимся к геройским драмам слезным,
Играющим в трагедии моей,
Хотя мне видети того не удалося,
Со Иппокреною их действие лилося,
Как Рубановская в пристойной страсти ей,
Со Алексеевой входила во раздоры,
И жалостные взоры
Во горести своей,
Ко смерти став готовой,
В минуты лютого часа
С Молчановой и Львовой
Метала в небеса.
Арсеньева, цветя, век старый избирает,
Служанку с живостью Алымова играет,
Под видом Левшиной Заира умирает.
Скажите им,
С почтением моим,
И дщерям Талии и дщерям Мельпомены,
Что если б из земных восстал от гроба недр
И расточенные свои он собрал члены,
Восхитился б, то зря в России, мудрый Петр,
Воздел бы на небо свои тогда он руки,
Во совершенстве зря хитрейший вкус науки,
Возвысил бы герой со радостию глас:
«В России Геликон, на севере Парнас».
С какой бы радостью, подобну райску крину,
Среди дворянских дочерей
Не в образе царей,
Но в виде матерей
Он зрел Екатерину!
Она садила сей полезный вертоград,
Коликих вами ждет с Россиею сей град
И счастья и отрад!
Предвозвещания о вас мне слышны громки,
От вас науке ждем и вкусу мы наград
И просвещенных чад.
Предвижу, каковы нам следуют потомки.
Блаженна часть твоя, начальница Лафон,
Что ты орудие сих дев ко воспитанью
И венценосице к отличному блистанью!
Лафонше это вы скажите без препон.
Скажите Бецкому: сии его заслуги
Чтут россы все и все наук и вкуса други,
И что, трудясь о сем, блажен на свете он.
Не отпускала мать Климену прочь от стада,
Климена животу была тогда не рада:
Пусти меня, пусти, она просила мать,
На половину дня по рощам погулять.
Лиш выпросилася, к любезному послала,
И чтоб увиделся он с нею приказала,
В дуброве за рекой, где с нею он бывал,
И много от нея приятства получал,
В приятном месте том, где ею стал он пленен,
И где ей клялся быть до смерти не пременен,
В том месте где ее он часто обнимал,
И где он в первый раз ее поцаловал.
Пошел: душа ево давно того желала.
Какая мысль ево к Климене провождала!
Играло все тогда в Дамоновых глазах,
Прекрасняй и цветы казались на лугах,
Журчащия струи быстряе протекали,
В свирели пастухи согласняе играли:
Казалася сочняй и зеленяй трава,
Прямяе древеса и мягче мурава:
Здесь слышит пастуха клянущаго измену,
Там жестокость, там гнев, а он свою Климену,
Всегда в своих стихах без жалобы поеть,
А жалуясь вину на злой случай кладет,
Хотя когда часы ему и докучаютъ;
Климена невинна: случаи разлучают:
И мысли, что ея прекрасняй в свете нет,
Любви ево мнит он, завидует весь свет,
И помнит веселясь, чьем серцем он владееть.
Что надобно другим, то он уже имеет.
Пришел на место то, и ждет своей драгой.
Приди под тень древес, в березник сей густой,
Вздыхая говорит, и будто как не верит,
И правда кажется в любови лицемерит.
Однако чувствует с надеждою тоску,
Гуляя по лужкам в любезном сем леску.
О тропки, говорить, которы мне толь милы,
Вы будите всегда от ныне мне, постылы.
Когда не буду зреть в сей день любезной в вась!
Ему за целый век казался етот час.
Сучок ли оторветь ветр или ветку тронет,
Иль к брегу камушек в речныхь струях потонет,
Или послышится чево хотя и неть,
Ему казалося, что-то она идет,
Сто раз к ея пути очами обращался,
И с нетерпениемь Климены дожидался.
В последок утомлен сошел к водам на брег,
И ждучи в муравах спокоить дух свой лег.
Заснул, но всякую минуту просыпался;
И в сладком сне ему приход ея казался.
Вдруг слышит легкий шум: обрадовавшись мнит,
Конечно то она уже теперь шумит.
Взглянуль, она в глазахъ; какая радость стала!
Душа Дамонова, душа вострепетала;
Однако он свое присутствие таить,
И притворяется тут лежа будто спит.
Любовница, ево по роще возглашает,
И с гневом от любви досадуя пеняет:
Безумна я коль так, что я сюда пришла;
Но вдруг на мураве лежащаго нашла,
Толкаеть, встань Дамон, проснись мой свет проснися,
Климена пред тобой, проснись и не крутися:
И стала спящаго приседши цаловать;
Чтож чувствоваль Дамонъ? Он может то сказать.
Она притворный сон от глаз ево отгнала,
И с мягких сих мурав с возлюбленным востала,
А он ея обнявь, что долго не видал,
Какую вел с ней речь от радости не знал,
В любовничих устах бывает речь смешенна,
Но лутче всех витийствь хотя не украшенна.
Пошел Дамон гулять с возлюбленной своей,
И цаловался он на всякой тропке с ней.
Она по днях, что с ним так долго не видалась,
От алча зреть ево жесточе разгаралась,
И что толь много дней часа сего ждала,
Во изступлении прерадостном была.
Толь сладкихь никогда словь нимфы не слыхали.
Которы в сих местахь прекрасныхь обитали
И Ехо знающе любови пастухов,
Не повторяло тут толь нежныхь прежде слов.
Как птички на кустах любовь свою вспевали,
Любовникам к любви желанья придавали.
Как в сих местах зефирь вокруг цветовь летал,
И в тернии свою прекрасну обнимал,
Которая к нему листки свои склоняла,
И колебаяся ветр мягкий цаловала,
Любовник действию Зефира подражал,
Как розу сей, он так Климену обнимал:
И долго тут побывь, как время пробежало,
Жалели, что еще часов им было мало.
Был некто Ияким во Вавилоне граде,
Имущий множество и злата и сребра,
Скота во стаде
И в доме всякаго добра.
В жену себе поял девицу он прекрасну,
Богобоязливу, к нему любовью страсну:
Во добродетели отец ея блистал
И в истинном ее законе воспитал,
Страх Божий в ней посея
И научил ее закону Моисея.
Евреев Ияким был в доме видеть рад:
Сходилися они к нему: он был приятен,
Почтен, богат и щедр, и паче всех их знатен.
При доме он имел прекрасный вертоград:
Широкия там ходы,
Не воспрещали зреть очам на небеса,
А там сплетенны древеса,
Не допускали в низ полдневнаго часа.
Играют там ключи: кидая к верьху воды,
Увеселяя слух и взор:
Бегут шумя потоки с гор,
И быстрым шумом утешают:
Пруды лужайки украшают,
И сладким пением с древ птички возглашают,
В пространном цветнике различныя цветы,
Различнаго благоуханья,
Различной красоты,
И нежностью зефирова дыханья,
Сладчайший произносят дух.
Во вертограде сем вкус, зрение и слух,
Со обонянием приятности находят,
И вображение далеко превосходят.
Там разныя плоды на ветвиях висят,
Отягощаются от винограда лозы:
Там спеют персики и зреют априкозы:
Таков прекрасен был Едемский прежде сад.
Сосанна в сем саду купалася и мылась,
Когда от жарких дней томилась,
И удаляяся к закрытым тут местам,
Ни кем не видима была нагая там.
Лишь только там ее, ея служанки зрели.
На тот
Неправедны судьи избранны были год,
И в восхищении к ней страстию горели,
И зря, сходяся в дом, всегда ея красу,
Разгорячалися они с часа к часу.
Ко добродетельной привязаны супруге,
Не ведали они сей страсти друг о друге,
И оба некогда сойдясь они в саду.
В часы, в которы ток красавицу их моет.
Тайну объявив, чем сердце равно ноет,
Меж ветвия древес сокрылися к пруду:
Ея пришествия желают,
Трепещут и пылают.
В намерении сем безумство их крепит,
И совесть их и ум желание слепит.
Тревожится их кровь, багреют лицы:
Приходит и она; но с нею две девицы,
Ко услуженью ей.
Служанки тутъ; противен вид им сей:
Они страдают,
И щастливой себе минуты ожидают.
Прекрасная с себя одежды совлекла,
И девушкам рекла:
Сыщите мне бальсам и мыло,
И возвратясь сюда заприте сад вы мой,
Доколе не пойду помывся здесь домой.
Сосанны слово то злодеям мило;
Касаются они желаннаго часа,
Перед очами их Сосаннина краса,
Повсюду обнаженна;
Злодейская их страсть сим паче разозженна.
Служанки отошли:
Минуту варвары способную нашли:
Выходят из задрев, томясь изнемогают,
Томятся и горят:
Незапностию сей красавицу пугают,
И дерзко говорят:
В тебя влюбились мы; смягчи ты нашу долю,
Исполни нашу волю;
Когдаж не склонишься, подобно нас любя;
Так скажем мы неправду на тебя;
Застали мы, речем, любовника с тобою,
Который видя нас отселе убежал.
Такой наказанны судьбою,
В Сосанне дух дрожал.
Сосанна говорит: нещастна я отвсюду;
Умру, когда я вам сопротивляться буду:
А естьли с вами соглашусь,
К супругу верности лишусь,
И прогневлю тем Бога.
О злая часть моя, колико ты мне строга!
Но лутче умереть, как Бога прогневить
И мужу своему неверности явить,
Попрати добродетель.
Умру за мужню честь и за тебя Содетель!
Я смерть хочу приять,
И стала вопиять.
Варвары в своей отчаянной печали,
И громче воскричали.
Слуги, бегуще в сад, крик худом заключали.
Жезлы и палицы ко месту крика мчали.
Сплетается зла ложь сперва слугам сия,
Которы крыли взор от наготы ея.
Служанки ей одежды подавали,
И обще все почти без чувства пребывали,
Казалось им, что в ней не обитала лесть,
И что бы верности она не погубила,
К супруру, коего толико возлюбила.
Не вероятна им была сплетенна весть.
В последующий день минувту лиш разсвету,
Евреи собрались во Иякимов дом:
В дом молнию несут и преужасный гром.
Ко злочестивому идут они совету:
А лютыя судьи злой яд несут,
Сосанне повелев предстать на ложный суд.
Какая ведомость любезному их другу,
Хотят судить на смерть они ево супругу!
Она ему всево на свете сем миляй;
И может ли что быть сея напасти зляй!
И говорит он так: я вам не лицемерю:
Сию вину,
Взложили вы на верную жену:
Я етому не верю;
Была Сосанна честь Еврейской стороне:
А мне была всево дороже.
О всемогущий Боже!
Когда винна она, когда я толь нещастенъ;
Во казни с нею быть хочу и я участенъ;
Я жити не могу на свете без нея;
Срази обеих насъ! готова грудь моя.
Сосанну перед суд неправедный приводят.
С ней чада, сродники, отец и мать приходят,
Темнеет солнца лучь в Сосанниных глазах:
Родители и весь во горьких дом слезах.
Младенцы вопиют лишенныя надежды,
Хватаясь жалостно за матерни одежды,
Рыдая и глася: растались мы с тобой,
Кто будет нежить нас, кто будет утешати,
И златотканною одеждой украшати?
Отходишь ты во гробъ; возми и нас с собой,
Супруг ея зря час с ней вечныя разлуки,
И посреди неизреченной муки,
Воздев на небо руки:
Создатель мой! одно сие возопиял,
И на ногах едва, Сосанну зря, стоял.
Отец ея немел и крыл от солнца очи,
Желая быть во мгле густейшей самой ночи.
Теряла мать ея и зрение и слух,
И сердце все стеснив в слезах не утопала;
Вскричала только то: прими мой Боже дух,
И пала.
Рыдали все слуги, во злы сии часы,
Служанки рвали вон растрепанны власы,
Евреи плакали, иныя каменели,
Судьи бледнели;
Но лжесвидетельства оставить не могли;
Не истинну они, но вид ея брегли:
И правда на суде неправдой побежденна.
Судьи оправились: Сосанна осужденна.
Ни кто не мог от глаз текущих слез отерть,
Ни воспротивиться предписанну уставу;
Теряет красоту Сосанна жизнь и славу;
Выводится на торжище и смерть;
Ведутъ; весь дом страдает,
И Вавилон рыдает.
Был отрок Даниил: сего Господь воздвиг:
И глас его в толпы достиг:
Он тако вопиял: я громко воззываю:
Что рук в невинной сей крови не омываю!
О соплеменники мои!
Не праведны суды сии;
Судили вы ее безумственно и злобно;
Изследуйте вину ея подробно.
Народ поворотясь назад Сосанну вел,
И отрока просил, чтоб он судити шел,
И Даниил судити сел.
Устами отрока спасает сам Содетель,
И хочет поразить соплетших клевету,
Телесную поправших красоту,
И с ней душевну добродетель.
Сей отрок повелел здодеев развести,
И порознь пред собою улику принести.
Спросил у перваго со гневом:
Под коим ты застал Сосанну древомъ?
Под липой, отвечал.
А отрок рек: другой теперь бы обличал.
Спросил и у того с таким же гневом:
Под коим ты застал Сосанну древомъ?
Под дубом, отвечал.
А отрок рек: вас сам Господь изобличал.
Открылась нагла страсть и лютая их злоба:
И с трепетом стоят пред Даниилом оба.
А седший судиею рек:
Коль истинну судящий разрушает,
Судья презренный человек,
И паче татя он пред Богом согрешает.
А беззаконники сии,
Во собственном своем злочестьи ныне сами,
И лжесвидетели и судии,
Клянущеся землей и небесами,
И клав свой тяжкий грех разинувше уста,
На душу такову, которая чиста,
И кою осквернить стремясь они хотели.
Уставы Моисей давал на суд им те ли!
Призналися они и пали перед ним.
Выводятся на смерть: исчезли яко дым.
Сосанна, Ияким слез токи отирали,
Отец и мать ея,
И благодарный глас на небо простирали:
А сей воздвиженный от Бога судия,
Возвышен домом тем и всенародным кликом.
И у народа стал в почтении великом.