Везде холера, всюду карантины,
И отпущенья вскорости не жди.
А перед ним пространные картины
И в скудных окнах долгие дожди.
Но почему-то сны его воздушны,
И словно в детстве — бормотанье, вздор.
И почему-то рифмы простодушны,
И мысль ему любая не в укор.
Какая мудрость в каждом сочлененье
Согласной с гласной! Есть ли в том корысть!
И кто придумал это сочиненье!
Какая это радость — перья грызть!
Быть, хоть ненадолго, с собой в согласье
И поражаться своему уму!
Кому б прочесть — Анисье иль Настасье?
Ей-богу, Пушкин, все равно кому!
И за полночь пиши, и спи за полдень,
И будь счастлив, и бормочи во сне!
Благодаренье богу — ты свободен —
В России, в Болдине, в карантине…
Все мы куклы, Сергей Владимирович,
В нашей крохотной суете,
Но кому-то дано лидировать,
А кому-то плеститсь в хвосте.И когда нам порой клинически
Изменяют чутье и такт,
Вы подергайте нас за ниточку,
Если делаем что не так.Как Вы властвуете шикарно!
Нас — до черта. А Вы — один.
Вы единственный папа Карло
Над мильенами Буратин.Если вдруг Вам от наших штучек
Станет грустно и тяжело,
Если вдруг Вам вконец наскучит
Ваше трудное ремеслоИли если Вам станет тошно
От кучумов и держиморд,
Вы отдайте нас всех лоточнику
И закройте мир на ремонт! Но покамест Вам аплодируют
Хоть один-два-три пацана, -
Вы держитесь, Сергей Владимирович,
Потому что без Вас — хана!..
Наворковала,
Наворожила.
Слева-направо
В путь проводила.Чтоб уж никем уж,
Чтоб ни о ком уж,
Чтоб и у всенощ —
ной — сверх иконок: Руды-пожары,
Бури-ворожбы —
Поверх державна
Воркота Божья.Накуковала,
Натосковала.
Чтоб моей славой —
Все тебе скалы.Чтоб моей силой —
Все тебе реки.
В первый и в третий,
Днесь и навеки… Чтоб моей левой —
Немощь и помощь.
Чтоб уж никем уж,
Чтоб ни о ком уж… Наобмирала,
Насоловьила.
Без переправы
В рай — насулила, (Чтоб моей лестью
Все тебе птицы…)
В рай тот невесть чей.
В рай тот персидский… В сласть и в страданье —
Дай — через руку!
Прощай — в свиданье!
Здравствуй — в разлуку! 10 марта
По бирже двое шли.
Какия люди то, не знаю я об етом,
Гуляли летом,
Гуляли и в гульбе тут устрицу нашли:
Гражданска в силу права,
Кому съесть устрицу, не приложу ума;
Юстиция сама
Не ведает того, и нет на то устава.
Пошед великой спор,
Кому принадлежит находку ету скушать,
И скучно было слуш.ть,
Какой об устрице был шум у них и вздор.
Окончилась проказа:
Глупяе устрицы была такая тварь.
Попался секретарь,
Шел биржей на кабак из суднаго приказа:
Тотчас он их развел,
Им дал по черепку обеим из находки,
И перед чаркой водки,
Без справок, устрицу, и без екстракта, съел.
Муж болен жестоко и умирает,
Жена лиш токи слез рыдая отираетъ;
От горести дрожит,
Без памяти лежит,
И только слов дает напасть ея круша:
Признаков жизни ты уж больше не являеш,
Моя душа.
Кому меня, кому ты ныне оставляешъ?
Не льзя престать рыдать, ни горьких слез отерть.
Кричит: ко мне прийди, ко мне прийди, о смерть!
Тотчас она приходит,
И верную жену отчаянну находит.
За чем, сударыня, меня к себе звала?
Ахъ! я тебя к себе давно уже ждала.
Томится, мучится душа у мужа в теле.
Не дай ему и мне страдать;
Отраду можеш ты единая мне дать,
Возми ево скоряй, возми ево отселе.
Там, на горе, так высоко,
Там я нередко стою,
Склонившись на бедный свой посох,
И вниз на долину смотрю, Смотрю на бродящее стадо;
Собака — его часовой.
Я вниз сошел и не знаю,
Как это случилось со мной.Пестреет долина цветами,
Цветы так приветно глядят,
Я рву их, не зная, -кому бы,
Кому бы теперь их отдать.И бурю, и дождь, и ненастье
Под деревом я провожу:
Смотрю всё на дверь запертую.
Так всё это сон лишь один! Вот радуга тихо поднялась,
Над домом красиво стоит, —
Она же куда-то умчалась,
Куда-то далёко теперь.Куда-то далёко и дальше,
Быть может, за море совсем,
Идите, овечки, идите…
Горюет, горюет пастух.
Кому предам прозренья этой книги?
Мой век среди растущих вод
Земли уж близкой не увидит,
Масличной ветви не поймет.
Ревнивое встает над миром утро.
И эти годы не разноязычий сечь,
Но только труд кровавой повитухи,
Пришедшей, чтоб дитя от матери отсечь.
Да будет так! От этих дней безлюбых
Кидаю я в века певучий мост.
Концом другим он обопрется о винты и кубы
Очеловеченных машин и звезд.
Как полдень золотого века будет светел!
Как небо воссинеет после злой грозы!
И претворятся соки варварской лозы
В прозрачное вино тысячелетий.
И некий человек в тени книгохранилищ
Прочтет мои стихи, как их читали встарь,
Услышит едкий запах седины и пыли,
Заглянет, может быть, в словарь.
Средь мишуры былой и слов убогих,
Средь летописи давних смут
Увидит человека, умирающего на пороге,
С лицом, повернутым к нему.
О красном вечере задумалась дорога,
Кусты рябин туманней глубины.
Изба-старуха челюстью порога
Жует пахучий мякиш тишины.
Осенний холод ласково и кротко
Крадется мглой к овсяному двору;
Сквозь синь стекла желтоволосый отрок
Лучит глаза на галочью игру.
Обняв трубу, сверкает по повети
Зола зеленая из розовой печи.
Кого-то нет, и тонкогубый ветер
О ком-то шепчет, сгинувшем в ночи.
Кому-то пятками уже не мять по рощам
Щербленый лист и золото травы.
Тягучий вздох, ныряя звоном тощим,
Целует клюв нахохленной совы.
Все гуще хмарь, в хлеву покой и дрема,
Дорога белая узорит скользкий ров…
И нежно охает ячменная солома,
Свисая с губ кивающих коров.
Воротишься на родину. Ну что ж.
Гляди вокруг, кому еще ты нужен,
кому теперь в друзья ты попадешь?
Воротишься, купи себе на ужин
какого-нибудь сладкого вина,
смотри в окно и думай понемногу:
во всем твоя одна, твоя вина,
и хорошо. Спасибо. Слава Богу.
Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты никем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан.
Как хорошо, что никогда во тьму
ничья рука тебя не провожала,
как хорошо на свете одному
идти пешком с шумящего вокзала.
Как хорошо, на родину спеша,
поймать себя в словах неоткровенных
и вдруг понять, как медленно душа
заботится о новых переменах.
Фарман, иль Райт, иль кто б ты ни был!
Спеши! настал последний час!
Корабль исканий в гавань прибыл,
Просторы неба манят нас!
Над поколением пропела
Свой вызов пламенная медь,
Давая знак, что косность тела
Нам должно волей одолеть.
Наш век вновь в Дедала поверил,
Его суровый лик вознес
И мертвым циркулем измерил
Возможность невозможных грез.
Осуществители, мы смеем
Ловить пророчества в былом,
Мы зерна древние лелеем,
Мы урожай столетий жнем.
Так! мы исполним завещанье
Великих предков. Шар земной
Мы полно примем в обладанье,
Гордясь короной четверной.
Пусть, торжествуя, вихрь могучий
Взрезают крылья корабля,
А там, внизу, в прорывах тучи,
Синеет и скользит земля!
Весна наводит сон. Уснем.
Хоть врозь, а все ж сдается: все
Разрозненности сводит сон.
Авось увидимся во сне.
Всевидящий, он знает, чью
Ладонь — и в чью, кого — и с кем.
Кому печаль мою вручу,
Кому печаль мою повем
Предвечную (дитя, отца
Не знающее и конца
Не чающее!) О, печаль
Плачущих без плеча!
О том, что памятью с перста
Спадет, и камешком с моста…
О том, что заняты места,
О том, что наняты сердца
Служить — безвыездно — навек,
И жить — пожизненно — без нег!
О заживо — чуть встав! чем свет! —
В архив, в Элизиум калек.
О том, что тише ты и я
Травы, руды, беды, воды…
О том, что выстрочит швея:
Рабы — рабы — рабы — рабы.
Божественная доброта
Нам светит в доле и недоле,
И тень вселенского креста
На золотом простерта поле.
Когда ж затмится сирый дол
Голгофским сумраком — сквозь слезы
Взгляни: животворящий ствол
Какие обымают розы! Кто, мирных пристаней беглец,
В широких океанах плавал,
Тот знал, отчаянный пловец,
Как душу делят Бог и дьявол:
Кому ты сам пойдешь, кому
Судьбы достанутся обломки;
Он помнит бурь кромешных тьму
И горший мрак — души потемки.Но лишь кто долгий жизни срок
Глубоко жил и вечно ново,
Поймет — не безутешный рок,
Но утешение Иова:
Как дар, что Бог назад берет,
Упрямым сердцем не утрачен,
Как новой из благих щедрот
Возврат таинственный означен.
Как много дум наводит день рожденья!
Как много чувств в душе он шевелит!
Тот от души его благословит
И проведет с друзьями в наслажденьи.
А есть другой… Болезнен и уныл,
Бежит под сень родительских могил
И там, в пылу преступного раздумья,
Его клянет и просит у небес
В удел земной, как милости, безумья,
Чтоб страшный день из памяти исчез!..
Безумен тот, кто рад ему; безумен,
Кто упрекать и клясть его посмел.
Счастлив — сей лик ни праздничен, ни думен,
Кто перед ним ни вырос, ни сробел;
Кому с собой ни радости беспечной,
Ни горьких мук тот день не принесет;
Кому шепнет, что жизнь не бесконечна,
Что больше он, быть может, не придет! 27 ноября
Слова, рождённые страданьем,
Душе нужны, душе нужны.
Я не отдам себя молчаньям,
Слова как знаки нам даны.Но сторожит молчаний демон
Колодцы чёрные свои.
Иду — и знаю: страшен тем он,
Кто пил от горестной струи.Слова в душе — ножи и копья…
Но воплощенные, в устах —
Они как тающие хлопья,
Как снежный дым, как дымный прах.Ты лет мгновенный их не встретил,
Бессильный зов не услыхал,
Едва рождённым — не ответил,
Детей, детей не удержал! Молчанье хитрое смеётся:
Они мои, они во мне,
Пускай умрут в моём колодце,
На самом дне, на самом дне… О друг последний мой! Кому же,
Кому сказать? Куда идти?
Пути всё уже, уже, уже…
Смотри: кончаются пути.
Опять безрадостная Пасха
И безлюбовная весна!
Гримаса маски Пасхи сказка
Для тех, кому весна пресна.
А нам весна и солнца ласка,
Весна для нас без грез, без сна;
Дорога наша к этой Пасхе —
Дорога — лента красной краски, —
Была достаточно красна.
Тайгой, Алтаем и Саяном,
Как рана, каждая верста;
Купаться в зареве багряном
Нам никогда не перестать…
Не с нашим сердцем деревянным
Рыдать о прошлом покаянно
И лицемерить у креста!
Напрасно ищем мы: их нет здесь,
Кому б рукою стан обвить:
За обесчещенных возмездье —
— Весна, лишенная любви.
Ох, да помогите, помогите, помогите
все долги мне заплатить:
Кому надо что отдать
И кому надо что простить!
Послушай…<Все>
вот такие пироги.
Только непричастные да честные остались
да одни мои враги.>Ох, да пропадайте, пропадайте, пропадайте,
сгиньте пропадом совсем!
. . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .Все мои товарищи пропали, разбежались —
вот такие пироги.
Только непричастные да честные остались
да одни мои враги.Ох, как полетели, да как окна запотели, —
даже хмель с меня слетел,
Да я раз десять пропотел
Да похмеляться не хотел,
Ребята!<Все>
вот такие пироги.
Только непричастные да честные остались
да одни мои враги.>
Обвела мне глаза кольцом
Теневым — бессонница.
Оплела мне глаза бессонница
Теневым венцом.
То-то же! По ночам
Не молись — идолам!
Я твою тайну выдала,
Идолопоклонница.
Мало — тебе — дня,
Солнечного огня!
Пару моих колец
Носи, бледноликая!
Кликала — и накликала
Теневой венец.
Мало — меня — звала?
Мало — со мной — спала?
Ляжешь, легка лицом.
Люди поклонятся.
Буду тебе чтецом
Я, бессонница:
— Спи, успокоена,
Спи, удостоена,
Спи, увенчана,
Женщина.
Чтобы — спалось — легче,
Буду — тебе — певчим:
— Спи, подруженька
Неугомонная!
Спи, жемчужинка,
Спи, бессонная.
И кому ни писали писем,
И кому с тобой ни клялись мы…
Спи себе.
Вот и разлучены
Неразлучные.
Вот и выпущены из рук
Твои рученьки.
Вот ты и отмучилась,
Милая мученица.
Сон — свят,
Все — спят.
Венец — снят.
В непотрясаемом чертоге,
На твердых вечности столпах,
Бессмертие, покоясь в Боге,
Отрада добрых, злобных страх,
Зрит время в дерзостном полете
Неправды сеюще на свете,
И прекращает бедство то:
Невинного под кров приемлет,
А у порочного отемлет
Его надежду на ничто.
О вы, что гром, как будто боги,
Поправ законов вечных власть,
В нас мещете, и, в казнях строги,
Жизнь превращаете в напасть!
Губители земли злосердны!
Вострепещите: вы бессмертны!
И ты, о жертва злой мечты!
Страны чужой минутный житель,
Над коим бдит миров Зиждитель,
Возрадуйся: бессмертен ты!
И ты, что времени любимец,
Питомец счастья самого,
Богат, почтен, любим, счастливец
От дня рожденья твоего;
В ком разум быстр, в ком чувство живо;
Кому художества не лживо
Свои открыли красоты;
К кому смиренные науки
Любезно простирают руки: —
Бессмертен, Строгонов, и ты!
Блажен, кто здесь обрел возможность
Быть в мире с сердцем и умом,
Кто видит зла всего ничтожность
И засевает жизнь добром!
Он там пожнет, что здесь посеет.
— Блажен тем паче, кто умеет
Творить счастливых миллион!
Он счастья тем себе прибавит.
Бессмертен, Строгонов, и Он!
Понял! мы в раю!
Stephanos«Ты — мой, как прежде?» — «Твой, как прежде!» —
«Ты счастлив?» — «Счастлив». — «Всё, как прежде!»
Полночь в стекла сонно бьет.
Ночь свершает свой обход.
«Целуй меня! Целуй, как прежде!» —
«Тебя целую я, как прежде!»
Заступ в землю глухо бьет,
Ночь свершает свой обход.
«Мы в мире лишь вдвоем, как прежде?» —
«Да, в мире лишь вдвоем, как прежде».
Кто сказал, что гроб несут?
Четок, четок стук минут!
«А где ж блаженство, то, что прежде?» —
«Блаженство было прежде, прежде!»
Чу! земли за комом ком.
Ночь застыла за окном.
«Иль мы в могиле, вновь, как прежде?»
«Да, мы в могиле, вновь, как прежде».
Ветер травы сонно мнет.
Ночь свершает свой обход.
Отговорила роща золотая
Берёзовым, весёлым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.
Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник —
Пройдёт, зайдёт и вновь оставит дом.
О всех ушедших грезит конопляник
С широким месяцем над голубым прудом.
Стою один среди равнины голой,
А журавлей относит ветер в даль,
Я полон дум о юности весёлой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль.
Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.
В саду горит костёр рябины красной,
Но никого не может он согреть.
Не обгорят рябиновые кисти,
От желтизны не пропадёт трава,
Как дерево роняет тихо листья,
Так я роняю грустные слова.
И если время, ветром разметая,
Сгребёт их все в один ненужный ком…
Скажите так… что роща золотая
Отговорила милым языком.
Пожилых не помню на войне,
Я уже не говорю про старых.
Правда, вспоминаю, как во сне,
О сорокалетних санитарах.
Мне они, в мои семнадцать лет,
Виделись замшелыми дедками.
«Им, конечно, воевать не след, —
В блиндаже шушукались с годками.—
Побинтуй, поползай под огнем,
Да еще в таких преклонных летах!»Что ж, годки, давайте помянем
Наших «дедов», пулями отпетых.
И в крутые, злые наши дни
Поглядим на тех, кому семнадцать.
Братцы, понимают ли они,
Как теперь нам тяжело сражаться? —
Побинтуй, поползай под огнем,
Да еще в таких преклонных летах!..
Мой передний край —
Всю жизнь на нем
Быть тому, кто числится в поэтах.
Вечно будет жизнь давать под дых,
Вечно будем вспыхивать, как порох.Нынче щеголяют в «молодых»
Те, кому уже давно за сорок.
Я в дремучем лесу,
Где и днем полутьма,
Кузов полный несу,
В нем заснула Зима.
Как я шел ввечеру,
Проходил я холмом,
Там на самом юру
Вижу снежный я ком.
От Зимы ото всей
Он один не хотел
Под пригревом лучей
Свой исчерпать предел.
И смотрел он врагом,
И дышал как мороз.
Тут я взял этот ком,
В лес дремучий понес.
И из полной сумы, —
В разум смысла набрав, —
Я кусочки Зимы
Разбросал между трав.
И куда ни падет
Этот снежный комок, —
Тотчас нежно цветет
Белоснежный цветок.
Так я ландыш взрастил,
Так подснежник раскрыл, —
И из мертвых могил
Ангел встал шестикрыл.
Не в том беда, что разны состоянья,
Что во вражде бедняга и богач,
Что труд неравен, неравны призванья,
Что есть на свете слабый и силач!
Все сумасшедшие, что быстро так плодятся,
В ком нет ума — уходят в глубь больниц...
В ком сердца нет — тем радостно кататься,
Взирать на мир с их пышных колесниц!
Сердец раздайте! Чтоб они стучали
Во всех грудя´х, чтоб им был полный счет,
Чтоб те, что есть, в конец не замирали, —
Чтоб чувствам был прямой и полный ход.
С детей начните! Вот откуда надо
Менять судьбы, дорогу указав,
А не с параграфов законов, или ряда
Уравновешений и разделений прав.
Если это возможно, устрой
Наше счастье, разбитое мной.
Ощущений отцветших пусть рой,
И в душе полумрак ледяной.
Но к кому? но к кому? но к кому
Я взываю со скорбной мольбой?
Почему? почему? почему
Я исполнен, как раньше, тобой?
Мы расстались с тобою, когда,
Тихо осень истлела в снегу.
Шли минуты, шли дни, шли года, —
Но тебя позабыть не могу!
Не могу позабыть никогда!
Ты со мною, хотя без меня…
Ты всегда для меня молода
И желанна, как солнце для дня.
Ты ушла, наше счастье поправ, —
Кто из нас виноват, посуди!
Но я прав! но я прав! да я прав
Тем уже, что взываю: приди!
Пусть я жалок тебе — пожалей!
Пусть я грешен — прощенье неволь!
Или месть — прегрешения злей, —
Но тобой надышаться дозволь!
Всего лишь час дают на артобстрел —
Всего лишь час пехоте передышки,
Всего лишь час до самых главных дел:
Кому — до ордена, ну, а кому — до «вышки».
За этот час не пишем ни строки —
Молись богам войны артиллеристам!
Ведь мы ж не просто так — мы штрафники,
Нам не писать: «…считайте коммунистом».
Перед атакой водку — вот мура!
Своё отпили мы ещё в гражданку.
Поэтому мы не кричим «ура» —
Со смертью мы играемся в молчанку.
У штрафников один закон, один конец —
Коли-руби фашистского бродягу,
И если не поймаешь в грудь свинец —
Медаль на грудь поймаешь за отвагу.
Ты бей штыком, а лучше бей рукой —
Оно надёжней, да оно и тише,
И ежели останешься живой —
Гуляй, рванина, от рубля и выше!
Считает враг: морально мы слабы —
За ним и лес, и города сожжёны.
Вы лучше лес рубите на гробы —
В прорыв идут штрафные батальоны!
Вот шесть ноль-ноль — и вот сейчас обстрел…
Ну, бог войны, давай без передышки!
Всего лишь час до самых главных дел:
Кому — до ордена, а большинству — до «вышки»…
(ГИПОТЕЗА)
Из вечности музыка вдруг раздалась
И в бесконечность она полилась,
И хаос она на пути захватила,—
И в бездне, как вихрь, закружились светила:
Певучей струной каждый луч их дрожит,
И жизнь, пробужденная этою дрожью,
Лишь только тому и не кажется ложью,
Кто слышит порой эту музыку Божью,
Кто разумом светел,— в ком сердце горит.
(ГИПОТЕЗА)
Из вечности музыка вдруг раздалась
И в бесконечность она полилась,
И хаос она на пути захватила,—
И в бездне, как вихрь, закружились светила:
Певучей струной каждый луч их дрожит,
И жизнь, пробужденная этою дрожью,
Лишь только тому и не кажется ложью,
Кто слышит порой эту музыку Божью,
Кто разумом светел,— в ком сердце горит.
В делах вина и просвещенья,
В делах Амура, мой Орест,
Прощай! Защите провиденья
Я поручаю твой отъезд.
В России, ради Аполлона,
Поэта-друга вспомяни:
Туда с тобою два поклона
Я посылаю — вот они:
Один Москве перводержавной —
Она поэзии мила;
В ней слава Руси благонравной
И прозябала и цвела;
Другой поклон иного рода —
Куда?.. Ты можешь угадать,
Кому работала полгода
Моей Камены благодать;
Кем, незлопамятный, доселе
Я восхищаюсь и горжусь;
О ком три раза на неделе
Святому образу молюсь;
Чья победительная сила,
Давно, и в яве и во сне,
Меня мертвила и живила
И воцарилася во мне!
Ты помнишь, друг, ее певали
Мои элегии: она
Мила, как ангел, но едва ли
Так непритворна и скромна.
Ее чело, ее ланиты,
Ее власы, ее уста
И очи — словно у Хариты,
Все хорошо, все красота…
Ей поклонись, скажи два слова
И мне в усладу напиши,
Как поживает, как здорова
Сия звезда моей души?
Вдоль да по речке,
Вдоль да по Казанке
Серый селезень плывет.
*Ой, да люли, люли,
Ой, да люли, люли,
Серый селезень плывет.
Вдоль да по бережку,
Вдоль да по крутому
Добрый молодец идет.
Сам он со кудрями,
Сам он со русыми
Разговаривает:
«Кому мои кудри,
Кому мои русы
Достанутся расчесать?»
Доставались кудри,
Доставались русы
Старой бабе расчесать.
Как она ни чешет,
Как она ни гладит,
Только волосы дерет.
Вдоль да по речке,
Вдоль да по Казанке,
Серый селезень плывет.
Вдоль да по бережку,
Вдоль да по крутому
Добрый молодец идет.
Сам он со кудрями,
Сам он со русыми
Разговаривает:
«Кому мои кудри,
Кому мои русы
Достанутся расчесать?»
Доставались кудри,
Доставались русы
Молодой вдове чесать.
Как она ни чешет,
Как она ни гладит,
Только горьки слезы льет.
Доставались кудри,
Доставались русы
Красной девице чесать.
Уж она и чешет,
Уж она и гладит,
Волос к волосу кладет.
Вдоль да по речке,
Вдоль да по Казанке
Серый селезень плывет.
*Повторяется после каждого куплета (с последней строкой).
Завидую я.
Этого секрета
не раскрывал я раньше никому.
Я знаю, что живет мальчишка где-то,
и очень я завидую ему.
Завидую тому,
как он дерется, -
я не был так бесхитростен и смел.
Завидую тому,
как он смеется, -
я так смеяться в детстве не умел.
Он вечно ходит в ссадинах и шишках, -
я был всегда причесанней, целей.
Все те места, что пропускал я в книжках,
он не пропустит.
Он и тут сильней.
Он будет честен жесткой прямотою,
злу не прощая за его добро,
и там, где я перо бросал:
«Не стоит!»-
он скажет:
«Стоит!» — и возьмет перо.
Он если не развяжет,
так разрубит,
где я ни развяжу,
ни разрублю.
Он, если уж полюбит,
не разлюбит,
а я и полюблю,
да разлюблю.
Я скрою зависть.
Буду улыбаться.
Я притворюсь, как будто я простак:
«Кому-то же ведь надо ошибаться,
кому-то же ведь надо жить не так».
Но сколько б ни внушал себе я это,
твердя:
«Судьба у каждого своя», -
мне не забыть, что есть мальчишка где-то,
что он добьется большего,
чем я.
Кому же хочется в потомство перейти
В обличьи старика! Следами разрушений
Помечены в лице особые пути
Излишеств и нужды, довольства и лишений.
Я стар, я некрасив... Да, да! Но, боже мой,
Ведь это же не я!.. Нет, в облике особом,
Не сокрушаемом ни временем, ни гробом,
Который некогда я признавал за свой,
Хотелось бы мне жить на памяти людской!
И кто ж бы не хотел? Особыми чертами
Мы обрисуемся на множество ладов —
В рассказах тех детей, что будут стариками,
В записках, в очерках, за длинный ряд годов.
И ты, красавица, не названная мною, —
Я много, много раз писал твои черты, —
Когда последний час ударит над землею,
С умерших сдвинутся и плиты, и кресты, —
Ты, как и я, проявишься нежданно,
Но не старухою, а на заре годов...
Нелепым было бы и бесконечно странно —
Селить в загробный мир старух и стариков.
Не выдавай своей печали,
Порывы горя заглуши!
Не плач, чтоб люди не видали
Горячих слез твоей души!
Кому близка твоя утрата,
Чужая грусть кому близка?
На торге чувства, в тьме разврата,
Смешна правдивая тоска.
Чужое горе не разбудит
Ответа теплого в других;
Они за то тебя осудят,
Что ты смутила радость их.
Но здесь, под кровом ночи белой,
Глядящей сумрачно в окно,
Не бойся грусти накипелой,
Которой сердце стеснено.
Страданье всякое короче,
Когда поведаешь его;
Поведай свету летней ночи,
Она не скажет ничего.
И я, свидетель твой случайный,
Твоих не выдам горьких слез;
Я поэтическою тайной
С собой невольно их унес...
Так в холод ночи непроглядной,
В волнах кипучих и седых,
Уносишь в памяти отрадной
Сиянье звезд береговых.
Он темный человек, но вовсе не туманный,
Напротив, он блестит, как черный шар стеклянный,
Поставленный на тумбочке в саду.
Все в нем является живой карикатурой… —
Смотрите, я к нему поближе подойду
И отражусь в нем сплюснутой фигурой.
От этого кому какое зло?
Ни вашей красоты, ни ваших выражений
Убить не в силах праздное стекло
Уродливой игрой фальшивых отражений.
Он темный человек, но вовсе не туманный,
Напротив, он блестит, как черный шар стеклянный,
Поставленный на тумбочке в саду.
Все в нем является живой карикатурой… —
Смотрите, я к нему поближе подойду
И отражусь в нем сплюснутой фигурой.
От этого кому какое зло?
Ни вашей красоты, ни ваших выражений
Убить не в силах праздное стекло
Уродливой игрой фальшивых отражений.
Небо, тебя я пою,
Напевом прерывным.
Небо, тебя я пою,
Красоту голубую твою.
Но ты мне не будешь отзывным.
Все, что в себе ты таишь, колыбель несосчитанных звезд,
Ты для себя создаешь, и лелеешь, качаешь,
Бросишь кометы, планеты кругом расцвечаешь,
Бездну вспоишь и над бездною вытянешь мост.
Но на призыв, на призыв лишь загадками мне отвечаешь,
Ты — водоем,
Вечно в себя из себя истекаешь, играешь, колодец эфирный.
Ты — водоем,
Взглянешь — утонешь в богатстве твоем.
Если кому быть богатым, так Бездне, конечно, всемирной.
Роскошь твоя — без конца.
Только зачем же я беден?
Небо, быть может, ты любишь, что падают слезы с лица?
Может, кому я свечу, потому что от боли я бледен?
Звезды ведь бледны на Млечном Пути.
Что ж, мое сердце, сердце людское,
Порвись и цвети.
Красок так много, возьми сочетанье любое,
В золоте, в пурпуре можешь взрасти,
Тешься, играй, расцвети, отцвети.
В Море утонешь, красиво оно, голубое.
Он был из тех, на ком лежит печать
Непогасимо-яркого страданья,
Кто должен проклинать или молчать,
Когда звучат аккорды мирозданья
Средь ликов, где прозрачен каждый взгляд,
Средь ангелов, поющих светлым хором,
И вторящих свой вечный «Свят, свят, свят», —
Он вспыхнул бы и гневом, и укором.
Нет, в нем сверкал иной зловещий свет,
Как факел он горел на мрачном пире
Где есть печаль, где стон, там правды нет,
Хотя бы красота дышала в мире.
«Ответа — сердцу, сердцу моему!»
Молил он, задыхаясь от страданья,
И демоны являлися к нему,
Чтоб говорить о тайнах мирозданья
Он проклял Мир, и вечно одинок,
Замкнул в душе глубокие печали,
Но в песнях он их выразить не мог,
Хоть песни победительно звучали
И полюбил он в Мире только то,
Что замерло в отчаяньи молчанья
Вершины гор, где не дышал никто,
Безбрежность волшебства их без названья
Ночных светил неговорящий свет,
И между них, с их правильным узором,
Падение стремительных комет,
Провал ночей, пронзенный метеором.
Все то, что, молча, выносив свой гнет,
Внезапной бурей грянет в миг единый,
Как чистый снег заоблачных высот
Стремится вниз — губительной лавинойГод написания: без даты
Хорошо, братцы, тому на свете жить,
У кого в голове добра не много есть,
А сидит там одно-одинешенько,
А и сидит оно крепко-накрепко,
Словно гвоздь, обухом вколоченный.
И глядит уж он на свое добро,
Всё глядит на него, не спуская глаз,
И не смотрит по сторонушкам,
А знай прет вперед, напролом идет,
Давит встречного-поперечного.А беда тому, братцы, на свете жить,
Кому бог дал очи зоркие,
Кому видеть дал во все стороны,
И те очи у него разбегаются;
И кажись, хорошо, а лучше есть!
А и худо, кажись, не без доброго!
И дойдет он до распутьица,
Не одну видит в поле дороженьку,
И он станет, призадумается,
И пойдет вперед, воротится,
Начинает идти сызнова;
А дорогою-то засмотрится
На луга, на леса зеленые,
Залюбуется на божьи цветики
И заслушается вольных пташечек.
И все люди его корят, бранят:
«Ишь идет, мол, озирается,
Ишь стоит, мол, призадумался,
Ему б мерить всё да взвешивать,
На все боки бы поворачивать.
Не бывать ему воеводою,
Не бывать ему посадником,
Думным дьяком не бывать ему.
Ни торговым делом не правити!»