Сильно чувствую и знаю
Силу вашей красоты:
Скромно голову склоняю
И смиренные мечты
Перед ней. Когда б вы жили
Между греков в древни дни,
Греки б вас боготворили,
Вам построили б они
Беломраморные храмы,
Золотые алтари,
Где б горели фимиамы
От зари и до зари;
Вас и царственная Гера
Не взлюбила б и гнала
Непощадно б и Венера
Вам покоя б не дала
За измены и обиды
Олимпийцев и людей…
Нынче Геры и Киприды
Вам не страшны… Но ей, ей,
Я бы рад краеугольный
Камень храма положить,
И алтарь вам богомольный
Всенародно посвятить,
Где б усердно, непрестанно
Беспокоился я сам,
Соблюдая постоянной
Жаркий, пылкий фимиам.
В храме.
Здесь, при мерцании свечей,
Ты долго, горячо молилась;
Я видел,—по щеке твоей
Слеза алмазная катилась
И кротко светлый лик Христа
Глядел с иконы чудотворной…
Я знал, душа твоя чиста,
Ясна, как свежий ключ нагорный.
Бледна, измучена, с тоской
Отчаянья в глубоком взоре,
Крестясь дрожащею рукой,
Ты небу поверяла горе…
Ужель суровая судьба
Твоей весны не пощадила
И преждевременно борьба
Надежду раннюю убила!
В последний раз, быть может, ты
Пришла с коленопреклоненьем
Оплакать юныя мечты,
Непощаженныя сомненьем…
С тех пор в минуту черных дум
Когда меня тревога гложет
И сомневающийся ум
Утешить хочет и не может,
Вхожу я в тихий этот храм,
Где все обвеяно молитвой,
Тебе молюсь, твоим слезам,
Подавленный житейской битвой,
Готовый пасть в твоим ногам…
Крест золотой могучаго собора
Вещательно светился в вышине,
И весь вечерний храм горел в огне,
Как вечером горят верхушки бора.
Что звездный мрак придет еще не скоро,
Об этом пели краски на волне,
Которая, плеснув, легла во сне,
Не пеня больше воднаго простора.
На паперти коленопреклонен,
Я видел службу, свечи, блеск церковный,
В напев молитв струился с башен звон.
И видел, как в глубинах влаги ровной,
Поверя в свет, прияла темнота
Весь храм могучий с золотом креста.
Крест золотой могучего собора
Вещательно светился в вышине,
И весь вечерний храм горел в огне,
Как вечером горят верхушки бора.
Что звездный мрак придет еще не скоро,
Об этом пели краски на волне,
Которая, плеснув, легла во сне,
Не пеня больше водного простора.
На паперти коленопреклонен,
Я видел службу, свечи, блеск церковный,
В напев молитв струился с башен звон.
И видел, как в глубинах влаги ровной,
Поверя в свет, прияла темнота
Весь храм могучий с золотом креста.
Если встретишь меня, не узнаешь!
Назовут — едва ли припомнишь!
Только раз говорил я с тобою,
Только раз целовал твои руки.Но клянусь — ты будешь моею,
Даже если ты любишь другого,
Даже если долгие годы
Не удастся тебя мне встретить! Я клянусь тебе белым храмом,
Что мы вместе видели на рассвете,
В этом храме венчал нас незримо
Серафим с пылающим взором.Я клянусь тебе теми снами,
Что я вижу теперь каждой ночью,
И моей великой тоскою
О тебе в великой пустыне, —В той пустыне, где горы вставали,
Как твои молодые груди,
И закаты в небе пылали,
Как твои кровавые губы.
Мне снится древняя Аркона,
Славянский храм,
Пылают дали небосклона,
Есть час громам.
Я вижу призрак Световита,
Меж облаков,
Кругом него святая свита
Родных Богов.
Он на коне, и слишком знает
Восторг погонь,
О, вихри молний нагоняет
Тот белый конь.
Он бросил алую Аркону,
Туман завес,
И льнет к нетронутому лону
К степям Небес
Он позабыл священность красных
Заклятых стен,
Для свежей радости неясных
Измен измен.
И рог с вином им брошен в храме
И брошен лук,
И с ним несется небесами
Громовый звук.
Славянский мир объят пожаром,
Душа горит.
К каким ты нас уводишь чарам,
Бог Световит?
Вьются ввысь прозрачные ступени,
Дух горит… и дали без границ.
Здесь святых сияющие тени,
Шелест крыл и крики белых птиц.
А внизу, глубоко — в древнем храме
Вздох земли подемлет лития.
Я иду алмазными путями,
Жгут ступни соборов острия.
Под ногой сияющие грозди —
Пыль миров и пламя белых звезд.
Вы, миры, — вы огненные гвозди,
Вечный дух распявшие на крест.
Разорвись, завеса в темном храме,
Разомкнись, лазоревая твердь!
Вот она, как ангел, над мирами,
Факел жизни — огненная Смерть!
Снежные храмы в душе возвышаются,
Горные замки из чистого льда,
Воспоминаньем они называются, —
Но не тревожь их мечтой никогда.
Некогда жившие, страстно любившие,
Вставшие светлой немой чередой,
Воспоминанья кристаллы застывшие, —
Но не буди их тревожной мечтой.
Воспоминанья граничат с раскаяньем,
Только их тронет горячим лучом,
Льды разомкнутся, смягченные таяньем, —
Снежные глыбы польются ручьем.
Белые хлопья, потоками мутными,
Жадные, падают вниз с высоты,
С комьями грязи несутся попутными, —
Воспоминание, это ли ты?
Где же все чистое? Где все невинное?
Храмы и замки из снега и льда?
Воспоминания — тяжесть лавинная, —
О, не тревожь их мечтой никогда!
Пестрить мне страшно ваш альбом
Своими грешными стихами;
Как ваша жизнь, он незнаком
Иль раззнакомился с страстями.
Он чист и бел, как светлый храм
Архитектуры древне-строгой.
Где служат истинному богу,
Там места нет земным богам.
И я, отвыкший от моленья,
Я — старый нравственности враг —
Невольно сам в его стенах
Готов в порыве умиленья
Пред чистотой упасть во прах.
О да, о да! не зачернит
Его страниц мой стих мятежный
И в храм со мной не забежит
Мой демон — ропот неизбежный.
Пускай больна душа моя,
Пускай она не верит гордо…
Но в вас я верю слишком твердо,
Но веры вам желаю я.
Чтоб заживить на сердце раны,
Чтоб освежить усталый ум,
Придите в Вильну к храму Анны,
Там исчезает горечь дум.
Изломом строгим в небе ясном
Встает, как вырезной, колосс.
О, как легко в порыве страстном
Он башенки свои вознес.
А острия их так высоко,
Так тонко в глубь небес идут,
Что миг один, и — видит око —
Они средь сини ввысь плывут.
Как будто с грубою землею
Простясь, чтоб в небе потонуть,
Храм стройный легкою стопою
В лазури пролагает путь.
Глядишь — и тихнут сердца раны,
Нисходит мир в усталый ум.
Придите в Вильну к храму Анны!
Там исчезает горечь дум.
Вижу ль я, как во храме смиренно она
Перед образом Девы, Царицы небесной, стоит,—
Так молиться лишь может святая одна…
И болит мое сердце, болит!
Вижу ль я, как на бале сверкает она
Пожирающим взглядом, горячим румянцем ланит;
Так надменно блестит лишь один сатана…
И болит мое сердце, болит!
И молю я Владычицу Деву, скорбя:
Ниспошли ей, Владычица Дева, терновый венок,
Чтоб ее за страданья, за слезы, любя,
Я ее ненавидеть не мог.
И зову я к тебе, сатана! оглуши,
Ослепи ты ее! подари ей блестящий венок…
Чтоб ее ненавидя всей силой души,
Я любить ее больше не мог.
Здесь и там вскипают речи,
Смех вскипает здесь и там.
Матовы нагие плечи
Упоенных жизнью дам.
Сколько света, блеска, аромата!
Но кому же этот фимиам?
Это — храм похмелья и разврата,
Храм бесстыдных и продажных дам.
Вот летит за парой пара,
В жестах отметая стыд,
И румынская гитара
Утомительно бренчит.
Скалят зубы пакостные франты,
Тешит их поганая мечта, —
Но придут иные музыканты,
И пойдет уж музыка не та,
И возникнет в дни отмщенья,
В окровавленные дни,
Злая радость разрушенья,
Облеченная в огни.
Все свои тогда свершит угрозы
Тот, который ныне мал и слаб,
И кровавые рассыплет розы
Здесь, на эти камни, буйный раб.
Счастливый путь на берега Фокиды!
Счастливый будь в отечестве богов!
Но, друг, ужель одной корысти виды
Влекут тебя к стране твоих отцов?
Пускай вино и шелковые ткани,
И аромат, и пламенный мока
Сбирают там с торговли жадной дани!
Твоя корысть — минувшие века!
Там пред тобой — отчизна вдохновенья
И древности величественный храм!
Вослед тебе мечтой воображенья
Переношусь к чудесным сим брегам!
Вот на волнах рассыпаны Циклады
И пифиев пророческий Делос!
Но что же там твои встречают взгляды?
Пустыню! Храм терновником оброс!..
Как город призрачный в пустыне,
У края бездн возник мой сон.
Не молкнет молний отсвет синий,
Над кручей ясен небосклон.
И пышен город, озаренный:
Чертоги, башни, купола,
И водоемы, и колонны…
Но ждет в бездонной бездне мгла.
И вот уже, как звон надгробный,
Сквозь веки слышится рассвет,
Вот стены — призракам подобны,
И вот на башнях — шпилей нет…
Когда же явь мне в очи глянет,
Я буду сброшен с тех высот,
Весь город тусклой тенью станет
И, рухнув, в пропасть соскользнет.
И алчно примет пасть пучины
За храмом храм, за домом дом…
И вот — лишь две иль три руины
Вещают смутно о былом.
22 августа 1903
Реет река, лиловеющая
В свете зари предвечерней,
Даль, неоглядно темнеющая,
Тянется дивно безмерней.
Радости вечера длительного,
Вас всей душой я впиваю!
Яркость заката слепительного —
Двери к последнему раю!
Нет, не чета новоявленная
Встала здесь, — Ева с Адамом:
Сзади — дорога оставленная,
Ночь — за торжественным храмом.
Путь с его рвами и рытвинами
Пройден: не будет возврата!
Жажду с мечтами молитвенными
Медлить во храме заката!
Длитесь, мгновенья темнеющие!
Даль, разрастайся безмерней!
Струи скользят лиловеющие
В свете зари предвечерней.
1913, 4 января 1915
Достойные жрецы великаго кумира
Вступая в храм его—все чувства, в их груди
Когда то жившия, и все тревоги мира—
Все оставляют позади.
Их дух неугасим; могучей веры пламень
Сияет в их сердцах, как светлая заря;
Их воля твердая незыблема, как камень,
Положенный в основу алтаря.
Они—избранники. Но есть жрецы иные:
Те в лучезарный храм с собою принесли
Воспоминания и горести земныя
И слезы жгучия земли.
Порой в сияющем и величавом храме,
Они, простертые пред ликом божества,
В волнении твердят дрожащими устами
Соблазна полныя слова.
Безсильно на пути суровом совершенства
В сомненьях и тоске мятется дух больной,
И безмятежнаго чуждаются блаженства
Сердца их, полныя любовию земной.
Рыдает звон колокольный,
Властный и внятный зов.
Шел я дорогой окольной
Так много долгих часов.
Храма отверстые двери…
Виден темный алтарь.
Торжественно, в ясной вере
Диакон подемлет орарь.
Волна кадильного дыма,
Клубясь, наполнила храм.
Молча прошел я мимо,
Навстречу иным богам.
Сурово во след глядели
Темные лики икон,
Но душой голоса владели,
Мечты неумолчный звон.
Летел печально за мною
Напев знакомых стихир,
Но вдали влекущей волною
Голубой струился эфир.
И вольная песня моря
Звала к другим берегам,
И волны, с волнами споря,
Ложились к моим ногам.
В синем небе, в тёмной глуби
Над собором — тишина.
Мы одну и ту же любим,
Легковейная весна.
Как согласны мы мечтами,
Благосклонная весна!
Не шелками, не речами
Покорила нас она.
Удивлёнными очами
Мы с тобой покорены,
Над округлыми плечами
Косы в узел сплетены.
Эта девушка узнала
Чары лёгкие весны,
Мгла весенняя сплетала
Ей задумчивые сны.
Опустила покрывало,
Руки нежные сплела,
Тонкой стан заколдовала,
В храм вечерний привела,
Обняла девичьи плечи,
Поднялась в колокола,
Погасила в храме свечи,
Осенила купола,
И за девушкой — далече
В синих улицах — весна,
Смолкли звоны, стихли речи,
Кротко молится она…
В синем небе, в тёмной глуби
Над собором — тишина.
Мы с тобой так нежно любим,
Тиховейная весна!
Да будет проклят тот, кто сам
Чужим поклонится богам
И — раб греха — послужит им,
Кумирам бренным и земным,
Кто осквернит Еговы храм
Служеньям идолам своим,
Или войдёт, подобный псам,
С нечистым помыслом одним…
Господь отмщений, предков бог,
Ревнив, и яростен, и строг.Да будет проклят тот вдвойне,
Кто с равнодушием узрит
Чужих богов в родной стране
И за Егову не отмстит,
Не препояшется мечом
На Велиаровых рабов,
Иль укоснит изгнать бичом
Из храма торжников и псов.
Господь отмщений, предков бог,
Ревнив, и яростен, и строг.Да будет трижды проклят тот,
Да будет проклят в род и в род,
Кто слезы лить о псах готов,
Жалеть о гибели сынов:
Ему не свят святой Сион,
Не дорог Саваофа храм,
Не знает, малодушный, он,
Что нет в святыни части псам,
Что Адонаи, предков бог,
Ревнив, и яростен, и строг.
Иногда я бываю печален,
Я забытый, покинутый бог,
Созидающий, в груде развалин
Старых храмов, грядущий чертог.
Трудно храмы воздвигнуть из пепла,
И бескровные шепчут уста,
Не навек-ли сгорела, ослепла
Вековая, Святая Мечта.
И тогда надо мною, неясно,
Где-то там в высоте голубой,
Чей-то голос порывисто-страстный
Говорит о борьбе мировой.
«Брат усталый и бледный, трудися!
Принеси себя в жертву земле,
Если хочешь, чтоб горные выси
Загорелись в полуночной мгле.
Если хочешь ты яркие дали
Развернуть пред больными людьми,
Дни безмолвной и жгучей печали
В свое мощное сердце возьми.
Жертвой будь голубой, предрассветной.
В темных безднах беззвучно сгори…
…И ты будешь Звездою Обетной,
Возвещающей близость зари.
Перед тобою храм с закрытыми дверями.
Суровый ли чернец в безмолвной полумгле
Невольно задремал и бледными лучами
Играет блеск лампад на мертвенном челе?
Весталка ль юная, отдавшись буйной власти
Проснувшейся души, стоит перед огнем?
Полна отчаянья, полна безумной страсти,
Молитву ли творит в безмолвии ночном,
Иль шепчет злобные проклятья и укоры?
Кто скажет это нам? Железные затворы
Молчат, безмолвен храм, ответа не дает…
Так не ищи ж в чертах, без жизни, без движенья,
Ни смысла тайных дум, ни скрытого значенья
Того, что в глубине души моей живет.
Потухшие вулканы,
В стране агав и змей,
В веках вы были рдяны,
Во дни весны своей.
Когда цари царили,
И каждый царь был царь.
Богам равнялись в силе.
То было. Было. Встарь.
Возвысил пирамиду
Теотиуакан.
И храм людской, по виду,
Был огневой вулкан.
Возвысил Храм Змеиный
Узорчатый Уксмаль.
Еще немой руиной
С высот глядит он вдаль.
Лежат безгласно страны,
Сражавшие врага.
Потухшие вулканы
Окутались в снега.
Погиб в Испанской петле
Воитель Гватемок.
На Попокатепетле
Огням свершился срок.
Лишь след огнистой славы
Еще хранит светло
Взнесенной Оризавы
Могучее жерло.
Идет навстречу мне странник,
высок, величав и строг.
— Кто Ты, Божий посланник?
Отвечает Он тихо: «Я — Бог!»
Речь старца что гром призывный,
в руках — золотой ларец,
в ларце том — замок дивный,
в том замке — храм и дворец.
Во дворце — огни да злато,
и двенадцать рыцарей в нем
средь дам, разодетых богато,
сидят за круглым столом.
Поют; под ладные песни
вращается стол и мир,
каждый час светлей и чудесней
их вечный, радостный пир.
Во храме — строги тени;
бледнее мертвецов
склоняют там колени
двенадцать чернецов.
Сам Бог внимает строго
святую их печаль,
в том храме — сердце Бога,
в том храме — святой Грааль!
Речь старца — гром призывный;
вот Он закрыл ларец,
исчезли замок дивный,
храм и дворец.
Сокрылся старец строгий;
один я в тьме ночной,
иду — и две дороги
бегут передо мной.
Достойные жрецы великого кумира
Вступая в храм его — все чувства, в их груди
Когда-то жившие, и все тревоги мира —
Все оставляют позади.
Их дух неугасим; могучей веры пламень
Сияет в их сердцах, как светлая заря;
Их воля твердая незыблема, как камень,
Положенный в основу алтаря.
Они — избранники. Но есть жрецы иные:
Те в лучезарный храм с собою принесли
Воспоминания и горести земные
И слезы жгучие земли.
Порой в сияющем и величавом храме,
Они, простертые пред ликом божества,
В волнении твердят дрожащими устами
Соблазна полные слова.
Бессильно на пути суровом совершенства
В сомненьях и тоске мятется дух больной,
И безмятежного чуждаются блаженства
Сердца их, полные любовию земной.
Вы, коих дивный ум, художнически руки
Полезным на земле посвящены трудам,
Чтоб оный созидать великолепный храм,
Который начали отцы, достроят внуки! —
До половины днесь уже воздвигнут он:
Обширен, и богат, и светл со всех сторон;
И вы взираете веселыми очами
На то, что удалось к концу вам привести.
Основа твердая положена под вами,
Вершину здания осталось лишь взнести.
О, сколь счастливы те, которы довершенный
И преукрашенный святить сей будут храм!
И мы, живущи днесь, и мы стократ блаженны,
Что столько удалось столпов поставить нам
В два века, столько в нем переработать камней,
Всему удобную, простую форму дать:
О, наши статуи украсят храм познаний,
Потомки будут нам честь должну воздавать!
Как придут жертвовать в нем истине нетленной
И из источников науки нектар пить,
Рекут они об нас: ‘Се предки незабвенны,
Которы тщилися сей храм соорудить;
Се Галилей, Невтон, Лавуазье, Гальваний,
Франклин, Лафатер, Кант — бессмертные умы,
Без коих не было б священных здесь собраний,
Без коих долго бы еще трудились мы’.
Итак, строители, в труде не унывайте
Для человечества! — Кроме награды той
Котора в вас самих, вы смело уповайте
Узреть Апофеос в веках грядущих свой.
Вошла я в храм. Сквозь сумрак туч
Светила дня последний луч
Пробился вдруг и осветил
И плиты древних двух могил,
И лики темные святых
В блестящих ризах золотых.
Святые те глядят на нас...
Суров их взгляд, но в поздний час,
Когда потушены огни
И смолкнет все, тогда они
Благого Господа за нас
Со скорбью молят в поздний час.
Когда потушены огни,
С тоскою молятся они:
"О, Боже, Ты детей Твоих
За вздох о бедствиях чужих,
За шаг к добру, за миг любви
За это все благослови!
За вздох о бедствиях чужих,
Когда не счесть и бед своих,
Когда властительный кумир
Смущает ум... пошли им мир,
Душе болеющей покой,
Им тайны благости открой!"
Поднимается занавес: на сцене, увы, дуэль.
На секунданте — коричневая шинель.
И кто-то падает в снег, говоря «Ужель».
Но никто не попадает в цель.
Она сидит у окна, завернувшись в шаль.
Пока существует взгляд, существует даль.
Всю комнату заполонил рояль.
Входит доктор и говорит «Как жаль…»
Метель за окном похожа на вермишель.
Холодно, и задувает в щель.
Неподвижное тело. Неприбранная постель.
Она трясёт его за плечи с криком «Мишель! Мишель,
проснитесь! Прошло двести лет! Не столь
важно даже, что двести! Важно, что ваша роль
сыграна! Костюмы изгрызла моль!»
Мишель улыбается и, превозмогая боль,
рукою делает к публике, как бы прося взаймы:
«Если бы не театр, никто бы не знал, что мы
существовали! И наоборот!» Из тьмы
зала в ответ раздаётся сдержанное «хмы-хмы».
Душный день догорал,
Дальний звон меня звал,
И как в рай, в Божий храм
Запросилась душа.
И спеша, и дыша
Тяжело, по пескам,
По лесистым буграм
Шел я, бледен и хил,
Точно крест волочил,
И дошел до ворот,
Где теснился народ.
Жаждал видеть я ряд
Посребренных лампад,
Запрестольных свечей
Седмь горящих огней;
Созерцать в золотых
Ризах лики святых,
Певчим хорам внимать
И блаженно вздыхать,
В теплом дыме кадил,
Чуя Господа сил.
Но я, хил и убог,
В храм пробраться не мог:
Суетливой толпой,
Теснотой, толкотней,
Я — безжалостно смят,
Я — отброшен назад.
И, как нищий-старик,
У решетки поник.
Крест на храме сиял,
Он один затмевал
Сотни наших свечей,
Весь в багрянце лучей
Он сиял от зари,
Что твои алтари!
Там стрижи вверх и вниз
Чуть мелькая вились,
И, забывчиво-тих,—
Я заслушался их.
Как над былием лес,
Над землей, надо мной,
Над церковной главой
Вековечных небес
Расстилалася высь.
«Маловерный, молись!»
Как журчанье волны,
Пронеслось с вышины…
И уж я сознавал,
Что я в храме стоял, —
В храме, полном огней,
Перелетных лучей,
И невидимых крыл,
И неведомых сил.
Спят они в храме под плитами,
Эти безмолвные грешники!
Гробы их прочно поделаны:
Все то дубы да орешники...
Сам Мефистофель там сторожем
Ходит под древними стягами...
Чистит он, день-деньской возится
С урнами и саркофагами.
Ночью, как храм обезлюдеет,
С тряпкой и щеткой обходит!
Пламя змеится и брызжет
Там, где рукой он проводит!
Жжет это пламя покойников...
Но есть такие могилы,
Где Мефистофелю-сторожу
Вызвать огонь не под силу!
В них идиоты опущены,
Нищие духом отчитаны:
Точно водой, глупой кротостью
Эти могилы пропитаны.
Гаснет в воде этой пламя!
Не откачать и не вылить...
И Мефистофель не может
Нищенства духом осилить!
Хранятся в памяти, как в темной книге,
Свершившиеся таинства ночей,
Те, жизни чуждые, святые миги,
Когда я был и отдан, и ничей.
Я помню запах тьмы и запах тела,
Дрожащих членов выгибы и зной,
Мир, дышащий желаньем до предела,
Бесформенный, безобразный, иной.
Исторгнутые мукой сладострастья,
Безумны были речи, — но тогда
Казалось мне, что властен их заклясть я
Заклятием забвенья — навсегда!
Что этот бред, мучительным отливом
Вскрывающий души нагое дно,
Навек умрет с растаявшим порывом,
Что в миге будет все погребено!
Нет! Эта мгла и криков и видений
В другой мечте, как и в моей, жива!
О вы, участницы ночных радений,
Вы слышали запретные слова!
Я был не одинок во храме страсти,
Дал подсмотреть свой потаенный сон,
И этот храм позором соучастии
В святых воспоминаньях осквернен!
Желанье, ужасу подобное,
Меня опять влечет к стихам…
И снова, как на место лобное,
Вхожу в мой озаренный храм.
Покрыта грудь святыми ризами,
Чело под жреческим венцом,
И фимиам волнами сизыми
Клубится медленно кругом.
Входите! это — час служения,
Зажжен огонь, дверь отперта.
Мои заветные моления,
Не дрогнув, повторят уста.
Блаженны все, молчать умевшие,
Сокрывшие священный стих,
Сознаньем пламенным презревшие
Вопль современников своих!
Они в блаженном одиночестве
Проникли в таинства души;
Приняв великие пророчества,
Твердили их в глухой тиши;
Они глубины тайн изведали,
До дна испили свой восторг,
И вдохновенных грез не предали
На поруганье и на торг!
Но поздно! Жизнь моя расславлена,
Воздвигнут храм, дверь отперта…
Входите! Будет людям явлена
Моя запретная мечта.
5–6 октября 1909 — 6 декабря 1910
Прошел патруль, стуча мечами,
Дурной монах прокрался к милой.
Над островерхими домами
Неведомое опочило.Но мы спокойны, мы поспорим
Со стражами Господня гнева,
И пахнет звездами и морем
Твой плащ широкий, Женевьева.Ты помнишь ли, как перед нами
Встал храм, чернеющий во мраке,
Над сумрачными алтарями
Горели огненные знаки.Торжественный, гранитнокрылый,
Он охранял наш город сонный,
В нем пели молоты и пилы,
В ночи работали масоны.Слова их скупы и случайны,
Но взоры ясны и упрямы.
Им древние открыты тайны,
Как строить каменные храмы.Поцеловав порог узорный,
Свершив коленопреклоненье,
Мы попросили так покорно
Тебе и мне благословенья.Великий Мастер с нивелиром
Стоял средь грохота и гула
И прошептал: «Идите с миром,
Мы побеждаем Вельзевула».Пока живут они на свете,
Творят закон святого сева,
Мы смело можем быть как дети,
Любить друг друга, Женевьева.
Vulnerant omnea, ultima necatНадпись на часах
Да, ранят все, последний убивает.
Вам — мой привет, бесстрастные часы,
Моя душа вас набожно считает!
Тот — острым жалом вдумчивой осы
Язвит мечты; тот — как кинжалом режет;
Тот грезы косит с быстротой косы.
Что вопли, стоны, что зубовный скрежет
Пред тихим вздохом, данником часов!
Боль жизни ровно, повседневно нежит.
Все — оскорбленье; дружбы лживой зов,
Объятья беглые любви обманной
И сочетанья надоевших слов…
Ах, многое прекрасно и желанно!
По-прежнему стремлю я руки в даль
И жду, как прежде, с верой неустанной.
Но с каждым днем томительней печаль,
Но с каждым годом вздох тоски победней…
И долгой жизни мне давно не жаль.
Клинок конца вонзай же, час последний!Ранят все, последний убивает (лат.)
Братья бездомные, пьяные братья,
В шуме, дыму кабака!
Ваши ругательства, ваши проклятья —
Крик, уходящий в века.
Вас, обезличенных медленным зверством,
Властью бичей и желез,
Вас я провижу во храме отверстом,
В новом сияньи небес.
Много веков насмехавшийся Голод,
Стыд и Обида-сестра
Ныне вручают вам яростный молот,
Смело берите — пора!
Вот растворяю я хриплые двери:
Город в вечернем огне,
Весело вспомнить опять, что мы звери,
Воле отдаться вполне.
Видите зданье за зданьем, как звенья,
Залы для женщин и книг…
Разве не вы приносили каменья,
Строили храмы владык?
Ринемтесь дико и смоем лавиной
Всю эту плесень веков!
Пусть оглушит ее голос звериный,
Наш торжествующий рев.
Полно покорствовать! видите, братья,
Двери открыты в века.
Слышу ругательства, слышу проклятья
В шуме, в дыму кабака.
Хранятся в памяти, как в темной книге,
Свершившияся таинства ночей,
Те, жизни чуждые, святые миги,
Когда я был и отдан, и ничей.
Я помню запах тьмы и запах тела,
Дрожащих членов выгибы и зной,
Мир, дышащий желаньем до предела,
Безформенный, без-о̀бразный, иной.
Исторгнутыя мукой сладострастья,
Безумны были речи и мечты.
Казалось мне, что властен их заклясть я
Заклятием предвечной темноты.
Но эта мгла и криков и видений
В другой душе, как и в моей, жива.
О вы, участницы ночных радений,
Вы слышали запретныя слова!
Я был не одинок во храме страсти,
Дал подсмотреть свой потаенный сон,
И этот храм позором соучастий
В моей душе навеки осквернен.