Мир
опять
цветами оброс,
у мира
весенний вид.
И вновь
встает
нерешенный вопрос —
о женщинах
и о любви.
Мы любим парад,
нарядную песню.
Говорим красиво,
выходя на митинг.
Но часто
под этим,
покрытый плесенью,
старенький-старенький бытик.
Поет на собранье:
«Вперед, товарищи…
А дома,
забыв об арии сольной,
орет на жену,
что щи не в наваре
и что
огурцы
плоховато просолены.
Живет с другой —
киоск в ширину,
бельем —
шантанная дива.
Но тонким чулком
попрекает жену:
— Компрометируешь
пред коллективом. —
То лезут к любой,
была бы с ногами.
Пять баб
переменит
в течение суток.
У нас, мол,
свобода,
а не моногамия.
Долой мещанство
и предрассудок!
С цветка на цветок
молодым стрекозлом
порхает,
летает
и мечется.
Одно ему
в мире
кажется злом —
это
алиментщица.
Он рад умереть,
экономя треть,
три года
судиться рад:
и я, мол, не я,
и она не моя,
и я вообще
кастрат.
А любят, так будь
монашенкой верной —
тиранит
ревностью
всякий пустяк
и мерит
любовь
на калибр револьверный,
неверной
в затылок
пулю пустя.
Четвертый —
герой десятка сражений,
а так,
что любо-дорого,
бежит
в перепуге
от туфли жениной,
простой туфли Мосторга.
А другой
стрелу любви
иначе метит,
путает
— ребенок этакий —
уловленье
любимой
в романические сети
с повышеньем
подчиненной по тарифной сетке…
По женской линии
тоже вам не райские скинии.
Простенького паренька
подцепила
барынька.
Он работать,
а ее
не удержать никак —
бегает за клёшем
каждого бульварника.
Что ж,
сиди
и в плаче
Нилом нилься.
Ишь! —
Жених!
— Для кого ж я, милые, женился?
Для себя —
или для них? —
У родителей
и дети этакого сорта:
— Что родители?
И мы
не хуже, мол! —
Занимаются
любовью в виде спорта,
не успев
вписаться в комсомол.
И дальше,
к деревне,
быт без движеньица —
живут, как и раньше,
из года в год.
Вот так же
замуж выходят
и женятся,
как покупают
рабочий скот.
Если будет
длиться так
за годом годик,
то,
скажу вам прямо,
не сумеет
разобрать
и брачный кодекс,
где отец и дочь,
который сын и мама.
Я не за семью.
В огне
и в дыме синем
выгори
и этого старья кусок,
где шипели
матери-гусыни
и детей
стерег
отец-гусак!
Нет.
Но мы живем коммуной
плотно,
в общежитиях
грязнеет кожа тел.
Надо
голос
подымать за чистоплотность
отношений наших
и любовных дел.
Не отвиливай —
мол, я не венчан.
Нас
не поп скрепляет тарабарящий.
Надо
обвязать
и жизнь мужчин и женщин
словом,
нас объединяющим:
«Товарищи».
Расстались мы; но твой портрет
Я на груди моей храню:
Как бледный призрак лучших лет,
Он душу радует мою.
И новым преданный страстям,
Я разлюбить его не мог:
Так храм оставленный — всё храм,
Кумир поверженный — всё бог! 1837 г. К истории этого стихотворения непосредственное отношение имеет рассказ Е.А. Сушковой о ее разговоре с Лермонтовым на одном из танцевальных вечеров в 1834 или 1835 г., где М.Л. Яковлев исполнял романс А.А. Алябьева на пушкинский текст «Я вас любил, любовь еще, быть может». Лермонтову нравились эти стихи, хотя не безусловно; он предпочитал им элегию Баратынского «Уверение» («Нет, обманула вас молва»). «Вам, Михаил Юрьевич, нечего завидовать этим стихам, — отвечала Сушкова, — вы еще лучше выразились:
Так храм оставленный — всё храм,
Кумир поверженный — всё бог!
— Вы помните мои стихи, вы сохранили их? Ради бога, отдайте мне их, я некоторые забыл, я переделаю их получше и вам же посвящу.
— Нет, ни за что не отдам, я их предпочитаю какими они есть, с их ошибками, но с свежестью чувства; они, точно, не полны, но если вы их переделаете, они утратят свою неподдельность, оттого-то я и дорожу вашими первыми опытами.Он настаивал, я защищала свое добро — и отстояла» (Сушкова, с. 176).
В рассказе Сушковой речь идет о стихотворении «Я не люблю тебя; страстей», довольно близком по лирической ситуации к упомянутым стихотворениям Баратынского и Пушкина. Стихотворение «Расстались мы; но твой портрет» возникает на основе его переработки, — об этом своем намерении Лермонтов и рассказывал Сушковой незадолго до создания стихотворения.
Вера, Надежда, Любовь! Премудрости милые дщери!
Вами блаженствует смертный, и вами царства блюдутся.
Вы вливаете слабому непобедимую силу:
Он без страха сквозь огнь и воду и в лютых напастях
Без уныния с вами течет к божественной цели.
Вы в житейских пустынях хранители—ангелы наши:
Заблужденных на путь направляете, изнеможенным
Кладезь живой воды указуете в жажде палящей!
Если ж, у струй освеженный, путник под пальмой воздремлет,
Кто, как не вы, защитит его от льва и от змия,
Сильной рукой смеживши зев необузданной страсти
И отпугнув от сонного тайно вползающих в сердце
Гадов — злой эгоизм и всеискажающу гордость?
Вы помогли россиянам ныне во брани священной
Силы преодолеть и козни врага человеков.
Александр, человеков отрада, друг ваш и чтитель,
Вам обязан своими лаврами. С ним неразлучны
Были вы всегда в благой и противной фортуне.
Будьте ему еще помощницы в деле великом,
Возвратить народам мир, свободу, блаженство!..
Се из царевых уст вещает небесная Вера:
‘С помощью Божией нет невозможного! ’ — Се ободряет
Нас Надежда, что Бог не оставит поборников правды;
Се, объяв, воскриляет души царя и народа
Пламенным рвением к благу Любовь, сильнейшая смерти!
Мы на алтарь ваш благоговейно приносим трофеи
Наших побед и молим вас, благодатные девы:
Даруйте в счастии скромность нам, в несчастье терпенье.
В сладком ли мире быть, иль еще в войне многотрудной,
Даруйте нам любить, уповать и веровать твердо!
Зачем вы на меня,
Любезные друзья,
В решетку так глядите?
Не плачьте, не грустите!
Пускай умру сейчас,
Коль я в углу темницы
Смочил один хоть раз
Слезой мои ресницы!..
Ликуйте вы одне
И чаши осушайте,
Любви в безумном сне,
Как прежде, утопайте;
Но в пламенном вине
Меня воспоминайте!..
Я также в вашу честь,
Кляня любовь былую,
Хлеб черствый стану есть
И воду пить гнилую!..
Пред мной отличный стол,
И шаткий ‹и› старинный;
И музыкой ослиной
Скрыпит повсюду пол.
В окошко свет чуть льется;
Я на стене кругом
Пишу стихи углем,
Браню кого придется,
Хвалю кого хочу,
Нередко хохочу,
Что так мне удается!
Иль если крыса, в ночь,
Колпак на мне сгрызает,
Я не гоняю прочь:
Меня увеселяет
Ее бесплодный труд.
Я повернусь — и тут!..
Послыша глас тревоги,
Она — давай бог ноги!..
Я сторожа дверей
Всегда увеселяю,
Смешу — и тем сытей
Всегда почти бываю.
Тогда я припеваю
«Тот счастлив, в ком ни раз
Веселья дух не гас.
Хоть он всю жизнь страдает,
Но горесть забывает
В один веселый час!..»
1829
Легко на сердце от песни веселой,
Она скучать не дает никогда,
И любят песню деревни и села,
И любят песню большие города.Нам песня строить и жить помогает,
Она, как друг, и зовет, и ведет,
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет! Шагай вперед, комсомольское племя,
Шути и пой, чтоб улыбки цвели.
Мы покоряем пространство и время,
Мы — молодые хозяева земли.Нам песня жить и любить помогает,
Она, как друг, и зовет, и ведет,
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет! Мы все добудем, поймем и откроем:
Холодный полюс и свод голубой.
Когда страна быть прикажет героем,
У нас героем становится любой.Нам песня строить и жить помогает,
Она, как друг, и зовет, и ведет,
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет! Мы можем петь и смеяться, как дети,
Среди упорной борьбы и труда,
Ведь мы такими родились на свете,
Что не сдаемся нигде и никогда.Нам песня жить и любить помогает,
Она, как друг, и зовет, и ведет,
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет.И если враг нашу радость живую
Отнять захочет в упорном бою,
Тогда мы песню споем боевую
И встанем грудью за Родину свою.Нам песня строить и жить помогает,
Она на крыльях к победе ведет,
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет.
Я — сын земли, дитя планеты малой,
Затерянной в пространстве мировом,
Под бременем веков давно усталой,
Мечтающей бесплодно о ином.
Я — сын земли, где дни и годы — кратки,
Где сладостна зеленая весна,
Где тягостны безумных душ загадки,
Где сны любви баюкает луна.
От протоплазмы до ихтиозавров,
От дикаря с оружьем из кремня,
До гордых храмов, дремлющих меж лавров,
От первого пророка до меня, -
Мы были узники на шаре скромном,
И сколько раз, в бессчетной смене лет
Упорный взор земли в просторе темном
Следил с тоской движения планет!
К тем сестрам нашей населенной суши,
К тем дочерям единого отца
Как много раз взносились наши души,
Мечты поэта, думы мудреца!
И, сын земли, единый из бессчетных,
Я в бесконечное бросаю стих, -
К тем существам, телесным иль бесплотным,
Что мыслят, что живут в мирах иных.
Не знаю, как мой зов достигнет цели,
Не знаю, кто привет мой донесет,
Но, если те любили и скорбели,
Но, если те мечтали в свой черед
И жадной мыслью погружались в тайны,
Следя лучи, горящие вдали, -
Они поймут мой голос не случайный,
Мой страстный вздох, домчавшийся с земли!
Вы, властелины Марса иль Венеры,
Вы, духи света иль, быть может, тьмы, -
Вы, как и я, храните символ веры:
Завет о том, что будем вместе мы!
Море синее, море бурное,
Ветер воющий, необузданный,
Ты, звезда моя полуночная, —
Ах, отдайте мне друга милого! Где он? где? скажи мне, море;
Чем в далекой стороне
Он свое лелеет горе?
Всё ли помнит обо мне?
Днем меня ли ищут очи,
Я ль одна в его мечтах,
И меня ль во мраке ночи
Видит он в тревожных снах? Ты, всегда везде летая,
Ветер, ветер, знаешь всё:
Заставил ты, как, вздыхая,
Шепчет имя он мое?
Как, в раздумье и печальный,
Жадный взор стремит к волнам
И мой локон, дар прощальный,
Жмет к пылающим устам? Светлый друг тоски мятежной,
Полуночная звезда!
Будь вожатою надежной,
Нашей радостью всегда;
Ты пред ним святой красою
Знаком будь любви моей…
Если ж он пленен другою,
О звезда! затмись скорей! Скоро год уже промчится,
Как со мной расстался он,
А в разлуке часто снится
Поневоле страшный сон.
Дух сомненье сокрушило:
Мне ль измену пережить? —
Лучше то, что сердцу мило,
Потерять, а не делить.Но я верю, я мечтаю,
Что я с ним соединюсь,
Я волненье дум стесняю, —
Я измены не боюсь;
Чуть коснется страх случайный —
Я маню надежду вновь…
Есть у сердца вестник тайный:
Не обманет он любовь! Море синее, море бурное,
Ветер воющий, необузданный,
Ты, звезда моя полуночная, —
Ах, отдайте мне друга милого!
Тронула девушку любовная зараза:
Она под ветвием развесистаго вяза,
На мягкой мураве сидяща на лугу,
Вещает на крутом у речки берегу:
Струи потоков сих долину орошают,
И вод журчанием пастушек утешают:
Сих множат мест они на пастве красоту;
Но уже тепер имею жизнь не ту,
В которой я, пася овец увеселялась,
Когда любовь еще мне в сердце не вселялась.
Но дни спокойныя не вечно ль я гублю!
Не знаю я мила ль тому, ково люблю,
Куда мой путь лежит, к добру или ко худу,
Не знаю, буду ль я мила или не буду.
Востала и сняла со головы венок,
И бросила она ево на водный токь,
А видя то, что он в воде пред нею тонеть,
Тонул и потонулъ; она то видя стонеть.
Андроник мя любить не будеть никогда;
Но прежде высохнет сея реки вода,
Ахъ! Нежель из ево когда я выйду плена:
Вода не высохнетъ; изсохнет Доримена.
Ты страсть любовная толико мне вредна,
Колико ты в сии мне стала дни чудна.
О коем пастухе вздыхаю и стонаю,
О том, он любит ли меня ил нет, не знаю:
А кто меня любя весь разумь свой затьмил,
Тот сколько ни пригож, однако мне не мил.
Сенной косе цветы прибытка не приносятъ;
Траву, а не цветы к зиме на сено косятъ;
Хотя в очах они и больше хороши:
А мне возлюбленный миляе стал души:
И сколько мне он мил, толико и прекрасен.
Безвестен мой мне рок и от того ужасен.
Когда Андроника любовь не заразитъ;
Так страсть моя меня в пучине погрузит.
Смущается она, но время ей незлобно;
Андроник став ей миль, ее любил подобно.
День жарок, кровь ея любовью зазжена;
Разделась девушка, купается она;
Прохладная вода ей тело охлаждаетъ;
Но жаркия любви вода не побеждает.
Андроник в етот час на берег сей пришел:
Сокровише свое незапно тут нашел.
До сих пастушка дней всегда ево чужалась;
Так будучи нага пастушка испужалась.
Не льзя при нем ийти за платьем на травы:
И окунулася до самой головы.
Андроник отошел, но он не удалился,
И межь кустов в близи Андроник притаился:
Пастушки на брегу он видит наготу,
Взирает на ея прелестну красоту,
И распаляется: а как она оделась,
Подшел Андроник к ней: А доримена рделась.
Не зрел я прелести толикой ни коли,
Какую зрел теперь в воде и на земли:
На суше на водах красы такой не зрится:
И наготу твою зря кто не разгорится?
В сей час я зрел тебя — — не льзя не закипеть,
Я больше не могу прекрасная терпеть,
И утаить любви: тобой она зазженна.
Я буду щастлива иль буду пораженна.
Умру, когда слова пастушка погублю!
Живи, люби меня как я тебя люблю!
О музыке на первом месте!
Предпочитай размер такой,
Что зыбок, растворим и вместе
Не давит строгой полнотой.
Ценя слова как можно строже,
Люби в них странные черты.
Ах, песни пьяной что дороже,
Где точность с зыбкостью слиты!
То — взор прекрасный за вуалью,
То — в полдень задрожавший свет,
То — осенью, над синей далью,
Вечерний, ясный блеск планет.
Одни оттенки нас пленяют,
Не краски: цвет их слишком строг!
Ах, лишь оттенки сочетают
Мечту с мечтой и с флейтой рог.
Страшись насмешек, смертных фурий,
И слишком остроумных слов
(От них слеза в глазах Лазури!),
И всех приправ плохих столов!
Риторике сломай ты шею!
Не очень рифмой дорожи.
Коль не присматривать за нею,
Куда она ведет, скажи!
О, кто расскажет рифмы лживость?
Кто, пьяный негр, иль кто, глухой,
Нам дал грошовую красивость
Игрушки хриплой и пустой!
О музыке всегда и снова!
Стихи крылатые твои
Пусть ищут, за чертой земного,
Иных небес, иной любви!
Пусть в час, когда все небо хмуро,
Твой стих несется вдоль полян,
И мятою и тмином пьян...
Все прочее — литература!
Мы — в лазоревой капле простора
Вековечных таинственных сил;
Им не надо молитв, ни укора,
Ни названий им нет, ни мерил.
И, сознав это, в странном испуге,
Мы лишь жить, только жить мы хотим;
Мы несемся в неведомом круге,
Мы спешим, мы спешим, мы спешим…
Мы спешим и жестоки, и немы:
Жизнь как миг, а за жизнью лишь тьма;
Смертный приговор слышали все мы,
И земля эта — наша тюрьма.
Недоступно нам гордое небо,
Ждем мы казни в норах, как кроты,
А до казни нам кинули хлеба,
Два аршина тюрьмы и мечты.
И, друг друга грызя, хочет каждый
Взять побольше, жить в ярком огне,
Распаленный и страхом, и жаждой,
Женщин требует!.. Девушку! Мне!
Тот живет среди женщин в дурмане,
Тот считает минуты свои,
Тот застыл в равнодушной нирване…
Всех страшней, кто в уюте семьи.
Всех страшней, кто старательно моет.
Чистит, любит свой угол тюрьмы…
Это — жизни. И смерть их покроет.
Ложь, и трусость, и злость. Это — мы.
И, не зная любви и возмездий,
Ритм бьют Космоса-Бога часы,
Создавая из жизни созвездий
Чары нам недоступной красы.
Длинны твои ресницы,
В твоих глазах темные воды,
Дай погрузиться в них,
Дай в глубину войти.
Вот у шахт рудокоп
Качает тусклую лампу
Над входом в рудники,
Где высок вал теней.
Видишь, я нисхожу,
Чтобы забыть в твоем лоне,
Что сверху вдаль грозит,
Ясность, муку и день.
Вырастает в полях,
Где ветер кружит, зерном пьян,
Терн высокий, больной
Под синевой небес.
Руку дай мне,
Мы с тобою вместе срастемся,
Ветру покорны,
Лету пустынных птиц.
Услышим летом
Орган утомленного грома,
Нырнем в осенний свет,
На берегу синих дней.
Мы встанем иногда
Окрай темного колодца,
В глубокую тишь смотреть,
Поискать там любовь нашу.
Или мы войдем с тобой
Из теней золотого леса
В широкую зарю,
Твой ласкающую лоб.
О, печаль Божья,
Крылья любви беспредельной,
Поднимай свой бокал,
Выпей сок сна.
На краю встанем однажды,
Где море, все в желтых пятнах,
Уже тихо идет
К гавани сентября.
И отдохнем
Вверху, в дому цветов увядших,
Где срывается со скал
Ветер вниз и поет.
А тополь ронит,
Колеблясь в лазури вечной,
Уже засохший лист
На твоей шее заснуть.
В день судьбины раздраженной,
Как расстался я с тобой,
Тмился свет в глазах полдневный
Дух всех сил лишался мой.
Я, ах! тем лишь утешался,
Душу в теле удержал,
Что не на век разлучался
И тебя, мой свет, терял,
Что увижусь, мнил, с тобою,
Минет бедство и, с грозою
Грудь несчастьем хоть терзалась,
Дух отчаяньем страдал,—
Но к тебе мысль обращалась,
Тем отраду получал.
Я, твердя мою разлуку,
И надеждой меня льстил,
За несносну что я муку
Тебе буду паче мил,
Что во мзду моей напасти
Непременна будешь в страсти.
Но, о! злобна мысль и злейша,
Ты те мненьи прочь взяла.
Ах! изменница лютейша!
Ты другому уж мила.
Тою ж страстью, что явила
Ты твою ко мне любовь,
Ты иного обольстила
И давала клятвы вновь
И, я чаю, уверяла,
Что меня совсем не знала.
Жертвуй сердцем, жизнь презревши
И души моей всю страсть,
Новый пламень ты возжегши,
Приключивши мне напасть
Хоть с восторгом обожаешь
Жар совместника мово,
Но опосле ты узнаешь,
Что он страстнее тово,
Кто тобою себя губит,
Никогда тебя не любит.
1776
Прекрасная весна на паство возвратилась,
И слышится опять свирелей нежный глас,
Но часть моя еще и больше огорчилас.
О радости мои, со всемь лишен я васъ!
Когда я был в разлуке,
Я день и ноч воздыхалъ;
Теперь я в пущей муке,
Тебя увидя стал.На сей реки брегах ты клятвой утверждала,
Что будешь мне верна, доколе станешь жить:
Сим прежде течь струям обратно предвещала
Ахъ! Нежели меня возможешь ты забыть;
Но клятвы все попранны;
Неверность ты нашла,
Взгляни в луга пространны;
Вода идет как шла.Куда ни поглядиш, всем будешь обличенна;
Колико ты винна в любви передо мной:
Там страсть твоя ко мне быть стала откровенна,
Там часто средь утех видался я с тобой:
Там ты со мной разсталась:
В твоих мерк свет глазах.
Как ты со мной прощалась,
В каких была слезахъ! Когда разлуки дни к нам стали приближаться,
Наполнил все места я жалобой своей:
Не знал тогда, куды от грусти мне деваться
Свидетель ты сама была тоски своей.
Как я тебя лишался,
И зрел в последний раз,
Мне мнилось разлучался,
Я с жизнью в оный час.За толь мне от тебя такое воздаянье,
И для радиль тово я в страсть тобой влеченъ?
К тому ли в век любви имель я обещанье,
Чтоб больше распалясь тобой я был забвенъ?
Я был любим сердечно:
Тебе ли чуж мой взорь!
Стыдись реки сей вечно,
Дерев, долин и гор.
Когда в час оргии, за праздничным столом
Шумит кружок, беспечно торжествуя,
И над чертогами, залитыми огнем,
Внезапная гроза ударит, негодуя, —
Смолкают голоса ликующих гостей,
Бледнеют только что смеявшиеся лица, —
И, из полубогов, вновь обратясь в людей,
Трепещет Валтасар и молится блудница.
Но туча пронеслась, и с ней пронесся страх…
Пир оживает вновь:вновь раздаются хоры,
Вновь дерзкий смех звучит на молодых устах,
И искрятся вином тяжелые амфоры;
Порыв раскаянья из сердца изгнан прочь,
Все осмеять его стараются скорее,—
И праздник юности, чем дальше длится ночь,
Тем все становится развратней и пошлее!..
Но есть иная власть над пошлостью людской
И эта власть—любовь!.. Создания искусства
В которых теплится огонь ее святой,
Сметают прочь с души позорящие чувства;
Как благодатный свет, в эгоистичный век
Любовь сияет всем, все язвы исцеляет,
И не дрожит пред ней от страха человек,
А край одежд ее восторженно лобзает!
И счастлив тот, кто мог и кто умел любить:
Печальный терн его прочней, чем лавр героя,
Святого подвига его не позабыть
Толпе, исторгнутой из мрака и застоя.
На скорбь его везде откликнуться друзья,
И смерть его везде смутит сердца людские,
И в час разлуки с ним, как братская семья,
Над ним заплачет вся Россия!..
февраль, 1881
Свеча горит. Печальным полусветом
Лучи блуждают по стене пустой
Иль бродят по задумчивым портретам.
Закрыл я книгу. С буквою немой
Расстался наконец. Что толку в этом?
Душа бежит учености сухой.
Теперь хочу роскошных наслаждений
И наяву я жажду сновидений.
Какой-то звук, то робкий, то мятежный,
В ночи звучит; я музыкою полн,
Я весь в мелодии теряюсь нежной…
Мне грезится: качаясь, легкий челн
Меня влечет, шумит тростник прибрежный,
И звучен плеск в реке бегущих волн,
Мне с берегов цветы благоухают,
Сквозь тонкий пар с небес луна сияет.
Вот предо мной во мгле лежит Верона…
Чуть дышит воздух теплый, ночь пышна,
Джульетты голос слышен мне с балкона…
Ребенок страстный — вся любовь она.
Но кто поет? Ты ль это, Дездемона?
Как песнь твоя мечтательно грустна!
Душа полна любви, полна желаний,
И с уст невинных жажду я лобзаний.
Я забываюсь в сладком усыпленье,
И тени милые передо мной
В причудливом несутся сновиденье.
Я счастлив, я блаженствую душой…
Но будит вдруг внезапное волненье,
Еще ловлю я сон прекрасный мой,
Душа грустит, стремяся и желая,
Трещит свеча, печально догорая…
Отцы уходят понемногу,
Вожди седеют средь забот,
Всё чаще их гнетёт тревога
За тех, кому пылать черёд.И что ж, весёлые на диво,
Беспечные до простоты,
Глядим вокруг себя хвастливо,
Павлиньи распустив хвосты.Века нам отданы в наследство,
А мы над истиной одной
Сидим, не в силах наглядеться,
Глумясь гнусаво над другой! Раздолье овладело нами,
И, гогоча вослед всему,
Мы можем лишь играть словами,
И холодно от слов уму.Любовь, любовь, ты сладко пела,
Но горько будет нас забыть,
Давно успели мы умело
Тебя распутством подменить! Раздумье мы несём как бремя,
И оттого, — когда поймём,
Что молчаливо наше время,
Хоть барабанный бой кругом? Мы знали буйное веселье, —
Что нам осталось от него?
Восторг слепой, любовь с похмелья
И спесь — и больше ничего? Мы нищие. Ликуя, чванство
В нас охладило жар обид,
А чудные кипят пространства,
А сумерках полмира спит! Гляжу — обнявшись, деревнями
Бредут невежество и мгла,
Гляжу — война висит над нами,
Два хищных развернув крыла… Не радуйся, не ты, сомненье,
Вошло неслышно в грудь мою, —
Призыв второго поколенья
Я, услыхав, передаю… Герои, где вы? Встанем! Встанем!
Кем путь наш прошлый не забыт,
Чья кровь стучит не в барабане,
Кто не одним восторгом сыт.Я вас зову. Под Перекопом
Оставили вы славный след.
В бою не расточали ропот,
Не слепли жалко от побед.Я вас зову, родное племя!
Нет лучшего, чем наш удел.
Нам суждено увидеть время
Не в шуме слов, а в блеске дел.И в нас, бичуемые страхом,
Враги прочтут свой приговор:
Наш век им приготовил плаху,
Мы подадим ему топор.Сомкнёмся! Будут дни тревоги —
Спокойно их переживём.
Вожди седеют понемногу.
Отцы уходят, мы — идём.
Сын цитерския богини,
О Эрот, Эрот прекрасный!
Я твои вспеваю стрелы,
Стрелы, коими пронзаешь
Ты сердца и вспламеняешь.
Власть твоя на всех простерта:
Ты морями и землею,
Сын Цитеры, обладаешь.
Бесполезно удаляться,
Силиться и противляться
Смертным против стрел Эрота;
Что у нас в сердцах врожденно,
Тем владеет он и правит,
И себя Эрот чем славит,
Терпим то непринужденно.
Нет таких пустыней диких,
Нет таких лесов дремучих,
Нет жилища, нет пещеры,
Нет щитов, ни обороны,
Нет убежища на свете,
Где бы стрел его укрыться.
Крепки стены разрушает,
Тяжки узы разрешает
Сын цитерския богини.
Вы, угрюмы философы,
Сколько смертных ни учите
Слабости бежать любовной,
Лишь Эрот вселится в очи,
Иль в уста, в уста прелестны,
Или в речи, или в разум, —
Тотчас сердце распалится,
Важность мыслей удалится.
Вы, которые смеетесь
Сердцу, страстью воспаленну,
И одну являть суровость
Почитаете за славу!
Вы любви еще не знали,
Или не люди родились.
Ты, о старость хладнокровна!
Не ропщи против любови;
Не ее ты покидаешь,
Но оставлена ты ею.
Если б льзя изображаться
На сердцах любовным язвам
И студеная кровь ваша
Коль могла бы загореться
От приятностей любовных, —
Вы подобно бы затлелись,
Как во младости горели.
Только в сердце, богу верном,
Только в мыслях просвещенных
Он не смеет воцариться;
И, владея всех сердцами,
Сих сердец Эрот боится.
Выйди, сядь в гондолетку!
Месяц с синего неба
В серебристую сетку
Ночь и волны облек.
Воздух, небо и море
Дышат негой прохладной;
С ними здесь в заговоре,
Слышишь, шепчет любовь;
Другу верного зову
Сердце сердцем откликнись,
Скромной ночи покрову
Выдай тайну любви.
Ластясь к камням прибрежным,
Там у Лидо льнут волны
С стоном, с ропотом нежным,
Замирая в цветах.
Здесь плененный тобою
Сердца милую деву
Ждет под тенью ночною
Молодой гондольер.
Он поет, и тоскует,
И с любовью и лаской
Деву он зацелует
И в восторгах умрет.
Как в орешке перламута
Жемчуг дивной красоты,
В светлый башмачок обута
Ножка чудная и ты!
Что за выпуклая ножка,
Что за стройный башмачок!
Не протопчется дорожка,
Не наклонится цветок,
За садовою решеткой,
По мураве шелковой,
Под воздушною походкой
Одалиски молодой.
Отвечая ласкам лаской,
Там, где счастлив Магомет
Сладострастных гурий пляской —
Ножке той подобной нет.
Твой певец и челядинец, —
Ножка, весь златой Восток
Я отдам за твой мизинец,
За один твой ноготок.
Рассеянно она
Мне руку протянула,
И молча, долго я
Ее в своей держал.
Я вздрогнул, а она,
Вглядясь в меня, зевнула;
Но скуки праздный взор
Ее не выражал.
Ни гнев не вспыхнет в ней,
Ни искрою участья
Отрады не подаст
Она моей тоске.
Но сердцу ли роптать?
С него довольно счастья,
Что обожглось оно,
Прильнув к ее руке.
Очи, звезды твои,
Черной радугой бровь,
И улыбка и поступь, —
Все любовь, все любовь!
Я хотел бы тобой
Любоваться века,
А в душе безнадежной
Все тоска, все тоска!
У твоих ли очей
Состраданья молю?
Отвечаешь мне взглядом:
Не люблю, не люблю!
Далеко ль от тебя
Миг забвенья ловлю?
Не уловишь! а с горя
Все сильнее люблю.
Ты помнишь ли те золотые годы,
О Сильвия, когда среди утех
К пределам юности ты шла, полна свободы,
Когда так радостно звучал твой звонкий смех!..
Ты помнишь ли, как песнь твоя звенела,
И как окрестность вся, ей отвечая, пела!
При светлом празднике сияющей весны
В грядущую судьбу с надеждой взор вперяя,
Вся в благовониях чарующего мая
Ты забывала мир… тебя ласкали сны;
Проворною иглой работу пробегая,
Ты песней радостной встречала светлый день
И пламенный закат и тихой ночи тень…
Заслышав песнь твою и я бросал работу,
Бумаги, кипы книг, куда я воплотил
Пыл сердца, разума тревожную заботу,
Куда я часть души чудесно перелил;
Я слушал песнь твою с высокого балкона,
Следя, как гаснет свет в лазури небосклона!..
Еще дрожащий луч дороги золотил,
Росистые сады и моря переливы,
И дальних гор хребты, ласкаясь, серебрил,
Как грудь безжалостно сжимал порыв тоскливый,
И слов в тот чудный миг язык не находил,
Но сердце пело мне, что я тебя любил!..
Ты помнишь, Сильвия, ту пору золотую,
Надежды светлые и чистую любовь,
Зачем? Когда мой дух переживет их вновь,
В моей душе печаль, я плачу, я тоскую,
Я говорю, зачем судьба нам улыбалась
И обманула нас, и прочь любовь умчалась!..
И прежде, чем зима ковер цветов измяла,
Недугом ледяным измята, не цветя,
Сошла в могилу ты, о нежное дитя,
Тебе любовь хвалы еще не расточала!..
С тобой погибло все навек в душе моей,—
Надежда робкая и радость юных дней.
Таков весь этот мир!.. Восторги и страданья
И громкие дела, и даже ты, любовь,—
Ничто, коль пало ты, прекрасное созданье,
Лишь холод Истины на нас повеял вновь!..
Ты пала и рукой холодной и бессильной
Мне указать могла один лишь холм могильный!..
(19 января 1887 г.)
Он вышел рано, а прощальный
Луч солнца в тучах догорал;
Казалось, факел погребальный
Ему дорогу освещал:
В темь надвигающейся ночи
Вперив задумчивые очи,
Он видел — смерть идет…
Хотел
Тревоги сердца успокоить
И хоть не мог еще настроить
Всех струн души своей, — запел.
И был тот голос с нервной дрожью,
Как голос брата, в час глухой
Подслушан пылкой молодежью
И чуткой женскою душой.
Без веры в плод своих стремлений,
Любя, страдая, чуть дыша,
Он жаждал светлых откровений,
И темных недоразумений
Была полна его душа.
И ум его не знал досуга:
Поэта ль, женщину иль друга
Встречал он на пути своем, —
Рой образов боролся в нем
С роями мыслей неотвязных.
Рассудку не хватало слов…
И сердце жаждало стихов,
Унылых и однообразных,
Как у пустынных берегов
Немолчный шум морских валов.
Томил недуг и — вдохновенье
Томило до изнеможенья:
Недаром, из страны в страну
Блуждая, он искал спасенья,
И, как эмблему возрожденья,
Любил цветущую весну.
Но паче всех благоуханий
И чужеземных алтарей
Поэт тревожных упований
И сокрушительных идей
Любил, среди своих блужданий,
Отчизну бедную свою:
Ее метелями обвеян,
Ее пигмеями осмеян,
Он жить хотел в ее краю,
И там, под шум родного моря,
В горах, среди цветущих вилл,
Чтоб отдохнуть от зол и горя,
Прилег — и в Боге опочил.
Спи с миром, юноша-поэт!
Вкусивший по дороге краткой
Все, что любовь дает украдкой,
Отраву ласки и клевет,
Разлуки гнет, часы свиданий,
Шум славы, гром рукоплесканий,
Насмешку, холод и привет…
Спи с миром, юноша-поэт!
Росскими летить странами
На златых крылах молва ;
Солнца нового лучами
Освещается Москва.
Александр, Елисавета!
Восхищаете вы нас.
Облеченных во порфиру
Видя в царских вас венцах,
Радость нашу кажут миру
Наши души на очах.
Александр, Елисавета!
Восхищаете вы нас.
Если б можно было взоры
Кинуть в наши вам сердца,
Вы бы зрели чад соборы,
Окружавших мать, отца.
Александр, Елисавета!
Восхищаете вы нас.
Коль Россия вся дивится
Вашим нравам и красе:
Светом всем боготвориться
Должно вам, коль любят все.
Александр, Елисавета!
Восхищаете вы нас.
Видим мы уже породу
Божеску из ваших дел:
Отдаете вы свободу,
Страх и ужас отлетел.
Александр, Елисавета!
Восхищаете вы нас.
Будьте, ангелы, век с нами,
Знав сердцами обладать!
Их обвив любви цветами,
Вы могли нас привязать.
Александр, Елисавета!
Восхищаете вы нас.
Росскими летить странами
На златых крылах молва ;
Солнца нового лучами
Освещается Москва.
Александр, Елисавета!
Восхищаете вы нас.
Облеченных во порфиру
Видя в царских вас венцах,
Радость нашу кажут миру
Наши души на очах.
Александр, Елисавета!
Восхищаете вы нас.
Если б можно было взоры
Кинуть в наши вам сердца,
Вы бы зрели чад соборы,
Окружавших мать, отца.
Александр, Елисавета!
Восхищаете вы нас.
Коль Россия вся дивится
Вашим нравам и красе:
Светом всем боготвориться
Должно вам, коль любят все.
Александр, Елисавета!
Восхищаете вы нас.
Видим мы уже породу
Божеску из ваших дел:
Отдаете вы свободу,
Страх и ужас отлетел.
Александр, Елисавета!
Восхищаете вы нас.
Будьте, ангелы, век с нами,
Знав сердцами обладать!
Их обвив любви цветами,
Вы могли нас привязать.
Александр, Елисавета!
Восхищаете вы нас.
Достигнул страшный слух ко мне,
Что ныне стал ты лицемерен,
Тебе в приятной стороне
О, льстец! мне сделался неверен,
Те нежности, которы мне
Являл любви твоей в огне,
Во страсти новой погружаешь:
О мне не мнишь, не говоришь,
Другой любовь твою даришь,
Меня совсем позабываешь.
Те речи, те слова в устах,
Меня которые ласкали;
Те тайны виды на очах,
Меня которые искали,
Те вздохи страстнейшей любви,
Те жарки чувствия в крови,
То сердце, что меня любило,
Душа, котора тем жила,
Меня душою что звала, —
Ах! все, ах! все мне изменило.
Кого на свете почитать
За справедливого возможно,
И ты, ах! если уверять
Меня не постыдился ложно?
Ты бог мой был, ты клятву дал,
Ты ныне клятву ту попрал.
О, льстец, в злых хитростях безмерный!
Но нет, совсем не клятве сей
Я верила — душе твоей,
Судивши по себе, неверный!
К бесчестию тому, что мне
Ты стался столько вероломен,
Любви неистовой в огне
Ты, чаю, до того нескромен, —
Другой на жертву мою честь
Не устрашился ты принесть;
Сказал ей, думаю, подробно,
Когда, где, как мной счастлив был, —
Любя, любви кто изменил,
На злость то сердце всю способно.
А кто единый токмо раз
Бессовестен душой своею,
Тот всякий день, тот всякий час
Уж вечно будет вреден ею.
Так ты, так ты таков-то лют!
Ах! нет, средь самых тех минут,
Когда тебя я ненавижу,
Когда тобой я грусть терплю,
С тобой я твой порок люблю,
Еще в тебе всю прелесть вижу.
Свет мой! коль ты ко мне простыл,
Когда тебе угодно стало,
Чтоб то, которое любил,
Тебя уж сердце не прельщало, —
Так в те мне скучные часы,
Когда зришь не во мне красы,
Не меня приятностьми маня (sиc!)
Сидишь с прелестницей твоей,
Отраду дай душе моей,
Хоть в мыслях вобрази меня.
Представь уста, отколь любовь
Любовными ты пил устами;
Представь глаза, миг каждый вновь
Отколь мой жар ты зрел очами;
Вообрази тот вид лица,
Тебе что всех царей венца
И всей прекрасней был вселенной.
Уж вид, тот вид уже не сей:
Лишенная любви твоей,
Я зрю меня всего лишенной.
Жалей меня, и за любовь
Отринуту твоей любезной,
Я не прошу тебя, не лей ты кровь,
Одной пожертвуй каплей слезной,
Поплачь и потужи, стеня,
Иль хоть обманывай меня:
Скажи, что ты нелицемерен,
Скажи, и оправдай злой слух,
Дражайший мой, любезный друг!
Коль льзя еще, так будь мне верен.
1776
Андрея Петрова убило снарядом.
Нашли его мертвым у свежей воронки.
Он в небо глядел немигающим взглядом,
Промятая каска лежала в сторонке.
Он весь был в тяжелых осколочных ранах,
И взрывом одежда раздергана в ленты.
И мы из пропитанных кровью карманов
У мертвого взяли его документы.
Чтоб всем, кто товарищу письма писали,
Сказать о его неожиданной смерти,
Мы вынули книжку с его адресами
И пять фотографий в потертом конверте
Вот здесь он ребенком, вот братья-мальчишки,
А здесь он сестрою на станции дачной…
Но выпала карточка чья-то из книжки,
Обернутая в целлулоид прозрачный.
Он нам не показывал карточку эту.
Впервые на поле, средь дымки рассветной,
Смутясь, мы взглянули на девушку эту,
Веселую девушку в кофточке светлой.
В соломенной шляпе с большими полями,
Ему улыбаясь лукаво и строго,
Стояла она на широкой поляне,
Где вдаль убегает лесная дорога.
Мы письма напишем родным и знакомым,
Мы их известим о негаданной смерти,
Мы деньги пошлем им, мы снимки вернем им,
Мы адрес надпишем на каждом конверте.
Но как нам пройти по воронкам и комьям
В неведомый край, на поляну лесную?
Он так, видно, адрес той девушки помнил,
Что в книжку свою не вписал записную.
К ней нет нам пути — ни дорог, ни тропинок,
Ее не найти нам… Но мы угадали,
Кому нам вернуть этот маленький снимок,
Который на сердце хранился годами.
И в час, когда травы тянулись к рассвету
И яма чернела на низком пригорке,
Мы дали три залпа — и карточку эту
Вложили Петрову в карман гимнастерки.
Перевод Л. Дымовой
1
В Японии читал стихи свои
На языке родном — в огромном зале.
— О чем стихи? — спросили. — О любви.
— Еще раз прочитайте, — мне сказали.
Читал стихи аварские свои
В Америке.— О чем они? — спросили.
И я ответил честно: — О любви.
— Еще раз прочитайте, — попросили.
Знать, на любом понятны языке
Стихи о нашем счастье и тоске,
И о твоей улыбке на рассвете.
И мне открылась истина одна:
Влюбленными земля населена,
А нам казалось, мы одни на свете.
2
— Скажи «люблю», — меня просили в Риме,
На языке народа своего! —
И я назвал твое простое имя,
И повторили все вокруг его.
— Как называют ту, что всех любимей?
Как по-аварски «жизнь» и «божество»? —
И я назвал твое простое имя,
И повторили все вокруг его.
Сказали мне: — Не может быть такого,
Чтоб было в языке одно лишь слово.
Ужель язык так необычен твой?
И я, уже не в силах спорить с ними,
Ответил, что одно простое имя
Мне заменяет весь язык родной.
3
Нет, ты не сон, не забытье,
Не чудной сказки свет туманный
Страданье вечное мое,
Незаживающая рана.
Я буду глух и слеп к обману,
Но только пусть лицо твое
Мне озаряет постоянно
Дорогу, дни, житье-бытье.
Чтобы с тобою рядом быть,
Готов я песни все забыть,
Вспять повернуть земные реки —
Но понимаю я, скорбя,
Что на земле нашел тебя,
Чтоб тут же потерять навеки.
Колокольчики-бубенчики звенят,
Простодушную рассказывают быль…
Тройка мчится, комья снежные летят,
Обдает лицо серебряная пыль!
Нет ни звездочки на темных небесах,
Только видно, как мелькают огоньки.
Не смолкает звон малиновый в ушах,
В сердце нету ни заботы, ни тоски.
Эх! Лети, душа, отдайся вся мечте,
Потоните, хороводы бледных лиц!
Очи милые мне светят в темноте
Из-под черных, из-под бархатных ресниц.
Эй вы, шире, сторонитесь, раздавлю!
Бесконечно, жадно хочется мне жить!
Я дороги никому не уступлю,
Я умею ненавидеть и любить…
Ручка нежная прижалась в рукаве…
Не пришлось бы мне лелеять той руки,
Да от снежной пыли мутно в голове,
Да баюкают бубенчики-звонки!
Простодушные бубенчики-друзья,
Говорливые союзники любви,
Замолчите вы, лукаво затая
Тайны нежные, заветные мои!
Ночь окутала нас бархатной тафтой,
Звезды спрятались, лучей своих не льют,
Да бубенчики под кованной дугой
Про любовь мою болтают и поют.
Пусть узнают люди хитрые про нас,
Догадаются о ласковых словах
По бубенчикам, по блеску черных глаз,
По растаявшим снежинкам на щеках.
Хорошо в ночи бубенчики звенят,
Простодушную рассказывают быль…
Сквозь ресницы очи милые блестят,
Обдает лицо серебряная пыль…
Не презирай, поэт, толпы непросвещенной!
Как властелин-орел, ты не пари над ней!
Ея холодностью томимый, возмущенный,
Не упрекай измученных людей!
В чем ты винишь толпу? Да, не понять ей вечно,
Что̀ в песнях искренних ты выразить хотел…
О розах, о любви ты ей поешь безпечно,
Одни шипы—страдалицы удел!
Поэт! Не для нея—чарующая лира,
Восторженной души не ясен ей порыв…
В заоблачных мирах, средь чистаго эѳира,
Витаешь ты, о жизни позабыв!..
Толпа—дитя земли… Она так жаждет света,
Трудясь в поту лица, подвержена нужде,
И мощных звуков ждет напрасно от поэта…
О, спой же песнь о честном ей труде!
О свете разума пой людям неизменно!
Наставник, друг толпы, ты правду ей вещай!
Пируй за трапезой с ней общей,—и надменно
От ран ея очей не отвращай!
Дели с ней радость, скорбь,—все, что дано судьбою,
Ей руку помощи по-братски протяни!
Дай силу ей к борьбе с невежеством и тьмою
И жизнь в нее ты песнями вдохни!
О верь! тогда любви добьешься ты народной,
И, благодарности восторженной полна,
Сплетет тебе венок за твой призыв свободный
И памятник воздвигнет—вся страна!
Однажды, однажды
Я вас увидал.
Увидевши дважды,
Я вас обнимал.А в сотую встречу
Утратил я пыл.
Тогда откровенно
Я вам заявил: — Без хлеба и масла
Любить я не мог.
Чтоб страсть не погасла,
Пеките пирог! Смотрите, как вяну
Я день ото дня.
Татьяна, Татьяна,
Кормите меня.Поите, кормите
Отборной едой,
Пельмени варите,
Горох с ветчиной.От мяса и кваса
Исполнен огня,
Любить буду нежно,
Красиво, прилежно…
Кормите меня! Татьяна выходит,
На кухню идет,
Котлету находит
И мне подает.…Исполнилось тело
Желаний и сил,
И черное дело
Я вновь совершил.И снова котлета.
Я снова любил.
И так до рассвета
Себя я губил.Заря занималась,
Когда я уснул.
Под окнами пьяный
Кричал: караул! Лежал я в постели
Три ночи, три дня,
И кости хрустели
Во сне у меня.Но вот я проснулся,
Слегка застонал.
И вдруг ужаснулся,
И вдруг задрожал.Я ногу хватаю —
Нога не бежит,
Я сердце сжимаю —
Оно не стучит.…Тут я помираю.Зарытый, забытый,
В земле я лежу,
Попоной покрытый,
От страха дрожу.Дрожу оттого я,
Что начал я гнить,
Но хочется вдвое
Мне кушать и пить.Я пищи желаю,
Желаю котлет.
Красивого чаю,
Красивых конфет.Любви мне не надо,
Не надо страстей,
Хочу лимонаду,
Хочу овощей! Но нет мне ответа —
Скрипит лишь доска,
И в сердце поэта
Вползает тоска.Но сердце застынет,
Увы, навсегда,
И желтая хлынет
Оттуда вода, И мир повернется
Другой стороной,
И в тело вопьется
Червяк гробовой.
По щучьему веленью,
По моему прошенью,
Порука вы моя —
И признаюся я,
Что ваш я неоплатный,
Голубушка, должник!
Сей долг вам преприятный,
К нему я так привык,
Что рад в долгу остаться
От всей души навек. —
Вот — скажут, может статься,
Чудесный человек.
Но чем же я чудесный!
И как мне не хотеть
Всегда, всегда иметь
Сей долг, ей-ей, прелестный!
Он не тяжел: любить
Что так любви достойно.
Сей долг такой спокойной,
Что жалко заплатить
И вовсе расквитаться,
И так скажу: остаться
Приятней должником!
И рад перед попом
С подятыми перстами,
Славянскими словами
Обет сей повторить.
И вправе говорить,
Что вам ничуть не стыдно
Ручаться за меня.
И, право, необидно,
Что вам назначил я
Порукой быть присяжной!
Сей чин отменно важной:
И должность ваша в том,
Чтоб русским языком
Себе с своей сестрою
По присказке твердить,
Что будет всей душою
Вас всякий день любить
Тот дьявольский писатель,
Тот вестника издатель,
Жуковский, — словом, тот,
Который не соврет,
Когда вам просто скажет,
Что очень любит вас,
Он это вам подчас
И опытом докажет.
ГЛАВА И.
Этьен и бледный и печальный,
Расставшись с Питером, летит. —
Бубенчик, будто стон прощальный,
Протяжно в слух ему звенит.
«Прощай мой Питер, Питер милый! —
Он песнь прощальную поет. —
Ах долго, странный и унылый,
Я буду помнить бледный свод
Твоих небес — и мостовую,
Вдоль по которой я летал,
И прелесть — деву молодую,
Которой думы посвящал.
Куда несусь теперь судьбою?
В пустой, далекой стороне,
В разлуке, милая, с тобою
Какой искать отрады мне?» —
Он скачет вдоль — дожди и грозы
И ветр, и молния, и все
Над ним бушуют — льются слезы,
И вдаль катится колесо.
Взойдет луна и дол осветит
И звезды в небе голубом;
Но кто его с улыбкой встретит
На поле диком и пустом!
Он в первом цвете жизни, молод —
Но, ах! узнал уже любовь,
Любовь несчастную, и холод
В его душе остался вновь.
Он едет, бедный; погляди-ко,
Как он печалию томим,
И сердце пусто, сердце дико,
Как степь, которая пред ним.
Печален он — лихая тропка
Бежит, летит; ямщик-Пострел!
«Товарищ горести! запой-ка...
Товарищ горести запел:
«Ах вы, синие глаза!
Ах ты, русая коса!
Присушили, иссушили,
Загубили, уходили,
Вы Пострела-молодца!
Я ль тебя уж не любил?
Я ль тебя уж не дарил?
Бедным сердцем не крушился;
Не метался, не мутился,
Ночь без сна не проводил?..»
Ты мила мне дарагая, я подвластен стал тебе,
Ты пленила взор и сердце, чувствую любовь в себе,
Твой взор палит меня,
А я горю стеня,
И везде тебя ищу.
Потерян мой покой,
Где нет тебя со мной,
Я во всех местах грущу.
Нет во дни такой минуты, чтоб твой зрак ушел из глаз,
Нет в ночи мне сна покойна, пробужаюсь всякой час:
Ты рану злу дала,
И сильну власть взяла,
Вечно томной дух пленив,
Я принужден вздыхать,
Твоих очей искать,
И любить доколе жив.
Сжалься, сжалься дарагая, и тоски моей не множь,
Раздели со мною пламень и почувствуй в сердце тож,
Жалей о мне жалей
И мысль ах! туж имей,
Возврати покой назад.
Отведай страсть сию,
И знай, что грудь мою
Твой пронзил приятной взгляд.
Вынь болезнь из сердца люту, и всегдашню грусть скончай,
Иль хотя единым взглядом сладку мне надежду дай:
Вздохни хоть раз, вздохни,
Хотя на час вспыхни
Сим огнем, что дух мой жжет;
Или мне в грусти сей
К тебе в любви моей
Никакой надежды нет?
Будь склонна, я буду верен и до гроба тверд в любви,
Пламень будет вечно тот же, что теперь в моей крови,
Разрушь тьму тяжких дум,
Дай мысль приятну в ум,
Премени печальну страсть:
Мне люту грусть послать
И жизнь веселу дать
Ты одна имеешь власть.
Прелестная фея (не более пчелки), —
Но с женским лукавым умом,
Который острее и тоньше иголки, —
Любима была мотыльком.
И молвила фея: — Ко мне, легкокрылый,
Из светлой лазури спустись.
Хочу я на крыльях подняться, о, милый,
С тобою в лазурную высь.
Обвеяна нежным дыханьем зефира,
Хочу над цветами парить,
Тобою, в пределах свободных эфира,
Я жажду любимою быть! —
— Ты мною любима! — ответил он нежно, —
Со мной от пределов земных
Умчимся далеко мечтою безбрежной
На радужных крыльях моих!
Стряхнуть ты не бойся их пыль золотую;
Ведь фея легка, как мечта,
Любовью зовусь я, тебя же зову я,
Как все на земле: красота.
На все я готов для красавицы крошки,
Скорее садись! По бокам
Без страха спусти обнаженные ножки
И вместе взлетим к облакам!
— Постой на мгновенье! — она отвечала,
— Опасность пугает меня…
Дозволь, я тебя оседлаю сначала,
Как всадник седлает коня.
— Но я не согласен! — возвысил он голос.
— А я послушания жду! —
И он покорился. Взяла она волос
И сделала тут же узду.
Нашлися и шпоры; листочек от розы
Послужит ей вместо седла…
И фея садится. На крылышках грезы,
В лазурь голубую — гоп-ла!
Но видит она: опускаются крылья…
Забыла капризница вновь:
Любовь — мотылек не выносит насилья,
Узда убивает любовь.
1897 г.
Четверодневен Лазарь был,
Холодным саваном обвитый,
Тяжелым каменем накрытый,
Когда его Спаситель воскресил,
И слова одного довлело,
Чтоб огнь и жизни, и любви
Опять зажечь в его крови,
Уже навек оледенелой.
Подобно Лазарю, обвит
И я житейской пеленою,
Тяжелой суетой земною
Как будто каменем накрыт.
Но изреки Спаситель слово,
Но снизойди святая благодать —
И я душой воспряну снова,
Я верой озарюсь опять.
Улягутся земные бури,
Туман страстей исчезнет вдруг,
И светлою звездой в лазури
— Небес мой засияет дух;
Я в вожделенную стихию
Душой свободной погружусь,
И, преклонив колена, выю,
Я с сокрушеньем помолюсь;
Перед Владыкою творенья,
Виновником всех бытия,
Яко кадило всесожженья,
Исправится мольба моя.
Но, ах, достоин ли я, грешный,
Чтобы меня Спаситель посетил?
Нет, прелестям юдоли здешней
Себя я слишком посвятил.
Земной любви, земной отраде
Я слишком жертвовал душой,
И дал угаснуть я лампаде,
В которой был огонь святой.
Как мытаря́, мое воззванье
Ты не отринь, прими, Господь!
Ты возврати мне упованье
И умири земную плоть!
Неверью моему, сомненьям
Ты благодатно помоги,
И для меня над обольщеньем
Твой крест победный водрузи!
Стрелок, на той поляне
Кто поздно так бежит?
Что там в ночном тумане
Клубится и кипит?
Что значит это пенье,
И струн в эфире звон,
И хохот, и смятенье,
И блеск со всех сторон?
— Друзья, то вереница
Волшебниц и сильфид;
Пред ними их царица
Воздушная бежит;
Бежит глухой дорожкой,
Мелькает вдоль реки,—
Под маленькою ножкой
Не гнутся стебельки.
Ей нет красавиц равных,
Ее чудесен вид,
И много бардов славных
Любовью к ней горит;
Но бойся, путник смелый,
В ее попасться сеть
Иль кончик ножки белой
Нечаянно узреть.
Когда луна златая
Глядит в зерцало вод,
В лучах ее играя,
Как сон она плывет;
Наступит ли денница,
Она спешит уж прочь;
Пушок — ей колесница,
Ее отчизна — ночь.
Лишь в сумерках застанет
В лесу она стрелка,
Зовет его и манит
К себе издалека;
Скользит над влагой зыбкой
Среди глухих болот
И странника с улыбкой
Над пропастию ждет.
Сильфид она всех краше,
Волшебниц всех милей;
Седые барды наши
Горят любовью к ней;
Но бойся, путник смелый,
В ее попасться сеть
Иль кончик ножки белой
Нечаянно узреть.
1Горе тебе, город Казань,
Едет толпа удальцов
Собирать невольную дань
С твоих беззаботных купцов.
Вдоль по Волге широкой
На лодке плывут;
И веслами дружными плещут,
И песни поют. 2Горе тебе, русская земля,
Атаман между ними сидит;
Хоть его лихая семья,
Как волны, шумна, — он молчит;
И краса молодая,
Как саван бледна,
Перед ним стоит на коленах.
И молвит она: 3«Горе мне, бедной девице!
Чем виновна я пред тобой,
Ты поверил злой клеветнице;
Любим мною не был другой.
Мне жребий неволи
Судьбинушкой дан;
Не губи, не губи мою душу,
Лихой атаман». 4«Горе девице лукавой, -
Атаман ей нахмурясь в ответ, -
У меня оправдается правый,
Но пощады виновному нет;
От глаз моих трудно
Проступок укрыть,
Все знаю!.. и вновь не могу я,
Девица, любить!.. 5Но лекарство чудесное есть
У меня для сердечных ран…
Прости же! — лекарство то: месть!
На что же я здесь атаман?
И заплачу ль, как плачет
Любовник другой?..
И смягчишь ли меня ты, девица,
Своею слезой?» 6Горе тебе, гроза-атаман,
Ты свой произнес приговор.
Средь пожаров ограбленных стран
Ты забудешь ли пламенный взор!..
Остался ль ты хладен
И тверд, как в бою,
Когда бросили в пенные волны
Красотку твою? 7Горе тебе, удалой!
Как совесть совсем удалить?..
Отныне он чистой водой
Боится руки умыть.
Умывать он их любит
С дружиной своей
Слезами вдовиц беззащитных
И кровью детей!
1831
— Любовь? Ее нет между нами, —
Мне строго сказала она. —
Хотите, мы будем друзьями,
Мне верная дружба нужна.
Что спорить, она откровенна,
Но только я хмуро молчу.
Ведь я же солгу непременно,
Когда ей скажу, что хочу.
Что ж, дружба — хорошее дело!
В ней силы не раз почерпнешь,
Но дружба имеет пределы,
А мне они по сердцу нож!
Как жил я, что в сердце вплеталось,
Я все бы ей мог рассказать,
Когда бы она попыталась,
Когда б захотела понять.
Идя сквозь невзгоды и вьюги,
Не встретил я преданных глаз.
Случайные лгали подруги,
Я сам ошибался не раз.
Но думал я: вспыхнут зарницы.
Я знал: надо верить и ждать.
Не может так быть, чтоб жар-птицы
Я в мире не смог отыскать!
Когда же порой мне казалось,
Что к цели приблизился я,
Жар-птица, увы, превращалась
В простого, как хвощ, воробья.
Вспорхнув, воробьи улетали,
И снова я верил и ждал.
И все-таки вспыхнули дали!
И все-таки мир засиял!
И вот, наконец, золотые
Я россыпи в сердце открыл.
Наверное, в жизни впервые
Я так горячо полюбил!
Моя долгожданная, здравствуй!
Ты чувств не найдешь горячей.
Иди и в душе моей царствуй!
Я весь тут — бери и владей!
Жар-птица сверкнула глазами,
И строго сказала она:
— Любовь? Ее нет между нами.
Хотите, мы будем друзьями,
Мне верная дружба нужна.
Что спорить, она откровенна,
Но только я хмуро молчу.
Ведь я же солгу непременно,
Когда ей скажу, что хочу.