В тревоге собрался народ в священный храм
В условный день рекрутскаго набора;
Семь урн поставлено со жребиями там,
Семь юношей ждут в храме приговора.
Но если враг Италии грозит,
Чего же этим юношам смущаться?
Иль края бедствие в них гнева не родит?
Нет, не отечество сзывает их сражаться
За честь страны своей, за честь своих отцов,
Но палке иноземных пришлецов
Они должны теперь повиноваться.
Но разве кровь в их жилах не течет?
Но разве их теперь не поражает
Страдание и иноземцев гнет?
Глупцы порабощенные! Смущает
Вас сила покорителей страны,
Которые вас нравственно растлили,
И вы в своем падении решили:
Мы все для рабства рождены!..
Чтож их отцы? Стоят они с тоскою…
Невесты с женами не в силах слез унять,
И сына каждаго дрожащею рукою
Благословляет плачущая мать
Вон женщина стоит у алтаря, —
Бледна, без слез, ни с кем не говоря,
Она вкруг ничего не видит и не слышит,
Лишь грудь ея с волненьем сильным дышет.
То—мать. Ей имя—Джулия. Она
Уж сына одного лишилась на чужбине,
И вот теперь о младшем, милом сыне
Заранее скорбеть она должна.
Сын младший, Карл, погибнуть может тоже,
Он в мире ей теперь всего дороже!
И затаив дыханье, смотрит мать,
Как стали жребии из урны вынимать.
Вот вынут был один, другой и третий,
Но Карла имени никто не произнес…
Четвертый, пятый жребий… Вкруг смотреть ей
Нельзя от набежавших разом слез.
Она надеется… шестого вызывают,
Но имя юноши другого называют;
Она надеется—и статуей немой,
Стоит, не двигаясь… Но миг настал ужасный:
Вот, наконец, был вызван и седьмой,
И тот седьмой—был сын ея несчастный.
Все кончено! Надежды больше нет!
Любимый сын ея,—шатаясь мать упала, —
Покинет родину, а может быть и свет
Под роковым орлом австрийскаго капрала!
Д. Минаев.
Приди ты, немощный,
Приди ты, радостный!
Звонят ко всенощной,
К молитве благостной.
И звон смиряющий
Всем в душу просится,
Окрест сзывающий,
В полях разносится!
В Холмах, селе большом
Есть церковь новая;
Воздвигла Божий дом
Сума торговая;
И службы Божии
Богато справлены,
Икон подножия
Свечьми уставлены.
И стар и млад войдет:
Сперва помолится;
Поклон земной кладет,
Кругом поклонится;
И стройно клирное
Поется пение,
И дьякон мирное
Твердит глашение:
О благодарственном
Труде молящихся,
О граде царственном,
О всех трудящихся,
О тех, кому в удел
Страданье задано...
А в церкви дым висел
Густой от ладана,
И заходящими
Лучами сильными,
И вкось блестящими
Столбами пыльными -
От солнца - Божий храм
Горит и светится;
Стоит Алешка там,
И также светится
Довольством, радостью,
Здоровьем в добрый час,
Удачей, младостью
И тем, что в первый раз
На кружку вынул он
Из сумки кожаной
И слышал медный звон
Копейки вложеной,
В труде добытой им...
В окно ж открытое
Несется синий дым,
И пенье слитое...
Звонят ко всенощной,
К молитве благостной...
Приди ты, немощный,
Приди ты, радостный!..
В Хохлове также звон;
В нем также храм стоит;
Бедней убранством он,
Поменьше свеч горит;
Но дружно клирное
Поется пение,
И дьякон мирное
Твердит глашение:
О благодарственном
Труде молящихся,
О граде царственном,
О всех трудящихся,
О тех, кому в удел
Страданье задано...
А в церкви дым висел
Густой от ладана,
Волнами синих туч
Все лица скрадывал,
И солнца слабый луч
Едва проглядывал
В стемневший Божий храм,
Сквозь рощи близкие...
Стоит Параша там,
Поклоны низкие
Перед иконами
Кладет не пo разу,
Вслед за поклонами
И свечку к образу
Усердно вправила:
Ему в спасение,
Ему во здравие,
На возвращение
Домой бродячего...
О ком же молишь так?
Худа ты для чего?
Что очи красны так?
Ты верно плакала,
Иль ночь работала?
Взгрустнув, поплакала,
Но не работала!..
Зачем живые выраженья
Моей приязни, каждый раз,
В вас возбуждают опасенья
И возмущают даже вас?
Страшитесь вы (страшитесь, право)
Не взволновали ль вы мне кровь
И голос дружества любовь
Не принимает ли лукаво?
Душа полна тоски ее;
Но я рассудка не забуду
И на смятение мое
Ответа требовать не буду.
Не терпит бог младых проказ,
Ланит увядших, впалых глаз,
Надежды были бы напрасны!
Что ж? Я не жалок, и притом,
Любуясь вами, как цветком,
Я счастлив тем, что вы прекрасны.
Когда я в очи вам гляжу,
Предавшись нежному томленью,
Слегка о прошлом я тужу;
Но рад, что сердце нахожу
Еще способным к упоенью.
Меж мудрецами был чудак:
«Я мыслю, — пишет он, — итак,
Я несомненно существую!»
Нет, любишь ты, и потому
Ты существуешь, — я пойму
Скорее истину такую.
Огнем, похищенным с небес,
Одушевил свое созданье
Япетов сын, — и в наказанье
Жестокий, мстительный Зевес
К вершине дикого Кавказа
Его цепями приковал;
Вран сердце грызть ему летал.
Кто от единого рассказа
Не цепенел, не трепетал?
И вы трепещете; но что же?
В огне любезных мне очей
Я занял жизнь души моей,
За это мстили вы мне тоже
И так же рады мстить, ей-ей!
Но в жар краса меня не вводит:
Тяжелый опыт взял свое,
Я захожу в приют ее,
Как вольнодумец в храм заходит.
Душою праздный с давних пор,
Вам лепечу я нежный вздор;
Увы! беру прельщенья меры,
Как он порою в храме том
Благоуханья жжет без веры
Пред сердцу чуждым божеством.
Граждане! Поймите же, наконец,
голод дошел до ужаса. Надо дать есть.
Хлеба нет. Надо на золото его из-за границы привезть.
Мы нищи. А в церквах и соборах
драгоценностей ворох.
Не христиане, а звери те, кто скажут тут —
«не дадим золота — пусть мрут».
1.
Есть ли золото, чтоб хлеб привезть?
Золото есть!
2.
Например, в Троицком соборе есть «сень»:
фунта 4 золота да серебра пудов шесть, —
целое село каждый день могло б на сень на эту есть.
3.
Это в одном соборе, а сколько их?
В России 4 лавры, 800 монастырей
и 60 000 храмов и соборных, и приходских, и домовых.
4.
Если всё золото соберем и погрузим, —
семиверстный поезд наполнится им.
5.
Если б золото было за хлеб отдано,
на голодающих хватило б на два года нам.
А если б купили засухоустойчивые семена —
на 10 лет для всей России хватило б нам.
Хлеба хватило б и для сева и для пищи,
еще б и тракторов 1000 приобрели
и агрономических школ открыли б полторы тысячи.
6.
Цари не раз обирали церкви:
Петр I, чтоб орудия иметь —
переливал в пушки колокольную медь.
Андрея Боголюбского рать походом на Киев ходила —
все храмы разграбила и ризы взяла и паникадила.
И ничего, кроме славы,
не слыхали цари от поповской оравы.
7.
Раньше золото брали, чтоб людей убивать,
чтоб цари пили и ели,
так неужели ж нельзя на голодных брать?!
Всем пожертвовать надо для этой великой цели!
8.
Мы берем ненужное золото, берем для голодных —
никто сказать не смеет, что это вот
против веры христианской идет.
В пещерах бедняками жили основатели веры вашей.
Сергей Радонежский служил в холщовой ризе,
причащал из деревянной чаши.
9.
Честные поняли, не до разговоров тут:
в селе Давыдовке, Мелитопольского уезда, собрались,
решили и все драгоценности сдают.1
0.
Не большевики на изъятие решились. Смотрите, об этом вот
молит голодающий волжский народ: «Мы просим от имени стонущего в муках голодного
народа отдать на борьбу с голодом
все то золото, бриллианты, другую церковную
утварь, которая не требуется в богослужении,
а служит роскошью в церквах».Слезница симбирских крестьян.1
1.
Каждый рабочий знает, каждый крестьянин знает:
если купцы жертвовали чаши,
если помещик золотом отделывал иконостас —
для этого грабились прадеды наши,
для этого заставляли работать нас.1
2.
Нынче народ в нужде, народ по праву
может взять из храма и ризу и оправу.
Мы берем бесполезное богатство,
мы голодным нищим дадим хлеб!
Это
не кощунство, а исполнение Христова завета.
1922 г.
На скале приморской мшистой,
Там, где берег грозно дик,
Богоматери пречистой
Чудотворный зрится лик;
С той крутой скалы на воды
Матерь божия глядит
И пловца от непогоды
Угрожающей хранит.
Каждый вечер, лишь молебный
На скале раздастся звон,
Глас ответственный хвалебный
Восстает со всех сторон;
Пахарь пеньем освящает
Дня и всех трудов конец,
И на палубе читает
«Avе Marиa» пловец.
Благодатного Успенья
Светлый праздник наступил;
Все окрестные селенья
Звон призывный огласил;
Солнце радостно и ярко,
Бездна вод светла до дна,
И природа, мнится, жаркой
Вся молитвою полна.
Все пути кипят толпами,
Все блестит вблизи, вдали;
Убралися вымпелами
Челноки и корабли;
И, в один слиявшись крестный
Богомольно-шумный ход,
Вьется лестницей небесной
По святой скале народ.
Сзади, в грубых власяницах,
Слезы тяжкие в очах,
Бледный пост на мрачных лицах,
На главе зола и прах,
Идут грешные в молчанье;
Им с другими не вступить
В храм святой; им в покаянье
Перед храмом слезы лить.
И от всех других далеко
Мертвецом бредет один:
Щеки впалы; тускло око;
Полон мрачный лоб морщин;
Из железа пояс ржавый
Тело чахлое гнетет,
И, к ноге прильнув кровавой,
Злая цепь ее грызет.
Брата некогда убил он;
Изломав проклятый меч,
Сталь убийства обратил он
В пояс; латы скинул с плеч,
И в оковах, как колодник,
Бродит он с тех пор и ждет,
Что какой-нибудь угодник
Чудом цепь с него сорвет.
Бродит он, бездомный странник,
Бродят много, много лет;
Но прощения посланник
Им не встречен; чуда нет.
Смутен день, бессонны ночи,
Скорбь с людьми и без людей,
Вид небес пугает очи,
Жизнь страшна, конец страшней.
Вот, как бы дорогой терний,
Тяжко к храму всходит он;
В храме все молчат, вечерний
Внемля благовеста звон.
Стал он в страхе пред дверями:
Девы лик сквозь фимиам
Блещет, обданный лучами
Дня, сходящего к водам.
И окрест благоговенья
Распростерлась тишина:
Мнится, таинством Успенья
Вся земля еще полна,
И на облаке сияет
Возлетевшей девы след,
И она благословляет,
Исчезая, здешний свет.
Все пошли назад толпами;
Но преступник не спешит
Им вослед, перед дверями,
Бледен ликом, он стоит:
Цепи все еще вкруг тела,
Ими сжатого, лежат,
А душа уж улетела
В град свободы, в божий град.
Репнин, мой друг, владетель кисти,
Лиющей душу в мертвый холст!
Ты так как я, питомец Феба!
Подай же руку: вместе мы
Пойдем изящного стезею.
Тебе я тамо покажу
Достойные тебя предметы,
Которые вспалят огонь
В твоей груди, художник юный!
Два храма видишь ты на оной высоте.
Один, коринфскою украшен колоннадой;
Повсюду блещет там и злато, и лазурь,
В прелестных статуях паросский дышит мрамор.
Храм Басни то; а сей, на правой стороне,
Есть храм Истории, и прост и важен:
В обширном куполе, которым он накрыт,
И в междустолпиях разлит священный сумрак.
Мы оба храма посетим,
И оба божества мы жертвою почтим.
По прежде в сей войдем, который столь прекрасен. В широких белых ризах,
Седой, почтенный жрец,
С главой завешенной, повязанной венцом,
Из полевых цветков, зеленых мирт и лавров,
Облокотясь на златострунну арфу,
В преддверье, с важным нас приветствием встречает.
Сей старец есть Гомер, — Гомер, певец богов.
— Сподоби нам войти в святилище богини,
Зане причастны мы мистериям ее. —
Священный к нам осклабя зрак,
Дверь храма старец отверзает:
Восторг и трепет свят весь дух мой обнимает!
Я вижу прелести… Но нет, не описать
Мне их словами, — ты, о живописец,
Изобразишь ли их художеством своим?..
Какие виды
И превращенья!
Там брань мятежна,
Борьба, ристанье,
Здесь светлы лики
И пляски нимф!
Неисчерпаемый красот, богатств источник! —
Бери скорее, кисть, палитру и пиши!
Пиши
Богоглаголивой Додонской мрачности рощи,
И Пифиин треножник злат,
И восхитительну долину Темпе,
И Гесперидский сад.
И пир богов пиши в чертогах Крониона,
Огромных, созданных Ифестом.
Чтобы вкруг сладких яств отрадно возлегали
Блаженны жители Олимпа
И простирали бы к трапезе вожделенной
Десницы, на отца взирая;
Во осенении ж кудрей амвросиальных
Чело державного Зевеса
Блистало б благостью. А Ира величава
В златой бы зрелась диадиме,
С эгидой и с копьем владычица Паллада,
С колчаном, с лирой светл Аполлон.
И ты, о мать утех, сладчайшая богиня,
Имуща оный чудный пояс,
И ты бы зрелась там с собором юных Граций
И со смеющимся Эротом.
О вид божественный! о дивная изящность!
Там песни муз пленяют ухо;
Богиня младости льет в чаши сладкий нектар,
И милый Ганимед разносит! Но мы с надоблачных вершин Олимпа сходим
В Троянские поля,
Где рать Ахейская одержит град Приамов,
Где Ксанфос трупы мчит, где Гектор и Ахилл
Свирепствуют. Оттоль с премудрым Одиссеем
В священный океан спускаемся и зрим
Циклопов, Сциллу, Ад, Цирцею, Навзикаю,
И множество иных чудес. Готов ли ты? — теперь пойдем к другому храму
Сумрачным переходом сим,
Который лишь одна лампада освещает;
Здесь строга Критика имеет свой престол
И лже и истине границу полагает. Ты был поэтом, — будь философом теперь!
На сих висящих дсках добро и зло читая,
Предметы избирать из них себе умей.
Великих и святых изобрази людей,
Которых победить не может участь злая.
Искусной кистию своей
Яви добро и зло в разительных контрастах:
В страдальцах истины прекрасная душа
Сквозь всякую б черту наружу проницала, —
Сократ беседует с друзьями, смерть пия,
Правдивый Аристид свое изгнанье пишет,
Идет обратно Регул в плен,
И верен истине Тразеа умирает.
А в недрах роскоши, среди богатств, честей,
Тиранов льстец, Дамокл, упоеваясь счастьем,
Возвел кичливый взор, но, над собой узрев
Меч остр, на волоске висящий, цепенеет. Сколь благомыслящим утешно созерцать
Толь поучительны, толь сильные картины!
С Плутархом в них, Репнин, с Тацитом нам являй
Величие и низость смертных
И душу зрителей к добру воспламеняй.
О, Макоце! Целуй, целуй меня!
Дочь Грузии, твой поцелуй—блаженство.
Взор черных глаз, исполненных огня,
Горячность серны, барса, и коня,
И голос твой, что ворожит, звеня,—
На всем печать и четкость совершенства.
В красивую из творческих минут,
Рука Его, рука Нечеловека,
Согнув гранит, как гнется тонкий прут,
Взнесла узор победнаго Казбека.
Вверху—снега, внизу—цветы цветут.
Ты хочешь Бога. Восходи. Он тут.
Лишь вознесись—взнесением орлиным.
Над пропастью сверкает вышина,
Незримый храм белеет по вершинам.
Здесь ворожат, в изломах, письмена
Взнесенно запредельнаго Корана.
Когда в долинах спят, здесь рано-рано
Улыбка Солнца скрытаго видна.
Глядит Казбек. У ног его—Светлана,
Спит Грузия, священная страна,
Отдавшая пришельцам, им, равнинным,
Высокий взмах своих родимых гор,
Чтобы у них, в их бытии пустынном,
И плоском, но великом, словно хор
Разливных вод, предельный был упор,
Чтобы хребет могучий встал, белея,
У сильнаго безо̀бразнаго Змея.
Но да поймут, что есть священный Змей,
И есть змея, что жалится, воруя.
Да не таит же сильный Чародей
Предательство в обряде поцелуя.
О, Грузия жива, жива, жива!
Поет Арагва, звучно вторит Терек.
Я слышу эти верныя слова.
Зачем же, точно горькая трава,
Которой зыбь морская бьет о берег,
Те мертвые, что горды слепотой,
Приходят в край, где все любви достойно,
Где жизнь людей озарена мечтой.
Кто входит в храм, да чувствует он стройно.
Мстит Красота, будь зорок с Красотой.
Я возглашаю словом заклинанья:—
Высокому—высокое вниманье.
И если снежно дремлет высота,
Она умеет молнией и громом
Играть по вековым своим изломам.
И первые здесь Рыцари Креста,
Поэму жертвы, всем ея обемом,
В себя внедрив, пропели, что Казбек
Не тщетно полон гроз, из века в век!
J'écoutе еncorе & son chant a cеssé.
Недавно весь Парнас в печальную минуту
Оплакал Душеньки творца кончину люту:
Увы! Нас музы вновь ко горестям влекут —
На гроб певца времен потоки слезны льют.
Твой век, о Сен-Ламбер, век мирный, долголетный,
Исчез как тени след в пространстве незаметный!
Исчезло все!.. Нет, нет, и вопреки судьбе
Бессмертье в вечности принадлежит тебе.
Изникнет славы храм из гробовых обломков;
Ты станешь жить в сердцах и в памяти потомков.
Алтарь тебе во все грядущи времена
И осень, и зима, и лето, и весна.
С зарею утренней, с вечерними тенями
Являться будешь нам с приятными мечтами;
И сидя на брегу, питая грусть с луной,
Со гласом соловья воспомним голос твой.
Прелестны грации! Вы с нами днесь скорбите;
В последний раз ему на гроб венки несите!
Нечасто станете вы те срывать цветы,
Какими красятся Парнасски высоты.
Счастливы времена, любимцев ваших полны,
Сокрылись в вечности, как в недрах моря волны.
О веки славные! Почто вы протекли,
Оставив по себе луч слабый на земле?
Вы гробом кажетесь, где солнцы наши скрылись,
От коих пламени умы животворились.
И ты, о Сен-Ламберт! Уже оставил нас!
С тобой опять, увы! Осиротел Парнас.
Ты жил, когда умы, таланты, вкус блистали:
Престолы, хижины собою украшали;
Ты видел, как они под времени косой,
Одни после других скрывались вечной тьмой;
Ты был свидетелем в дни мрачны и плачевны,
Когда страну твою судьбы карали гневны,
Как злобны фурии, к печалям муз драгих,
Лишали смертного и свет любимцев их.
Картина ужасов твой дух поколебала,
И будущее в тьме невежества являла.
Так… Музы и Парнас преемников не зрят;
И в храме памяти, где гении блестят,
Венчают образ твой нетленными лучами,
Да воссияешь ты со славой меж веками.
Прости, великий муж! Что стих тебе сложил…
Он горести моей лишь тень одну явил…
Счастливы, кои твой обемлют камень гробный,
И с музами на нем лиют потоки скорбны!
Прости, что слил свой глас со звуком
Галльских лир!..
Отечество твое—сердца и целый мир!
Колокол ужасным звоном
Воздух, землю колебал,
И Иван Великий громом
В полнощь, освещен, дрожал;
Я, приятным сном обятый
Макова в тени венца,
Видел: теремы, палаты,
Площадь Красного крыльца
Роем мальчиков летучим
Облелеяна кругом!
Лесом — шлемы их дремучим,
Латы — златом и сребром,
Копья — сталию блистали
И чуть виделись сквозь мглы;
Стаями сверх их летали
Молненосные орлы.
Но лишь солнце появилось
И затеплились кресты,
Море зыблюще открылось
Разных лиц и пестроты! —
Шум, с высот лиясь рекою,
Всеми чувствы овладел,
Своды храма, предо мною
Я отверстыми узрел.
Там в волнах толпы смятенной
В думе весь синклит стоял,
Я в душе моей стесненной
Некий ужас ощущал.
Но на троне там обширном.
Во священной темноте,
Вдруг в сиянии порфирном
Усмотрел на высоте
Двух я гениев небесных:
Коль бесчисленны красы!
Сколько нежностей прелестных!
Златоструйчаты власы;
Блеск сапфира, розы ранни
Их устен ланит, очес,
Улыбаясь, брали дани
С восхищенных тьмы сердец;
И один из них. венчаясь
Диадимою царей,
Ей чете своей касаясь,
Удвоялся блеском в ней.
Тут из окон самых верхних,
По сверкающим лучам,
Тени самодержцев древних.
Ниспустившися во храм,
Прежни лица их прияли
И сквозь ликов торжества
В изумленье вопрошали:
Кто такие божества.
Что, облекшись в младость смертных,
С кротостию скиптр берут,
На обширность стран несметных
Цепь цветочную кладут,
И весь Север вмиг пленили
Именем одним царя?
Громы дух мой пробудили:
Разглашалося «ура!» —
«Что такое сон мой значит? —
Я с собою размышлял:
Дух ликует, сердце скачет,
Отчего?» — Я сам не знал.
«Кто на царство так венчался?
Кто так души всех пленил?
Кем я столько восхищался,
Сладостные слезы лил?» —
После музы мне сказали,
Кто так светом овладел:
«Царь сердец, — они вещали, —
Бог любви, всесильный Лель».
Воскликни, вдохновенна Богом,
Воскликни громку песнь, псалтырь,
И я святым твоим восторгом
Да приведу в восторг весь мир!
И ревность разожжет духовна
Благочестивыя сердца;
Как дым с кадила благовонна,
Молитва взыдет пред Творца;
Перед Творца — и Ты с святыя,
О Творче! высоты в сей храм
Воззри: се Павел и Мария
Тебе приносят фимиам!
В угодну жертву не кассию,
Не смирну, не ливан прими;
Но щедрить и хранить Россию
Обет их чистых душ вонми;
Вонми и виждь: се показали
Они сердец их благость нам;
Покой служившим воям дали
И сей Тебе отверзли храм.
Колико вздохов, капель слезных
Я вижу с радостных очей,
Продли Ты им столь дней любезных
Средь добродетели лучей!
Да Павлово одно воззренье,
Как огнь из туч, врагов сразит;
Языков многих покоренье
Вселенной буря возвестит.
А кроткая душой Мария
Улыбкой нежною своей
Наложит цепи золотыя
На тьмы подвластных ей людей.
И процветет, как ветвь эдема
В минувший год, она плодом:
Еще носителя даст шлема
И дщерьми свой украсит дом.
Рука Твоя на них почиет;
Сойдет Твоя к ним благодать;
Пред ними счастие предыдет,
И будет слава их венчать.
Посеянны Петром сначала
Блистательны России дни,
Екатерина что сбирала,
Положат в житницу они;
Положат, сохранят, прибавят
Их светлые плоды собой;
Потомству в образец оставят
И их и Твой закон святой.
А Ты из светлости подзвездной
От них Твой взор не отвращай:
Храни вовек их дом любезный,
Россию милуй и спасай!
Мария, образ твой подобен небесам:
Без восхищенья зреть нельзя тебя очам.
Достойнее тот всех, к кому ты будешь страстна,
Понравиться тебе — достойным должно быть.
Как божество любви, так ты прекрасна;
Кого ж из смертных ты помыслишь полюбить —
Эроты на того в восторге улыбнутся;
Тот будет царь, уста чьи уст твоих коснутся.
Как побил государь
Золотую Орду под Казанью,
Указал на подворье свое
Приходить мастерам.
И велел благодетель, —
Гласит летописца сказанье, —
В память оной победы
Да выстроят каменный храм.
И к нему привели
Флорентийцев,
И немцев,
И прочих
Иноземных мужей,
Пивших чару вина в один дых.
И пришли к нему двое
Безвестных владимирских зодчих,
Двое русских строителей,
Статных,
Босых,
Молодых.
Лился свет в слюдяное оконце,
Был дух вельми спертый.
Изразцовая печка.
Божница.
Угар и жара.
И в посконных рубахах
Пред Иоанном Четвертым,
Крепко за руки взявшись,
Стояли сии мастера.
"Смерды!
Можете ль церкву сложить
Иноземных пригожей?
Чтоб была благолепней
Заморских церквей, говорю?"
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
"Можем!
Прикажи, государь!"
И ударились в ноги царю.
Государь приказал.
И в субботу на вербной неделе,
Покрестясь на восход,
Ремешками схватив волоса,
Государевы зодчие
Фартуки наспех надели,
На широких плечах
Кирпичи понесли на леса.
Мастера выплетали
Узоры из каменных кружев,
Выводили столбы
И, работой своею горды,
Купол золотом жгли,
Кровли крыли лазурью снаружи
И в свинцовые рамы
Вставляли чешуйки слюды.
И уже потянулись
Стрельчатые башенки кверху.
Переходы,
Балкончики,
Луковки да купола.
И дивились ученые люди,
Зан_е_ эта церковь
Краше вилл италийских
И пагод индийских была!
Был диковинный храм
Богомазами весь размалеван,
В алтаре,
И при входах,
И в царском притворе самом.
Живописной артелью
Монаха Андрея Рублева
Изукрашен зело
Византийским суровым письмом…
А в ногах у постройки
Торговая площадь жужжала,
Торовато кричала купцам:
"Покажи, чем живешь!"
Ночью подлый народ
До креста пропивался в кружалах,
А утрами истошно вопил,
Становясь на правеж.
Тать, засеченный плетью,
У плахи лежал бездыханно,
Прямо в небо уставя
Очесок седой бороды,
И в московской неволе
Томились татарские ханы,
Посланцы Золотой,
Переметчики Черной Орды.
А над всем этим срамом
Та церковь была —
Как невеста!
И с рогожкой своей,
С бирюзовым колечком во рту, —
Непотребная девка
Стояла у Лобного места
И, дивясь,
Как на сказку,
Глядела на ту красоту…
А как храм освятили,
То с посохом,
В шапке монашьей,
Обошел его царь —
От подвалов и служб
До креста.
И, окинувши взором
Его узорчатые башни,
"Лепота!" — молвил царь.
И ответили все: "Лепота!"
И спросил благодетель:
"А можете ль сделать пригожей,
Благолепнее этого храма
Другой, говорю?"
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
"Можем!
Прикажи, государь!"
И ударились в ноги царю.
И тогда государь
Повелел ослепить этих зодчих,
Чтоб в земле его
Церковь
Стояла одна такова,
Чтобы в Суздальских землях
И в землях Рязанских
И прочих
Не поставили лучшего храма,
Чем храм Покрова!
Соколиные очи
Кололи им шилом железным,
Дабы белого света
Увидеть они не могли.
Их клеймили клеймом,
Их секли батогами, болезных,
И кидали их,
Темных,
На стылое лоно земли.
И в Обжорном ряду,
Там, где заваль кабацкая пела,
Где сивухой разило,
Где было от пару темно,
Где кричали дьяки:
"Государево слово и дело!" —
Мастера Христа ради
Просили на хлеб и вино.
И стояла их церковь
Такая,
Что словно приснилась.
И звонила она,
Будто их отпевала навзрыд,
И запретную песню
Про страшную царскую милость
Пели в тайных местах
По широкой Руси
Гусляры.
Стон ужаса и сожаленья
Дойдет ли, Боже, в Твой чертог?
Свои вины и преступленья
Искупит ли людской порок?
К Тебе взываю я с молитвой, —
Ты видишь, как душа черна, —
Да будет жизненною битвой,
Господь, она пощажена.
Открой мне, Боже, луг цветущий,
Где истины сияет явь,
О помоги мне, Всемогущий,
Ошибки юноши исправь.
Пусть фарисей трудом упорным
Возводит мрачных храмов ряд,
Пускай священник в храме черном
Творит кощунственный обряд.
Ужель готические своды,
Где жалобно поет орган, —
Твоя обитель? Нет — Природа,
Земля, пространство, океан.
Пусть гордость, чуя муки ада,
Противится своей судьбе,
Есть смертному одна отрада —
В неравной умереть борьбе.
Как можно помышлять о небе
И в то же время знать, что друг,
Иной себе избравший жребий,
Ужасных не избегнет мук.
Что нам сулит любовь земная:
Мрак горя или блеск венца?
Так змеи ползают, не зная
Цель их великого Творца.
И те, чья доля наслажденье
И радость жизни на лету,
Узнают ли они прощенье
И вечной жизни красоту?
Я не земных законов, Боже,
Ищу, а только твой закон.
Я, слабый и порочный тоже,
В молитве пред Тобой склонен.
Ты, чья рука ведет комету
Сквозь синий холод высоты,
Ты, подающий силу свету
И солнцу, знай — повсюду Ты.
Ты, силою неизреченной
Меня призвавший к бытию,
В теченье этой жизни тленной
Подай мне благодать Свою.
К Тебе, о Боже, я взываю,
Что мне ни суждено судьбой,
Твоей защите я вверяю
Жизнь, порожденную Тобой.
И, если Твой полет направить
Душе в час смерти суждено
В чертоги неба — буду славить
Лишь имя Господа одно.
И если с плотью, костью, кровью
Душа сойдет в могилы тишь,
Внемли земному славословью,
Господь, мольбы мои услышь.
Тебя, живущего основа,
За все, за все благодарю
И верю, Господи, что снова
Я узрю истины зарю.
Отрывок из поэмы: Сады.
Но да сокроется от дневнаго сиянья
Убежище любви, убежище молчанья!
Так вкус сокрыл в тени сей Радзивильский храм,
Вдали чуть видимый, вблизи открыт очам,
На тихом острове, в пустыне-сладострастной,
Он весел, прост, велик; молчанье, сумрак ясной,
И во святилище таящийся Эрот,
И тихий шум дерев, и тихий шопот вод,
И сладкое цветов окрест благоуханье,
И в гладком озере лазури трепетанье,
И зримый на холме разрушившийся храм,
И мирныя стада, безпечно спящи там,
Где встаринуб их кровь дымилась пред богами, —
Все слито здесь в одной картине переде нами.
Но что веселая приятность зданий сих,
И свежая краса, и блеск, и младость их
Перед священными развалин сединами:
Громады стен, столпов, набросанных веками,
От них отрадныя приемлем наставленья:
Смотря как падает и мавзолей, и храм,
И пышныя врата, и лики в честь вождям,
Мы предаем себя потоку перемены,
Не сетуя на рок. Так падшей Карѳагены
Обломки мертвые гонимый Марий зрел,
И услаждение печали в них обрел.
Развалин пышностью сады обогатятся.
О ты, с которою люблю меж них скитаться,
Которая ведешь, незримая, толпой
Создателя садов в путь новый за собой,
Ты живописи друг, поэзия, мой гений!
Приди одушевить картину разрушений,
Для вкуса обнаружь развалин красоты,
Руки Сатурновой глубокия черты.
Здесь опустевшая часовня переде нами;
В ней древле сонмы жен, детей и дев с дарами,
Переде ступенями простертых олтаря,
Молили о плодах небеснаго Царя!
Преданье и поднесь развалин сих хранитель.
Там замок: встарину округи всей властитель,
Он неприступною твердыней окружен,
До облак возносил гордыню грозных стен;
Оне был, в ужасны дни раздоров и смятений,
Свидетель славных битв и дивных похождений
Баярдов, Генрихов и славы древних лет —
Днесь жатва на его развалинах цветет.
Сии угрюмыя, разрушенныя стены,
На коих муравы лежит покров зеленый,
И в дикости своей обворожают взгляд;
Оне следы веков промчавшихся хранят!
Добыча варваров, войны, землетрясенья,
Сии остатки врат, сии ряды зубцов,
Где птица в тишине таит своих птенцов,
Приют спокойных стад в обителях победы,
Дитя играющий, где ратовали деды;
Веселый мире и брань, смирение и спесь,
Присвой садам сию противоречий смесь!
Там древний монастырь, покинутый, забвенный,
Вдруг открывается пустыней окруженный,
Как тихо все окрест! Полуночной порой,
Здесь Размышление с потупленной главой
Сидит, на темный храм вперив прискорбны взгляды,
Где древле узницы, как бледныя лампады,
Пред ликами Святых возженныя в ночи,
Или как хладныя над мертвыми свечи,
; Пылали, таяли и тихо угасали.
Здесь благодать, и мир, и вера обитали,
Трапеза, келий ряде, гробницы, мшистый свод,
Вокруг монастыря идущий крытый ход,
Помост, коленями молящихся избитый,
Мрак окон и олтарь, в Святилище сокрытый,
Где девы, может быть, не смея уз прервать,
; Неумолимаго дерзали умолять,
К погибшим радостям душой перелетали,
И робкую слезу у веры похищали….
Все сердцу говорит среди сих мрачных стен:
И путнике к сим местам мечтою заведен,
Здесь мыслит под вечер ненастный и унылой
Зреть Элоизы тень стенящу над могилой.
Воейков
Высоку песнь я возглашаю!
Тебе, господь мой, посвящаю
И лиру и перо мое.
Краснейший всех сынов телесных!
Течет из уст, очес небесных
Благоволенье всем твое.
Сам Бог тебя благословляет,
Величеством в тебе сияет,
И при бедре твой сильный меч:
Блеснешь ты им — и ополчишься,
В защиту правды устремишься,
Невинных стон и вопль пресечь.
Ты бросишь громы из десницы,
От запада к вратам денницы
Покажешь чудеса, герой!
Рассыплешь изощренны стрелы,
Распространишь твои пределы,
Попрешь врагов своей ногой.
Престол твой Богом утвердится,
Щедротой скипетр позлатится,
Явишься ты царем сердец;
Ты добродетельных возлюбишь,
Злодея добрым быть принудишь
И будешь вдов, сирот отец.
Во славе Бог тебя покажет,
Елеем радости помажет
Всех паче сверстников твоих:
Алоэ, смирна и кассия
От ризы твоея драгия
Прольют здесь ароматы их.
И мамонта костей белее,
Прозрачней, чище и светлее
Созиждется тебе чертог.
Но что? — Уже во храм священный
Вошел бог, в младость облеченный;
Пленяет всех сердца восторг.
Мы видим: дщерь ему царева
Предстала, юна, лепа дева,
А с нею, как заря, любовь:
В монистах грудь ея Офира
Дыханьем зыблется зефира
Во плене золотых оков.
Внемли, о дщерь! и вразумися;
От стран твоих ты отрекися,
Отеческий твой дом забудь:
Монарх красы твоей желает,
К тебе он руку простирает,
И ты верна ему пребудь.
Тогда тебе дщерь тирска длани
Прострет со многоценны дани;
Народы славные почтят
В душе сонм доблестей прекрасный:
Исшвенны на одеждах рясны
Красой вселенну удивят.
И се, чета в лучах порфирных
Грядет из храма в звуках лирных;
Вкруг ближние текут за ней;
Идут в чертог в воскликновеньи,
В весельи, в славе, в восхищеньи,
К царице, матери своей.
Да будет ей собор державных
Чад ваших, вместо предков славных,
Поставлен править сей народ!
Ваш памятник да вознесется,
Звезд вашим именем коснется
И вас прославит в род и род!
1793
Не бряцай, печальна лира,
Громкой песни ты сей час,
Благодетельница мира
Удалилася от нас.
Муз богиня удалилась,
Из Петрополя сокрылась
Матерь от своих детей:
Солнцу красному подобно,
Счастье, кажется, народно
Укатилося за ней.
Пусты домы, пусты рощи,
Пустота у нас в сердцах.
Как среди глубокой нощи
Дремлет тишина в лесах,
Вся природа унывает,
Мрак боязни рассевает,
Ужас ходит по следам;
Если б ветры не дышали
И потоки не журчали,
Образ смерти зрелся б нам.
Так, с тобою в разлученьи,
Скорбью мы помрачены;
Лишь о нас твои раченьи
Оживленье сей страны.
Мы уставы получаем,
Вновь блаженство почерпаем
От премудрости твоей;
Но оно с тобой нам краше:
Возвратись, светило наше!
Возвратися к нам скорей.
Человечество тобою,
Истина и совесть в суд
Сей начальствовать страною
В велелепии грядут;
Благодать на них сияет,
Памятник изображает
Твой из радужных лучей;
Злость поверженна скрежещет,
В узах ябеда трепещет;
Глас зовет твоих людей.
Будь усердия свидетель,
Благодарность нашу зри.
Ежели за добродетель
Обожаемы цари:
Зри ты жертвы непорочны,
Олтари тебе заочны
В сердце тщимся созидать,
В души твой закон влагаем,
И в восторге восклицаем:
Возвратися, наша мать! —
Возвратися! — И уставы
Ты собою освяти,
К храму счастия и славы
Нам являючи пути.
Возвратися! — Если ж должно,
Продолжай путь неотложно
К утешенью стран других;
Пусть страны узрят иные
Все величества земные
В добродетелях твоих.
Пусть и дальны зрят народы
Кротость твоего лица,
Власть, приятнейшу свободы,
Привлекающу сердца!
Пусть цари тебе дивятся,
Мирно царствовать учатся,
Мирный твой храня завет; —
И простря, Европа, длани,
Пусть тебе, на место дани,
Благодарность принесет.
Нам заря предвозвещает
С утром солнца красоты;
Нас надежда услаждает,
Возвратишься скоро ты.—
Возвратишься, — и отраду
Принесешь Петрову граду,
И твоим чертогам свет.
Простирая детски руки.
Ждут тебя младые внуки,
Сын тебя с супругой ждет.
Вспомни их любезны взоры
И к тебе все ласки их,
Их улыбку, разговоры
Во объятиях твоих.
По тебе они скучают;
Где она, где? — вопрошают: —
Возвратите нам ее.
Ждут тебя святые храмы,
И курятся фимиамы
Уж во сретенье твое.
О приятный ветр полдневный!
Вод прозрачные струи!
Нивы злачны! лес зеленый!
Сладкопевны соловьи!
Дни веселы! Воздух чистый!
Сельски Нимфы голосисты!
И приятная весна! —
Долг богине отдавайте,
И места те украшайте,
Где грядет теперь она.
Здравствуй, «Юность», это я,
Аня Чепурная,
Я ровесница твоя,
То есть молодая.То есть мама говорит,
Внука не желая:
Рано больно, дескать, стыд,
Будто не жила я.Моя мама — инвалид,
Получила травму,
И теперь благоволит
Больше к божью храму.Любит лазить по хорам,
Лаять тоже стала,
Но она в науки храм
Тоже б забегала… Не бросай читать письмо,
«Юность» дорогая!
Врач мамашу, если б смог,
Излечил от лая.Ты подумала-де: вот
Встанет спозаранка
И строчит, и шлёт, и шлёт
Письма, хулиганка! Нет, я правда в первый раз
О себе и Мите…
Слёзы капают из глаз,
Извините — будет грязь.
И письмо дочтите! Я ж живая вот реву,
Вам-то всё повтор, но
Я же грежу наяву:
Как дойдёт письмо в Москву —
Станет мне просторно.А отца радикулит
Гнёт горизонтально,
Он военный инвалид,
Так что всё нормально.Вас дедуля свято чтит:
Говорит пространно,
Всё — от Бога, говорит,
Или от экрана.Не бросай меня одну
И откликнись, «Юность»!
Мне — хоть щас на глубину!
Ну куда я денусь, ну?
Ну куда я сунусь? Нет, я лучше от и до,
Как и что случилось:
Здесь гадючее гнездо,
«Юность», получилось.Защити (тогда мы их! —
Живо шею свертим)
Нас, двоих друзей твоих,
А не то тут смерть им. Митя — это… как сказать?..
Это, я с которым…
В общем, стала я гулять
С Митей-комбайнёром.Жар валил от наших тел
(Образно, конечно).
Он по-честному хотел —
Это я (он аж вспотел!),
Я была беспечна.Это было жарким днём
Посреди ухаба…
«Юность», мы с тобой поймём:
Ты же тоже баба! Да и хоть бы между льдин —
Всё равно б случилось:
Я — шатенка, он — блондин,
Я одна — и он один.
Я же с ним училась! Зря мы это, Митя, зря…
Но ведь кровь-то бродит…
Как — не помню: три хмыря,
Словно три богатыря…
Колька верховодит.Защитили наготу
И прикрылись наспех,
А уж те орут: «Ату!» —
Поднимают на смех.Смех — забава для парней,
Страшное оружье!
Но, а здесь — ещё страшней,
Если до замужья.Наготу преодолев,
Срам прикрыв рукою,
Митя был как, правда, лев.
Колька ржёт, зовёт за хлев,
Словно с «б» со мною… Дальше — больше: он закрыл
Митину одежду,
Двух дружков своих пустил…
И пришли сто сорок рыл
С деревень и между…P.S. Вот люблю ли я его?
Передай три слова
(И не бойся ничего:
Заживёт — и снова…) —Слова, надо же вот, а! —
Или знак хотя бы!..
В общем, ниже живота…
Догадайся живо! Так
Мы же обе — бабы.Нет, боюсь, что не поймёшь!
Но я истый друг вам.
Ты конвертик надорвёшь,
Левый угол отогнёшь —
Там уже по буквам!
Я в море не искал таинственных Утопий,
И в страны звезд иных не плавал, как Бальмонт,
Но я любил блуждать по маленькой Европе,
И всех ее морей я видел горизонт.
Меж гор, где веет дух красавицы Тамары,
Я, юноша, топтал бессмертные снега;
И сладостно впивал таврические чары,
Целуя — Пушкиным святые берега!
Как Вяземский, и я принес поклон Олаю,
И взморья Рижского я исходил пески;
И милой Эдды край я знаю, — грустно знаю;
Его гранитам я доверил песнь тоски.
Глазами жадными я всматривался долго
В живую красоту моей родной земли;
Зеркальным озером меня ласкала Волга,
Взнося — приют былых — Жигули.
Страна Вергилия была желанна взорам:
В Помпеи я вступал, как странник в отчий дом,
Был снова римлянин, сходя на римский форум,
Венецианский сон шептал мне о былом.
И Альпы, что давно от лести лицемерной
Устали, — мне свой блеск открыли в час зари:
Я видел их в венцах, я видел — с высей Берна —
Их, грустно меркнущих, как «падшие цари».
Как вестник от друзей, пришел я в Пиренеи,
И был понятен им мой северный язык;
А я рукоплескал, когда, с огнем у шеи,
На блещущий клинок бросался тупо бык.
Качаясь на волнах, я Эльбы призрак серый
Высматривал, тобой весь полн, Наполеон, —
И, белой полночью скользя в тиши сквозь шхеры,
Я зовам викингов внимал сквозь легкий сон;
Громады пенные Атлантика надменно
Бросала предо мной на груди смуглых скал;
Но был так сладостен поющий неизменно
Над тихим Мэларом чужих наяд хорал…
На плоском берегу Голландии суровой
Я наблюдал прилив, борьбу воды и дюн…
И в тихих городах меня встречали снова
Гальс — вечный весельчак, Рембрандт — седой вещун.
Я слушал шум живой, крутящийся в Париже,
Я полюбил его и гул, и блеск огней,
Я забывал моря, и мне казались ближе
Твои, о Лувр,
Но в мирном Дрездене и в Мюнхене спесивом
Я снова жил отрадной тишиной,
И в Кельне был мой дух в предчувствии счастливом,
Когда Рейн катился предо мной.
Я помню простоту сурового Стефана,
Стокгольм — озерных вод и «тихий» Амстердам,
И «Сеn» ‘у в глубине Милана,
И вставший в темноте Кемпера гордый храм.
О, мною помнятся — мной не забыты виды:
Затихший Нюнесгейм! торжественный Кемпер!
Далекий Каркасон! пленительное Лидо!..
Я — жрец всех алтарей, служитель многих вер!
Европа старая, вместившая так много
Разнообразия, величий, красоты!
Храм множества богов, храм нынешнего бога,
Пока земля жива, нет, не исчезнешь ты!
И пусть твои дворцы низвергнутся в пучины
Седой Атлантики, как Город Шумных Вод, —
Из глуби долетит твой зов, твой зов единый,
В тысячелетия твой голос перейдет.
Народам Азии, и вам, сынам Востока,
И новым племенам Австралии и двух
Америк, — светишь ты, немеркнущее око,
Горишь ты, в старости не усыпленный дух!
И я, твой меньший сын, и я, твой гость незваный.
Я счастлив, что тебя в святыне видел я,
Пусть крепнут, пусть цветут твои святые страны
Во имя общего блаженства бытия!
От света светов луч излился,
И добродетель родилась!
В тьме мир дремавший пробудился,
Земля весельем облеклась;
В священном торжестве природа
Объемлет дар для смертных рода;
От горних, светлых стран небес
Златой, блаженный век спустился,
Восторг божественный вселился
Во глубине святых сердец.На землю дщерь Творца предстала,
Творений хор ей гимн воспел;
Пустыня светлым раем стала;
Как крин, повсюду мир процвел;
Любовь, невинность, кротость нравов;
Без строгости и без уставов,
Правдивость, честность всем эгид;
Повсюду дружба водворилась,
Повсюду истина явилась,
Преданность, верность, совесть, стыд.Дохнула злоба — и родился
Кровавый, яростный раздор;
Вздохнул он — вздох сей повторился
Среди сердец кремнистых гор;
Ужасный яд — его дыханье,
Убийство, смерть — его желанье,
И мрак — блистание очей.
Взглянул — и брани воспылали,
Несчастны жертвы застонали,
Кровь быстрой полилась струей.Одеян бурей век железный,
Потрясши круг земли, предстал;
Померк натуры вид любезный,
И смертный счастлив быть престал.
С цепей своих Борей сорвался,
В полях небесных гром раздался,
Завыл и лес и сонм морей!
С лугов зефиры улетели,
По рощам птицы онемели,
И светлый не журчит ручей.Дщерь ада, злоба есть содетель
Бесчисленных лютейших бед;
Но не исчезла добродетель!
Она еще, еще живет;
Еще ей созидают храмы,
Еще курят ей фимиамы;
Но, ах! златой уж век исчез,
В пучине вечности сокрылся,
Один лишь луч к нам отделился
И добрым мир с собой принес.Иной гордыни чтит законы,
Идет неправды по стезям;
Иной коварству зиждет троны
И дышит лестию к царям;
Иной за славою стремится;
Тот злата алчностью томится,
Тот ратует с врагом своим,
И всяк путь ложный избирает,
В ночи как будто бы блуждает;
Его дела — ничтожный дым.И муж, премудростью почтенный,
Во испытаньях поседев,
Муж праведный и просвещенный
Вздохнет, на все сие воззрев;
В мечтаньях сих он тленность видит.
Порок и зло он ненавидит,
И добродетели кумир
В своей душе он обожает,
Свою всю жизнь ей посвящает,
Его чертог — пространный мир.Кто правды, честности уставы
В теченье дней своих блюдет,
Тот к счастью обретет путь правый,
Корабль свой в пристань приведет;
Среди он бедствий не погибнет,
В гоненье рока он возникнет,
Его перун не устрашит.
Когда и смерть к нему явится,
То дух его возвеселится,
К блаженству спешно полетит.О вы, подобье юных кринов!
В вас пламень бодрости горит,
В вас зрю я доблесть славянинов —
Учитесь добродетель чтить;
В душе ей храм соорудите,
Ей мысли, чувства посвятите,
Стремитесь мудрых по стезям.
Круг жизни вашей совершится,
Но солнце ваших дней затмится,
Зарю оставя по следам.
1В жажде сказочных чудес,
В тихой жажде снов таинственных,
Я пришел в полночный лес,
Я раздвинул ткань завес
В храме Гениев единственных.
В храме Гениев Мечты
Слышу возгласы несмелые,
То — обеты чистоты,
То — нездешние цветы,
Все цветы воздушно-белые.2Я тревожный призрак, я стихийный гений,
В мире сновидений жить мне суждено,
Быть среди дыханья сказочных растений,
Видеть, как безмолвно спит морское дно.
Только вспыхнет Веспер, только Месяц глянет,
Только ночь настанет раннею весной, —
Сердце жаждет чуда, ночь его обманет,
Сердце умирает с гаснущей Луной.
Вновь белеет утро, тает рой видений,
Каждый вздох растений шепчет для меня:
«О, мятежный призрак, о, стихийный гений,
Будем жаждать чуда, ждать кончины дня!»3В глубине души рожденные,
Чутким словом пробужденные,
Мимолетные мечты,
Еле вспыхнув, улыбаются,
Пылью светлой осыпаются,
Точно снежные цветы, —
Безмятежные, свободные,
Миру чуждые, холодные
Звезды призрачных Небес,
Тех, что светят над пустынями,
Тех, что властвуют святынями
В царстве сказок и чудес.4Я когда-то был сыном Земли,
Для меня маргаритки цвели,
Я во всем был похож на других,
Был в цепях заблуждений людских.
Но, земную печаль разлюбив,
Разлучен я с колосьями нив,
Я ушел от родимой межи,
За пределы — и правды, и лжи.
И в душе не возникнет упрек,
Я постиг в мимолетном намек,
Я услышал таинственный зов,
Бесконечность немых голосов.
Мне открылось, что Времени нет,
Что недвижны узоры планет,
Что Бессмертие к Смерти ведет,
Что за Смертью Бессмертие ждет.5Ожиданьем утомленный, одинокий, оскорбленный,
Над пустыней полусонной умирающих морей,
Непохож на человека, а блуждаю век от века,
Век от века вижу волны, вижу брызги янтарей.
Ускользающая пена… Поминутная измена…
Жажда вырваться из плена, вновь изведать гнет оков.
И в туманности далекой, оскорбленный, одинокий,
Ищет гений светлоокий неизвестных берегов.
Слышит крики: «Светлый гений!.. Возвратись на стон мучений…
Для прозрачных сновидений… К мирным храмам… К очагу…»
Но за далью небосклона гаснет звук родного звона,
Человеческого стона полюбить я не могу.6Мне странно видеть лицо людское,
Я вижу взоры существ иных,
Со мною ветер, и все морское,
Все то, что чуждо для дум земных.
Со мною тени, за мною тени,
Я слышу сказку морских глубин,
Я царь над царством живых видений,
Всегда свободный, всегда один.
Я слышу бурю, удары грома,
Пожары молний горят вдали,
Я вижу Остров, где все знакомо,
Где я — владыка моей земли.
В душе холодной мечты безмолвны,
Я слышу сердцем полет времен,
Со мною волны, за мною волны,
Я вижу вечный — все тот же — Сон.7Я вольный ветер, я вечно вею,
Волную волны, ласкаю ивы,
В ветвях вздыхаю, вздохнув, немею,
Лелею травы, лелею нивы.
Весною светлой, как вестник Мая,
Целую ландыш, в мечту влюбленный,
И внемлет ветру Лазурь немая, —
Я вею, млею, воздушный, сонный.
В любви неверный, расту циклоном,
Взметаю тучи, взрываю Море,
Промчусь в равнинах протяжным стоном,
И гром проснется в немом просторе.
Но снова легкий, всегда счастливый,
Нежней, чем фея ласкает фею,
Я льну к деревьям, дышу над нивой,
И, вечно вольный, забвеньем вею.
Меж яшмовых колонн, где томно стонут птицы,
Где зыбит кипарис зеленопьппный кров,
Покуда спит Иштар, мы — избранные жрицы —
Ткем покрывало ей из золотых шнуров.
Когда ж настанет ночь, и в прорези колонны
Свой первый бледный луч богиня бросит нам
И вздымет радостно звезду своей короны —
Мы в рощи убежим, в ее зеленый храм!
Взметнутся и спадут пурпуровые шарфы —
Восславим наготой великую Иштар! —
И будут бубны звать и будут плакать арфы
Для пляски сладостной сплетенных юных пар…
Но я одна из всех останусь одинокой,
Останусь до зари с своим веретеном,
Стеречь златой покров богини звездноокой
И горько вспоминать и думать об одном…
Как привели меня на первый праздник лунный,
В толпе таких, как я, невинных робких дев,
Как опьянил меня тот рокот сладкострунный,
Священный танец жриц и жертвенный напев.
И много было нас. Горбуньи и калеки,
Чтоб не забыли их, протиснулись вперед,
А мы, красивые, мы опустили веки,
И стали у колонн, и ждали свой черед.
Вот смолкли арфы вдруг, и оборвались танцы…
Раскрылась широко преджертвенная дверь…
И буйною толпой ворвались чужестранцы,
Как зверь ликующий, голодный, пестрый зверь!
Одежды странные, неведомые речи!
И лица страшные и непонятный смех…
Но тот, кто подошел и взял меня за плечи,
Свирепый и большой, — тот был страшнее всех!
Он черный был и злой, как статуя Ваала!
Звериной шкурою охвачен гибкий стан,
Но черное чело златая цепь венчала —
Священный царский знак далеких знойных стран.
О, ласки черных рук так жадны и так грубы,
Что я не вспомнила заклятья чуждых чар!
Впились в мои уста оранжевые губы
И пили жизнь мою, и жгла меня Иштар!..
И золото его я отдала богине,
Как отдала себя, покорная судьбе.
Но взгляд звериных глаз я помню и поныне,
Я этот взгляд его — оставила себе!
Зовут меня с собой веселые подруги:
«Взгляни, печальная, нам ничего не жаль!
О, сколько радости — сплетаться в буйном круге,
Живым лобзанием жечь мертвую печаль!»
Иштар великая! На зов иного счастья
Я не могу пойти в твой сребролунный храм!
Я отдала тебе блаженство сладострастья,
Но мук любви моей тебе я не отдам!
(На восстановление 1-го кадетского корпуса, 1887 г.)
Привет тебе, наш светлый уголок!
Друзья-товарищи, очаг наш засветился!
Он долго странствовал и снова возвратился
В тот меньшиковский дом, где времени поток
Его не трогал, где, в тени родных преданий,
Взросли мы, счастливы и полны ожиданий, —
Где пылью двух веков покрыты знамена,
Где до́ма многие большие имена...
Мысль о рассаднике всей доблести вои́нской
Царице Анне Миних дал, иль Ягужинской.
С тех самых пор, чуть не от дней Петра,
По воле милости и царственной, и женской,
Шляхетский корпус рос. Была, была пора
Фельдмаршалы Прозо́ровский, Каме́нский,
Румянцев — ранее других,
Слетев с гнезда, в деяниях живых
Свои судьбы бытописали.
Времен прошедших ценные скрижали
Хранят, куда потомок ни взгляни —
В Екатеринин век, и в Александра дни,
К Балканам, на Кавказ, на польские восстанья,
На Севастополь, Плевну, их сказанья,
На степи Азии — повсюду след костей —
То рослых гренадер, то мелких егерей,
След однокашников-товарищей убитых!
Мы знали многих... Эти имена
Хранит у нас церковная стена
На черных мраморах, венками перевитых.
И не в одном лишь пламени боев,
Где русской крови и не счесть потоков,
Наш корпус выдвигал ряды своих сынов.
Являлись: Озеров, Херасков, Сумароков,
Когда-то светочи давно прошедших дней!
И если бы назвать по именам людей,
Которые в свой день России были нужны, —
Там, однокашники, где наших не сыскать?
На них лежала Божья благодать,
Усилья их оказывались дружны.
Видали ль вы, когда, как в Светлой Пасхи ночь,
Когда в алтарь уходит плащаница,
Вдруг озаряются молящиеся лица,
И темень храма убегает прочь!
От свечки маленькой бежит по храму пламя,
И поднимается в сиянии огней
Воскресшего Христа хоругвенное знамя!
Не так ли мы на утре наших дней
Несли огонь любви от очага родного?
Чуть только погасал — затепливали снова!
Сторожевой маяк, он посылал нам свет
По толчее зыбей, сквозь темень непогоды...
Нет, не мертвы дела давно минувших лет,
Преданьями сильны великие народы!
Преданья, это — мощь! Под их святую сень
Как к знамена́м полки в кровавый битвы день
Всегда, всегда собраться торопились;
И то не вымысел, что где-то в небесах,
В гигантских очерках, на облачных конях,
С живыми заодно и тени мертвых бились!
(Быль)
(Посвящается.....)
Кларису юноша любил,
Давно тому назад.
Он сердце девы получил:
А сердце — лучший клад.
Уж громкий колокол гудет,
И в церкве поп с венцами ждет.
И вдруг раздался крик войны,
Подяты знамена:
Спешат отечества сыны —
И ноги в стремена!
Идет Калмар, томим тоской,
Проститься с девой молодой.
«Клянись, что вечно, — молвил он, —
Мне не изменишь ты! —
Пускай холодной смерти сон,
О дева красоты,
Нас осеняет под землей,
Коль не венцы любви святой!»
Клариса клятву говорит,
Дрожит слеза в очах,
Разлуки поцелуй горит
На розовых устах:
«Вот поцелуй последний мой —
С тобою в храм и в гроб с тобой!»
— Итак, прости! жалей меня:
Печален мой удел! —
Калмар садится на коня
И вихрем полетел…
Дни мчатся… снег в полях лежит…
Все дева плачет да грустит…
Вот и весна явилась вновь,
И в солнце прежний жар.
Проходит женская любовь,
Забыт, забыт Калмар!
И должен получить другой
Ее красу с ее рукой.
С невестой под руку жених
Пирует за столом,
Гостей обходит и родных
Стакан, шипя вином.
Пир брачный весело шумит;
Лишь молча гость один сидит.
На нем шелом избит в боях,
Под хладной сталью лик,
И плащ изорван на плечах,
И ржавый меч велик.
Сидит он прям и недвижим,
И речь начать боятся с ним…
«Что гость любезный наш не пьет, —
Клариса вдруг к нему, —
И что он нить не перервет
Молчанью своему?
Кто он? откуда в нашу дверь?
Могу ли я узнать теперь?»
Не стон, не вздох он испустил —
Какой-то странный звук
Невольным страхом поразил
Мою невесту вдруг.
Все гости: ax! — открыл пришлец
Лицо свое: — то был мертвец.
Трепещут все, спасенья нет,
Жених забыл свой меч.
«Ты помнишь ли, — сказал скелет, —
Свою прощальну речь:
Калмар забыт не будет мной;
С тобою в храм и в гроб с тобой!
Калмар твой пал на битве — там,
В отчаянной борьбе.
Венец, девица, в гробе нам:
Я верен был тебе!..»
Он обхватил ее рукой,
И оба скрылись под землей.
В том доме каждый круглый год
Две тени, говорят,
(Когда меж звезд луна бредет,
И все живые спят)
Являются, как легкий дым,
Бродя по комнатам пустым!..
(Посвящается……)Кларису юноша любил,
Давно тому назад.
Он сердце девы получил:
А сердце — лучший клад.
Уж громкий колокол гудёт,
И в церкве поп с венцами ждет.
И вдруг раздался крик войны,
Подъяты знамена:
Спешат отечества сыны –
И ноги в стремена!
Идет Калмар, томим тоской,
Проститься с девой молодой.
«Клянись, что вечно, — молвил он, –
Мне не изменишь ты! –
Пускай холодной смерти сон,
О дева красоты,
Нас осеняет под землей,
Коль не венцы любви святой!»
Клариса клятву говорит,
Дрожит слеза в очах,
Разлуки поцелуй горит
На розовых устах:
«Вот поцелуй последний мой –
С тобою в храм и в гроб с тобой!»
— Итак, прости! Жалей меня:
Печален мой удел! –
Калмар садится на коня
И вихрем полетел…
Дни мчатся… Снег в полях лежит…
Всё дева плачет да грустит…
Вот и весна явилась вновь,
И в солнце прежний жар.
Проходит женская любовь,
Забыт, забыт Калмар!
И должен получить другой
Ее красу с ее рукой.
С невестой под руку жених
Пирует за столом,
Гостей обходит и родных
Стакан, шипя вином.
Пир брачный весело шумит;
Лишь молча гость один сидит.
На нем шелом избит в боях,
Под хладной сталью лик,
И плащ изорван на плечах,
И ржавый меч велик.
Сидит он прям и недвижим,
И речь начать боятся с ним…
«Что гость любезный наш не пьет, –
Клариса вдруг к нему, –
И что он нить не перервет
Молчанью своему?
Кто он? Откуда в нашу дверь?
Могу ли я узнать теперь?»
Не стон, не вздох он испустил –
Какой-то странный звук
Невольным страхом поразил
Мою невесту вдруг.
Все гости: ax! — открыл пришлец
Лицо свое: — то был мертвец.
Трепещут все, спасенья нет,
Жених забыл свой меч.
«Ты помнишь ли, — сказал скелет, –
Свою прощальну речь:
Калмар забыт не будет мной;
С тобою в храм и в гроб с тобой!
Калмар твой пал на битве — там,
В отчаянной борьбе.
Венец, девица, в гробе нам:
Я верен был тебе!..»
Он обхватил ее рукой,
И оба скрылись под землей.
В том доме каждый круглый год
Две тени, говорят,
(Когда меж звезд луна бредет,
И все живые спят)
Являются, как легкий дым,
Бродя по комнатам пустым!.. Гость («Кларису юноша любил»). Впервые опубликовано в 1882 г. в «Русской старине» (№ 8, с. 389–390).
Стихотворение, известное по копии, полученной П.А. Висковатовым от наследников А.М. Верещагиной, предположительно датировалось 1832 г. Между тем находящееся в каталоге антикварной мюнхенской фирмы «Karl und Faber» (Мюнхен, 1951) факсимиле лермонтовского автографа (заглавие и 6 первых строк) позволяет думать, что баллада относится к более позднему времени (характер почерка); возможно, она была написана при известии о предстоящем замужестве В.А. Лопухиной. Сюжет стихотворения мог быть подсказан балладой Г.А. Бюргера «Ленора» и ее русскими переводами. Известный фольклорный сюжет о «госте» — призраке погибшего жениха упоминается в романе «Вадим» (см.: наст. изд., т. IV).
Теперь так мало греков в Ленинграде,
что мы сломали Греческую церковь,
дабы построить на свободном месте
концертный зал. В такой архитектуре
есть что-то безнадежное. А впрочем,
концертный зал на тыщу с лишним мест
не так уж безнадежен: это — храм,
и храм искусства. Кто же виноват,
что мастерство вокальное дает
сбор больший, чем знамена веры?
Жаль только, что теперь издалека
мы будем видеть не нормальный купол,
а безобразно плоскую черту.
Но что до безобразия пропорций,
то человек зависит не от них,
а чаще от пропорций безобразья.
Прекрасно помню, как ее ломали.
Была весна, и я как раз тогда
ходил в одно татарское семейство,
неподалеку жившее. Смотрел
в окно и видел Греческую церковь.
Все началось с татарских разговоров;
а после в разговор вмешались звуки,
сливавшиеся с речью поначалу,
но вскоре — заглушившие ее.
В церковный садик въехал экскаватор
с подвешенной к стреле чугунной гирей.
И стены стали тихо поддаваться.
Смешно не поддаваться, если ты
стена, а пред тобою — разрушитель.
К тому же экскаватор мог считать
ее предметом неодушевленным
и, до известной степени, подобным
себе. А в неодушевленном мире
не принято давать друг другу сдачи.
Потом туда согнали самосвалы,
бульдозеры… И как-то в поздний час
сидел я на развалинах абсиды.
В провалах алтаря зияла ночь.
И я — сквозь эти дыры в алтаре —
смотрел на убегавшие трамваи,
на вереницу тусклых фонарей.
И то, чего вообще не встретишь в церкви,
теперь я видел через призму церкви.
Когда-нибудь, когда не станет нас,
точнее — после нас, на нашем месте
возникнет тоже что-нибудь такое,
чему любой, кто знал нас, ужаснется.
Но знавших нас не будет слишком много.
Вот так, по старой памяти, собаки
на прежнем месте задирают лапу.
Ограда снесена давным-давно,
но им, должно быть, грезится ограда.
Их грезы перечеркивают явь.
А может быть, земля хранит тот запах:
асфальту не осилить запах псины.
И что им этот безобразный дом!
Для них тут садик, говорят вам — садик.
А то, что очевидно для людей,
собакам совершенно безразлично.
Вот это и зовут: «собачья верность».
И если довелось мне говорить
всерьез об эстафете поколений,
то верю только в эту эстафету.
Вернее, в тех, кто ощущает запах.
Так мало нынче в Ленинграде греков,
да и вообще — вне Греции — их мало.
По крайней мере, мало для того,
чтоб сохранить сооруженья веры.
А верить в то, что мы сооружаем,
от них никто не требует. Одно,
должно быть, дело нацию крестить,
а крест нести — уже совсем другое.
У них одна обязанность была.
Они ее исполнить не сумели.
Непаханое поле заросло.
«Ты, сеятель, храни свою соху,
а мы решим, когда нам колоситься».
Они свою соху не сохранили.
Сегодня ночью я смотрю в окно
и думаю о том, куда зашли мы?
И от чего мы больше далеки:
от православья или эллинизма?
К чему близки мы? Что там, впереди?
Не ждет ли нас теперь другая эра?
И если так, то в чем наш общий долг?
И что должны мы принести ей в жертву?
Когда мои кибитки кочевыя
Остановились здесь впервые—
Я с изумлением увидел пышный град:
И зданий, и дворцов, и храмов целый ряд.
В ответ на мой вопрос: Давно ли, всем на диво,
Здесь город выстроен?—сказали горделиво
Мне граждане его:—Отчизна наша—он,
И с отдаленнейших существовал времен.
Прошли века, и снова я
Забрел в знакомые края.
Дома, дворцы и храм—исчезло все безследно.
Лишь отблеск солнечный светился, как рубин,
На бархате травой покрытых луговин.
Я встретил пастуха: один одетый бедно,
Жевал он черный хлеб и пас в лугах стада.
Я с ним заговорил, спросив его: давно ли
На этом пастбище пасется скот на воле?
Пастух ответил мне:—Он пасся тут всегда!—
Прошли века и снова я
Забрел в знакомые края.
Как мачты, высились гигантския деревья,
Обвиты змеями тянувшихся лиан,
И я в тени ветвей разбил мои кочевья.
Пловец, заброшенный в зеленый океан—
Стрелок мне встретился, и я без колебанья
Спросил: Давно ли здесь дремучие леса,
Почти укрывшие от взоров небеса?
— Давно ль? Я думаю, с дней первых мирозданья!—
Прошли века, и снова я
Забрел в знакомые края.
И что ж? Пучина вод блистала синевою,
Лианы, темный лес с роскошною листвою—
Исчезли под ея холодной пеленой,
И с ропотом волна катилась за волной.
Рыбацкий старый челн качался на просторе,
И я спросил гребца: давно ли здесь вода?
— Ты шутишь,—он сказал,—она была всегда
С тех пор, я думаю, как существует море.—
Прошли века, и снова я
Забрел в знакомые края.
На место светлых волн с серебряной каймой—
Сверкали золотом песков зыбучих волны
И долго я стоял, недоуменья полный,
Пред степью выжженной, безплодной и немой.
Когда ж потребовал я обясненья чуда—
Ответил продавец, торочивший верблюда:
— С тех пор, как создан был Аллахом человек—
Пустыня здесь была, и будет здесь во век.—
Прошли века, и снова я
Забрел в знакомые края.
Я город увидал—с домами и с дворцами,
С толпою шумною, кипящею ключем
И я спросил, смеясь в уме над гордецами:
Где прежний пышный град, где память здесь о нем?
Где волны зелени, песков и океана?
И молвили они, не ведая обмана:
— Наш город здесь стоит в течении веков.—
И разсмеялся я при звуке этих слов…
Пройдут века, и снова я
Приду в знакомые края.
1На лоне облаков румяных
Явилась скромная заря;
Пред нею резвые зефиры,
А позади блестящий Феб,
Одетый в пышну багряницу,
Летит по синеве небес —
Природу снова оживляет
И щедро теплоту лиет.2Явилось зрелище прекрасно
Моим блуждающим очам:
Среди красот неизъяснимых
Мой взор не зрит себе границ,
Мою всё душу восхищает,
В нее восторга чувства льет,
Вдыхает ей благоговенье —
И я блажу светил Творца.3Но тамо — что пред взор явилось?
Какие солнца там горят?
То славы храм чело вздымает —
Вокруг его венец лучей.
Утес, висящий над валами
Морских бесчисленных пучин,
Веков теченьем поседевший,
Его подъемлет на хребте.4Дерзну ль рукой покров священный,
Молвы богиня, твой поднять?
Дерзну ль святилище проникнуть,
Где лавр с оливою цветет? —
К тебе все смертные стремятся
Путями крови и добра;
Но редко, редко достигают
Под сень престола твоего! 5Завеса вскрылась — созерцаю:
Се, вижу, сердцу милый Тит,
Се Антонины, Адрианы;
Но Александров — нет нигде.
Главы их лавр не осеняет,
В кровавой пене он погряз,
Он бременем веков подавлен —
Но цвел ли в мире он когда? 6О Александр, тщеславный, буйный,
Стремился иго наложить
И тяжки узы ты вселенной!
Твой меч был грозен, как перун;
Твой шаг был шагом исполина;
Твоя мысль — молний скорых бег;
Пределов гордость не имела;
Но цель — была лишь только дым! 7К чему мечтою ты прельщался?
Какой ты славе вслед бежал?
Где замысл твой имел пределы?
Где пункт конца желаньям был?
Алкал ты славы — и в безумстве
Себя ты богом чтить дерзал;
Хотел ты бранями быть громок —
Но звук оставил лишь пустой.8Героя званием священным
Хотел себя украсить ты;
Ах, что герой, когда лишь кровью
Его написаны дела?
Когда лишь звуками сражений
Он в краткий век свой знатен был?
Когда лишь мужеством и силой
Он путь свой к славе отверзал? 9Но что герой? Неужто бранью
Единой будет славен он?
Неужто, кровию омытый,
Его венец пребудет свеж?
Ах, нет! засохнет и поблекнет,
И обелиск его падет;
Он порастет мхом и травою,
И с ним вся память пропадет.10Герои света, вы дерзали
Себе сей титул присвоять;
Но кто, какое сердце скажет,
Что вы достойны были впрямь
Сего названия почтенна?
Никто — ползуща токмо лесть,
Виясь у ног, вас прославляет!
Но что неискрення хвала?..11Героем тот лишь назовется,
Кто добродетель красну чтит,
Кто лишь из должности биется,
Не жаждет кровь реками лить;
Кто побеждает — победивши,
Врага лобзает своего
И руку дружбы простирает
К нему, во знак союза с ним.12Кто сирым нежный покровитель;
Кто слез поток спешит отерть
Благодеяния струями;
Кто ближних любит, как себя;
Кто благ в деяньях, непорочен,
Кого и враг во злобе чтит —
Единым словом: кто душою
Так чист и светл, как божество.13Венцов оливных тот достоин,
И лавр его всегда цветет;
Тот храма славы лишь достигнет,
В потомстве вечно будет жить, —
И человечество воздвигнет
Ему сердечный мавзолей,
И слезы жаркие польются
К нему на милый сердцу прах…14Я в куще тихой, безмятежной
Героем также быть могу:
Мое тут поле брани будет
Несчастных сонм, гоним судьбой;
И меч мой острый, меч огнистый
Благодеянья будет луч;
Он потечет — и побеждает
Сердца и души всех людей.15Мой обелиск тогда нетленный
Косою время не сразит;
Мой славы храм не сокрушится:
Он будет иссечен в сердцах;
Меня мечтанья не коснутся,
Я теням вслед не побегу,
И солнце дней моих затмится,
Зарю оставя по себе.
В храме — золоченые колонны,
Золоченая резьба сквозная,
От полу до сводов поднимались.
В золоченых ризах все иконы,
Тускло в темноте они мерцали.
Даже темнота казалась в храме
Будто бы немного золотая.
В золотистом сумраке горели
Огоньками чистого рубина
На цепочках золотых лампады.
Рано утром приходили люди.
Богомольцы шли и богомолки.
Возжигались трепетные свечи,
Разливался полусвет янтарный.
Фимиам под своды поднимался
Синими душистыми клубами.
Острый луч из верхнего окошка
Сквозь куренья дымно прорезался.
И неслось ликующее пенье
Выше голубого фимиама,
Выше золотистого тумана
И колонн резных и золоченых.
В храме том, за ризою тяжелой,
За рубиновым глазком лампады
Пятый век скорбела Божья Матерь,
С ликом, над младенцем наклоненным,
С длинными тенистыми глазами,
С горечью у рта в глубокой складке.
Кто, какой мужик нижегородский,
Живописец, инок ли смиренный
С ясно-синим взглядом голубиным,
Муж ли с ястребиными глазами
Вызвал к жизни тихий лик прекрасный,
Мы о том гадать теперь не будем.
Живописец был весьма талантлив.
Пятый век скорбела Божья Матерь
О распятом сыне Иисусе.
Но, возможно, оттого скорбела,
Что уж очень много слез и жалоб
Ей носили женщины-крестьянки,
Богомолки в черных полушалках
Из окрестных деревень ближайших.
Шепотом вверяли, с упованьем,
С робостью вверяли и смиреньем:
«Дескать, к самому-то уж боимся,
Тоже нагрешили ведь немало,
Как бы не разгневался, накажет,
Да и что по пустякам тревожить?
Ну, а ты уж буде похлопочешь
Перед сыном с нашей просьбой глупой,
С нашею нуждою недостойной.
Сердце материнское смягчится
Там, где у судьи не дрогнет сердце.
Потому тебя и называем
Матушкой-заступницей. Помилуй!»
А потом прошла волна большая,
С легким хрустом рухнули колонны,
Цепи все по звенышку распались,
Кирпичи рассыпались на щебень,
По песчинке расточились камни,
Унесло дождями позолоту.
В школу на дрова свезли иконы.
Расплодилась жирная крапива,
Где высоко поднимались стены
Белого сверкающего храма.
Жаловаться ходят нынче люди
В областную, стало быть, газету.
Вот на председателя колхоза
Да еще на Петьку-бригадира.
Там ужо отыщется управа!
Раз я ехал, жажда одолела.
На краю села стоит избушка.
Постучался, встретила старушка,
Пропустила в горенку с порога.
Из ковша напился, губы вытер
И шагнул с ковшом к перегородке,
Чтоб в лоханку выплеснуть остатки
(Кухонька была за занавеской.
С чугунками, с ведрами, с горшками).
Я вошел туда и, вздрогнув, замер:
Средь кадушек, чугунков, ухватов,
Над щелястым полом, над лоханью,
Расцветая золотым и красным,
На скамье ютится Божья Матерь
В золотистых складчатых одеждах,
С ликом, над младенцем наклоненным,
С длинными тенистыми глазами,
С горечью у рта в глубокой складке.
— Бабушка, отдай ты мне икону,
Я ее — немедленно в столицу…
Разве место ей среди кадушек,
Средь горшков и мисок закоптелых!
— А зачем тебе? Чтоб надсмехаться,
Чтобы богохульничать над нею?
— Что ты, бабка, чтоб глядели люди!
Место ей не в кухне, а в музее.
В Третьяковке, в Лувре, в Эрмитаже.
— Из музею были не однажды.
Предлагали мне большие деньги.
Так просили, так ли уж просили,
Даже жалко сделалось, сердешных.
Но меня притворством не обманешь,
Я сказала: «На куски разрежьте,
Выжгите глаза мои железом,
Божью Матерь, Светлую Марию
Не отдам бесам на поруганье».
— Да какие бесы, что ты, бабка!
Это все — работники искусства.
Красоту они ценить умеют,
Красоту по капле собирают.
— То-то! Раскидавши ворохами,
Собирать надумали крохами.
— Да тебе зачем она? Молиться —
У тебя ведь есть еще иконы.
— Как зачем? Я утром рано встану,
Маслицем протру ее легонько,
Огонек затеплю перед ликом,
И она поговорит со мною.
Так-то ли уж ласково да складно
Говорить заступница умеет.
— Видно, ты совсем рехнулась, бабка!
Где же видно, чтоб доска из липы,
Даже пусть и в красках золотистых,
Говорить по-нашему умела!
— Ты зачем пришел? Воды напиться?
Ну так — с богом, дверь-то уж открыта!
Ехал я среди полей зеленых,
Ехал я средь городов бетонных,
Говорил с людьми, обедал в чайных,
Ночевал в гостиницах районных.
Постепенно стало мне казаться
Сказкой или странным сновиденьем,
Будто бы на кухне у старушки,
Где горшки, ухваты и кадушки,
На скамейке тесаной, дубовой
Прижилась, ютится Божья Матерь
В золотистых складчатых одеждах,
С ликом, над младенцем наклоненным,
С длинными тенистыми глазами,
С горечью у рта в глубокой складке.
Бабка встанет, маслицем помажет,
Огонек тихонечко засветит.
Разговор с заступницей заводит…
Понапрасну ходят из музея.
В светлом саду живет благая
Лакшми. На востоке от горы
Зент-Лхамо. В вечном труде
она украшает свои семь
покрывал успокоения. Это
знают все люди. Все они
чтут Лакшми, Счастье несущую.
Боятся все люди сестру ее
Сиву Тандаву. Она злая и страшная
и гибельная. Она разрушает.
Ах ужас, идет из гор Сива
Тандава. Злая подходит к храму
Лакшми. Тихо подошла злая и,
усмирив голос свой, окликает
благую. Отложила Лакшми свои
покрывала. И выходит на зов.
Открыто прекрасное тело благое.
Глаза у благой бездонные. Волосы
очень темные. Ногти янтарного
цвета. Вокруг грудей и плеч
разлиты ароматы из особенных
трав. Чисто умыта Лакшми
и ее девушки. Точно после ливня
изваяния храмов Аджанты. Но
вот ужасна была Сива Тандава.
Даже в смиренном виде своем.
Из песьей пасти торчали клыки.
Тело непристойно обросло волосами.
Даже запястья из горячих рубинов
не могли украсить злую Сиву
Тандаву. Усмирив голос свой,
позвала злая благую сестру.
«Слава тебе, Лакшми, родня моя!
Много ты натворила счастья и
благоденствия. Слишком много
прилежно ты наработала. Ты
настроила города и башни. Ты
украсила золотом храмы. Ты
расцветила землю садами. Ты —
красоту возлюбившая. Ты
сделала богатых и дающих. Ты
сделала бедных, но получающих
и тому радующихся. Мирную
торговлю и добрые связи ты
устроила. Ты придумала
радостные людям отличия. Ты
наполнила души сознанием
приятным и гордостью. Ты щедрая!
Радостно люди творят себе
подобных. Слава тебе! Спокойно
глядишь ты на людские шествия.
Мало что осталось делать тебе.
Боюсь, без труда утучнеет тело
твое. И прекрасные глаза станут
коровьими. Забудут тогда люди
принести тебе приятные жертвы.
И не найдешь для себя отличных
работниц. И смешаются все
священные узоры твои. Вот
я о тебе позаботилась, Лакшми,
родня моя. Я придумала тебе
дело. Мы ведь близки с тобою.
Тягостно мне долгое разрушение
временем. А ну-ка давай все
людское строение разрушим.
Давай разобьем все людские
радости. Изгоним все накопленные
людские устройства. Мы обрушим
горы. И озера высушим. И
пошлем и войну и голод. И
снесем города. Разорви твои
семь покрывал успокоения. И
сотворю я все дела мои. Возрадуюсь.
И ты возгоришься потом, полная
заботы и дела. Вновь спрядешь
еще лучшие свои покрывала.
Опять с благодарностью примут
люди все дары твои. Ты придумаешь
для людей столько новых забот
и маленьких умыслов! Даже
самый глупый почувствует себя
умным и значительным. Уже
вижу радостные слезы, тебе
принесенные. Подумай, Лакшми,
родня моя! Мысли мои полезны
тебе. И мне, сестре твоей, они
радостны». Вот хитрая Сива
Тандава! Только подумайте,
что за выдумки пришли в ее
голову. Но Лакшми рукою
отвергла злобную выдумку Сивы.
Тогда приступила злая уже,
потрясая руками и клыками
лязгая. Но сказала Лакшми:
«Не разорву для твоей радости
и для горя людей мои покрывала.
Тонкою пряжью успокою людской
род. Соберу от всех знатных очагов
отличных работниц. Украшу
покрывала новыми знаками, самыми
красивыми, самыми заклятыми.
И в знаках, в образах лучших
и птиц и животных пошлю к очагам
людей мои заклинания добрые». Так
решила благая. Из светлого сада
ушла ни с чем Сива Тандава.
Радуйтесь, люди! Безумствуя,
ждет теперь Сива Тандава
разрушения временем. В гневе
иногда потрясает землю она.
Тогда возникает и война и
голод. Тогда погибают народы.
Но успевает Лакшми набросить
свои покрывала. И на телах
погибших опять собираются люди.
Сходятся в маленьких торжествах.
Лакшми украшает свои покрывала
новыми священными знаками.
IСеребром холодной зари
Озаряется небосвод,
Меж Стамбулом и Скутари
Пробирается пароход.
Как дельфины, пляшут ладьи,
И так радостно солоны
Молодые губы твои
От соленой свежей волны.
Вот, как рыжая грива льва,
Поднялись три большие скалы —
Это Принцевы острова
Выступают из синей мглы.
В море просветы янтаря
И кровавых кораллов лес,
Иль то розовая заря
Утонула, сойдя с небес?
Нет, то просто красных медуз
Проплывает огромный рой,
Как сказал нам один француз, —
Он ухаживал за тобой.
Посмотри, он идет опять
И целует руку твою…
Но могу ли я ревновать, —
Я, который слишком люблю?..
Ведь всю ночь, пока ты спала,
Ни на миг я не мог заснуть,
Все смотрел, как дивно бела
С царским кубком схожая грудь.
И плывем мы древним путем
Перелетных веселых птиц,
Наяву, не во сне плывем
К золотой стране небылиц.IIСеткой путанной мачт и рей
И домов, сбежавших с вершин,
Поднялся перед нами Пирей,
Корабельщик старый Афин.
Паровоз упрямый, пыхти!
Дребезжи и скрипи, вагон!
Нам дано наконец прийти
Под давно родной небосклон.
Покрывает июльский дождь
Жемчугами твою вуаль,
Тонкий абрис масличных рощ
Нам бросает навстречу даль.
Мы в Афинах. Бежим скорей
По тропинкам и по скалам:
За оградою тополей
Встал высокий мраморный храм,
Храм Палладе. До этих пор
Ты была не совсем моя.
Брось в расселину луидор —
И могучей станешь, как я.
Ты поймешь, что страшного нет
И печального тоже нет,
И в душе твоей вспыхнет свет
Самых вольных Божьих комет.
Но мы станем одно вдвоем
В этот тихий вечерний час,
И богиня с длинным копьем
Повенчает для славы нас.IIIЧайки манят нас в Порт-Саид,
Ветер зной из пустынь донес,
Остается направо Крит,
А налево милый Родос.
Вот широкий Лессепсов мол,
Ослепительные дома.
Гул, как будто от роя пчел,
И на пристани кутерьма.
Дело важное здесь нам есть —
Без него был бы день наш пуст —
На террасе отеля сесть
И спросить печеных лангуст.
Ничего нет в мире вкусней
Розоватого их хвоста,
Если соком рейнских полей
Пряность легкая полита.
Теплый вечер. Смолкает гам,
И дома в прозрачной тени.
По утихнувшим площадям
Мы с тобой проходим одни,
Я рассказываю тебе,
Овладев рукою твоей,
О чудесной, как сон, судьбе,
О твоей судьбе и моей.
Вспоминаю, что в прошлом был
Месяц черный, как черный ад,
Мы расстались, и я манил
Лишь стихами тебя назад.
Только вспомнишь — и нет вокруг
Тонких пальм, и фонтан не бьет;
Чтобы ехать дальше на юг,
Нас не ждет большой пароход.
Петербургская злая ночь;
Я один, и перо в руке,
И никто не может помочь
Безысходной моей тоске.
Со стихами грустят листы,
Может быть ты их не прочтешь…
Ах, зачем поверила ты
В человечью, скучную ложь?
Я люблю, бессмертно люблю
Все, что пело в твоих словах,
И скорблю, смертельно скорблю
О твоих губах-лепестках.
Яд любви и позор мечты!
Обессилен, не знаю я —
Что же сон? Жестокая ты
Или нежная и моя?
Над миром царствовал Нерон,
И шумный двор его шептался,
Когда в раздумье мрачном он
В своем дворце уединялся.
Там сочинял ли он стихи,
Иль новых ужасов затеи —
Но мерно слышались шаги
Его вдоль узкой галереи.
Как перед бурей, затихал
В подобный час дворец просторный,
И каждый молча ожидал
Судьбы, склоняя взор покорный.Шумел лишь Рим. — В пяти шагах
Граждане в праздничной одежде,
Позабывая вещий страх,
Кричат пронзительней, чем прежде.
Всё льстит их взорам и ушам,
Всё пища для страстей мгновенных:
Там торжество и новый храм,
Здесь суд царей порабощенных.
Народ шумит. Давно привык
Он к торжеству своей гордыни,
Он всем народам шлет владык
И в Рим увозит их святыни.
Как прежде, пленные цари
Влачат по форуму оковы,
И рядом стали алтари
И Озириса и Еговы.Минутным жаром увлечен
Всегда кипучий дух народа:
Сегодня бог ему Нерон,
А завтра бог ему свобода.
Он так же рвался и кричал
Иль так же отступал, немея,
Когда у статуи Помпея
Брут окровавил свой кинжал.1Давно собрали виноград,
Серей туман на Апеннинах,
И в Рим, пестрея на долинах,
Тибура жители спешат.
Лишь юный Мунд не едет в Рим,
Его столица не пленяет,
И он на всё друзьям своим
Одним молчаньем отвечает.
Как быстро лето перед ним
Крылатые промчали Оры,
Каким сияньем голубым
Всё время покрывались горы,
Как сельский быт он полюбил,
Забыв о купленном веселье,
И в этом замкнутом ущелье
Элизий полный находил!
По целым он сидел ночам,
Кидая взоры за ограду,
Пока заря свою лампаду
Взнесет к тибурским высотам
И, как алтарь любви живой,
За дымом скроется долина.
Быть может, снова в садик свой
Пройдет надменная Сабина.
Не подымая глаз своих,
Пройдет в величии суровом,
Но он любви крылатым словом
Ее смутит хотя на миг,
Иль без свидетелей опять
Ее принудит он ответить,
Чтоб только взор блестящий встретить
Или насмешку услыхать.
Он знал давно, что ничему
Не внемлет строгая Сабина,
Что равнодушие к нему
Хранит супруга Сатурнина.Недавно прибыл Сатурнин
Из знойной Сирии с женою.
Там долго, полный властелин,
Богатой правил он страною.
Сабина, властью красоты
И саном мужниным хранима,
Смотреть привыкла с высоты
На юных ветреников Рима.
Коней, гетер, ночных пиров
Она в душе им не прощала
И втайне на одних богов
Порывы сердца обращала.
Как чист молитвы фимиам!
Как гасит он огонь преступный!
Сабина покидала храм,
Подобно Гере недоступной.
Когда же Мунд, пробравшись в сад,
Ее смущал любви приветом,
Живой упрек и гордый взгляд
Бывали дерзкому ответом.
Но в Мунде блеск ее очей
Лишь распалял любви желанья:
Он тосковал, не спал ночей
И жаждал нового свиданья.Сегодня Мунд стоит один,
Глядя в раздумье на долину;
Вчера уехал Сатурнин
И в Рим увез свою Сабину.
«Что делать? — часто Мунд твердит. —
Бесплодно дни промчались лета!»
— «Что делать?» — эхо говорит
Сто раз — и не дает ответа.А там, врываясь в недра скал,
Как бы живой упрек бессилью,
Кипучий Анио роптал
И рассыпался тонкой пылью,
Да, разгоняя горный дым,
Как и вчера, перед разлукой,
И ныне Феб золотолукой
Три кинул радуги над ним.2Сабина в Риме. Но и там
Живет по-прежнему Сабина:
В дому лелеет Сатурнина
И в храмах жертвует богам.
Молиться чуждым, как своим,
Обучена чужой страною,
Она и в Риме жертвы им
Несет с покорною душою.
И в деле веры и добра,
Послушна сладостным влеченьям,
Она проводит вечера,
Жрецов внимая порученьям.Но чаще всех с недавних пор
К ней жрец Анубиса приходит,
Заводит жаркий разговор
И зорких глаз с нее не сводит.
Награду темную сулит
И сердца слушает тревогу,
Влечет к таинственному богу —
И наконец ей говорит:
«Недаром ты у алтарей
С мольбами жертвы приносила,
Сабина, верой ты своей
И жизнью небу угодила!
Твои молитвы сочтены;
Но никогда непосвященный
Не приподымет пелены,
На лик Изиды опущенной.
Мужайся: шаг еще, и ты
Войдешь в блаженные чертоги,
Где блеском вечной красоты
Сияют праведные боги.
Тебя я в тайну посвящу, —
Но, вечной истины ревнитель,
Я сам, Анубиса служитель,
О ней поведать трепещу.
Богам от юности служил
Я и молился ежечасно,
Но никогда так громогласно
Со мною бог не говорил.
Вчера стою у алтаря —
И вдруг оракул мне вещает,
Что, страстью пламенной горя,
Тебя Анубис избирает.
Всю ночь очей я не смыкал,
Молясь в смятении великом,
И полог брачный разостлал
Перед Анубисовым ликом.
А ныне сам почтить готов
Тебя коленопреклоненьем:
Внимать велению богов
Нам подобает со смиреньем.
Сегодня с вечера луна
Не озирает стогнов Рима.
Ты, как богиня убрана,
Ко храму приходи незрима.
Служанок бойся пробудить,
Пусть дремлет муж твой утомленный,
Чтобы не мог непосвященный
Тебя и взором осквернить.
Тебя я на ступенях жду;
Иди, давай мне руку смело…
Придешь ли, новая Семела,
Во храм Анубиса?» — «Приду».3Давно звездами ночь блестит,
Смолкает шумная столица,
Порой лишь громко колесница
Веселых юношей промчит.
Одна под сению ночной
Сабина бережно ступает,
За нею сладкою струей
Сирийский нард благоухает.
Как долго прождала она,
Чтоб сон нисшел на Сатурнина!
Пора! сейчас блеснет луна
Над темной грудой Эсквилина!
Нет, этой позднею порой
Никто не мог ее заметить, —
Лишь только б оргии ночной
Да ярких факелов не встретить!
Какой-то дух ее несет
Неотразимо и упрямо
Всё дальше. — Вот она у храма, —
И жрец ей руку подает.
«Молчи, мне всё поведал бог:
Ты опоздала поневоле.
Вступи одна через порог,
Анубис ждет — не медли боле».Как мавзолей, безмолвен храм,
Лишь ходит облаком куренье,
И ног ее прикосновенье
Звучит по мраморным плитам.
Кумиров глаз не различает.
Повсюду мрак. Едва-едва
Небес полночных синева
Средину храма озаряет.
О, ночь блаженства и тревог!
Сомненьем слабым дух мятется:
Какое тело примет бог,
В какой он образ облечется? Но вот луна лучом своим
Посеребрила изваянья,
Сильней заволновался дым
И облака благоуханья.
Шаги! так точно! — различил
Их слух Сабины беспокойный, —
И кто-то трепетный и стройный
Ее в объятья заключил.
Благоуханьем окружен,
Незримый, сердцу он дороже.
О, что за чудный, страстный сон —
И храм, и дым, и это ложе!
Как будто нет уже земли, —
Она исчезла, закрываясь,
И, в лунном свете развиваясь,
Их в небе тучи понесли.
Сильнее свет дрожит в очах,
Сильнее аромат разлился,
И лик Анубиса в лучах
Улыбкой Мунда озарился.* * *Угрюм, безмолвен Сатурнин,
Он промолчал перед законом;
Но не поведал ли один
Он грустной тайны пред Нероном?
Старик, испытанный в боях,
Как мальчик, не был малодушен,
Но храм Анубиса во прах
По воле цезаря разрушен.
Толпа ругалась над жрецом,
Он брошен львам на растерзанье,
И долго, долго Мунд потом
Вдали влачил свое изгнанье.
Торжественней звучит жрецов унылый хор;
Стихает баядер неистовая пляска;
Усталым пламенем горит их дикий взор,
И гаснет на щеках горячечная краска.
Уж каплет медленней душистая смола
Из вазы бронзовой на уголь раскаленный,
И тихо крадется таинственная мгла
По нишам и углам божницы золоченой...
А в нишах по стенам сидит недвижный ряд
Гранитных идолов. Их каменные очи
Сквозь сумрак на меня загадочно глядят.
Мне жутко в этой мгле, мне душно, — но нет мочи
Уйти от взора их: какой-то тайный страх
Уста мои сковал. Без мысли и без слова
Гляжу на лица их, померкшие сурово, —
Гляжу, и мнится мне —на мертвых их устах
Улыбка жалости и едкого презренья
Зазыблилась слегка, застыла без движенья,
И шепот медленный, как мерный шум дождя
В безветрии ночном, души моей коснулся:
"...Безумный человек, безумное дитя!..
От этих стен, как цепь, далеко протянулся
Столетий ряд: звено последнее лежит
На паперти того сияющего храма,
Где ярким пламенем иной алтарь горит,
Клубятся облака иного фимиама;
И бог иной царит в могучем храме том, —
Не идол каменный, обятый мертвым сном,
Без власти и без сил, без ласки, без ответа, —
Но вечный и живой, взирающий кругом
С улыбкой благостной участья и привета,
Бог мира и любви, бог истины и света.
Не правда ль, перед ним и жалок, и смешон
Весь этот ветхий мир, весь блеск, и шум, и звон,
И наши алтари, и гимны, и куренья?..
Но там, у вас, скажи, умолк ли плач и стон?
Рассеян ли кошмар бессилья и сомненья?
О, да! Кому ж грустить, кому же плакать там,
Где все, что истинно, правдиво и прекрасно,
Так близко разуму, так дорого сердцам,
А взорам так светло, отчетливо и ясно?
О, там — не правда ли? — и радости светлей,
И нет там ни тоски, ни гнева, ни печали?
Скажи, — ведь люди там давно уже познали,
Чем сделать жизнь свою и шире, и полней?
Какие ж там должны поля цвести! Какие
Долины зеленеть, сады благоухать
И песни звонкие, свободные, живые
В тех рощах и полях рождаться и звучать!
Скажи… Но что с тобой? Зачем в тоске бесплодной
Ты голову склонил, вздыхая и грустя?
Ты стонешь... Где? Пред кем? Ты, гордый и свободный,
Ты слезы льешь... На что? На камень наш холодный?..
О, бедный человек! О, бедное дитя!.."
Жрецами Са́иса, в Египте, взят в ученье
Был пылкий юноша, алкавший просвещенья.
Могучей мыслью он быстро обнял круг
Хранимых мудростью таинственных наук;
Но смелый дух его рвался к познаньям новым.
Наставник-жрец вотще старался кротким словом
В душе ученика смирять мятежный пыл.
«Скажи мне, что мое, — пришелец говорил, —
Когда не все мое? Где знанью грань положим?
Иль самой Истиной, как наслажденьем, можем
Лишь в разных степенях и порознь обладать?
Ее ль, единую, дробить и разделять?
Один лишь звук убавь в гармонии чудесной!
Один лишь цвет возьми из радуги небесной!
Что значит звук один и что единый цвет?
Но нет гармонии, и радуги уж нет!»
Однажды, говоря о таинствах вселенной,
Наставник с юношей к ротонде отдаленной
Пришли, где полотном закрытый истукан
До свода высился, как грозный великан.
Дивяся, юноша подходит к изваянью.
«Чей образ кроется под этой плотной тканью?» —
Спросил он. — «Истины под ней таится лик»,
Ответил спутник. — «Как! — воскликнул ученик. —
Лишь Истины ищу, по ней одной тоскую;
А от меня ее сокрыли вы, святую!»
«То воля божества! — промолвил жрец в ответ. —
Завесы не коснись (таков его завет),
Пока с себя само ее не совлеку я!
Кто ж, сокровенное преступно испытуя,
Поднимет мой покров, тому присуждено…» —
«Что?» — «Истину узреть». — «Значенье слов темно;
В них смысл таинственный. Запретного покрова
Не поднимал ты?» — «Нет! и искушенья злого
Не ведал ум». — «Дивлюсь! О, если б, точно, я
Был им лишь отделен от цели бытия —
От Истины!..» — «Мой сын! — прервал его сурово
Наставник, — преступить божественное слово
Нетрудно. Долго ли завесу приподнять?
Но каково душе себя преступной знать?»
Из храма юноша, печальный и угрюмый
Пришел домой. Душа одной тревожной думой
Была полна, и сон от глаз его бежал.
В жару метался он на ложе и стенал.
Уж было за полночь, как шаткими стопами
Пошел ко храму он. Цепляяся руками
За камни, на окно вскарабкался; с окна
Спустился в темный храм, и вот — пред ним она,
Ротонда дивная, где цель его исканья.
Повсюду мертвое, могильное молчанье;
Порой лишь смутный гул из склепов отвечал
На робкие шаги. Повсюду мрак лежал,
И только бледное сребристое мерцанье
Лила из купола луна на изваянье,
В покров одетое… И, словно бог живой,
Казалось, истукан качает головой,
Казалось, движутся края одежды белой.
И к богу юношу приблизил шаг несмелый,
И косная рука уж поднята была,
Но кровь пылала в нем, и капал пот с чела,
И вспять его влекла незримая десница.
«Безумец! что творишь? куда твой дух стремится?
Тебе ли, бренному, бессмертное пытать? —
Взывал глас совести. — Ты хочешь приподнять
Завесу, а забыл завещанное слово:
До срока не коснись запретного покрова!»
Но для чего ж завет божественный гласит:
Кто приподнимет ткань, тот Истину узрит?
«О, что бы ни было, я вскрою покрывало!
Увижу!» — вскрикнул он. — «Увижу!» — прокричало
И эхо громкое из сумрачных углов…
И дерзкою рукой он приподнял покров.
Что ж увидал он там?.. У ног Изиды, в храме,
Поутру, недвижим, он поднят был жрецами.
И что он увидал? и что́ постигнул он?
Вопросы слышались ему со всех сторон.
Угрюмый юноша на них ответа не дал…
Но в жизни счастья он и радости не ведал.
В могилу раннюю тоска его свела,
И к людям речь его прощальная была:
«Кто к Истине идет стезею преступленья,
Тому и в Истине не ведать наслажденья!»
О, Феб-Аполлон сребролукий.
Яви свою горнюю милость
И гибкость придай моим пальцам,
Водящим по струнам киѳары!
И сделай кипящия мысли
Послушными меткому слову
И самое слово поэта
Стрелою ты сделай разящей.
Чтоб в сердце, обросшее жиром,
Вошло острием оно метким!..
От лютых законов Дракона
Жреца охрани молодого;
Меж острых коралловых рифов
Харибды и Сциллы цензуры
Ладью проведи, Дальновержец,
К желанным брегам гонорарным!..
И ты, почитаемый старец,
На Г., но рекомый… Гомером,
Божественной Эллинской речи
Внуши мне былые размеры!..
Пою Одиссея—героя,
Который покинул Итаку
И сел в путешествиях разных.
Как принято молвить, собаку…
— «Готовь чемоданы, супруга!
Пуст паспорт мой кажется миѳом,
Я еду. во что бы ни стало.
К живущим на севере скифам»!
Рыдала три дня Пенелопа:
— «В твои-ль, Одиссеюшка, годы».."
Готовя с аттической солью
В дорогу ему бутерброды.
Назначено время отезда.
Жена безутешно рыдает.
И панцырь, работы Гефеста,
Сама на него надевает.
— «Смотри, береги Телемака,
Блюди и свою добродетель!..»
И, вот, за крутым поворотом
Сокрылся герой богоравный.
Четыре луны восходили
И снова тонули во мраке;
Не раз волоокая Гера
На млечный свой путь выезжала,
Пока, миновав Дарданеллы,
Добился герой до России.
Идя полосой черноземной,
Знакомую зрит он картину:
Три Парки различнаго вида
Различное делают дело
Одна,—деревенская баба, —
Прядет безконечную пряжу,
Свои непочатыя силы
В работу любовно влагая.
Другая, склонивши усердно
Роскошное тело к зем-прялке,
Кудельную нить направляет
Рукою надежной и верной.
А третья, зловещая Парка.
В созвездиях степени разной
Рукой трясет своей дряхлой
И длинную ниточку режет.
— «Скажите, почтенныя Парки,
Где храм знаменитый Тавриды?
И как мне пройти, иль проехать,
Чтоб местным богам поклониться?»
И голосом сильно осипшим
Вторая из женщин вешала:
— «Тебя, чужестранец, экспрессом
За сутки домчат к Петрограду!»
Четырежды свет полнолуний
Сиял на пути Одиссея.
Покуда от юга на север
Влачил его змей огнеликий.
Но вот Одиссей и в столице
Овеян дыханьем Борея.
Плетется на тощем кентавре.
Свой нос отмороженный грея.
И зрит он: торгуют грибами
В огромном саду Геспериды,
Где высится храм, посвященный
Богине великой Тавриды.
Вошел он и видит, что Янус,
Двух лиц совместитель умелый,
Зоиловой речи внимает.
Совсем от волнения белый.
— Он сам посягнул на богиню!..
Жрецы надрываются слева.
— Он—жрец и не снял еще сана!..
Несется направо из чрева…
…"Да что я такое Гекубе?.."
Решил Одиссей справедливо
И вышел из храма Тавриды
Взглянуть на сезонное диво:
Пред ним развернулся широкий
И правильный круг Стадиона.
Где шло состязание славных
В упругости мышц позвоночных…
— Ага!.. Олимпийския игры!..
Решил наш герой, и, не скрою,
Смутился узнавши, что скифы
Зовут этот спорт «чехардою»…
И снова герой хитроумный,
Хиосской возжаждавши влаги,
Стремится на шумную площадь,
Хитон на ходу оправляя.
И сам постовой Минотавр
Привозит его к ресторану…
И здесь от увидеть воочью.
Что Вакх—разжиревший каналья —
И, если осталась от бога,
То только одни вакханалия!..
— «Из чашки?!»—герой восклицает.—
"Из чашки божественный нектар?..
"Да кто я?.. Больной инфлуэнцой.
"Какой-нибудь школьный инспектор?!
"Клянуся пятою Гермеса,
«Ты плохо окончишь, приятель!»
И вышел он, хлопнувши дверью…
(Какой он наивный,—читатель!..)
— «Пожалуйте паспорт, я еду!..» —
Сказал он угрюмо в участке.
Но пристав, как древле Калипсо,
Его отпустить не решался.
— Еще не проверили вида.
Уж очень вы странный мужчина!..
…Но тут, по приказу Зевеса,
Спустилось Паллада-Аѳина
И все опрокинув преграды.
Помчала его по Европе
К священным отрогам Эллады.
К любезной жене Пенелопе.
Когда мои кибитки кочевые
Остановились здесь впервые —
Я с изумлением увидел пышный град:
И зданий, и дворцов, и храмов целый ряд.
В ответ на мой вопрос: Давно ли, всем на диво,
Здесь город выстроен? — сказали горделиво
Мне граждане его: — Отчизна наша — он,
И с отдаленнейших существовал времен.
Прошли века, и снова я
Забрел в знакомые края.
Дома, дворцы и храм — исчезло все бесследно.
Лишь отблеск солнечный светился, как рубин,
На бархате травой покрытых луговин.
Я встретил пастуха: один одетый бедно,
Жевал он черный хлеб и пас в лугах стада.
Я с ним заговорил, спросив его: давно ли
На этом пастбище пасется скот на воле?
Пастух ответил мне: — Он пасся тут всегда! —
Прошли века и снова я
Забрел в знакомые края.
Как мачты, высились гигантские деревья,
Обвиты змеями тянувшихся лиан,
И я в тени ветвей разбил мои кочевья.
Пловец, заброшенный в зеленый океан —
Стрелок мне встретился, и я без колебанья
Спросил: Давно ли здесь дремучие леса,
Почти укрывшие от взоров небеса?
— Давно ль? Я думаю, с дней первых мирозданья! —
Прошли века, и снова я
Забрел в знакомые края.
И что ж? Пучина вод блистала синевою,
Лианы, темный лес с роскошною листвою —
Исчезли под ее холодной пеленой,
И с ропотом волна катилась за волной.
Рыбацкий старый челн качался на просторе,
И я спросил гребца: давно ли здесь вода?
— Ты шутишь, — он сказал, — она была всегда
С тех пор, я думаю, как существует море. —
Прошли века, и снова я
Забрел в знакомые края.
На место светлых волн с серебряной каймой —
Сверкали золотом песков зыбучих волны
И долго я стоял, недоуменья полный,
Пред степью выжженной, бесплодной и немой.
Когда ж потребовал я обясненья чуда —
Ответил продавец, торочивший верблюда:
— С тех пор, как создан был Аллахом человек —
Пустыня здесь была, и будет здесь вовек. —
Прошли века, и снова я
Забрел в знакомые края.
Я город увидал — с домами и с дворцами,
С толпою шумною, кипящею ключем
И я спросил, смеясь в уме над гордецами:
Где прежний пышный град, где память здесь о нем?
Где волны зелени, песков и океана?
И молвили они, не ведая обмана:
— Наш город здесь стоит в течении веков. —
И рассмеялся я при звуке этих слов…
Пройдут века, и снова я
Приду в знакомые края.
Он каждый день приходит к нам в тюрьму,
В тот час, когда, достигнув до зенита,
Ликует Солнце, предвкушая тьму.
В его глазах вопросов столько слито,
Что, в них взглянув, невольно мы дрожим,
И помним то, что было позабыто.
Он смотрит как печальный серафим,
Он говорит бескровными устами,
И мы как осужденные пред ним.
Он говорит: «Вы были в стройном храме,
Там сонмы ликов пели в светлой мгле,
И в окнах Солнце искрилось над вами.
Вы были как в спокойном корабле,
Который тихо плыл к стране родимой,
Зачем же изменили вы земле?
Разрушив храм, в тоске неукротимой,
Меняя направленье корабля,
Вы плыли, плыли к точке еле зримой, —
Как буравом равнину вод сверля,
Но глубь, сверкнув, росла водоворотом,
И точка не вставала как земля.
Все к новым бедам, поискам, заботам
Она вела вас беглым огоньком,
И смерть была за каждым поворотом.
Ваш ум жестоким был для вас врагом,
Он вас завлек в безмерные пустыни,
Где всюду только пропасти кругом.
Вот почему вы прокляты отныне,
Среди высоких плотных этих стен,
С душою, полной мрака и гордыни.
Века веков продлится этот плен.
Припомните, как вы в тюрьму попали,
Искатели великих перемен».
И мы, как раздробленные скрижали,
Свой смысл утратив, бледные, в пыли,
Пред ним скорбим, и нет конца печали.
Он снова речь ведет, — как бы вдали,
Хотя пред нами взор его блестящий,
В котором все созвездья свет зажгли.
Он говорит: «Вы помните, все чаще
Вам скучно становилось между вод,
И смутно от дороги предстоящей.
Но раз попали вы в водоворот,
Вам нужно было все вперед стремиться,
И так свершать круги из года в год.
О, мука в беспредельности кружиться,
Кончать, чтоб вновь к началу приходить,
Желать, и никогда не насытиться!
Все ж в самой жажде вам была хоть нить,
Был хоть намек на сладость обладанья,
Любовь была в желании любить.
Но в повтореньи гаснут все мечтанья,
И как ни жди, но, если тщетно ждешь,
Есть роковой предел для ожиданья.
Искать светил, и видеть только ложь,
Носить в душе роскошный мир созвучий,
И знать, что в яви к ним не подойдешь.
У вас в душе свинцом нависли тучи,
И стал ваш лозунг — Больше Никогда,
И даль закрылась пеною летучей.
Куда ни глянешь — зыбкая вода,
Куда ни ступишь — скрытое теченье,
Вот почему вы мертвы навсегда».
И вспомнив наши прежние мученья,
Мы ждем, чтоб наш казнитель и судья
Дал внешнее для них обозначенье.
Он говорит: «В пустынях бытия
Вы были — ум до времени усталый,
Не до конца лукавая змея.
И демоны вас бросили на скалы,
И ввергли вас в высокую тюрьму,
Где только кровь как мак блистает алый, —
А все другое слито в полутьму,
Где, скукою объяты равнодушной,
Вы молитесь убийству одному.
Молитесь же!» И наш палач воздушный,
Вдруг изменяя свой небесный вид,
Встает как Дьявол, бледный и бездушный, —
Того, другого между нас разит,
Лишь манием руки, лишь острым взглядом,
И алый мак цветет, горит, грозит.
И мы, на миг живые — с трупом рядом,
Дрожим, сознав, что мы осуждены,
За то, что бросив Рай с безгрешным садом,
Змеиные не полюбили сны.