Владимир Маяковский - стихи про ком

Найдено стихов - 11

Владимир Маяковский

Эх, найду участье в ком?.. (Главполитпросвет №39)

1.
Эх, найду участье в ком?
2.
Червь-разруха гложет.
3.
Мчись, крестьянин, в посевком,
4.
он тебе поможет.

Владимир Маяковский

Кому свет — кому горе (РОСТА №750)

Слепит буржуев Европы от советского света.
А тут и вовсе буржуй глазки выкатил.
По всему миру пойдет свет Советов,
если за дело возьмется электрический двигатель.

Владимир Маяковский

Вот что должен делать, вот должен о чем думать, вот должен позаботиться о ком каждый домком! (Главполитпросвет №380)

1.
Домком должен собраться и сказать:
братцы, давайте обсудим,
как помочь
голодающим людям.
2.
Прежде всего разберемся в достатках своих.
3.
Обсудили и выяснили: прокормим троих.
4.
Пошли в комитет сами,
запаслись адресами.
5.
Сообщено:
в Лукьяновке деревне
изголодались Петров с женой
и отец их,
старик древний.
6.
Берем на пропитание, — решил домком, —
вот будем заботиться о ком.
7.
И вот, что соберет в домкоме люд, —
все своим призреваемым шлют.
8.
Пишут,
интересуются об их нужде,
спрашивают,
дошли ли посылки те.
9.
Только так помогая в народном горе,
голод поборем.

Владимир Маяковский

В РСФСР с деньгами туго… (Главполитпросвет №328)

1.
В РСФСР с деньгами туго,
дорого стоит каждая услуга.
2.
Чтоб всем бесплатно пользовалась рабочая рать, надо с этих за услуги брать.
3.
Бывало, и день
и ночь-то
работает почта,
все работой перегружено.
4.
Пишут все:
и кому нужно,
и кому не нужно.
5.
Натрудится почта над передачей поцелуя,
6.
а потом над почтой пой аллилуйя.
7.
Чтоб зря не писали, введен новый,
повышенный тариф почтовый.
8.
В Петрограде число заказной корреспонденции упало с 17 до 11 тысяч в день.
9.
А заплатила публика1
0.
вместо 700 000-55 000 000 рубликов.1
1.
А рабочей республике1
2.
средства эти
необходимы для восстановления почтовой сети.

Владимир Маяковский

Послушайте!

Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Значит — кто-то называет эти плево́чки жемчужиной?

И, надрываясь
в метелях полу́денной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит —
чтоб обязательно была звезда! —
клянется —
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!

Владимир Маяковский

Прозаседавшиеся

Чуть ночь превратится в рассвет,
вижу каждый день я:
кто в глав,
кто в ком,
кто в полит,
кто в просвет,
расходится народ в учрежденья.
Обдают дождем дела бумажные,
чуть войдешь в здание:
отобрав с полсотни —
самые важные! —
служащие расходятся на заседания.

Заявишься:
«Не могут ли аудиенцию дать?
Хожу со времени о́на». —
«Товарищ Иван Ваныч ушли заседать —
объединение Тео и Гукона».

Исколесишь сто лестниц.
Свет не мил.
Опять:
«Через час велели придти вам.
Заседают:
покупка склянки чернил
Губкооперативом».

Через час:
ни секретаря,
ни секретарши нет —
го́ло!
Все до 22-х лет
на заседании комсомола.

Снова взбираюсь, глядя на́ ночь,
на верхний этаж семиэтажного дома.
«Пришел товарищ Иван Ваныч?» —
«На заседании
А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома».

Взъяренный,
на заседание
врываюсь лавиной,
дикие проклятья доро́гой изрыгая.
И вижу:
сидят людей половины.
О дьявольщина!
Где же половина другая?
«Зарезали!
Убили!»
Мечусь, оря́.
От страшной картины свихнулся разум.
И слышу
спокойнейший голосок секретаря:
«Они на двух заседаниях сразу.
В день
заседаний на двадцать
надо поспеть нам.
Поневоле приходится раздвояться.
До пояса здесь,
а остальное
там».

С волнения не уснешь.
Утро раннее.
Мечтой встречаю рассвет ранний:
«О, хотя бы
еще
одно заседание
относительно искоренения всех заседаний!»

Владимир Маяковский

Чудовищные похороны

Мрачные до черного вышли люди,
тяжко и чинно выстроились в городе,
будто сейчас набираться будет
хмурых монахов черный орден.

Траур воронов, выкаймленный под окна,
небо, в бурю крашеное, —
все было так подобрано и подогнано,
что волей-неволей ждалось страшное.

Тогда разверзлась, кряхтя и нехотя,
пыльного воздуха сухая охра,
вылез из воздуха и начал ехать
тихий катафалк чудовищных похорон.

Встревоженная о́жила глаз масса,
гору взоров в гроб бросили.
Вдруг из гроба прыснула гримаса,
после —крик: «Хоронят умерший смех!» —
из тысячегрудого меха
гремел омиллионенный множеством эх
за гробом, который ехал.

И тотчас же отчаяннейшего плача ножи
врезались, заставив ничего не понимать.
Вот за гробом, в плаче, старуха-жизнь, —
усопшего смеха седая мать.

К кому же, к кому вернуться назад ей?
Смотрите: в лысине — тот —
это большой, носатый
плачет армянский анекдот.

Еще не забылось, как выкривил рот он,
а за ним ободранная, куцая,
визжа, бежала острота.
Куда — если умер — уткнуться ей?

Уже до неба плачей глыба.
Но еще,
еще откуда-то плачики —
это целые полчища улыбочек и улыбок
ломали в горе хрупкие пальчики.

И вот сквозь строй их, смокших в один
сплошной изрыдавшийся Гаршин,
вышел ужас — вперед пойти —
весь в похоронном марше.

Размокло лицо, стало — кашица,
смятая морщинками на выхмуренном лбу,
а если кто смеется — кажется,
что ему разодрали губу.

Владимир Маяковский

Город

Один Париж —
       адвокатов,
             казарм,
другой —
    без казарм и без Эррио.
Не оторвать
      от второго
            глаза —
от этого города серого.
Со стен обещают:
         «Un verre de Koto
donne de l’energie».
Вином любви
       каким
          и кто
мою взбудоражит жизнь?
Может,
    критики
        знают лучше.
Может,
    их
      и слушать надо.
Но кому я, к черту, попутчик!
Ни души
    не шагает
         рядом.
Как раньше,
      свой
         раскачивай горб
впереди
    поэтовых арб —
неси,
   один,
      и радость,
           и скорбь,
и прочий
     людской скарб.
Мне скучно
     здесь
        одному
            впереди, —
поэту
   не надо многого, —
пусть
   только
       время
          скорей родит
такого, как я,
      быстроногого.
Мы рядом
     пойдем
         дорожной пыльцой.
Одно
   желанье
        пучит:
мне скучно —
      желаю
          видеть в лицо,
кому это
    я
     попутчик?!
«Je suis un chameau»,
          в плакате стоят
литеры,
    каждая — фут.
Совершенно верно:
         «je suis», —
              это
                «я»,
a «chameau» —
       это
         «я верблюд».
Лиловая туча,
       скорей нагнись,
меня
   и Париж полей,
чтоб только
      скорей
          зацвели огни
длиной
    Елисейских полей.
Во всё огонь —
        и небу в темь
и в чернь промокшей пыли.
В огне
   жуками
       всех систем
жужжат
    автомобили.
Горит вода,
      земля горит,
горит
   асфальт
       до жжения,
как будто
     зубрят
         фонари
таблицу умножения.
Площадь
     красивей
          и тысяч
              дам-болонок.
Эта площадь
      оправдала б
            каждый город.
Если б был я
      Вандомская колонна,
я б женился
      на Place de la Concorde.

Владимир Маяковский

Глупая история

В любом учрежденье,
          куда ни препожалуйте,
слышен
    ладоней скрип:
это
  при помощи
        рукопожатий
люди
   разносят грипп.
Но бацилла
      ни одна
          не имеет права
лезть
   на тебя
       без визы Наркомздрава.
И над канцелярией
         в простеночной теми
висит
   объявление
         следующей сути:
«Ввиду
   эпидемии
руку
  друг другу
       зря не суйте».
А под плакатом —
         помглавбуха,
робкий, как рябчик,
          и вежливей пуха.
Прочел
    чиновник
         слова плакатца,
решил —
    не жать:
        на плакат полагаться.
Не умирать же!
       И, как мышонок,
заерзал,
    шурша
        в этажах бумажонок.
И вдруг
    начканц
        учреждения оного
пришел
    какой-то бумаги касательно.
Сует,
   сообразно чинам подчиненного,
кому безымянный,
         кому
            указательный.
Ушла
   в исходящий
         душа помбуха.
И вдруг
    над помбухом
           в самое ухо:
— Товарищ…
      как вас?
          Неважно!
               Здрасьте. —
И ручка —
     властней,
          чем любимая в страсти.
«Рассказывайте
        вашей тете,
что вы
    и тут
       руки́ не пожмете.
Какой там принцип!
Мы служащие…
        мы не принцы».
И палец
    затем —
        в ладони в обе,
забыв обо всем
        и о микробе.
Знаком ли
     товарищеский этот
              жест вам?
Блаженство!
Назавтра помылся,
         но было
             поздно.
Помглавбуха —
        уже гриппозный.
Сует
  термометр
        во все подмышки.
Тридцать восемь,
         и даже лишки.
Бедняге
    и врач
       не помог ничем,
бедняга
    в кроватку лег.
Бедняга
    сгорел,
        как горит
             на свече
порхающий мотылек.
Я
  в жизни
      суровую школу прошел.
Я —
  разным условностям
             враг.
И жил он,
     по-моему,
          нехорошо,
и умер —
    как дурак.

Владимир Маяковский

Срочно. Телеграмма мусье Пуанкаре и Мильерану

Есть слова иностранные.
Иные
чрезвычайно странные.
Если люди друг друга процеловали до дыр,
вот это
по-русски
называется — мир.
А если
грохнут в уха оба,
и тот
орет, разинув рот,
такое доведение людей до гроба
называется убивством.
А у них —
наоборот.
За примерами не гоняться! —
Оптом перемиривает Лига Наций.
До пола печати и подписи свисали.
Перемирили и Юг, и Север.
То Пуанкаре расписывается в Версале,
то —
припечатывает печатями Севр.
Кончилась конференция.
Завершен труд.
Умолкните, пушечные гулы!
Ничего подобного!
Тут —
только и готовь скулы.
— Севрский мир — вот это штука! —
орут,
наседают на греков турки.
— А ну, турки,
помиримся,
ну-ка! —
орут греки, налазя на турка.
Сыплется с обоих с двух штукатурка.
Ясно —
каждому лестно мириться.
В мирной яри
лезут мириться государств тридцать:
румыны,
сербы,
черногорцы,
болгаре…
Суматоха.
У кого-то кошель стянули,
какие-то каким-то расшибли переносья —
и пошли мириться!
Только жужжат пули,
да в воздухе летают щеки и волосья.
Да и версальцы людей мирят не худо.
Перемирили половину европейского люда.
Поровну меж государствами поделили земли:
кому Вильны,
кому Мѐмели.
Мир подписали минуты в две.
Только
география — штука скользкая;
польские городишки раздарили Литве,
а литовские —
в распоряжение польское.
А чтоб промеж детей не шла ссора —
крейсер французский
для родительского надзора.
Глядит восторженно Лига Наций.
Не ей же в драку вмешиваться.
Милые, мол, бранятся —
только… чешутся.
Словом —
мир сплошной:
некуда деться,
от Мосула
до Рура
благоволение во человецех.
Одно меня настраивает хмуро.
Чтоб выяснить это,
шлю телеграмму
с оплаченным ответом:
«Париж
(точка,
две тиры)
Пуанкаре — Мильерану.
Обоим
(точка).
Сообщите —
если это называется миры,
то что
у вас
называется мордобоем?»

Владимир Маяковский

Безработный

Веселый автобус
                       то фыркнет, то визгнет.
Пока на Лубянку
                    с вокзала свезен,
в солидной
              «Экономической жизни»
читаю:
        «Строительный сорван сезон».
Намокла
           мосполиграфская вывеска.
Погода
        годится
                    только для рыб.
Под вывеской,
                 место сухое выискав,
стоят
        безработные маляры.
Засохшими пальмами
                             высятся кисти,
им
     хочется
                 краской обмахивать дом.
Но —
     мало строек,
                       и фартучный хвистик
висит
        обмокшим
                       собачьим хвостом.
В окраске фасадов
                       дождя перебои,
а небо
        расцветкой
                       похоже на белку.
На солнце
              сменить бы
                             ливней обои,
на синьку сменить бы
                             неба побелку!
Но кто-то
           где-то
                    кому-то докладывал
«О перспективе,
                    о срыве сезона».
А эти собрались
                    на месяц и на́ два…
Стоят, голодая,
                    бездельно и сонно.
Вращали очками
                    по цементо-трестам,
чтоб этот обойщик
                      и этот маляр
пришел бы
              и стал бы
                          об это вот место
стоять,
        безработной лапой моля.
Быть может,
              орудовали и вредители,
чтоб безработные
                     смачно и всласть
ругали в бога,
                 крыли в родителей
и мать,
         и душу,
                   и время,
                               и власть.
Дельцов ревизуют.
                     Ярится перо.
Набит портфель.
                   Карандаш отточен.
Но нас,
         и особенно маляров,
интересует
             очень и очень:
быть может,
             из трестов
                           некая знать
за это
       живет
               в Крыму, хорошея?
Нам очень и очень
                     хотелось бы знать,
кому
     за срыв
               надавали по шее?
Мы знаем
             всё
                   из газетного звона,
но нас бы
           другое устроило знанье:
раскрыть бы
               дельцов по срывам сезона
и выгнать —
               еще зимою, — заранее!
Мы знаем,
             не сгинет
                         враз
                                 безработица —
разрухи
         с блокадой
                       законное чадо,
но
   если
           сезоны
                     сознательно портятся —
вредителю
             нет пощады.