Не чудное и ложное мечтанье
И не молва пустая разнеслась,
Но верное, ужасное преданье
В Украйне есть у нас: Что если кто, откинув все заботы,
С молитвою держа трехдневный пост,
Приходит в ночь родительской субботы
К усопшим на погост, —Там узрит он тех жалобные тени,
Обречено кому уже судьбой
Быть жертвами в тот год подземной сени
И кельи гробовой.Младой Избран с прекрасною Людмилой
И перстнем был и сердцем обручен;
Но думал он, встревожен тайной силой,
Что наша радость — сон.И вещий страх с тоской неотразимой,
Волнуя дух, к нему теснится в грудь,
И в книгу он судьбы непостижимой
Мечтает заглянуть; И, отложив мирские все заботы,
С молитвою держа трехдневный пост,
Идет он в ночь родительской субботы
К усопшим на погост.Повсюду мрак, и ветер выл, и тмилась
Меж дымных туч осенняя луна;
Казалось, ночь сама страшилась,
Ужасных тайн полна.И уж давно Избран под темной ивой
Сидел один на камне гробовом;
Хладела кровь, но взор нетерпеливый
Во мгле бродил кругом.И в полночь вдруг он слышит в церкви стоны,
И настежь дверь, затворами звуча,
И вот летит из церкви от иконы
По воздуху свеча; И свой полет мелькающей струею
К гробам она таинственно стремит,
И мертвецов вожатой роковою
В воздушной тме горит.И мертвые в гробах зашевелились,
Проснулись вновь подземные жильцы,
И свежие могилы расступились —
И встали мертвецы.И видит он тех жалобные тени,
Обречено кому уже судьбой
Быть жертвами в тот год подземной сени
И кельи гробовой; Их мрачен лик, и видно, что с слезами
Смежен их взор навеки смертным сном…
Ужель они увядшими сердцами
Тоскуют о земном? Но в божий храм предтечей роковою
Воздушная свеча уж их ведет,
И в мертвых он под белой пеленою
Невесту узнает; И тень ее, эфирная, младая,
Еще красой и в саване цвела,
И, к жениху печальный взор склоняя,
Вздохнула и прошла.И всё сбылось. Безумец сокрушенный
С того часа лишен душевных сил,
Без чувств, без слез он бродят изумленный,
Как призрак, меж могил, И тихий гроб невесты обнимает
И шепчет ей: «Пойдем, отойдем к венцу…»
И ветр ночной лишь воем отвечает
Живому мертвецу.
(У ГРОБА И. С. ТУРГЕНЕВА).
Он не нуждается ни в лаврах, ни в цветах,
И фимиам земли недужной и растленной
Не долетит к тому, кто в страшных глубинах
Вселенной ищет путь к Источнику вселенной.
Нет, бюсты и венки, и этот фимиам
Не вам и не его благословенной тени,
А родине — за то, что подарила нам
Истолкователя трех наших поколений.—
Поэта русских дум, — за то тепло и свет,
Что̀ пролил нам в сердца ее вещун — поэт.
Не нам и не ему сей фимиам пахучий,
Цветы и лавры… Нет! Пусть эти все цветы Отчизна милая вплетет в свой терн колючий,
Чтоб обновить свои надежды и мечты.
Тень друга нашего, тень гения невольно,
Как бы в одну семью, соединяет нас,
Не потому, что нам расстаться с ним так больно,
Так жаль, что на земле огонь его погас,—
А потому, что Русь как бы себя венчает
Венцом того певца, которого теряет.
(У ГРОБА И. С. ТУРГЕНЕВА).
Он не нуждается ни в лаврах, ни в цветах,
И фимиам земли недужной и растленной
Не долетит к тому, кто в страшных глубинах
Вселенной ищет путь к Источнику вселенной.
Нет, бюсты и венки, и этот фимиам
Не вам и не его благословенной тени,
А родине — за то, что подарила нам
Истолкователя трех наших поколений.—
Поэта русских дум, — за то тепло и свет,
Что̀ пролил нам в сердца ее вещун — поэт.
Не нам и не ему сей фимиам пахучий,
Цветы и лавры… Нет! Пусть эти все цветы
Отчизна милая вплетет в свой терн колючий,
Чтоб обновить свои надежды и мечты.
Тень друга нашего, тень гения невольно,
Как бы в одну семью, соединяет нас,
Не потому, что нам расстаться с ним так больно,
Так жаль, что на земле огонь его погас,—
А потому, что Русь как бы себя венчает
Венцом того певца, которого теряет.
Ах, милый Николай Васильич Гоголь!
Когда б сейчас из гроба встать ты мог,
Любой прыщавый декадентский щеголь
Сказал бы: «Э, какой он, к черту, бог?
Знал быт, владел пером, страдал. Какая редкость!
А стиль, напевность, а прозрения печать,
А темно-звонких слов изысканная меткость?..
Нет, старичок… Ложитесь в гроб опять!»Есть между ними, правда, и такие,
Что дерзко от тебя ведут свой тусклый род
И, лицемерно пред тобой согнувши выи,
Мечтают сладенько: «Придет и мой черед!»
Но от таких «своих», дешевых и развязных,
Удрал бы ты, как Подколесин, чрез окно…
Царят! Бог их прости, больных, пустых и грязных,
А нам они наскучили давно.Пусть их шумят… Но где твои герои?
Все живы ли, иль, небо прокоптив,
В углах медвежьих сгнили на покое
Под сенью благостной крестьянских тучных нив?
Живут… И как живут! Ты, встав сейчас из гроба,
Ни одного из них, наверно, б не узнал:
Павлуша Чичиков — сановная особа
И в интендантстве патриотом стал —На мертвых душ портянки поставляет
(Живым они, пожалуй, ни к чему),
Манилов в Третьей Думе заседает
И в председатели был избран… по уму.
Петрушка сдуру сделался поэтом
И что-то мажет в «Золотом руне»,
Ноздрев пошел в охранное — и в этом
Нашел свое призвание вполне.Поручик Пирогов с успехом служит в Ялте
И сам сапожников по праздникам сечет,
Чуб стал союзником и об еврейском гвалте
С большою эрудицией поет.
Жан Хлестаков работает в «России»,
Затем — в «Осведомительном бюро»,
Где чувствует себя совсем в родной стихии:
Разжился, раздобрел, — вот борзое перо!.. Одни лишь черти, Вий да ведьмы и русалки,
Попавши в плен к писателям modernes,
Зачахли, выдохлись и стали страшно жалки,
Истасканные блудом мелких скверн…
Ах, милый Николай Васильич Гоголь!
Как хорошо, что ты не можешь встать…
Но мы живем! Боюсь — не слишком много ль
Нам надо слышать, видеть и молчать? И в праздник твой, в твой праздник благородный,
С глубокой горечью хочу тебе сказать:
«Ты был для нас источник многоводный,
И мы к тебе пришли теперь опять, —
Но «смех сквозь слезы» радостью усталой
Не зазвенит твоим струнам в ответ…
Увы, увы… Слез более не стало,
И смеха нет».Modernes — Модернистам (франц.).
Баллада
Как-то трое изловили
На дороге одного
И жестоко колотили,
Беззащитного, его.
С переломанною грудью
И с разбитой головой
Он сказал им: «Люди, люди,
Что вы сделали со мной?
Не страшны ни Бог, ни черти,
Но клянусь, в мой смертный час,
Притаясь за дверью смерти,
Сторожить я буду вас.
Что я сделаю, о Боже,
С тем, кто в эту дверь вошел!..»
И закинулся прохожий,
Захрипел и отошел.
Через год один разбойник
Умер, и дивился поп,
Почему это покойник
Все никак не входит в гроб.
Весь изогнут, весь скорючен,
На лице тоска и страх,
Оловянный взор измучен,
Капли пота на висках.
Два других бледнее стали
Стиранного полотна:
Видно, много есть печали
В царстве неземного сна.
Протекло четыре года,
Умер наконец второй,
Ах, не видела природа
Дикой мерзости такой!
Мертвый дико выл и хрипло,
Ползал по полу, дрожа,
На лицо его налипла
Мутной сукровицы ржа.
Уж и кости обнажались,
Смрад стоял — не подступить,
Все он выл, и не решались
Гроб его заколотить.
Третий, чувствуя тревогу
Нестерпимую, дрожит
И идет молиться Богу
В отдаленный тихий скит.
Он года́ хранит молчанье
И не ест по сорок дней,
Исполняя обещанье,
Спит на ложе из камней.
Так он умер, нетревожим;
Но никто не смел сказать,
Что пред этим чистым ложем
Довелось ему видать.
Все бледнели и крестились,
Повторяли: «Горе нам!» —
И в испуге расходились
По трущобам и горам.
И вокруг скита пустого
Терн поднялся и волчцы…
Не творите дела злого —
Мстят жестоко мертвецы.
<май — июнь 1918 года>
Три мертвеца
Как-то трое обступили
Все никак не влезет в гроб.
Оловянный взгляд измучен,
Умер, наконец, другой.
Мертвый глухо выл и хрипло
В гроб его заколотить.
В отдаленный белый скит.
Там года хранит молчанье
Исполняет обещанье
Спать на ложе из камней.
И скончался он под схимой,
Что в тот час неотвратимый
И в тревоге расходились
По трущобам и полям.
J'écoutе еncorе & son chant a cеssé.
Недавно весь Парнас в печальную минуту
Оплакал Душеньки творца кончину люту:
Увы! Нас музы вновь ко горестям влекут —
На гроб певца времен потоки слезны льют.
Твой век, о Сен-Ламбер, век мирный, долголетный,
Исчез как тени след в пространстве незаметный!
Исчезло все!.. Нет, нет, и вопреки судьбе
Бессмертье в вечности принадлежит тебе.
Изникнет славы храм из гробовых обломков;
Ты станешь жить в сердцах и в памяти потомков.
Алтарь тебе во все грядущи времена
И осень, и зима, и лето, и весна.
С зарею утренней, с вечерними тенями
Являться будешь нам с приятными мечтами;
И сидя на брегу, питая грусть с луной,
Со гласом соловья воспомним голос твой.
Прелестны грации! Вы с нами днесь скорбите;
В последний раз ему на гроб венки несите!
Нечасто станете вы те срывать цветы,
Какими красятся Парнасски высоты.
Счастливы времена, любимцев ваших полны,
Сокрылись в вечности, как в недрах моря волны.
О веки славные! Почто вы протекли,
Оставив по себе луч слабый на земле?
Вы гробом кажетесь, где солнцы наши скрылись,
От коих пламени умы животворились.
И ты, о Сен-Ламберт! Уже оставил нас!
С тобой опять, увы! Осиротел Парнас.
Ты жил, когда умы, таланты, вкус блистали:
Престолы, хижины собою украшали;
Ты видел, как они под времени косой,
Одни после других скрывались вечной тьмой;
Ты был свидетелем в дни мрачны и плачевны,
Когда страну твою судьбы карали гневны,
Как злобны фурии, к печалям муз драгих,
Лишали смертного и свет любимцев их.
Картина ужасов твой дух поколебала,
И будущее в тьме невежества являла.
Так… Музы и Парнас преемников не зрят;
И в храме памяти, где гении блестят,
Венчают образ твой нетленными лучами,
Да воссияешь ты со славой меж веками.
Прости, великий муж! Что стих тебе сложил…
Он горести моей лишь тень одну явил…
Счастливы, кои твой обемлют камень гробный,
И с музами на нем лиют потоки скорбны!
Прости, что слил свой глас со звуком
Галльских лир!..
Отечество твое—сердца и целый мир!
Старушка милая,
Живи, как ты живешь.
Я нежно чувствую
Твою любовь и память.
Но только ты
Ни капли не поймешь -
Чем я живу
И чем я в мире занят.
Теперь у вас зима.
И лунными ночами,
Я знаю, ты
Помыслишь не одна,
Как будто кто
Черемуху качает
И осыпает
Снегом у окна.
Родимая!
Ну как заснуть в метель?
В трубе так жалобно
И так протяжно стонет.
Захочешь лечь,
Но видишь не постель,
А узкий гроб
И - что тебя хоронят.
Так будто тысяча
Гнусавейших дьячков,
Поет она плакидой -
Сволочь-вьюга!
И снег ложится
Вроде пятачков,
И нет за гробом
Ни жены, ни друга!
Я более всего
Весну люблю.
Люблю разлив
Стремительным потоком,
Где каждой щепке,
Словно кораблю,
Такой простор,
Что не окинешь оком.
Но ту весну,
Которую люблю,
Я революцией великой
Называю!
И лишь о ней
Страдаю и скорблю,
Ее одну
Я жду и призываю!
Но эта пакость -
Хладная планета!
Ее и Солнцем-Лениным
Пока не растопить!
Вот потому
С больной душой поэта
Пошел скандалить я,
Озорничать и пить.
Но время будет,
Милая, родная!
Она придет, желанная пора!
Недаром мы
Присели у орудий:
Тот сел у пушки,
Этот - у пера.
Забудь про деньги ты,
Забудь про все.
Какая гибель?!
Ты ли это, ты ли?
Ведь не корова я,
Не лошадь, не осел,
Чтобы меня
Из стойла выводили!
Я выйду сам,
Когда настанет срок,
Когда пальнуть
Придется по планете,
И, воротясь,
Тебе куплю платок,
Ну, а отцу
Куплю я штуки эти.
Пока ж - идет метель,
И тысячей дьячков
Поет она плакидой -
Сволочь-вьюга.
И снег ложится
Вроде пятачков,
И нет за гробом
Ни жены, ни друга.
Дела велики, благородны
Не покоряются векам,
И смертные богоподобны
Зерцалом вечным служат нам;
Пусть грозный старец сокрушает
Их обелиски, алтари,
Но дел с землей их не сравняет,
Не меркнут славы их зари.
Кто сей в поле брани —
Смертный, полубог ли
Дни свои кончает?
Рать уныла россов,
И с ланит героев
Слез поток стремится.
Кто сей? — гром метавший
Из десницы мщенья
На полях при Красном
И полки несметны
Нового Мамая
В мрачный ад пославший?
Смерть! разить помедли,
Да свершит Кутузов
Подвиг, им начатый,
Да расторгнет цепи
Склепанных народов,
Да спасет Европу.
Тщетно! в гроб нисходит
Наше упованье;
Плачь, рыдай, Россия!
Плен твой сокрушивший
Сам в оковах смерти;
Плачь, велик урон твой.
Нет, прерви рыданье,
Мать племен несметных!
Сын твой жив, не умер,
Жить в веках позднейших
Будет твой спаситель:
Гроб есть дверь к бессмертью.
От Невы до Тага
И от гор Рифейских,
Вечным льдом покрытых,
До Атланта древня,
На плечах могучих
Небеса носяща,
Слава протрубит всем
Подвиг Михаила,
Прелетит чрез волны
Шумны океана,
Оглушит свет новый
Звуком дел геройских.
И святым останкам,
Полубога праху
Из далеких краев,
От концев вселенны
Придут поклониться
Поздные потомки.
И вождя на гробе,
Дел его великих
Славой распаленны,
Поклянутся смертью
Умирать героев
За спасенье братий.
Но тиран! не льстися
Тщетною надеждой;
Россов есть довольно,
В ад готовых свергнуть
Адскую гордыню
И карать противных.
Знай, что сам всевышний
Россов есть защита;
Он хранит народ свой,
Он во бранях вождь наш;
Богу сил и браней
Кто противустанет?
Скоро день настанет
Мщения господня,
Скоро грянут громы
Из десницы вышней,
И погибнет с шумом
Память нечестивых.
Быть может — в том не прекословлю —
Свела недаром нас судьба
Здесь под одну и ту же кровлю;
Но мой удел — не твой. Готовлю
Я для покойников гроба,
Футляр, для них довольно тесный,
А ты — ты деятель известный.
Живой певец живых идей,
Ты, как пророк среди людей,
С грядущих дней сорвав завесу,
Ведешь послушную толпу
И освещаешь ей тропу
И к возрожденью, и к прогрессу.
Все оживляет и живит
Поэта творческая сила,
А я — червяк могильных плит
И мой удел — одна могила:
Я — гробовщик, а ты — певец…
А дела нашего венец
Один я тот же… В этом свете,
Чтоб в нем счастливей жили дети,
Чтоб запах гнили не убил
Их молодых и свежих сил
В могучем, полном их расцвете,
Как ты, готовлю я гроба
Всему, что предано косненью
И мысли грязному растленью
И неподвижности раба;
Всему, что к жизни уж не чутко,
Что просит спячки да оков…
Зловещий лепет предрассудка
И нетерпимость стариков,
Плоды невежества, разврата,
Цинизм с соблазном на губах —
Вот все, что может .без возврата
Навек почить в моих гробах.
Гробовщики с тобой мы оба…
Мне всех их вдруг не схоронить,
Но если три, четыре гроба
Удастся мне им сколотить,
То я на их счастливой тризне,
Где верно не увижу слез,
Сказал бы, что прогрессу жизни
Я каплю пользы — да принес.
Поэт! ты гражданин полезный!
Недаром ты волнуешь кровь…
Всегда звучит твой стих железный
Любовью к правде — и любовь
Слышна в твоем негодовании.
Твои стихи везде поет
Всегда отзывчивый народ,
В них находя свои страданья.
В них много силы, только нет
В твоих стихах одной безделки,
Нет одного — прости, поэт —
Вполне старательной отделки.
Сегодня утром, гробовщик,
В тебе художник оказался,
Когда ты долго любовался
Изящным гробиком… Старик!
Его готовил ты не к сроку:
И позументы и атлас,
Примеря спереди и сбоку,
К нему кроил не торопясь.
Но в дни войны, чумы повальной,
Ты б делал ряд простых гробов,
Без позументов, без гербов,
И без отделки погребальной:
Две, три доски и гроб готов…
Когда резня идет в стенах
И льется кровь в народных схватках,
Постыдно думать о ножна́х
И об узорных рукоятках…
Таков — поэт. Не может он,
Движеньем общим увлечен,
Версификатором холодным
Являться в смутные года;
Стихом и жгучим и свободным
Он откликается тогда,
Гремит, как гром за темной тучей
И поражает целый мир
Не сладкой музыкой созвучий,
А правдой огненных сатир.
Разумный человек
Умеренностию препровождает век,
К восторгу счастие премудрого не тронет,
В печалях он не стонет.
Хотя кто слез отерть,
Не тщится в горести вкусить, — и плача, — смерть:
Хотя кто в радости свой сладкой век проводит,
От смерти не уходит.
Смерть кончит наши дни,
Вселяются во гроб не бедные одни;
Богатства и чинов она не разбирает;
Всяк равно умирает.
Имея в головах
Подушки мягкие, на мягких муравах,
Доволясь овощми и вин Арарских соком, —
Скосимся общим роком.
Цветы пестрят луга,
И орошают вод потоки берега;
В сии места, доколь мы крепки и здоровы,
Сосуды нам готовы.
Наполним их вином.
Доколе мы еще на свете не ином,
И мыслей от себя гоня о смерти бремя,
Почтим нам давно время.
Когда придет мороз,
Минется красота благоуханных роз.
Пусть время завсегда утехи нам приносит.
Доколе смерть не скосит.
Зеленые леса,
Долины чистые и ясны небеса,
Пригорки и сады, источники и реки
Оставим мы навеки.
Вода Невы течет
И в море навсегда свои струи влечет.
Струи сии от нас в минуту укатятся
И уж не возвратятся.
Что видим мы своим,
Не наше это все, достанется другим.
Не будет больше нас, и будто бы нимало
Здесь нас и не бывало.
Героев и царей,
За добродетели достойных олтарей,
И в бедной хижине живущего убога
Берет отсель смерть строга.
Необходим сей страх,
И без изятия в песке истлеет прах
Зарытого в лубках тогда в земной утробе
И в позлащенном гробе.
Когда судьба велит
И жребий нам во гроб идти определит —
Хотя сие и всем нам, смертным, неприятно,
Отходим невозвратно.
И не спасет ничто
От смерти никого, родился только кто,
Кто прожил мало лет или жил лета многи —
Не обойдет сея дороги.
Смерть всему конец!—вещали;
Нет за гробом ничего.
Жизни сомкнуты; скрижали.
Век напрасно мы страдали:
Жил наш дух—и нет его.
Слезы радости, печали
Мы напрасно проливали —
Нет за гробом ничего.
Нет поэзии, нет славы:
Безотчетно зло, добро…
Все—пустыя лишь забавы;
Нам надеяться нет права —
Брось, поэт, твое перо.
Сны, мечты твои—отрава.
Случай—жизни всей, держава.
Брось, поэт, твое перо.
Вдохновения порывы,
Сердца жар, восторг души,
Тайных песней переливы!..
Все обманчиво, все лживо —
Лучше вовсе не пиши.
Жить нам нужно торопливо.
Коль за гробом мы, не живы,
Лучше вовсе не пиши.
Добродетели нет цели:
Где же истину найти?
Все идут от колыбели
По истертому пути.
Гроб есть цель—в земле истлели, —
Песнь печальную, пропели!…
Где же истину найти!..
Смерть всему конец—земному;.
Но за гробом—новый мир.
Здесь я беден, слаб и сир;
Но туда, к родному дому,
Я пойду на отчий пир.
Не напрасны слезы, муки:
Дух наш вечен, гений жив;
Будут славить наши внуки
Вдохновения порыв, _
Лиры сладостные звуки,
Светлой; песни перелив…..
Отблеск мира вечной славы,
О Поэзия—ты свет!..
Есть, поверь мне, о Поэт,
Под тенистою дубравой,
Есть отрадный, истый, правый,
Неизгладимый завет,
Есть востока золотистый,
Благотворно теплый луч;
Двери рая, жизни чистой,
Драгоценный он нам ключ.
Есть поверь мне, край незримый,
Есть блаженная страна,…
Где наш дух, неуловимый,
Пробуждается от сна,
Где не знает он преграды,
Где все радость и весна,
Где венец,—венец награды,
Сердцу—мир и тишина.
Там поэт, здесь безнадежный,
Свой откроет идеал.
Мрачный здесь, в тоске мятежной.
Он изгнанником страдал.
Добродетели значенье
Он постигнет в полноте:
Было здесь к добру влеченье,
Там добро—на высоте.
Светозарна в горнем мире
Дивных песней сторона…
Льется там по звучной лире,
Свежей радости полна,
Всей гармонии волна…
Там, в сияющем эфире,
Бедный в хубище—в порфире, —
Справедливость отдана.
Угнетенным есть свобода
И недужному—цвет сил.
Что до знатности? до рода?
До богатства?—Суд решил:
Всех равняет прах могил.
Важно то лишь, кто как жил.
Там любви неодолимой
Пламя чистое горит.
Голос нежный говорит:
"Приходи,, народ любимый,
«Время тяжкое сниму.»
Кроток я, смирен душою,
"Ваши слезы я пойму,
"Вас любовью обойму;
"Иго легкое, благое
«Дам народу моему».
Кто же ты? твой голос мира.
И святой любови полн.
Кто же ты? народов мира
Пред тобой громада волн…
Ты—Судья, равно доступный;
И владыкам, и рабам;
Неизменный, неподкупный,
Ты один—судья всем нам.
Наша жизнь ты—наша слава;
Наш предел ты—наш конец;
Сердца нашего держава,
Духа нашего венец.
Струн коснулся чудный трепет:
Мудрость вечную пою,
Песнь моя—младенца лепет.
Лучше лиру разобью…
Вижу Истину мою.
Ваш Ратник.
Мерцаньем звезд далеких безразлично
Был поворот дороги озарен.
Дорога шла вокруг горы Масличной,
Внизу под нею протекал Кедрон.
Лужайка обрывалась с половины.
За нею начинался Млечный путь.
Седые серебристые маслины
Пытались вдаль по воздуху шагнуть.
В конце был чей-то сад, надел земельный.
Учеников оставив за стеной,
Он им сказал: «Душа скорбит смертельно,
Побудьте здесь и бодрствуйте со мной».
Он отказался без противоборства,
Как от вещей, полученных взаймы,
От всемогущества и чудотворства,
И был теперь, как смертные, как мы.
Ночная даль теперь казалась краем
Уничтоженья и небытия.
Простор вселенной был необитаем,
И только сад был местом для житья.
И, глядя в эти черные провалы,
Пустые, без начала и конца,
Чтоб эта чаша смерти миновала,
В поту кровавом Он молил Отца.
Смягчив молитвой смертную истому,
Он вышел за ограду. На земле
Ученики, осиленные дремой,
Валялись в придорожном ковыле.
Он разбудил их: «Вас Господь сподобил
Жить в дни мои, вы ж разлеглись, как пласт.
Час Сына Человеческого пробил.
Он в руки грешников себя предаст».
И лишь сказал, неведомо откуда
Толпа рабов и скопище бродяг,
Огни, мечи и впереди — Иуда
С предательским лобзаньем на устах.
Петр дал мечом отпор головорезам
И ухо одному из них отсек.
Но слышит: «Спор нельзя решать железом,
Вложи свой меч на место, человек.
Неужто тьмы крылатых легионов
Отец не снарядил бы мне сюда?
И, волоска тогда на мне не тронув,
Враги рассеялись бы без следа.
Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь.
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь.
Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты».
Сон мне снится — вот те на:
Гроб среди квартиры,
На мои похорона
Съехались вампиры.Стали речи говорить —
Всё про долголетие,
Кровь сосать решили погодить:
Вкусное — на третье.В гроб вогнали кое-как,
А самый сильный вурдалак
Всё втискивал, и всовывал,
И плотно утрамбовывал,
Сопел с натуги, сплёвывал,
И жёлтый клык высовывал.Очень бойкий упырёк
Стукнул по колену,
Подогнал и под шумок
Надкусил мне вену.А умудрённый кровосос
Встал у изголовья
И очень вдохновенно произнёс
Речь про полнокровье.И почётный караул
Для приличия всплакнул,
Но я чую взглядов серию
На сонную мою артерию,
А если кто пронзит артерию —
Мне это сна грозит потерею.Да вы погодите, спрячьте крюк!
Да куда же, чёрт, вы!
Ведь я же слышу, что вокруг,
Значит я не мёртвый.Яду капнули в вино,
Ну, а мы набросились,
Опоить меня хотели, но
Опростоволосились.А тот, кто в зелье губы клал,
И в самом деле дуба дал,
Ну, а на меня — как рвотное
То зелье приворотное,
Потому что здоровье у меня добротное
И закусил отраву плотно я.Так почему же я лежу,
Дурака валяю?
Ну почему, к примеру, не заржу —
Их не напугаю?! Ведь я ж их мог прогнать давно
Выходкою смелою —
Мне бы взять пошевелиться, но
Глупостей не делаю.Безопасный как червяк,
Я лежу, а вурдалак
Со стаканом носится —
Сейчас наверняка набросится,
Ещё один на шею косится —
Ну, гад, он у меня допросится! Кровожадно вопия,
Высунули жалы —
И кровиночка моя
Полилась в бокалы.Да вы погодите — сам налью!
Знаю, знаю — вкусная!..
Ну нате, пейте кровь мою,
Кровососы гнусные! А сам и мышцы не напряг,
И не попытался сжать кулак,
Потому что кто не напрягается,
Тот никогда не просыпается,
Тот много меньше подвергается
И много дольше сохраняется.Вот мурашки по спине
Смертные крадутся…
А всего делов-то мне
Было что проснуться!..Что? Сказать, чего боюсь?
(А сновиденья тянутся…)
Да того, что я проснусь —
А они останутся!..
НАДПИСИ
к изображениям некоторых Итальянских Поэтов.
1.
Данте.
Мраморный лик сей пред небом винит сограждан жестоких;
Данте, Гесперии честь, в скорби, в изгнаньи стенал.
Тщетно стремил он взоры к отчизне!… И в месть за страдальца,
Именем славным его будет отчизна сиять.
Сила Флоренции, пышность, где вы? Но тень Уголина,
Образы Ада, Небес, в лоне безсмертья живут.
2.
Петрарка.
Светлыя воды Вальклюза и вы, Капитольския стены,
Гласу Петрарки внимав, видели славу его!
Тень Лауры! гордись! Лаурой дышал песнопевец;
В смертном бореньи твое силился имя твердить.
Лира и пламень его для потомства священны: и вечно
Будет он нежной любви, нежных стихов образцем!
3.
Гроб Ариоста.
Скорбных руками Харит сей камень воздвигнут священный
Мужу, кто брани, любовь, воев, красавиц возпел (1),
Творческой мыслью парил в Дедале волшебств и мечтаний.
С мирными лавры сплетя , Музы украсили Гроб.
Здесь вдохновений ищи о пиит! Но венца не касайся:
Разве с Орландом дерзнешь силы изведать свои (2)!
4.
Тассо.
Всеми дарами владел песнопевец Соррентский; но с детства
Счастья не зная, страдал самым избытком сих благ;
Казнию были ему любовь, и гений, и слава;
Ум вдохновенный его в тяжкой неволе угас.
Смертью забытый в напастях, погиб он пред самым триумфом;
Поздняя честь! кипарис с пальмой победной сплелся (3).
Тассо, вкуси утешенье в могиле! Безсмертныя песни
Имя Гоффреда с твоим, громко звуча, сохранят.
Внемлют с восторгом века; воскресли священныя брани:
Небо отверзто; и гроб славою блещет Христов!
(1) Начало поэмы Ариосто, Orlando furиoso?
Lе donnе, и cavalиеr, Parmе, glи amorи,
Lе cortеsие, Pauиlacи иmpеее иo canto, еtc.
(2) Подражание другому месту из той же Поэмы. Зербин, собран оружие Орланда, надписал на дереве:
Аrиuatura d’Orlando paladиno;
Comе volеssе dиr: Nеssun la mova,
Chе star, non possa cou Orlando a prova.
C. XXИV. ott. 57,
(3) Всем известно, что певец Иерусалима, освободясь из темницы Феррарской, был призван в Рим Кардиналом Альдобрандинидля получения лавроваго венца в Капитолий, по примеру Петрарки; но умер за несколько дней до торжества, ему приготовленнаго.
Старинные, знакомые мотивы,
Порой вечернею, откуда-то звучат.
В них юности могучие призывы —
В них с пошлостью людской надежд ея разлад.
И призраки знакомые толпою —
На звуки те встают… С насмешкой на устах,
Идут они медлительной стопою,
И будто говорят: ужь мы давно в гробах
Лежим, забыв стремления земныя,
Признав, что жизнь — безплодная борьба;
Что на земле блаженны только злые,
А праведных разит безсмысленно судьба.
Спокойно мы в могилах наших тлеем,
Нам не возстать из них, на голос суеты,
И о тебе мы, бедный, сожалеем:
Еще волнуешся, еще страдаешь ты!
Ты все еще от жизни ждешь чего-то…
Все грезы юности живут в душе твоей.
Ты думаешь, упорная работа
Веков — готовит рай в грядущем, для людей.
Последуй в край ничтожества за нами;
Стряхни с себя скорей оковы бытия;
Пока еще с младенческими снами —
Не на всегда душа разстался твоя!
В гроб низойти с надеждами — отрадно!
Нам не было дано узнать отрады той…
Сомненья дух — разбил их безпощадно —
Задолго до поры прощанья роковой!
Исчезните — зловещия виденья!
Я не пойду на ваш печальный зов!
Я жить хочу! Страданья и волненья
Я чашу полную испить до дна готов!
И до конца я веры не утрачу —
Что озарит наш мир, любви и правды свет.
Пускай я здесь — как в море капля — значу,
Но каждый честный бой — оставить должен след.
Исчезните! А вы святые звуки —
Вы силу новую в мою вдохните грудь.
Хотя бы жизнь одни сулила муки —
Я бодро встречу их — благословив свой путь!
Радушное дитя,
Легко привыкшее дышать,
Здоровьем, жизнию цветя,
Как может смерть понять? Навстречу девочка мне шла.
Лет восемь было ей,
Ее головку облегла
Струя густых кудрей; И дик был вид ее степной,
И дик простой наряд,
И радовал меня красой
Малютки милой взгляд.«Всех сколько вас? — ей молвил я, —
И братьев и сестер?»
— «Всего нас семь», — и на меня,
Дивясь, бросает взор.«А где ж они?» — «Нас семь всего. —
В ответ малютка мне. —
Нас двое жить пошли в село,
И два на корабле, И на кладбище брат с сестрой
Лежат из семерых,
А за кладбищем я с родной, —
Живем мы подле них».— «Как? двое жить в село пошли,
Пустились двое плыть, —
А всё вас семь! Дружок, скажи,
Как это может быть?» — «Нас семь, нас семь, -она тотчас
Опять сказала мне, —
Здесь на кладбище двое нас,
Под ивою в земле».— «Ты бегаешь вокруг нее,
Ты, видно, что жива;
Но вас лишь пять, дитя мое,
Когда под ивой два».— «На их гробах земля в цветах,
И десяти шагов
Нет от дверей родной моей
До милых нам гробов; Я часто здесь чулки вяжу,
Платок мой здесь рублю,
И подле их могил сижу
И песни ям пою; И если позднею порой
Светло горит заря,
То, взяв мой сыр и хлеб с собой,
Здесь ужинаю я.Малютка Дженни день и ночь
Томилася больна,
Но бог ей не забыл помочь, —
И спряталась она; Когда ж ее мы погребли
И расцвела земля,
К ней на могилу мы пришли
Резвиться — Джон и я; Но только дождалась зимой
Коньков я и саней,
Ушел и Джон, братишка мой,
И лег он рядом с ней».— «Так сколько ж вас?» — был мой ответ.
— «На небе двое, верь!»
— «Вас только пять». — «О барин, нет,
Сочти, — нас семь теперь».— «Да нет уж двух, — они в земле,
А души в небесах!»
Но был ли прок в моих словах?
Всё девочка твердила мне:
«О нет, нас семь, нас семь!»
Итак, Твой гроб с мольбой обемлю;
Итак, покинула Ты землю,
Небесно-чистая душа;
Как Божий ангел, соверша
Меж нами путь благотворящий,
Как день, без облак заходящий,
Ты удалилася от нас.
Неизяснимый смертный час!
Еще досель не постигаем,
Что на земле Тебя уж нет...
Тобой был так украшен свет!
Еще так тесно мы сливаем
Тебя со всем, что в мире есть
Нам драгоценного, святого;
Еще привычкою обресть
Тебя все мним среди земного;
А ты?.. О! каждого из нас
Часть жизни умерла с тобою;
С Твоей отшедшею душою
Какой-то сладкий свет угас,
Которым сердце ободрялось,
В котором таинство являлось
Святого Промысла ему.
Тобою радуясь беспечно,
Мы жизнь твою считали вечной...
И вдруг ко гробу твоему
Идем на вечную разлуку.
Твою ль целуем мы в слезах,
Досель подательницу благ,
Теперь бесчувственную руку?
Ты ль в багрянице, под венцом
С сим безответственным лицом
На глас любви, на глас печали?
Такою ль мы тебя видали?..
Сей погребальный фимиам;
Сей лик, едва в нем зримый нам;
Сия возвышенная рака,
Среди таинственного мрака
Одна стоящая в лучах,
Блистанье гробового трона,
Главы лишенная корона,
Порфира, падшая на прах...
Невыразимое виденье!
Трепещет здесь воображенье
Пред ужасом небытия...
Но здесь же умиленно я
Отрадным ангелом на землю
Сходящий сладкий голос внемлю:
Не возмущайтеся душой!
О! это ты; сей голос твой.
Заутра пышность сей гробницы,
Сей прах минувшия царицы
Земле навеки отдадут —
Но что же, что в ней погребут?
Лишь гроб, лишь скрытое во гробе,
Лишь смерти безымянный знак;
В земной таинственной утробе
От глаз сокроет вечный мрак
Один лишь вид уничтоженья,
Один символ небытия...
Но жизнь прекрасная Твоя,
Символ прекрасный Провиденья,
Меж нами будет, как была,
Всегда жива, чиста, светла,
Воспоминаньем благодатна,
И сердцу вечно безутратна.
В решительный прощанья час
С любовью, с горьким сокрушеньем,
С невыразимым умиленьем,
Я падаю в последний раз
Перед гробницею Твоею...
О! я дерзаю перед нею
За всю Россию говорить,
И голос мой соединит
Все голоса, в сие мгновенье
В одно слиянное моленье:
„Благодарим, благодарим
Тебя за жизнь Твою меж нами!
За трон Твой, царскими делами
И сердцем благостным твоим
Украшенный, превознесенный;
За образец Тобой явленный
Божественныя чистоты;
За прелесть кроткой простоты
Среди блистанья царской славы;
За младость дев, за жизнь детей,
За чистые, душой Твоей
Полвека сохраненны нравы,
За благодать, с какою Ты
Спешила в душный мрак больницы,
В приют страдающей вдовицы
И к колыбели сироты...
С Тобой часть жизни погребая,
И матерь милую свою
В Тебе могиле уступая,
В минуту скорбную сию,
В единый плач слиясь сердцами,
Все пред Тобою говорим:
Благодарим! благодарим!
И некогда потомки с нами
Все повторят: благодарим!
IАхматова двувременной была.
О ней и плакать как-то не пристало.
Не верилось, когда она жила,
не верилось, когда ее не стало.Она ушла, как будто бы напев
уходит в глубь темнеющего сада.
Она ушла, как будто бы навек
вернулась в Петербург из Ленинграда.Она связала эти времена
в туманно-теневое средоточье,
и если Пушкин — солнце, то она
в поэзии пребудет белой ночью.Над смертью и бессмертьем, вне всего,
она лежала, как бы между прочим,
не в настоящем, а поверх него,
лежала между будущим и прошлым.И прошлое у гроба тихо шло
не вереницей дам богоугодных.
Седые челки гордо и светло
мерцали из-под шляпок старомодных.Да, изменило время их черты,
красавиц той, когдатошней России,
но их глаза — лампады доброты —
ни крутоверть, ни мгла не загасили.Шло будущее, слабое в плечах.
Шли мальчики. Они себя сжигали
пожаром гимназическим в очах
и в кулаках тетрадочки сжимали.И девочки в портфельчиках своих
несли, наверно, дневники и списки.
Все те же — из Блаженных и святых —
наивные российские курсистки.И ты, распад всемирный, не убий
ту связь времен, — она еще поможет.
Ведь просто быть не может двух России,
как быть и двух Ахматовых не может.IIНу, а в другом гробу, невдалеке,
как будто рядом с библией частушка,
лежала в белом простеньком платке
ахматовского возраста старушка.Лежала, как готовилась к венцу,
устав стирать, мести, скрести и штопать,
крестьянка по рукам и по лицу,
а в общем, домработница, должно быть.Быть мертвой — это райское житье.
За ней так добро люди приглядели,
и словно перед праздником дите,
и вымыли и чисто приодели.Цветами ее, правда, не почли,
но был зато по мерке гроб подогнан,
и дали туфли, новые почти,
с квиточками ремонта на подошвах.Была она прощающе ясна
и на груди благоговейно сжала
сухие руки, будто бы она
невидимую свечку в них держала.Они умели в жизни все уметь
(писали, правда, только закорюки),
тяжелые и темные, как медь,
ни разу не целованные руки, И думал я: а может быть, а вдруг,
но все же существуют две России:
Россия духа и Россия рук —
две разные страны, совсем чужие?! Никто о той старушке не скорбел.
Никто ее в бессмертные не прочил.
И был над нею отстраненно бел
Ахматовой патрицианский профиль.Ахматова превыше всех осанн
покоилась презрительно и сухо,
осознавая свой духовный сан
над самозванством и плебейством духа.Аристократка? Вся оттуда, где
под рысаками билась мостовая!
Но руки на цветах, как на воде,
покачивались, что-то выдавая.Они творили, как могли, добро,
но силы временами было мало,
и, легкое для Пушкина, перо
с усмешкой пальцы женские ломало.Забыли пальцы холодок Аи,
и поцелуи в Ницце, Петербурге,
и, на груди сведенные, они
крестьянскою усталостью набухли.Царица без короны и жезла,
среди даров почтительности тусклых,
была она прощающе ясна,
как та старушка в тех дареных туфлях.Ну, а старушка в том, другом гробу
лежала, не увидевшая Ниццы,
с ахматовским величием на лбу,
и между ними не было границы.
Известно,
в конце существования человечьего —
радоваться
нечего.
По дому покойника
идет ревоголосье.
Слезами каплют.
Рвут волосья.
А попу
и от смерти
радость велия —
и доходы,
и веселия.
Чтоб люди
доход давали, умирая,
сочинили сказку
об аде
и о рае.
Чуть помрешь —
наводняется дом чернорясниками.
За синенькими приходят
да за красненькими.
Разглаживая бородищу свою,
допытываются —
много ли дадут.
«За сотнягу
прямехонько определим в раю,
а за рупь
папаше
жариться в аду».
Расчет верный:
из таких-то денег
не отдадут
папашу
на съедение геенне!
Затем,
чтоб поместить
в райском вертограде,
начинают высчитывать
(по покойнику глядя). —
Во-первых,
куме заработать надо —
за рупь
поплачет
для христианского обряда.
Затем
за отпевание
ставь на́ кон —
должен
подработать
отец диакон.
Затем,
если сироты богатого виду,
начинают наяривать
за панихидой панихиду.
Пока
не перестанут
гроши носить,
и поп
не перестает
панихиды гнусить.
Затем,
чтоб в рай
прошли с миром,
за красненькую
за гробом идет конвоиром,
как будто
у покойничка
понятия нет,
как
самому
пройти на тот свет.
Кабы бог был —
к богу
покойник бы
и без попа нашел дорогу.
Ан нет —
у попа
выправляй билет.
И, наконец,
оставшиеся грошей лишки
идут
на приготовление
поминальной кутьишки.
А чтоб
не обрывалась
доходов лента,
попы
установили
настоящую ренту.
И на третий день,
и на десятый,
и на сороковой —
опять
устраивать
панихидный вой.
А вспомнят через год
(смерть — не пустяк),
опять поживится
и год спустя.
Сойдет отец в гроб —
и без отца,
и без доходов,
и без еды дети,
только поп —
и с тем,
и с другим,
и с третьим.
Крестьянин,
чтоб покончить с обдираловкой с этой,
советую
тратить
достаток
до последнего гроша
на то,
чтоб жизнь была хороша.
А попам,
объедающим
и новорожденного
и труп,
посоветуй,
чтоб работой зарабатывали руб.
Томны отголоски! песнь мою печальну
Холмам отнесите;
В низ потока быстра, сквозь дубраву дальну,
В рощах повторите.
Ах! почто любезна друга, рок постылый!
Ты меня лишаешь?
С кем делилось сердце, хладной с тем могилой
Вечно разделяешь.
Все, в чем смертный, сладку полюбя отраву,
Верх утех поставил,
Все: богатство, роскошь, знатность, громку славу —
Я тебе оставил.
Не гонясь за теньми скользкою дорогой,
В лестной счастья службе,
Уголок берег я в хижине убогой
Лишь любви и дружбе.
Ты просторным сделал уголок сей тесный:
И любви подруга
Сослана тобою в край нам безызвестный
Из семейна круга.
К чьей груди осталось приложить мне ныне
Грудь осиротелу?
Ах! средь людства буду, как в глухой пустыне,
Жизнь влачить я целу.
Томны отголоски! песнь мою печальну
Холмам отнесите;
«Нет уж друга мила!» — сквозь дубраву дальну
В рощах повторите.
Ах! почто ж ты, друг мой, в жертву жизни краткой
Роком осужденный,
Пал, как лавр ветвистый, средь долины гладкой,
Громом пораженный!
Ежедневно новы с верными друзьями
Ты делил утехи;
Вслед тебе гонялись резвыми толпами
Радость, игры, смехи.
Вслед тебя отныне лишь любовь уныла
Гроб твой посещает.
Там, твой прах пожравша, хладная могила
Слезы пожирает.
Где ж ты, друг мой милый? хоть в мечте мгновенной
К другу возвратися;
С сердцем, что с тобою было сединенно,
Ты еще простися.
Но мой вопль напрасно, повторен сторицей,
К другу в гроб стремится:
Все в природе немо: травка над гробницей
Не пошевелится.
Томны отголоски! вы хоть отвечайте
На мой вопль унылый.
Сквозь дубраву дальну в рощах повторяйте:
«Ах! прости, друг милый!»
I
Да, стала лирика истрепанным клише.
Трагично-трудно мне сказать твоей душе
О чем-то сладостном и скорбном, как любовь,
О чем-то плещущем и буйном, точно кровь.
И мне неведомо: хочу сказать о чем,
Но только надобно о чем-то. Быть плечом
К плечу с любимою, глаза в глаза грузя.
Там мало можно нам, а сколького нельзя.
Какою нежностью исполнена мечта
О девоженщине, сковавшей мне уста
Противоплесками чарующих речей,
Противоблесками волнующих очей!
Не то в ней дорого, что вложено в нее,
А то, что сердце в ней увидело мое,
И так пленительно считать ее родной,
И так значительно, что нет ее со мной…
Мадлэна милая! Среди крестов вчера
Бродя с тобой вдвоем, я думал: что ж, пора
И нам измученным… и сладок был озноб,
Когда — нам встречные — несли дубовый гроб.
И поворачивали мы, — плечо к плечу, —
И поворотом говорили: «не хочу».
И вновь навстречу нам и нам наперерез,
И нагоняя нас, за гробом гроб воскрес.
И были мертвенными контуры живых,
Под завывания о мертвых дорогих,
И муть брезгливости, и тошнота, и страх
Нас в глушь отбросили…
Живой на мертвецах,
Как я скажу тебе и что скажу, когда
Все всяко сказано уж раз и навсегда?!
191
4.
Декабрь
II
Вы на одиннадцатом номере, из Девьего монастыря,
Домой вернулись в черной кофточке и в шляпе беломеховой,
С лицом страдальческим, но огненным, среброморозовой мечтой горя,
И улыбаясь смутно-милому, чуть вздрагивая головой.
И было это в полдень солнечный, в одну из наших зимных встреч
На парковоалейных кладбищах, куда на час иль полтора
Съезжались мы бесцельно изредка, — давнишние ль мечты сберечь,
Глаза ль ослёзить безнадежностью иль в завтра претворить вчера…
Как знать? Да и зачем, любимая? Но «незачем» больней «зачем»:
«Зачем» пленительно безвестностью, а «незачем» собой мертво.
Так мы встречались разнотропные, наперекор всему и всем,
Мы, не встречаться не сумевшие во имя чувства своего…
Ни поцелуя, ни обручия — лишь слезы, взоры и слова.
Слегка присев на холм оснеженный, а часто — стоя тайный час.
Какой озлобленною нежностью зато кружилась голова!
Какою хлесткой деликатностью звучало — «Вы», и «Вам», и «Вас».
Назвать на «ты» непозволительно; и в голову мне не придет
Вас звать на «ты», когда действительно Вам дорог Ваш привычный муж.
Особенно Вы убедительна, что легче не встречаться год,
Что эти встречи унизительны, что надобность скрывать их — ужас!..
О, любящая двух мучительно! Вам муж как мне моя жена:
Ни в мужа, ни в жену влюбленные, и ни в друг друга — в Красоту!
Пленительнейшая трагедия! Душа, ты скорбью прожжена!
Зато телесно неслиянные, друг в друге видим мы Мечту!
Вспомним,
Вспомним,как жили,
Вспомним, как жили,грошей не копя,
Платы
Платыне зная,
Платы не зная,в карманах
Платы не зная, в карманахне шаря…
Жизнь
Жизньпо душам,
Жизнь по душам,за душой —
Жизнь по душам, за душой —ни копья,
Кроме
Кромеземного шара.
Кроме одной
Кроме однойдорогой
Кроме одной дорогойстороны
С песней
С песнейдо звездных
С песней до звездныхвышек!
Чем мы
Чем мыбогаты?
Чем мы богаты?Тем, что —
Чем мы богаты? Тем, что —стройны.
Счастливы?
Счастливы?Тем, что
Счастливы? Тем, чтодышим.
Тем, что —
Тем, что —по бабушке
Тем, что — по бабушкене родня —
Мы
Мыпобратались
Мы побраталисьдо гроба.
Я —
Я —за тебя,
Я — за тебя,ты —
Я — за тебя, ты —за меня.
И за Республику
И за Республикуоба…
Что же ты
Что же тыпесню
Что же ты песнюна хитрую
Что же ты песню на хитруюречь
Стал перестраивать,
Стал перестраивать,сверстник?
Надо,
Надо,товарищ,
Надо, товарищ,любить
Надо, товарищ, любитьи беречь
Наши
Нашивоенные
Наши военныепесни.
Надо беречь —
Надо беречь —чтобы пела
Надо беречь — чтобы пелаи жглась
И никогда
И никогдане скользила
По голубой
По голубойгололедице глаз
Наша
Нашагражданская
Наша гражданскаясила.
Чтобы
Чтобыи в песнях
Чтобы и в песняхлюбимой страны
Брали
Браливсе выше
Брали все вышеи выше!
Чем мы
Чем мыбогаты?
Да тем, что —
Да тем, что —стройны,
Тем, что
Тем, чтоживем
Тем, что живеми дышим.
Тем, что —
Тем, что —по бабушке
Тем, что — по бабушкене родня —
Мы
Мыпобратались
Мы побраталисьдо гроба.
Я —
Я —за тебя,
Я — за тебя,ты —
Я — за тебя, ты —за меня.
И за Республику
И за Республикуоба!
За садовой глухой оградой
Ты запрятался — серый чиж…
Ты хоть песней меня порадуй.
Почему, дорогой, молчишь?
Вот пришёл я с тобой проститься,
И приветливый и земной,
В лёгком платье своём из ситца
Как живая передо мной.
Неужели же всё насмарку?.
Даже в памяти не сбережём?.
Эту девушку и товарку
Называли всегда чижом.
За веселье, что удалось ей…
Ради молодости земли
Кос её золотые колосья
Мы от старости берегли.
Чтобы вроде льняной кудели
Раньше времени не седели,
Вместе с лентою заплелись,
Небывалые, не секлись.
Помню волос этот покорный,
Мановенье твоей руки,
Как смородины дикой, чёрной
Наедались мы у реки.
Только радостная, тускнея,
В замиранье, в морозы, в снег
Наша осень ушла, а с нею
Ты куда-то ушла навек.
Где ты — в Киеве? Иль в Ростове?
Ходишь плача или любя?
Платье ситцевое, простое
Износилось ли у тебя?
Слёзы тёмные в горле комом,
Вижу горести злой оскал…
Я по нашим местам знакомым,
Как иголку, тебя искал.
От усталости вяли ноги,
Безразличны кусты, цветы…
Может быть, по другой дороге
Проходила случайно ты?
Сколько песен от сердца отнял,
Как тебя на свиданье звал!
Только всю про тебя сегодня
Подноготную разузнал.
Мне тяжёлые, злые были
Рассказали в этом саду,
Как учительницу убили
В девятьсот тридцатом году.
Мы нашли их, убийц знаменитых,
То — смутители бедных умов
И владельцы железом крытых,
Пятистенных и в землю врытых
И обшитых тёсом домов.
Кто до хрипи кричал на сходах:
— Это только наше, ничьё…
Их теперь называют вот как,
Злобно, с яростью… — Кулачьё…
И теперь я наверно знаю —
Ты лежала в гробу, бела, —
Комсомольская, волостная
Вся ячейка за гробом шла.
Путь до кладбища был недолог,
Но зато до безумья лют —
Из берданок и из двустволок
Отдавали тебе салют.
Я стою на твоей могиле,
Вспоминаю во тьме дрожа,
Как чижей мы с тобой любили,
Как любили тебя, чижа.
Беспримерного счастья ради
Всех девчат твоего села,
Наших девушек в Ленинграде,
Гибель тяжкую приняла.
Молодая, простая, знаешь?
Я скажу тебе, не тая,
Что улыбка у них такая ж,
Как когда-то была твоя.
9 майя он обедал у меня в деревне и провел вечер.
Вчера в моем уединеньи
Я с ним о жизни рассуждал,
О нашем горе, утешеньи;
Вчера с друзьями он гулял
По рощам мирным в вечер ясный,
Глазами солнце проводил
На запад тихий и прекрасный
И виды сельские хвалил!..
Следы его еще не скрылись
На сих коврах травы густой,
Еще цветки не распрямились,
Измятые его ногой, —
Но он навек от нас сокрылся!..
Едва вздохнул — и вдруг исчез!
С детьми, с друзьями не простился!
Мы плачем — он не видит слез!..
Ах! в гробе мертвые спокойны!
Их время горевать прошло…
Смерть только для живых есть зло,
Могилы зависти достойны —
Ничтожество не страшно в них!..
Наш друг был весел для других
Умом, любезностью своею,
Но тайно мучился душею…
Ах! он умел боготворить
Свою любовницу-супругу! *
Оплакав милую подругу,
Кто может в жизни счастлив быть?
Я видел Пельского в жилище
Усопших, посреди могил:
Он там рекою слезы лил!..
Там было и его гульбище,
Равно прелестное для нас,
Равно любивших и любимых,
Ко гробу сердцем приводимых!..
Там тихий из-под камня глас
Ему вещал ли в утешенье,
Что сам он скоро отдохнет
От жизни, в коей счастья нет? .
Где радость есть приготовленье
К утратам и печалям вновь;
Увы! где самая любовь,
Нежнейших душ соединенье,
Готовит только сожаленье
И гаснет завсегда в слезах,
Там есть ли в благах совершенство?..
Мечта прелестная, блаженство!
Мелькая в сердце и в глазах,
Ты нас желаньем утомляешь —
Приводишь к гробовой доске,
Над прахом милых исчезаешь
И сердце предаешь тоске!
Теперь супруги неразлучны;
В могиле участь их одна:
Покоятся в жилище сна
Или уже благополучны
Чистейшим новым бытием!..
А мы, во странствии своем
Еще томимые сомненьем,
Печалью, страхом и мученьем,
Свой путь с терпением свершим!
Надежда смертных утешает,
Что мир другой нас ожидает:
Сей свет пустыня перед ним!
Там все, кого мы здесь любили,
С кем в юности приятно жили;
Там, там собрание веков,
Мужей великих, мудрецов,
Которых в летописях славим!..
И с теми, коих здесь оставим,
Мы разлучимся лишь на час.
Земля гостиница для нас!
*Она скончалась в прошлом году.
А Dieu — mon âme,
Mon corps — аu Roy,
Моn соеur — аuх Dames,
L’honneur — роur moi.
1
Не от за́пертых на семь замков пекарен
И не от заледенелых печек —
Барским шагом — распрямляя плечи —
Ты сошел в могилу, русский барин!
Старый мир пылал. Судьба свершалась.
— Дворянин, дорогу — дровосеку!
Чернь цвела… А вблизь тебя дышалось
Воздухом Осьмнадцатого Века.
И пока, с дворцов срывая крыши,
Чернь рвалась к добыче вожделенной —
Вы bon ton, maintien, tenue — мальчишек
Обучали — под разгром вселенной!
Вы не вышли к черни с хлебом-солью,
И скрестились — от дворянской скуки! —
В черном царстве трудовых мозолей —
Ваши восхитительные руки.
2
Высокой горести моей —
Смиренные следы:
На синей варежке моей —
Две восковых слезы.
В продрогшей це́рковке — мороз,
Пар от дыханья — густ.
И с синим ладаном слилось
Дыханье наших уст.
Отметили ли Вы, дружок,
— Смиреннее всего —
Среди других дымков — дымок
Дыханья моего?
Безукоризненностью рук
Во всём родном краю
Прославленный — простите, друг,
Что в варежках стою!
3
Пустыней Девичьего Поля
Бреду за ныряющим гробом.
Сугробы — ухабы — сугробы.
Москва. — Девятнадцатый год. —
В гробу — несравненные руки,
Скрестившиеся самовольно,
И сердце — высокою жизнью
Купившее право — не жить.
Какая печальная свита!
Распутицу — холод — и голод
Последним почетным эскортом
Тебе отрядила Москва.
Кто помер? — С дороги, товарищ!
Не вашего разума дело:
— Исконный — высокого рода —
Высокой души — дворянин.
Пустыней Девичьего Поля
…………………………………
Молюсь за блаженную встречу
В тепле Елисейских Полей!
4
Елисейские Поля: ты да я.
И под нами — огневая земля.
……. и лужи морские
— И родная, роковая Россия,
Где покоится наш нищенский прах
На кладбищенских Девичьих Полях.
Вот и свиделись! — А воздух каков! —
Есть же страны без мешков и штыков!
В мир, где «Равенство!» вопят даже дети,
Опоздавшие на дважды столетье, —
Там маячили — дворянская спесь! —
Мы такими же тенями, как здесь.
Что Россия нам? — черны купола!
Так, заложниками бросив тела,
Ненасытному червю — черни черной,
Нежно встретились: Поэт и Придворный. —
Два посмешища в державе снегов,
Боги — в сонме королей и Богов!
Уже златыми полосами
Лишь солнце из-за гор взошло,
Рассекло тучи и лучами
Багряны их бока зажгло.
Умытая росой природа
Ликует час его восхода
И им любуется в струях,
Цветы ему благоухают,
И хоры птиц его встречают,
Парящего на небесах.
Благословлю тебя, священный
И купно безотрадный день!
Гони печали мрак сгущенный,
Как ночи разогнал ты тень.
Уж солнце года круг свершило
С часа, как горестью унылой
Томит меня Плениры смерть.
Но ни летяще быстро время,
Ни злоключений новых бремя
Не могут лютой скорби стерть.
Вотще весна, прогнавши хлады,
Природе нову жизнь дает,
Для новых ей красот, отрады
Из недр земли цветы зовет,
Вотще, — и ей не внемлют гробы!
Вовек из недр земной утробы
Для новой жизни здесь твой прах
Не встанет, милая Пленира!
Твой дух на крылиях эфира
Парит во светлых облаках.
Ликуй же средь безмрачна круга,
В небесном сонме веселись,
Но иногда на верна друга
С приятным чувством оглянись.
Воззри, как с ревностью сердечной
Твою любезну память вечно,
Твой образ он в душе хранит.
Воззри, как день твоей разлуки —
Источник горький слез и муки —
С благоговеньем он святит.
Над милыми детей гробами,
Над сим убежищем святым,
Из незабудьков с васильками
Сплетенным именем твоим
Простой тебе алтарь украшу.
Там горсть пшеницы, меда чашу
В дар памяти твоей драгой
Поставлю; фимиам возжжется
И теплых слез поток прольется
С усердной к небесам мольбой.
Прийми сей дар, о тень драгая!
Прийми, с превыспренных спустись
И, в легком ветерке летая,
Горячей сей груди коснись:
Пролей в нее покой, отраду;
И верна дружества в награду,
Когда у алтаря сего
Склонюсь почить в уединеньи,
Приди хотя во сновиденьи
Утешить друга твоего.
Когда придет кончина мира,
Последний день и страшный суд,
Вострубят ангелы, восплещет море,
Леса и горы вострепещут,
И спящи во гробах восстанут из гробов,
От мрачного забвения воспрянут
И паки свет узрят,
Не зрели коего иные многи веки
И коих плоть рассеяна была
Малейшим и очам непостижимым прахом, —
И се на облаках
И окружаемый огнем светлее солнца
Вселенныя правитель
Явится жителям земли.
Я слышу глас его:
«О беззаконники!
Вы видели мою премудрость
Во устроенном мной пространстве
И в распорядке вещества.
Вы видели мою и силу:
Рука моя вселенну держит;
Вы видели мою и милость:
Я вас кормил, поил и огревал
И многочисленны я вам давал успехи,
Из ничего я вас во бытие привел,
Дал разум вам и волю,
Не сделав только вас богами,
Вам не дал совершенства.
Не требуйте даров противу естества,
Против согласия рассудка,
Противу разума, противу всех понятий.
Не могут отрасли быть корнем,
Ни человеки богом.
Хотя судеб моих и свойства моего
Всех точностей и не постигли вы,
Но видели меня;
Вы видели меня
И слышали мой глас, вам совестью вещанный,
Но вы ему внимати не хотели.
За ложь имели счастье вы, —
За истину страдайте,
Ступайте в вечный огнь!
А вы, мои любезны чада,
Которы истину хранили на земли,
Ступайте в райское селенье
И будьте моего веселия и славы
Причастны вечно!
Откроется вам часть судеб моих и таинств,
И все постигнете, что ведать вам потребно
К успокоению сердец и любопытства,
Узнаете причину
Непостижимости моей;
Узнаете вину своей вы краткой жизни
И слабого состава;
Узнаете вину, почто я смертных род
Подверг болезням и печалям,
И, не входя
Во глубину судеб моих,
На совершенстве утверждаясь,
Довольны будете своим несовершенством.
Ступайте в вечну жизнь и в бесконечну радость!»
Тебя с надгробным отпеваньем
Не проводил к усопшим я,
Последним смертным целованьем
Не целовал в уста тебя,
Твой гроб, омоченный слезами,
Не я в могилу опустил
И горстию земли с друзьями
Его с молитвой не прикрыл.
Под чуждым небом смерть Поэта
Оплакал одиноко я.
Носясь в сиянье славы света,
Да внемлет днесь мне тень твоя...
О Пушкин! Пушкин! Кто б пророком
Твоей кончины ранней был?
Тебя дух юности живил,
Во взоре голубом, глубоком
Играла жизнь избытком сил;
Как грива льва, власы кудрями
Струились темною волной,
Над величавой головой
Горел и вился гений твой,
Бессмертья окружен лучами.
И, сладкогласный лебедь, ты
В страны взносился неземные,
С своей воздушной высоты
Ты пел нам песни золотые.
Высоким, сладким пеньем сим
Россия в торжестве внимала
И с гордостью тебя своим
Любимым сыном называла.
Твой свежий лавр навек вплетен
В венец лавровый Николая,
Ты жил, нас славой покрывая,
Народом и царем почтен.
Ты вдохновенные искусства
Своею лирой освятил,
Нам выражал России чувства,
Поэтов русских князем был...
И вдруг, пришельцем безыменным,
Зашедшим к нам бродяг путем,
Принятым с лаской, накормленным
За радушным у нас столом,
Ты смертным поражен ударом...
И вот твои отрады, Русь!
Под черным гроба покрывалом
Схоронены навек...
О Русь!
Многих твоя уж правит тризна,
И каждый твой пришлец, как вран,
Питается от наших ран,
От ран и язв твоих, Отчизна!..
Я мысленно перед могилой
Твоей колени преклонил
И прах святой, России милый,
Слезами скорби оросил.
Моряк-солдат, я был поэтом,
Я лиру Пушкина любил,
И первый Пушкин перед светом
Меня от Муз благословил,
Нас всех увлек своим полетом...
Тебя уж нет для нас, поэт!
Мы в сиротстве остались грустном;
Но мой заряжен пистолет,
И на твоем убийце гнусном,
России мщением зажжен,
Он будет мною разряжен...
Еду ли ночью по улице темной,
Бури заслушаюсь в пасмурный день, —
Друг беззащитный, больной и бездомный,
Вдруг предо мной промелькнет твоя тень!
Сердце сожмется мучительной думой.
Рано судьба не взлюбила тебя:
Беден и зол был отец твой угрюмый,
За-муж пошла ты — другого любя.
Муж тебе выпал недобрый на долю:
С бешеным нравом, с тяжелой рукой —
Не покорилась — ушла ты на волю,
Да не на радость сошлась и со мной…
Помнишь ли день, как, больной и голодной
Я унывал, выбивался из сил?
В комнате нашей, пустой и холодной,
Пар от дыханья волнами ходил…
Помнишь ли труб заунывные звуки,
Брызги дождя, полусвет, полутьму?
Плакал твой сын и холодныя руки
Ты согревала дыханьем ему.
Он не смолкал — и пронзительно звонок
Был его крик… Становилось темней,
Вдоволь поплакал и умер ребенок…
Бедная! слез безрассудных не лей!
С горя да с голоду завтра мы оба
Также глубоко и сладко заснем;
Купит хозяин, с проклятьем, три гроба,
Вместе свезут и положат рядком…
В разных углах мы сидели угрюмо…
Помню: была ты бледна и слаба.
Зрела в тебе сокровенная дума,
В сердце твоем совершалась борьба…
Я задремал… Ты ушла молчаливо,
Принарядившись, как будто к венцу,
И через час принесла торопливо
Гробик ребенку и ужин отцу.
Голод мучительный мы утолили,
В комнате темной зажгли огонек,
Сына одели и в гроб положили…
Случай нас выручил? Бог ли помог?
Ты не спешила печальным признаньем,
Я ничего не спросил,
Только мы оба глядели с рыданьем,
Только угрюм и озлоблен я был…
Где ты теперь?.. С нищетой горемычной
Злая тебя сокрушила борьба?
Или пошла ты дорогой обычной
И роковая свершится судьба?..
Ктожь защитит тебя? Все без изятья
Жертвой разврата тебя назовут,
Только во мне шевельнутся проклятья —
И безполезно замрут!..
(Быль)
(Посвящается.....)
Кларису юноша любил,
Давно тому назад.
Он сердце девы получил:
А сердце — лучший клад.
Уж громкий колокол гудет,
И в церкве поп с венцами ждет.
И вдруг раздался крик войны,
Подяты знамена:
Спешат отечества сыны —
И ноги в стремена!
Идет Калмар, томим тоской,
Проститься с девой молодой.
«Клянись, что вечно, — молвил он, —
Мне не изменишь ты! —
Пускай холодной смерти сон,
О дева красоты,
Нас осеняет под землей,
Коль не венцы любви святой!»
Клариса клятву говорит,
Дрожит слеза в очах,
Разлуки поцелуй горит
На розовых устах:
«Вот поцелуй последний мой —
С тобою в храм и в гроб с тобой!»
— Итак, прости! жалей меня:
Печален мой удел! —
Калмар садится на коня
И вихрем полетел…
Дни мчатся… снег в полях лежит…
Все дева плачет да грустит…
Вот и весна явилась вновь,
И в солнце прежний жар.
Проходит женская любовь,
Забыт, забыт Калмар!
И должен получить другой
Ее красу с ее рукой.
С невестой под руку жених
Пирует за столом,
Гостей обходит и родных
Стакан, шипя вином.
Пир брачный весело шумит;
Лишь молча гость один сидит.
На нем шелом избит в боях,
Под хладной сталью лик,
И плащ изорван на плечах,
И ржавый меч велик.
Сидит он прям и недвижим,
И речь начать боятся с ним…
«Что гость любезный наш не пьет, —
Клариса вдруг к нему, —
И что он нить не перервет
Молчанью своему?
Кто он? откуда в нашу дверь?
Могу ли я узнать теперь?»
Не стон, не вздох он испустил —
Какой-то странный звук
Невольным страхом поразил
Мою невесту вдруг.
Все гости: ax! — открыл пришлец
Лицо свое: — то был мертвец.
Трепещут все, спасенья нет,
Жених забыл свой меч.
«Ты помнишь ли, — сказал скелет, —
Свою прощальну речь:
Калмар забыт не будет мной;
С тобою в храм и в гроб с тобой!
Калмар твой пал на битве — там,
В отчаянной борьбе.
Венец, девица, в гробе нам:
Я верен был тебе!..»
Он обхватил ее рукой,
И оба скрылись под землей.
В том доме каждый круглый год
Две тени, говорят,
(Когда меж звезд луна бредет,
И все живые спят)
Являются, как легкий дым,
Бродя по комнатам пустым!..
(Посвящается……)Кларису юноша любил,
Давно тому назад.
Он сердце девы получил:
А сердце — лучший клад.
Уж громкий колокол гудёт,
И в церкве поп с венцами ждет.
И вдруг раздался крик войны,
Подъяты знамена:
Спешат отечества сыны –
И ноги в стремена!
Идет Калмар, томим тоской,
Проститься с девой молодой.
«Клянись, что вечно, — молвил он, –
Мне не изменишь ты! –
Пускай холодной смерти сон,
О дева красоты,
Нас осеняет под землей,
Коль не венцы любви святой!»
Клариса клятву говорит,
Дрожит слеза в очах,
Разлуки поцелуй горит
На розовых устах:
«Вот поцелуй последний мой –
С тобою в храм и в гроб с тобой!»
— Итак, прости! Жалей меня:
Печален мой удел! –
Калмар садится на коня
И вихрем полетел…
Дни мчатся… Снег в полях лежит…
Всё дева плачет да грустит…
Вот и весна явилась вновь,
И в солнце прежний жар.
Проходит женская любовь,
Забыт, забыт Калмар!
И должен получить другой
Ее красу с ее рукой.
С невестой под руку жених
Пирует за столом,
Гостей обходит и родных
Стакан, шипя вином.
Пир брачный весело шумит;
Лишь молча гость один сидит.
На нем шелом избит в боях,
Под хладной сталью лик,
И плащ изорван на плечах,
И ржавый меч велик.
Сидит он прям и недвижим,
И речь начать боятся с ним…
«Что гость любезный наш не пьет, –
Клариса вдруг к нему, –
И что он нить не перервет
Молчанью своему?
Кто он? Откуда в нашу дверь?
Могу ли я узнать теперь?»
Не стон, не вздох он испустил –
Какой-то странный звук
Невольным страхом поразил
Мою невесту вдруг.
Все гости: ax! — открыл пришлец
Лицо свое: — то был мертвец.
Трепещут все, спасенья нет,
Жених забыл свой меч.
«Ты помнишь ли, — сказал скелет, –
Свою прощальну речь:
Калмар забыт не будет мной;
С тобою в храм и в гроб с тобой!
Калмар твой пал на битве — там,
В отчаянной борьбе.
Венец, девица, в гробе нам:
Я верен был тебе!..»
Он обхватил ее рукой,
И оба скрылись под землей.
В том доме каждый круглый год
Две тени, говорят,
(Когда меж звезд луна бредет,
И все живые спят)
Являются, как легкий дым,
Бродя по комнатам пустым!.. Гость («Кларису юноша любил»). Впервые опубликовано в 1882 г. в «Русской старине» (№ 8, с. 389–390).
Стихотворение, известное по копии, полученной П.А. Висковатовым от наследников А.М. Верещагиной, предположительно датировалось 1832 г. Между тем находящееся в каталоге антикварной мюнхенской фирмы «Karl und Faber» (Мюнхен, 1951) факсимиле лермонтовского автографа (заглавие и 6 первых строк) позволяет думать, что баллада относится к более позднему времени (характер почерка); возможно, она была написана при известии о предстоящем замужестве В.А. Лопухиной. Сюжет стихотворения мог быть подсказан балладой Г.А. Бюргера «Ленора» и ее русскими переводами. Известный фольклорный сюжет о «госте» — призраке погибшего жениха упоминается в романе «Вадим» (см.: наст. изд., т. IV).
В Париже, в Венсене, рухнул
дом, придавивший 30 рабочих.
Министры соболезновали.
200 коммунистов и демонстрантов
арестовано.
Из газет
Красивые шпили
домов-рапир
видишь,
в авто несясь.
Прекрасны
в Париже
пале ампир,
прекрасны
пале ренесанс.
Здесь чтут
красоту,
бульвары метя,
искусству
почет здоро́в —
сияют
векам
на дворцовых медях
фамилии архитекторов.
Собакой
на Сене
чернеют дворцы
на желтизне
на осенней,
а этих самых
дворцов
творцы
сейчас
синеют в Венсене.
Здесь не плачут
и не говорят,
надвинута
кепка
на бровь.
На глине
в очередь к богу
в ряд
тридцать
рабочих гробов.
Громок
парижских событий содом,
но это —
из нестоящих:
хозяевам
наспех
строили дом,
и дом
обвалился на строящих.
По балкам
будто
растерли томат.
Каменные
встали над я́миною —
каменное небо,
каменные дома
и горе,
огромное и каменное.
Закат кончается.
Час поздноват.
Вечер
скрыл искалеченности.
Трудно
любимых
опознавать
в человечьем
рагу из конечностей.
Дети,
чего испугались крови?!
Отмойте
папе
от крови щеку!
Строить
легочь
небесных кровель
папе —
небесному кровельщику.
О папе скорбь
глупа и пуста,
он —
ангел французский,
а впрочем,
ему
и на небе
прикажут стать
божьим чернорабочим.
Сестра,
чего
склонилась, дрожа, —
обвисли
руки-плети?!
Смотри,
как прекрасен
главный ажан
в паре
солнц-эполетин.
Уймись, жена,
угомонись,
слезы
утри
у щек на коре…
Смотри,
пришел
премьер-министр
мусье Пуанкаре.
Богатые,
важные с ним господа,
на портфелях
корон отпечатки.
Мусье министр
поможет,
подаст…
пухлую ручку в перчатке.
Ажаны,
косясь,
оплывают гроба
по краю
горя мокрого.
Их дело одно —
«пасэ, а табак»,
то есть —
«бей до́ крови».
Слышите:
крики
и песни клочки
домчались
на спинах ветро́в…
Это ажаны
в нос и в очки
наших
бьют у метро.
Пусть
глупые
хвалят
свой насест —
претит
похвальба отеческая.
Я славлю тебя,
«репюблик франсэз»,
свободная
и демократическая.
Свободно, братья,
свободно, отцы,
ждите
здесь
вознесения,
чтоб новым Людовикам
пале и дворцы
легли
собакой на Сене.
Чтоб город
верхами
до бога дорос,
чтоб видеть,
в авто несясь,
как чудны
пале
Луи Каторз,
ампир
и ренесанс.
Во внутренности
не вмешиваюсь, гостя́,
лишь думаю,
куря папироску:
мусье Париж,
на скольких костях
твоя
покоится роскошь?
Среди флаконов, ваз, среди материй сонных
И сладострастно-мягких соф,
Картин, и мраморов, и платьев надушенных
В небрежных складках из шелков,
В нагретой комнате, где, как в оранжерее,
Опасен воздух роковой,
Где мертвые цветы, в гробах стеклянных млея,
Роняют вздох последний свой,
Там труп без головы в подушках пропадает,
А из него, как бы река,
Кровь красная бежит, и ткань ее впивает
С голодной алчностью песка.
Подобна призракам, рожденным тьмой ночною,
Но полным чар и волшебства,
Вся в драгоценностях, обвитая косою
Такою темной, голова —
На столике ночном, как ренонкул огромный,
Лежит; и уж без дум глядят
Открытые глаза, роняя смутный, темный,
Как будто сумеречный, взгляд.
А туловище там, раскинуто впервые
В таком последнем забытьи,
Открыло, не стыдясь, не прячась, роковые
Нагие прелести свои.
На согнутой ноге остался, розовея,
Как память о былом чулок;
И пряжка, точно глаз алмазный пламенея,
Глядит, и взгляд ее глубок.
Необычайный вид покинутого зала,
Картины, на которых кровь,
Что подстрекающий, наверно, взор бросала,
Рождает темную любовь.
И радость грешную и празднества ночные,
Проклятых полные чудес,
Которым радовались ангелы дурные,
Таясь меж складками завес.
Но если посмотреть на поворот несмелый
Плеча изящного ея,
На худощавость ног, на стан оцепенелый,
Как разяренная змея,
Она еще юна! — Ее душа пустая
И чувства скукой сожжены,
Открылись ли они остервенелой стае
Желаний чуждой стороны?
И тот, которого ты не могла, живою,
Своей любовью утолить,
Свои безмерные желанья над тобою
Насытил мертвой, может быть?
Ответь, нечистый труп! И голову за косы
Держа в трепещущих руках,
Запечатлел ли он последние вопросы
На ледяных твоих зубах?
Забытое толпой, исполненной глумленья,
И любознательным судом,
Спи, безмятежно спи, о странное творенье,
В гробу таинственном твоем;
Твой муж скитается везде, но образ вечный
Твой бдит над ним, когда он спит;
Как ты ему теперь, и он тебе, конечно,
До смерти верность сохранит.
На жизнь надеяться страшась,
Живу, как камень меж камней,
Излить страдания скупясь:
Пускай сгниют в груди моей.
Рассказ моих сердечных мук
Не возмутит ушей людских.
Ужель при сшибке камней звук
Проникнет в середину их?
Хранится пламень неземной
Со дней младенчества во мне.
Но велено ему судьбой,
Как жил, погибнуть в тишине.
Я твердо ждал его плодов,
С собой беседовать любя.
Утихнет звук сердечных слов:
Один, один останусь я.
Для тайных дум я пренебрег
И путь любви и славы путь,
Все, чем хоть мало в свете мог
Иль отличиться, иль блеснуть;
Беднейший средь существ земных,
Останусь я в кругу людей,
Навек лишась достоинств их
И добродетели своей!
Две жизни в нас до гроба есть,
Есть грозный дух: он чужд уму;
Любовь, надежда, скорбь и месть:
Все, все подвержено ему.
Он основал жилище там,
Где можем память сохранять,
И предвещает гибель нам,
Когда уж поздно избегать.
Терзать и мучить любит он;
В его речах нередко ложь;
Он точит жизнь, как скорпион.
Ему поверил я — и что ж!
Взгляните на мое чело,
Всмотритесь в очи, в бледный цвет;
Лицо мое вам не могло
Сказать, что мне пятнадцать лет.
И скоро старость приведет
Меня к могиле — я взгляну
На жизнь — на весь ничтожный плод -
И о прошедшем вспомяну:
Придет сей верный друг могил,
С своей холодной красотой:
Об чем страдал, что я любил,
Тогда лишь будет мне мечтой.
Ужель единый гроб для всех
Уничтожением грозит?
Как знать: тогда, быть может, смех
Полмертвого воспламенит!
Придет веселость, звук чужой
Поныне в словаре моем,
И я об юности златой
Не погорюю пред концом.
Теперь я вижу: пышный свет
Не для людей был сотворен.
Мы сгибнем, наш сотрется след,
Таков наш рок, таков закон;
Наш дух вселенной вихрь умчит
К безбрежным, мрачным сторонам,
Наш прах лишь землю умягчит
Другим, чистейшим существам.
Не будут проклинать они;
Меж них ни злата, ни честей
Не будет.- Станут течь их дни,
Невинные, как дни детей;
Меж них ни дружбу, ни любовь
Приличья цепи не сожмут,
И братьев праведную кровь
Они со смехом не прольют!..
К ним станут (как всегда могли)
Слетаться ангелы.- А мы
Увидим этот рай земли,
Окованы над бездной тьмы.
Укоры зависти, тоска
И вечность с целию одной:
Вот казнь за целые века
Злодейств, кипевших под луной.
Услышьте все, живущи в мире,
Убогих и богатых сонм,
Ходящи в рубище, в порфире,
Склонитеся ко мне челом!
Язык мой истину вещает,
Премудрость сердце говорит;
Что свыше Дух Святый внушает,
Моя то лира днесь звучит.
Не убоюсь во дни я злые,
Коль сильный гнать меня начнет,
Опершись на столпы златые,
Богатств пятой меня попрет;
В день лют — брат брату не спасенье,
Не заменит души душой;
У смерти тщетно искупленье,
Цены нет жизни никакой.
Пускай же князи процветают,
Не чая гибели своей;
Но коль и мудры умирают
И погребаются землей
Равно с безумцами вседневно:
За гробом должен всяк своим
Свой сан, сокровище бесценно,
Оставить по себе другим.
Ах, тщетно смертны мнят в надменье,
Что ввек их зданья не падут;
Что титл и славы расширенье
Потомки в надписях почтут.
Увы! вся власть и честь земная
Минует с нами, будто тень:
Затмит лишь солнце тьма ночная,
Где звук? где блеск? где светлый день?
Где скиптр, — коль только добродетель
Не освещала жизни путь,
И хвал тщеславье лишь содетель,
По нас которые поют?
Ах! глупому равны мы стаду,
Косой что гонит к гробу Смерть:
В ней праведник один в награду
Удобен утро жизни зреть.
Не вечно бездна дух обымет,
Но он ее переживет.
Господь мою как душу примет
И облечет бессмертья в свет:
Воззрит она на долгоденство
Тогда, без зависти, того,
Кто честь, богатство, благоденство
Умножил дому своего.
По смерти не возьмет с собою
Никто вещей своих драгих;
Блаженный жизнью здесь святою
Блажится меж духов благих;
А если здесь не освятится
И в злобе век свой проведет,
Между благими не вселится,
Его не облистает свет.
От нашей воли то зависит,
Чтоб здесь и там блаженным быть,
Себя унизить иль возвысить,
Погребсть во тьме иль осветить.
На высшей степени мы власти
Свою теряем высоту:
В порочные упадший страсти
Подобен человек скоту.
1796
Где от горести унылой,
Где спастись от лютых бед?
Нет в живых Плениры милой!
Милый друг! тебя уж нет!
Где от скорби ни скрываюсь,
Все в мечтах с тобой встречаюсь;
В смертну погруженный сень,
Зрю твой гроб, вопль слышу слезный.
Все в глазах твой вид любезный
Носится, дражайша тень!
Тень дражайшая! смягчися:
Возвратись хотя на час,
Хоть на миг остановися
И подай в последний раз
Белизной блестящу снежной
Руку, что с улыбкой нежной
Простирала к другу ты.
Но, увы! ты отлетаешь,
Дух мой в горесть погружаешь,
В мрак унылой пустоты.
Тщетно слез струя катится,
Не смягчает скорби злой.
В сердце кровь остановится,
Как лишь гроб представлю твой.
В душу мне он ужас сеет.
Все в глазах моих мертвеет.
Каждый милый мне предмет
В виде кажется увялом.
Смерть надгробным покрывалом
От меня скрывает свет.
В рощу ль скроюся густую —
Осень уж ее мертвит,
На жену ль взгляну драгую —
Смертный одр пред ней стоит.
На детей воззрю ли милых —
Вижу в них сирот унылых.
Сам, скитаясь меж гробов,
Мрачной, кажется, стезею,
Тенью предводим твоею,
Опускаюсь в смертный ров.
Вслед за скорбной сей мечтою
Скорбная летит мечта:
Вижу духом пред собою
Те печальные места,
Где теперь супруг твои страстный,
Удручен судьбой злосчастной,
Медленны часы влачит,
Где, от всех уединенный,
Мрачной мыслью отягченный,
С горестью один сидит.
Там он зрит перед собою
Скорбный вид мгновений тех,
Как, взмахнувши смерть косою,
Вкруг твоей постели всех
Ближних и друзей стеснила,
Как, прощаясь, ты вперила
На него померкший зрак;
К небу взведши взор, вздохнула
И глаза навек сомкнула
На драгих тебе руках.
О! почто же всем любезный,
Всех любя́щий человек,
Ближним, обществу полезный,
Кончит быстротечный век?
А злодей, как ястреб гладный,
Только крови ближних жадный,
В нечестивый путь течет
Средь утех, увеселений,
Без забот и огорчений
Сладкий, долгий век живет?
Но что жизнь? В родах — мученье,
В детстве — раболепства гнет,
В юности — страстей волненье,
В мужестве — труды сует.
Старость — возвращает в детство.
Смерть — рождения наследство.
Вот что жизнь — се нива зол!
Сеет смерть и пожинает,
Землю в гроб преобращает,
Гроб — во мрачный свой престол.
Что ж скорбим, что в свет отселе
Спешно перешел наш друг?
Здесь в ее прекрасном теле
Обитал небесный дух,
Сердце верою дышало,
Каждо чуждой скорби жало
И ее пронзало грудь.
Дружество с любовью нежной
В дебри жизни сей мятежной
Ей прокладывали путь.
Верь, мой друг! и скорбь отрыни,
Верь, что слез твоих предмет
Из сей мрачныя пустыни
В вечный преселилась свет,
Что теперь твоя супруга,
Верх земного темна круга,
На лиющих свет кругах,
В радость облачась, играет
И с отрадою взирает
На лежащий в гробе прах.
Верь, что миг тот нам плачевный,
Как померк в ней свет очес,
Очи ей открыл душевны
Зреть незримый свет небес;
В ров как гроб ее спускали,
На воздушных поднимали
Ангелы ее крылах;
Персть как с заступа ссыпалась,
Благодать преизливалась
На нее в златых лучах.
Верь и не скорби душою
О потере дорогой.
Радуйся: небес стезею
Уж она вошла в покой
В радужном венце победы.
Но от горныя беседы,
Как взойдет на холм луна,
В ризы скрывшися нетленны,
При́йдет в час уединенный
Утешать тебя она.
О, сниди, мой друг небесный!
Влей отраду в томну грудь.
К хижине моей безвестной
Ты легко приметишь путь:
Изваянный лик твой милый
Я поставлю над могилой,
Скрывшей прах отца, детей.
Там, сим видом привлеченна,
Снийдешь друга зреть смущенна
И мелькнешь в душе моей.
Гроб, где прежде взор мой бренный
Лишь пустыню находил,
Днесь мне зрится населенный
Сонмами небесных сил.
В них мне будешь ты мечтаться
И пред всеми отличаться
Лунно-видной белизной,
Как сияла между нами
Нежных прелестей чертами
И душевной красотой.