Хранятся в памяти, как в теемной книге,
Свершившиеся таинства ночей,
Те, жизни чуждые, святые миги,
Когда я был и отдан, и ничей.
Я помню запах тьмы и запах тела,
Дрожащих членов выгибы и зной,
Мир, дышащий желаньем до предела,
Бесформенный, безо́бразный, иной.
Исторгнутые мукой сладострастья,
Безумны были речи и мечты.
Казалось мне, что властен их заклясть я
Заклятием предвечной темноты.
Но эта мгла и криков и видений
В другой душе, как и в моей, жива.
О вы, участницы ночных радений,
Вы слышали запретные слова!
Я был не одинок во храме страсти,
Дал подсмотреть свой потаенный сон,
И этот храм позором соучастий
В моей душе навеки осквернен.
Начало утрени давно уже пропето.
Сияет храм в лучах бесчисленных огней;
Сквозь окна узкие струятся на людей
Неясные лучи румяного рассвета.
Бледнеет темнота. Плывет волною зыбкой
Больших колоколов могучий разговор.
Вдали идет заря и светлою улыбкой
Сгоняет мрак ночной и гасит звезд узор.
Благоуханное несется в купол пенье.
Толпа с надеждою стекается во храм…
Как утренний туман возносятся моленья,
И лептам нет конца, и счета нет огням…
И только нищие на паперти церковной
Ни лепты, ни молитв не принесли с собой
И подаяния с мольбою ждут безмолвной,
У входа в храм стоя с протянутой рукой…
Так счастья просите вы все, больные духом.
У входа в новый век я вижу много вас…
Подобны нищим вы, убогим и старухам,
На паперти церквей дрожащим в этот час.
Душа у вас давно лохмотьями одета…
С невольной жалостью мой стих бросаю вам…
Богатый верою, вхожу я бодро в храм, —
Начало утрени давно уже пропето…
С холма, где путники прощаются с Сионом,
Я видел край родной в его последний час:
Пылал он, отданный свирепым легионам,
И зарево его охватывало нас.
И я искал наш Храм, искал свой бедный дом,
Но видел лишь огня клокочущее море…
Я на руки свои в отчаянье немом,
Взглянул: они в цепях, — и мщенья нет! О, горе!
Ах! С этого холма, бывало, я глядел
На город в этот час: уж мрак над ним клубился,
И только Храм еще в лучах зари горел,
И розовый туман на высях гор светился.
И вот я там же был и в тот последний час;
Но не манил меня заката блеск пурпурный.
Я ждал, чтоб Господь во гневе ополчась
Ударил молнией и вихрь послал свой бурный…
Но нет… в твой Храм святой, где Ты, Господь, царил,
Не сядут, не войдут языческие боги!
Твой зримый Храм упал, но в сердце сохранил
Навеки твой народ, Господь, Тебе чертоги!
Брось свои четки скорее, брось о грехе воздыханья!
Гимны и песни напрасны в мраке таинственном храма:
Благости вечной не нужно звучного хора рыданья,
Жреческой пышной одежды, волн голубых фимиама.
Очи открой, близорукий,—и не увидишь ты бога
В сумрачной роскоши пагод, плотно где двери закрыты…
Вот, посмотри,—перед храмом горняя вьется дорога,
Каменщик дробит там скалы, пылью кремнистой покрытый;
Около — твердую землю пахарь вздымает сохою:
Свитком терпения длинным тянется жизнь трудовая.
В свитке том—правды премудрость вписана божьей рукою,
В свитке том духа свобода — сила и гордость людская!
Брось же скорей свои гимны, брось о грехе воздыханья.
Выйди в тернистое поле с теми, чья участь убога:
Только тогда ты познаешь смысл бытия и страданья,
Только тогда ты узреешь лик лучезарного бога.
Георгий Фонвизин.
О, скажи мне одно только, кем из богов
Ты была создана? Кто провел эту бровь?
Кто зажег этот взгляд? Кто дал волю кудрям
Так роскошно змеиться по белым плечам?
О, скажи Диамея, тебе ли самой
Иль тому божеству, что гордится тобой
Как созданьем, я должен из мрамора храм
Вознести на холме и возжечь фимиам?!
О, скажи мне одно только, кем из богов
Ты была создана? Кто провел эту бровь?
Кто зажег этот взгляд? Кто дал волю кудрям
Так роскошно змеиться по белым плечам?
О, скажи Диамея, тебе ли самой
Иль тому божеству, что гордится тобой
Как созданьем, я должен из мрамора храм
Вознести на холме и возжечь фимиам?!
Перед гробницею святой 1
Стою с поникшею главой…
Все спит кругом; одни лампады
Во мраке храма золотят
Столпов гранитные громады
И их знамен нависший ряд.Под ними спит сей властелин,
Сей идол северных дружин,
Маститый страж страны державной,
Смиритель всех ее врагов,
Сей остальной из стаи славной
Екатерининских орлов.В твоем гробу восторг живет!
Он русский глас нам издает;
Он нам твердит о той године,
Когда народной веры глас
Воззвал к святой твоей седине:
«Иди, спасай!» Ты встал — и спас… Внемли ж и днесь наш верный глас,
Встань и спасай царя и нас,
О старец грозный! На мгновенье
Явись у двери гробовой,
Явись, вдохни восторг и рвенье
Полкам, оставленным тобой! Явись и дланию своей
Нам укажи в толпе вождей,
Кто твой наследник, твой избранный!
Но храм — в молчанье погружен,
И тих твоей могилы бранной
Невозмутимый, вечный сон…
(Молитва древнего грека)
Не хочу я молиться богам!
Не боюсь я громов Аполлона!
Я Зевесу хвалы не воздам,
Если встанет с угрозой он сам
С своего первозданного трона!
Но тебе, о, богиня любви!
Но тебе, красота-Афродита,
С бесконечным желаньем в крови
Приношу я молитву любви
И амфору с далекого Крита!
Посреди баядерок и жриц,
В благовонном дыму фимиама,
Пред тобой, о, царица цариц!
Я лежу, очарованный, ниц
На пороге великого храма!
Я пою благодарный пэан,
Обольстительный гимн сладострастья!
Из неведомых варварских стран,
Я на твой беломраморный стан
Приношу золотые запястья!
О, богиня! тебя я люблю!
Я безумную грезу лелею,
Что я сердце твое растоплю,
Что я мраморный лик оживлю
Всемогущею страстью моею!
Что блестя неземной красотой,
Вся подобна лучу золотому,
Ты примчишься, одетая мглой,
О, рожденная в пене морской!
О, небесная, к ложу земному!
Нет ответа! Кругом полутьма.
На пороге Милосского храма
Я лежу. И печально сама
Ты стоишь, холодна и нема,
В благовонном дыму фимиама!
(Молитва древняго грека).
Не хочу я молиться богам!
Не боюсь я громов Аполлона!
Я Зевесу хвалы не воздам,
Если встанет с угрозой он сам
С своего первозданнаго трона!
Но тебе, о, богиня любви!
Но тебе, красота-Афродита,
С безконечным желаньем в крови
Приношу я молитву любви
И амфору с далекаго Крита!
Посреди баядерок и жриц,
В благовонном дыму фимиама,
Пред тобой, о, царица цариц!
Я лежу, очарованный, ниц
На пороге великаго храма!
Я пою благодарный пэан,
Обольстительный гимн сладострастья!
Из неведомых варварских стран,
Я на твой беломраморный стан
Приношу золотыя запястья!
О, богиня! тебя я люблю!
Я безумную грезу лелею,
Что я сердце твое растоплю,
Что я мраморный лик оживлю
Всемогущею страстью моею!
Что блестя неземной красотой,
Вся подобна лучу золотому,
Ты примчишься, одетая мглой,
О, рожденная в пене морской!
О, небесная, к ложу земному!
Нет ответа! Кругом полутьма.
На пороге Милосскаго храма
Я лежу. И печально сама
Ты стоишь, холодна и нема,
В благовонном дыму фимиама!
— Отчего под солнцем — разный
Виноград?
Ты скажи мне речью связной,
Я послушать буду рад.
— Я скажу тебе: зеленый
Оттого, что зелен сад,
Оттого, что дал законы
Нам Зеленый Вертоград.
Изумрудно-золотистый
Оттого, что в Небесах
Светит Солнце в день огнистый,
Месяц злат горит в ночах.
Виноград бывает красный
Оттого, что в сердце кровь
В храм телесный, в храм атласный.
Вводит к празднику любовь.
Виноград бывает синий
Оттого, что пламень синь
Над небесною пустыней,
В ночь как гром поет «Аминь».
Виноград бывает черный
Оттого, что Ночь черна,
Хоть бросает в сад узорный
Зерна звездные она.
Виноград бывает белый
Оттого, что белы мы,
Хоть белей мы в побелелый
Праздник пляшущей Зимы.
Город чудный, город древний,
Ты вместил в свои концы
И посады и деревни,
И палаты и дворцы!
Опоясан лентой пашен,
Весь пестреешь ты в садах:
Сколько храмов, сколько башен
На семи твоих холмах!..
Исполинскою рукою
Ты, как хартия, развит,
И над малою рекою
Стал велик и знаменит!
На твоих церквах старинных
Вырастают дерева;
Глаз не схватит улиц длинных…
Эта матушка Москва!
Кто, силач, возьмет в охапку
Холм Кремля-богатыря?
Кто собьет златую шапку
У Ивана-звонаря?..
Кто Царь-колокол подымет?
Кто Царь-пушку повернет?
Шляпы кто, гордец, не снимет
У святых в Кремле ворот?!
Ты не гнула крепкой выи
В бедовой своей судьбе:
Разве пасынки России
Не поклонятся тебе!..
Ты, как мученик, горела
Белокаменная!
И река в тебе кипела
Бурнопламенная!
И под пеплом ты лежала
Полоненною,
И из пепла ты восстала
Неизменною!..
Процветай же славой вечной,
Город храмов и палат!
Град срединный, град сердечный,
Коренной России град!
Vulnеrant omnеs, ultиma nеcat.Надпись на часах.
Да, ранят все, последний убивает.
Вам — мой привет, бесстрастные часы,
Моя душа вас набожно считает!
Тот — острым жалом вдумчивой осы
Язвит мечты; тот — как кинжалом режет;
Тот грезы косит с быстротой косы.
Что вопли, стоны, что зубовный скрежет
Пред тихим вздохом, данником часов!
Боль жизни ровно, повседневно нежит.
Все — оскорбленье: дружбы лживой зов,
Обятья беглые любви обманной,
И сочетанья надоевших слов…
Ах, многое прекрасно и желанно!
По-прежнему стремлю я руки в даль,
И жду, как прежде, с верой неустанной.
Но с каждым днем томительней печаль,
Но с каждым годом вздох тоски победней…
И долгой жизни мне давно не жаль.
Клинок конца вонзай же, час последний!
Вы все, паладины Зеленого Храма,
Над пасмурным морем следившие румб,
Гонзальво и Кук, Лаперуз и де-Гама,
Мечтатель и царь, генуэзец Колумб! Ганнон Карфагенянин, князь Сенегамбий,
Синдбад-Мореход и могучий Улисс,
О ваших победах гремят в дифирамбе
Седые валы, набегая на мыс! А вы, королевские псы, флибустьеры,
Хранившие золото в темном порту,
Скитальцы арабы, искатели веры
И первые люди на первом плоту! И все, кто дерзает, кто хочет, кто ищет,
Кому опостылели страны отцов,
Кто дерзко хохочет, насмешливо свищет,
Внимая заветам седых мудрецов! Как странно, как сладко входить в ваши грезы,
Заветные ваши шептать имена,
И вдруг догадаться, какие наркозы
Когда-то рождала для вас глубина! И кажется — в мире, как прежде, есть страны,
Куда не ступала людская нога,
Где в солнечных рощах живут великаны
И светят в прозрачной воде жемчуга.С деревьев стекают душистые смолы,
Узорные листья лепечут: «Скорей,
Здесь реют червонного золота пчелы,
Здесь розы краснее, чем пурпур царей!»И карлики с птицами спорят за гнезда,
И нежен у девушек профиль лица…
Как будто не все пересчитаны звезды,
Как будто наш мир не открыт до конца!
Гаснет день — и звон тяжелый
В небеса плывет:
С башни старого костела
Колокол зовет.А в костеле — ожиданье:
Сумрак, гул дверей,
Напряженное молчанье,
Тихий треск свечей.В блеске их престол чернеет,
Озарен темно:
Высоко над ним желтеет
Узкое окно.И над всем — Христа распятье:
В диадеме роз,
Скорбно братские объятья
Распростер Христос… Тишина. И вот, незримо
Унося с земли,
Звонко песня серафима
Разлилась вдали.Разлилась — и отзвучала:
Заглушил, покрыл
Гром органного хорала
Песнь небесных сил.Вторит хор ему… Но, Боже!
Отчего и в нем
Та же скорбь и горе то же, -
Мука о земном? Не во тьме ль венцов остался
День, когда с тоской
Человек, как раб, склонялся
Ниц перед тобойИ сиял зловещей славой
Пред лицом людей
В блеске молнии кровавой
Блеск твоих очей? Для чего звучит во храме
Снова скорбный стон,
Снова дымными огнями
Лик твой озарен? И тебе ли мгла куренья,
Холод темноты,
Запах воска. Запах тленья,
Мертвые цветы? Дивен мир твой! Расцветает
Он, тобой согрет,
В небесах твоих сияет
Солнца вечный свет, Гимн природы животворный
Льется к небесам…
В ней твой храм нерукотворный,
Твой великий храм!
Под мглою тяжких облаков,
В час грозной бури завыванья,
С любимой девой сочетанья,
Топясь, просил я у богов.
Вдруг — лёгким светом даль блеснула,
Мрак реже, реже стал, — и вот
Сквозь тучи ярко проглянула
Эмаль божественных высот;
И вот — открылся свод эфирной
Туч нет: торжественно и мирно
Прошли вестительницы бурь,
И полная дневного пыла
Весь лик природы осенила
Одна чистейшая лазурь. Мой друг! Услышаны моленья;
Вот он — предел соединенья;
Один над мною и тобой
Навес раскинут голубой!
Взгляни, прекрасная, над нами,
Как опрокинутый фиал,
Он, в землю упершись краями,
Нам общий храм образовал.
Он прочен, радостен и мирен… Но жаль, мой друг, моя краса,
Что общий храм наш так обширен,
Что так огромны небеса!
Быть может, здесь, под этим сводом,
Стеснён докучливым народом,
Я не найду к тебе следа, —
И в грустной жизненной тревоге
В одном лазуревом чертоге
Мы не сойдёмся никогда!
Расстались мы; но твой портрет
Я на груди моей храню:
Как бледный призрак лучших лет,
Он душу радует мою.
И новым преданный страстям,
Я разлюбить его не мог:
Так храм оставленный — всё храм,
Кумир поверженный — всё бог! 1837 г. К истории этого стихотворения непосредственное отношение имеет рассказ Е.А. Сушковой о ее разговоре с Лермонтовым на одном из танцевальных вечеров в 1834 или 1835 г., где М.Л. Яковлев исполнял романс А.А. Алябьева на пушкинский текст «Я вас любил, любовь еще, быть может». Лермонтову нравились эти стихи, хотя не безусловно; он предпочитал им элегию Баратынского «Уверение» («Нет, обманула вас молва»). «Вам, Михаил Юрьевич, нечего завидовать этим стихам, — отвечала Сушкова, — вы еще лучше выразились:
Так храм оставленный — всё храм,
Кумир поверженный — всё бог!
— Вы помните мои стихи, вы сохранили их? Ради бога, отдайте мне их, я некоторые забыл, я переделаю их получше и вам же посвящу.
— Нет, ни за что не отдам, я их предпочитаю какими они есть, с их ошибками, но с свежестью чувства; они, точно, не полны, но если вы их переделаете, они утратят свою неподдельность, оттого-то я и дорожу вашими первыми опытами.Он настаивал, я защищала свое добро — и отстояла» (Сушкова, с. 176).
В рассказе Сушковой речь идет о стихотворении «Я не люблю тебя; страстей», довольно близком по лирической ситуации к упомянутым стихотворениям Баратынского и Пушкина. Стихотворение «Расстались мы; но твой портрет» возникает на основе его переработки, — об этом своем намерении Лермонтов и рассказывал Сушковой незадолго до создания стихотворения.
Прощай, учитель наш! Прощай, борец,
Поднявший высоко свое над нами знамя,
Во храме Истины, как верный жрец,
Всю жизнь поддерживавший пламя!
Прощай, прощай, народа верный друг!
Ты умер, но живет твое святое дело:
Твоих учеников растет могучий круг, —
Вперед они глядят, как ты учил их, смело.
Вперед они идут,—туда, где луч зари
Блистал тебе наградой и приветом
И озарял отрадным, дивным светом
Свободы, равенства и братства алтари!
Вперед они идут! Когда-ж в пути их день
Затмится тучами печали иль сомненья,
Тогда, спеша, с улыбкой ободренья
К ним подойдет твоя, учитель, тень
И глянет им в глаза,—и жизни жаркой кровью
По жилам их огонь священный пробежит,
Сердца исполнятся могучею любовью,
И дружный клич «вперед!» отважно прозвучит.
Прощай, учитель наш! Прощай, борец,
Поднявший высоко свое над нами знамя,
Во храме Истины, как верный жрец,
Всю жизнь поддерживавший пламя!..
Там всё велико, всё прелестно,
Искусство славно и чудесно;
Там истинный Армидин сад
Или великого героя
Достойный мирный вертоград,
Где он в объятиях покоя
Еще желает побеждать
Натуру смелыми трудами
И каждый шаг свой означать
Могуществом и чудесами,
Едва понятными уму.
Стихии творческой Природы
Подвластны кажутся ему;
В его руках земля и воды.
Там храмы в рощах ореяд
Под кровом зелени блистают;
Там бронзы дышат, говорят;
Там реки ток свой пресекают
И, вверх стремяся, упадают
Жемчужным радужным дождем,
Лучами солнца оглашённым;
Потом, извивистым путем.
Древами темно осененным,
Едва журчат среди лугов.
Там, в тихой мрачности лесов,
Везде встречаются сильваны,
Подруги скромныя Дианы.
Там каждый мрамор — бог, лесочек всякий — храм.*
Герой, известный всем странам,
На лаврах славы отдыхая
И будто весь Олимп сзывая
К себе на велелепный пир,
С богами торжествует мир.
Я удержал в этом славном стихе меру оригинала. (пр.авт.)
В храме пусто. Красным светом
Обливаются колонны,
С тихим треском гаснет пламя
У весталки Гермионы.
И сидит она на камне,
Ничего не замечая,
С плеч долой сползла одежда,
Блещет грудь полунагая.
Бледен лик преображенный,
И глаза ее закрыты,
А коса, сбежав по тоге,
Тихо падает на плиты.
Каждой складкой неподвижна,
Не глядит и не вздыхает;
И на белом изваяньи
Пламя красное играет.
Снится ей покой богатый,
Золоченый и счастливый;
На широком, пышном ложе
Дремлет юноша красивый.
В ноги сбито покрывало,
Жмут докучные повязки,
Дышат свежестью и силой
Все черты его и краски...
Снится ей народ и площадь,
Снятся ликторы, эдилы,
Шум и клики, — мрак, молчанье
И тяжелый гнет могилы...
В храме пусто... Гаснет пламя!
Чуть виднеются колонны...
Веста! Веста! Пощади же
Сон весталки Гермионы!..
Ты приходишь из страны безвестной,
Чужеземец! я — в родном краю.
Молод — ты, я — стар, так разве честно
Оскорблять святыню древнюю мою?
Я служу Перуну. В храме темном
Провожу, как жрец, свои часы,
Мою бога, на лице огромном
Золотые чищу я усы.
Я считаю десять пятилетий
С дня, как мальчиком вошел сюда, —
Старцы, мужи, женщины и дети
Чтут мои согбенные года.
Славишь ты неведомого бога, —
Я не знаю, властен он иль слаб.
Но всю жизнь у этого порога
Я склонялся, как покорный раб.
Или был безумен я все годы?
Иль вся жизнь моя — обман и стыд?
Но Перун царит из рода в роды,
Как и ныне над страной царит.
Удались отсюда, странник юный,
Унеси свой заостренный крест, —
Я пребуду данником Перуна,
Бога наших, мне родимых, мест.
Пусть ты прав, и бог мой — бог неправый…
В дни, когда покинут все наш храм,
Я, воспев Перуну песню славы,
Лягу умирать к его стопам.
Котурна Волкова пресеклися часы.
Прости, мой друг, навек, прости, мой друг любезный!
Пролей со мной поток, о Мельпомена, слезный,
Восплачь и возрыдай и растрепли власы!
Мой весь мятется дух, тоска меня терзает,
Пегасов предо мной источник замерзает.
Расинов я теятр явил, о россы, вам;
Богиня, а тебе поставил пышный храм;
В небытие теперь сей храм перенесется,
И основание его уже трясется.
Се смысла моего и тщания плоды,
Се века целого прилежность и труды!
Что, Дмитревский, зачнем мы с сей теперь судьбою?!
Расстался Волков наш со мною и с тобою,
И с музами навек. Воззри на гроб его,
Оплачь, оплачь со мной ты друга своего,
Которого, как нас, потомство не забудет!
Переломи кинжал; теятра уж не будет.
Простись с отторженным от драмы и от нас,
Простися с Волковым уже в последний раз,
В последнем как ты с ним игрании прощался,
И молви, как тогда Оскольду извещался,
Пустив днесь горькие струи из смутных глаз:
«Коликим горестям подвластны человеки!
Прости, любезный друг, проспи, мой друг, навеки!»
Что это? прямо на нас и летят вперегонки,
Прямо с горы и несутся, шалуньи!
Знаю их: эта, что с тирсом, — Аглая,
Сзади — Коринна и Хлоя;
Это идут они с жертвами Вакху!
Роз, молока и вина молодого,
Меду несут и козленка молочного тащат!
Так ли приходит молиться степенная дева!
Спрячемся здесь, за колонной у храма…
Знаю их: резвы они уже слишком и бойки —
Скромному юноше с ними опасно встречаться.
Ну, так и есть! быстроглазые! нас увидали!
Смотрят сюда исподлобья,
Шепчут, друг друга толкая;
Щеки их сдержанным смехом так и трепещут!
Если бы только не храм здесь, не жрец величавый,
Это вино, молоко, и цветы, и козленок —
Все б полетело на нас и пошли б мы, как жертвы
Вечным богам на закланье,
Медом обмазаны, политы винами Вакха!
Право, уйдем-ка, уж так они нас не отпустят!
Видишь — с жрецом в разговоры вступили,
Старый смеется и щурит глаза на открытые плечи.
Правду сказать, у них плечи как будто из воску,
Чудные, полные руки, и — что всего лучше —
Блеск и движенье, здоровье и нега,
Грация с силой во всех сочеталися формах.
Во храме ночном
Бряцают кадила.
Башенный звон притих.
Ладан, бензой, киннамом,
Реет Небесная сила,
И стройный поется стих.
«Сестра ожиданий моих,
Звезда исканий полночных.
Огонь мгновений урочных,
Когда нельзя не любить.
Ценный камень, в котором
Пламени — жаждущим взором
Поют воссиявшим хором.
В тайну — лучистая нить,
Несокрушимость, основа
Для золотого,
Жданного,
Столь осиянного,
Храма.
Весь мир для тебя лишь лучистая рама,
Весь мир для того лишь возник,
Чтоб из сердца, где вспыхнул клад,
Где вот эти огни горят,
Вырвался крик,
Пламенно-жаркий,
И знающий также, как сладостна тишь,
В молитве безгласной и яркой,
Когда как звезда ты горишь,
Когда как Луна ты, как Солнце, как Бог,
Как радуга молний, как шопот, как вздох,
Как зов из-за дали морей,
Наконец возвестивший: «Пора!
Приходи, я тебя увенчаю всем блеском расцветших ветвей».
О, сестра!
Я хотел бы все звезды, все души замкнуть
Для тебя, здесь, в душе просветленной моей.
О, сестра!
Ты — путь».
Ладан, бензой, киннамом,
Бряцанье пахучих кадил.
«Брат, ты отрада, ты мой, ты мой дом,
Брат, сколько счастья в огне голубом.
Звезды Господь — для тебя засветил,
Для тебя все цветы расцветил.»
Ты, крадущийся к утехам
Растерзания других, —
Ты с твоим пятнистым мехом,
Я дарю тебе свой стих.
Чунг — зовут тебя в Китае,
Баг — зовет тебя Индус,
Тигр — сказал я, бывши в Рае,
Изменять — я не берусь.
Гимн слагая мирозданью,
Тигром назвал я тебя,
Чтоб метался ты за данью,
Смерть любя и жизнь губя.
Вот я вижу. Вот я слышу.
Храм забытый. Тишина.
На узорчатую крышу
Чару света льет Луна.
Вот я слышу. Где-то близко,
Бросив в храме переход,
Меж кустами тамариска.
Мягко, мерно, тигр идет.
К человеку от развалин,
К человеку, к людям — вот,
Безупречен, беспечален,
Чуть ступая, тигр идет.
Стал. Застыл. Прыжок. Мгновенье.
И лежит растерзан — там,
Кто забыл свое моленье,
Упустил в веках свой храм.
Так да будет. Приходи же,
Из оставленных руин,
Страх священный смерти, ближе,
Лишь приносишь ты один.
Кровь — тебе, как робким — млеко,
Кровь — на долгие года,
Потому что человека
Ты готов терзать всегда.
Как тебе живется, королева Анна,
В той земле, во Франции чужой?
Неужели от родного стана
Отлепилась ты душой?
Как живется, Анна Ярославна,
В теплых странах?.. А у нас — зима.
В Киеве у нас настолько славно,
Храмы убраны и терема!
Там у вас загадочные дуют
Ветры с моря-океана вдоль земли.
И за что там герцоги воюют?
И о чем пекутся короли?
Каково тебе в продутых залах,
Где хозяин редок, словно гость,
Где собаки у младенцев малых
Отбирают турью кость?
Там мечи, и панцири, и шкуры:
Войны и охоты — все одно.
Там под вечер хлещут трубадуры
Авиньонское вино…
Ты полночи мечешься в постели,
Просыпаясь со слезой…
Хорошо ли быть на самом деле
Королевой Франции чужой?
Храмы там суровы и стрельчаты,
В них святые — каменная рать.
Своевольны лысые прелаты.
А до бога не достать!
Хорошо почувствовать на ощупь,
Как тепла медовая свеча!..
Девушки в Днепре белье полощат
И кричат по-русски, хохоча.
Здесь, за тыщей рек, лесов, распутиц,
Хорошо, просторно на дворе…
Девушки, как стаи белых утиц,
Скатерти полощут во Днепре.
«Семя жены сотрет главу змия».
(Бытия, ИИИ)
«Сотворил Мне величие Сильный, и свято имя Его».
(Еван. Луки, И)
«И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, на главе ее венец из двенадцати звезд».
(Апокал., XИИ)
Одно, навек одно! Пускай в уснувшем храме
Во мраке адский блеск и гром средь тишины, —
Пусть пало все кругом, — одно не дрогнет знамя,
И щит не двинется с разрушенной стены.
Мы в сонном ужасе к святыне прибежали,
И гарью душною был полон весь наш храм,
Обломки серебра разбросаны лежали,
И черный дым прильнул к разодранным коврам.
И только знак один нетленного завета
Меж небом и землей по-прежнему стоял.
А с неба тот же свет и Деву Назарета,
И змия тщетный яд пред нею озарял.
8 марта 1898
(см. Откр. Иоанна)
1
Редеет с востока неверная тень…
Улыбкой цветет наплывающий день…
А там, над зарею, высоко, высоко
Денницы стоит лучезарное око.
И светит на фоне небес голубом,
Сверкая серебряно-белым лучом…
2
Великий полудень… как прежде, я царь…
И мне воздвигают, как прежде, алтарь…
И жаждущих толпы стекаются снова…
И ждут от царя всепобедного слова…
На троне тяжелом сижу — полубог, —
. . . . . . . . . . . . . . .
На кудри возложен огнистый венок,
Как кровь, на парче моей бетой рубины!
На грудь и на плечи ложатся седины,
Алмаз серебрится в кудрях, как роса
. . . . . . . . . . . . . . .
Над храмом темней и темней небеса…
3
Как Бог, восседаю на троне моем,
Сердца прожигаю лучистым огнем,
Зову, вызываю я Нового Духа,
Как гром и как буря, те речи для слуха.
Мой жрец седовласый, кадилом звеня,
Ко мне подошел и кадит на меня…
И я продолжаю сзывать в фимиаме
И шепот, и ропот, и вздохи во храме…
Мой жрец седовласый в испуге дрожит,
Снимает венец и из храма бежит…
4
Над морем погасла заря золотая —
Над лесом восходит луна огневая…
Над храмом простерта туманная ночь.
…Я кончил. И толпы отхлынули прочь.
. . . . . . . . . . . . . . .
Один я, как прежде!.. Один и покинут.
Венец мой огнистый на брови надвинут…
Стою, потрясая железным жезлом…
Погасли лампады во храме моем…
Говорят, что в Гималаях где-то,
Выше храмов и монастырей,
Он живет, неведомый для света,
Первобытный выкормыш зверей.
Безмятежный, белый и косматый,
Он порой спускается с высот,
И танцует, словно бесноватый,
И в снежки играет у ворот.
Но когда буддийские монахи
Со стены завоют на трубе,
Он бежит в смятении и страхе
В горное убежище к себе.
Если эти россказни — не бредни,
Значит, в наш всеведающий век
Существует все-таки последний
Полузверь и получеловек.
Ум его, как видно, не обширен,
И приют заоблачный суров,
И ни школ, ни пагод, ни кумирен
Не имеет этот зверолов.
В горные упрятан катакомбы,
Он и знать не знает, что под ним
Громоздятся атомные бомбы,
Верные хозяевам своим.
Никогда их тайны не откроет
Гималайский этот троглодит,
Даже если, словно астероид,
Весь пылая, в бездну полетит.
Но пока над свежими следами
Ламы причитают и поют,
И пока, расставленные в храме,
Барабаны бешеные бьют,
И пока тысячелетний Будда
Ворожит над собственным пупом,
Он себя сравнительно не худо
Чувствует в убежище своем.
Там, наверно, горного оленя
Он свежует около ключа
И из слов одни местоименья
Произносит, громко хохоча.
Был древний храм готического зданья,
Обитель сов, унынья и молчанья.
Узрел его художник молодой,
Постиг умом обилье средств, в нем скрытых,
Сломал ряд стен, уж временем подрытых,
И, чародей, испытанной рукой
На груде их, из их развалин новый
Чертог воздвиг. Величье, простота,
Искусство, вкус, красивость, чистота
Дивят глаза, и зодчий… Но суровый
Закон судьбы свершился и над ним.
Так решено: на всех не угодим!
И зодчий наш, причастный вечной славы,
Не избежал хулителей трудов.
Враги нашлись; но где ж? — в семействе сов.
Из теплых гнезд изгнанники, в дубравы
Они с стыдом пустились, и в дуплах,
В досаде злой, в остервененье диком,
Совиный их ночной ареопаг
Труд зодчего позорил дерзким криком.
Язык отцов — тот устарелый храм;
Карамзина сравним с отважным зодчим;
С семьей же сов, друзья, и с прочим, прочим,
Кого и что сравнить — оставлю вам.
Слава Нилу, в мир сошедшему,
Слава Нилу, жизнь дающему!
Свой исток во мраке кроющий,
Светом сумрак заменяешь ты,
Сады, нивы орошаешь ты!
Велишь — Нопри бдить над зернами,
Велишь — Себеку над хлебом бдить,
Велишь — Фта над ремеслом радеть.
Рыб создатель! их от птиц хранишь.
Нив радетель! ты века творишь.
Храмов зодчий! ты — богов оплот.
Перст твой медлит, — всюду бедствие;
Дух твой дремлет, — меж богами страх;
Жизнь ты создал и живишь ее.
Когда воды Нила подымаются,
Все живое пище радуется,
Каждый зуб перетирает плод.
Для животных траву он выращивает,
Жертвы для богов готовит он,
Храмов фимиам — его творение.
Он свершает всех желания,
Сам вовек не истощается,
Доблесть Нила — бедных щит.
Мы из камня т творим его,
Не венчаем мы его венцом двойным,
Мы ему не платим подати.
Нет святилища единого его,
Неизвестно пребывание его,
Не раскрыто в таинствах письмен.
Ты царишь для Юга и для Севера,
Поглощаешь слезы всех очей,
Расточаешь щедро блага всем.
Слава Нилу, в мир сошедшему,
Слава Нилу, жизнь дающему!
В Везенбергском уезде, между станцией Сонда.
Между Сондой и Каппель, около полотна,
Там, где в западном ветре — попури из Рэймонда,
Ульи Ульясте — то есть влага, лес и луна.
Ульи Ульясте… Впрочем, что же это такое?
И зачем это «что» здесь? почему бы не «кто»?
Ах, под именем этим озеро успокоенное,
Что луна разодела в золотое манто…
На воде мачт не видно, потому что все мачты
Еще в эре беспарусной: на берегах
Корабельные сосны, и меж соснами скачут
Вакхоцветные векши с жемчугами в губах…
В златоштильные полдни, если ясени тихи
И в лесу набухают ледовые грибы,
Зеркало разбивают, бронзовые лещихи,
Окуни надозерят тигровые горбы.
За искусственной рыбкой северный аллигатор, —
Как назвать я желаю крокодильчатых щук, —
Учиняет погоню; вставши к лодке в кильватер,
Я его подгадаю и глазами ищу.
Как стрекозы, трепещут желто-красные травы,
На песке розоватом раззмеились угри,
В опрозраченной глуби стадят рыбок оравы —
От зари до зари. Ах, от зари до зари!
Ненюфары пионят шелко-белые звезды,
Над водою морошка наклоняет янтарь,
Гоноболь отражает фиолетово гроздья.
Храм, и запад закатный — в этом храме алтарь.
Двенадцать лет граф Адальберт фон Крани
Вестей не шлет;
Быть может, труп его на поле брани
Уже гниет?..
Графиня Юлия тоскует в божьем храме,
Как тень бледна;
Но вдруг взглянула грустными очами —
И смущена.
Кругом весь храм в лучах зари пылает,
Блестит алтарь;
Священник тихо мессу совершает,
С ним пономарь.
Графини взгляд весьма обеспокоен
Пономарем:
Он так хорош, и стан его так строен
Под стихарем…
Обедня кончена, и панихида спета;
Они — вдвоем,
И их уносит графская карета
К графине в дом.
Вошли. Он мрачен, не промолвит слова.
К нему она:
«Скажи, зачем ты так глядишь сурово?
Я смущена…
Я женщина без разума и воли,
А враг силен…
Граф Адальберт уж не вернется боле…»
— «Верррнулся он!
Он беззаконной отомстит супруге!»
Долой стихарь!
Пред нею рыцарь в шлеме и кольчуге, —
Не пономарь.
«Узнай, я граф, — граф Адальберт фон Крани;
Чтоб испытать,
Верна ль ты мне, бежал я с поля брани —
Верст тысяч пять…»
Она: «Ах, милый, как ты изменился
В двенадцать лет!
Зачем, зачем ты раньше не открылся?»
Он ей в ответ:
«Молчи! Служить я обречен без срока
В пономарях…»
Сказал. Исчез. Потрясена глубоко,
Она в слезах…
Прошли года. Граф в храме честно служит
Два раза в день;
Графиня Юлия всё по супруге тужит,
Бледна как тень, —
Но не о том, что сгиб он в поле брани,
А лишь о том,
Что сделался граф Адальберт фон Крани
Пономарем.
Я жрец Изиды светлокудрой,
Я ученик во храме Фта,
И мне в потомстве имя — Мудрый,
Затем что жизнь моя чиста.
Но на пути годичном в Фивы
На палубе я солнца ждал.
Чуть Нил влачил свои проливы,
Там где-то плакался шакал.
И женщина в покрове белом
Пришла на пристань у кормы,
И стала в трепете несмелом
Перед порогом водной тьмы.
И наш корабль, качаясь мерно,
Чернел громадой перед ней,
А я с молитвой лицемерной
Укрылся в таинстве теней.
И словно чуя, кто-то рядом,
Та, в белом женщина, ждала,
И мглу пронизывала взглядом;
Но дрогнула пред утром мгла.
И было то мгновенье смутно:
Я слышал плеск ночной воды,
Повеял ветерок попутный,
Вдали означились сады.
Зов кормщика раздался явно,
Вознесся якорь с быстротой,
И наш корабль, качаясь, плавно
Пошел — от пристани пустой.
Я жрец Изиды светлокудрой,
Я ученик во храме Фта,
И мне в потомстве имя — Мудрый,
Затем что жизнь моя чиста.
Она безгрешных сновидений
Тебе на ложе не пошлет,
И для небес, как добрый гений,
Твоей души не сбережет;
С ней мир другой, но мир прелестный,
С ней гаснет вера в лучший край…
Не называй ее небесной
И у земли не отнимай!
Нет у нее бесплотных крылий,
Чтоб отделиться от людей;
Она — слиянье роз и лилий,
Цветущих для земных очей.
Она манит во храм чудесный.
Но этот храм — не светлый рай,
Не называй ее небесной
И у земли не отнимай!
Вглядись в пронзительные очи —
Не небом светятся они:
В них есть неправедные ночи,
В них есть мучительные дни.
Пред троном красоты телесной
Святых молитв не зажигай…
Не называй ее небесной
И у земли не отнимай!
Она — не ангел-небожитель,
Но, о любви ее моля,
Как помнить горнюю обитель,
Как знать, чт́о — небо, чт́о земля?
С ней мир другой, но мир прелестный,
С ней гаснет вера в лучший край…
Не называй ее небесной
И у земли не отнимай!
Мне говорят: который год
в твоем дому идет ремонт,
и, говорят, спешит народ
взглянуть на бодрый ход работ.Какая вновь взята Казань
и в честь каких побед и ран
встает мучительный глазам
цветастый азиатский храм?
Неужто столько мастеров
ты утруждаешь лишь затем,
созвав их из чужих сторон,
чтоб тень мою свести со стен? Да не любезничай, чудак!
Ату ее, гони взашей —
из вечной нежности собак,
из краткой памяти вещей! Не надо храма на крови!
Тень кротко прянет за карниз —
а ты ей лакомство скорми,
которым угощают крыс.А если в книжный переплет-
пусть книги кто-нибудь сожжет.
Она опять за свой полет —
а ты опять за свой сачок.Не позабудь про дрожь перил:
дуб изведи, расплавь металл
ам локоть столько говорил,
покуда вверх и вниз летал.А если чья-нибудь душа
вдруг обо мне тайком всплакнет-
пусть в устье снега и дождя
вспорхнет сквозь белый потолок.И главное — чтоб ни одной
свечи, чтоб ли одной свеча:
умеет обернуться мной
свеча, горящая в ночи.Не дай, чтоб пялилась свеча
в твои зрачки своим зрачком.
Вот что еще: убей сверчка!
Мне доводилось быть сверчком.
Все делай так, как говорю,
пока не поздно, говорю,
не то устанешь к декабрю
и обратишь свой дом в зарю.
Путник с печального Севера к вам, Олимпийские боги,
Сладостным страхом объят, в древний вхожу Пантеон.
Дух ваш, о, люди, лишь здесь спорит в величьи с богами
Где же бессмертные, где — Рима всемирный Олимп?
Ныне кругом запустение, ныне царит в Пантеоне
Древнему сонму богов чуждый, неведомый Бог!
Вот Он, распятый, пронзенный гвоздями, в короне терновой.
Мука — в бескровном лице, в кротких очах Его — смерть.
Знаю, о, боги блаженные, мука для вас ненавистна.
Вы отвернулись, рукой очи в смятеньи закрыв.
Вы улетаете прочь, Олимпийские светлые тени!..
О, подождите, молю! Видите: это — мой Брат,
Это — мой Бог!.. Перед Ним я невольно склоняю колени…
Радостно муку и смерть принял Благой за меня…
Верю в Тебя, о, Господь, дай мне отречься от жизни,
Дай мне во имя любви вместе с Тобой умереть!..
Я оглянулся назад; солнце, открытое небо…
Льется из купола свет в древний языческий храм.
В тихой лазури небес — нет ни мученья, ни смерти:
Сладок нам солнечный свет, жизнь — драгоценнейший дар!..
Где же ты, истина?.. В смерти, в небесной любви и страданьях,
Или, о, тени богов, в вашей земной красоте?
Спорят в душе человека, как в этом божественном храме, -
Вечная радость и жизнь, вечная тайна и смерть.