Тропами тайными, ночными,
При свете траурной зари,
Придут замученные ими,
Над ними встанут упыри.
Овеют призраки ночные
Их помышленья и дела,
И загниют еще живые
Их слишком сытые тела.
Их корабли в пучине водной
Не сыщут ржавых якорей,
И не успеть дочесть отходной
Тебе, пузатый иерей!
Довольных сытое обличье,
Сокройся в темные гроба!
Так нам велит времен величье
И розоперстая судьба!
Гроба, наполненные гнилью,
Свободный, сбрось с могучих плеч!
Всё, всё — да станет легкой пылью
Под солнцем, не уставшим жечь! 3 июня 1907
Полночь, а не спится.
Девочка боится,
Плачет и томится
Смертною тоской, —
Рядом, за стеною,
Гроб с её родною,
С мамою родной.
Что ж, что воскресенье!
Завтра погребенье,
Свечи, ладан, пенье
Над её родной,
И опустят в яму,
И засыплют маму
Чёрною землёй.
«Мама, неужели
Ты и в самом деле
В гробе, как в постели,
Будешь долго спать?» —
Девочка шептала.
Вдруг над нею стала
С тихой речью мать:
«Не тужи, родная,
Дочка дорогая, —
Тихо умерла я,
Мне отрадно спать.
Поживи, — устанешь,
И со мною станешь
Вместе почивать».
Тесовый гроб, суровый грот смертельных окончаний,
В пространстве узких тесных стен восторг былых лобзаний.
Тяжелый дух, цветы, цветы, и отцветанье тела,
Застылость чувственных красот, в которых жизнь пропела.
Безгласность губ, замкнутость глаз, недвижность ног уставших,
Но знавших пляску, быстрый бег, касанье ласки знавших.
Тесовый гроб, твой ценный клад еще прекрасен ныне,
Не сразу гаснет смелый дух померкнувших в пустыне.
Но, тесный грот, твой мертвый клад в ужасность превратится.
Чу, шорох. Вот Безглазый взгляд. Чу, кто-то шевелится.
Так и буду лежать, лежать
Восковая, да ледяная, да скорченная.
Так и будут шептать, шептать:
— Ох, шальная! ох, чумная! ох, порченная!
А монашки-то вздыхать, вздыхать,
А монашки-то — читать, читать:
— Святый Боже! Святый Боже! Святый Крепкий!
Не помилует, монашки, — ложь!
Захочу — хвать нож!
Захочу — и гроб в щепки!
Да нет — не хочу —
Молчу.
Я тебе, дружок,
Я слово скажу:
Кому — вверху гулять,
Кому — внизу лежать.
Хочешь — целуй
В желтый лоб,
А не хочешь — так
Заколотят в гроб.
Дело такое:
Стала умна.
Вот оттого я
Ликом темна.
Подражание Гете
Гондола колыбелью зыбкой
Меня укачивает сладко,
И золотые сны с улыбкой
Мне в душу радостно глядят.
Синеет небосклон просторный,
Скользит картина за картиной,
А на гондоле кузов черный,
Как гроб, страшилищем стоит.
Не то же ли и в жизни с нами?
Не все ль большим каналом жизни
Мы, убаюканные снами
И беззаботные, плывем?
Нам тоже пристань общей целью.
Цветущий юноша иль старец,
Смотри: пред каждой колыбелью
Гроб неминуемый в виду.
Уходишь ты, и сердце в час разлуки
Уж не звучит желаньем и мольбой;
Утомлено годами долгой муки,
Ненужной лжи, отчаянья и скуки,
Оно сдалось и смолкло пред судьбой.И как среди песков степи безводной
Белеет ряд покинутых гробов,
Так в памяти моей найдут покой холодный
Гробницы светлых грез моей любви бесплодной,
Невыраженных чувств, невысказанных слов.И если некогда над этими гробами
Нежданно прозвучит призывный голос твой,
Лишь отзвук каменный застывшими волнами
О той пустыне, что лежит меж нами,
Тебе пошлет ответ холодный и немой.
Взвод, вперед, справа по три, не плачь!
Марш могильный играй, штаб-трубач!
Словно ясная тучка зарей,
Ты погаснул, собрат молодой!
Как печаль нам утешить свою,
Что ты с нами не будешь в строю?
Гребень каски на гробе ведь наш,
Где с ножнами скрестился палаш.
Лишь тебя нам с пути не вернуть!
Не вздохнет молодецкая грудь,
И рука, цепенея как лед,
На прощенье ничьей не пожмет.
Но, безмолвный красавец, в гробу
Ты дрожащую слышишь трубу,
И тебе и в земле не забыть,
Как тебя мы привыкли любить.
Взвод, вперед, справа по три, не плачь!
Марш могильный играй, штаб-трубач!
Под землей есть тайная пещера,
Там стоят высокие гробницы,
Огненные грезы Люцифера, —
Там блуждают стройные блудницы.Ты умрешь бесславно иль со славой,
Но придет и властно глянет в очи
Смерть, старик угрюмый и костлявый,
Нудный и медлительный рабочий.Понесет тебя по коридорам,
Понесет от башни и до башни.
Со стеклянным, выпученным взором
Ты поймешь, что это сон всегдашний.И когда, упав в твою гробницу,
Ты загрезишь о небесном храме,
Ты увидишь пред собой блудницу
С острыми жемчужными зубами.Сладко будет ей к тебе приникнуть,
Целовать со злобой бесконечной.
Ты не сможешь двинуться и крикнуть…
Это все. И это будет вечно.
Кто хочет миру чуждым быть,
Тот скоро будет чужд!
Ах, людям есть кого любить, —
Что им до наших нужд!
Так! что вам до меня?
Что вам беда моя?
Она лишь про меня, —
С ней не расстанусь я!
Как крадется к милой любовник тайком:
«Откликнись, друг милый, одна ль?»
Так бродит ночию и днем
Кругом меня тоска,
Кругом меня печаль!..
Ах, разве лишь в гробу
От них укрыться мне —
В гробу, в земле сырой —
Там бросят и оне! Год написания: без даты
Сумрак за черным окном
В полночь тоскливо погас.
Думы овеяны сном
В этот загадочный час.
Странницы жизни, мечты
Около длинных гробниц,
В склепе былой красоты,
Пали, простерлися ниц.
Звук заклинающих слов,
Дрогнув среди тишины,
Тихо коснулся гробов,
Словно улыбка луны.
В девственно чистых венцах,
В белом сияньи одежд
Вот приподнялись в гробах
Тени погибших надежд.
Очи глядят на меня,
Руки тревожно дрожат…
Сладко предчувствие дня,
Томен цветов аромат.
Сердце, зачем, о, зачем
Ты умираешь во сне!
Сумрак, бесстрастен и нем,
Тускло глядится ко мне.
25 января 1896
Я пройду через стены домов —
Я войду в сокровенность сердец —
Я восстал из священных гробов —
Я восстал, чтобы мстить, наконец, —
Я взлелеян кровавостью снов —
Я один мученический лик —
Я восстал из несчетных гробов —
Я возник — Я гляжу — Я возник —
Я хожу по изгибам умов —
Я крещу их багряным огнем —
Я ведун заклинательных слов —
Я убит — Мы убиты — Убьем —
Какой тут дышит мир! Какая славы тризна
Средь кипарисов, мирт и каменных гробов!
Рукою набожной сложила здесь отчизна
Священный прах своих сынов.Они и под землей отвагой прежней дышат…
Боюсь, мои стопы покой их возмутят,
И мнится, все они шаги живого слышат,
Но лишь молитвенно молчат.Счастливцы! Высшею пылали вы любовью:
Тут что ни мавзолей, ни надпись — все боец,
И рядом улеглись, своей залиты кровью,
И дед со внуком, и отец.Из каменных гробов их голос вечно слышен,
Им внуков поучать навеки суждено,
Их слава так чиста, их жребий так возвышен,
Что им завидовать грешно…
Богат, красен, цветущ, вкруг почестьми сиял,
И можно бы ему воскликнуть тьмы похвал;
Но вера воспрещает
Хвалить мирские суеты.
Рассыпьте, Музы, вы цветы
На гробе сем:
Любимец в нем
Фортуны почивает.
«Любимца царского здесь тлен опочивает.
Co именем его и прах не сотлевает;
Но если б и сотлел и мельче пепла был,
To и тогда б сей прах для всех бесценным слыл.
На месте сем лежит, быть мнится, добродетель,
Елисаветиных щедрот, всех дел свидетель.
Монархиня сама ему венцы плела,
Рукой своей бессмертья в храм ввела».
(Соч. Н. Струйского, т. И, стр. 9).
Тихо тощая лошадка
По пути бредет;
Гроб, рогожею покрытый,
На санях везет.На санях в худой шубенке
Мужичок сидит;
Понукает он лошадку,
На нее кричит.На лице его суровом
Налегла печаль,
И жену свою, голубку,
Крепко ему жаль.Спит в гробу его подруга,
Верная жена, —
В час родов, от тяжкой муки,
Умерла онаИ покинула на мужа
Пятерых сирот;
Кто-то их теперь обмоет?
Кто-то обошьет? Вот пред ним мосток, часовня,
Вот и божий храм, —
И жену свою, голубку,
Он оставит там.Долго станут плакать дети,
Ждать и кликать мать;
Не придет она с погоста
Слезы их унять.
Божья Матерь Утоли мои печали
Перед гробом шла, светла, тиха.
А за гробом — в траурной вуали
Шла невеста, провожая жениха…
Был он только литератор модный,
Только слов кощунственных творец…
Но мертвец — родной душе народной:
Всякий свято чтит она конец.
И навстречу кланялись, крестили
Многодумный, многотрудный лоб.
А друзья и близкие пылили
На икону, на нее, на гроб…
И с какою бесконечной грустью
(Hе о нем — Бог весть о ком?)
Приняла она слова сочувствий
И венок случайный за венком…
Этих фраз избитых повторенья,
Никому не нужные слова —
Возвела она в венец творенья,
В тайную улыбку Божества…
Словно здесь, где пели и кадили,
Где и грусть не может быть тиха,
Убралась она фатой от пыли
И ждала Иного Жениха…
Был ночью вырыт ров глубокий,
В него тяжелый гроб упал;
Не вскинут холм над ним высокой,
И след могилы одинокой
Прилежно заступ заровнял.И тризны не было урочной!
По мертвом липец не ходил;
Не заклан с сбруею восточной
Любимый конь; лишь ветр полночный
Один в широком поле выл.Два раза, месяца в сияньи,
Сверкнул карающий кинжал;
Раздались вопли: кто-то пал!
И призрак в пышном одеяньи
В туманах ночи пробежал.Чей гроб? Кто мести совершитель?
Сей тайны некому постичь.
Наутро в стане плач и клич:
«Угас народов истребитель,
Аттила грозный, божий бич!»Кинжал не выдал, ночь смолчала,
Где втайне гроб тройной зарыт;
И тот спокойно, тихо спит,
Чья жизнь, как буря, бушевала,
Над кем проклятие гремит.
Солнце палит утомленную землю,
В травах, и в птицах, и в пляске звериной,
Нудит ее расцветать, трепетать.
Гулу людских поколений я внемлю.
Буйно свершают свой подвиг недлинный
Люди, чтоб долго во тьме истлевать.
Полнятся гробы! полнее могилы!
Кладбища тянутся шире и шире
В шествии грозном всё новых веков,
Время настанет: иссякнут все силы
Дряхлой земли, и в подсолнечном мире
Всё будет — рядом могил и гробов!
Солнце палит утомленную землю.
Гнется тростник, и мелькают стрекозы
Около тихих, незыблемых струй.
Тайному вздоху под ивой я внемлю.
Первое счастие! первые грезы!
Чу! прозвучал в тишине поцелуй!
Я не тушил священного огня.
Книга Мертвых
В подземный мир введет на суд Отца
Сын, Ястреб-Гор. Шакал-Анубис будет
Класть на весы и взвешивать сердца:
Бог Озирис, бог мертвых, строго судит.
Я погребен, как раб, в песке пустынь.
Пройдут века — и Сириус, над Нилом
Теперь огнем горящий, станет синь,
Да светит он спокойнее могилам.
И мир забудет, темного, меня.
И на весах потянет солнце мало.
Но я страдал. Я не тушил огня.
И я взгляну без страха в лик Шакала.
Я жалобной рукой сжимаю свой костыль.
Мой друг — влюблен в луну — живет ее обманом.
Вот — третий на пути. О, милый друг мой, ты ль
В измятом картузе над взором оловянным?
И — трое мы бредем. Лежит пластами пыль.
Всё пусто — здесь и там — под зноем неустанным.
Заборы — как гроба. В канавах преет гниль.
Всё, всё погребено в безлюдьи окаянном.
Стучим. Печаль в домах. Покойники в гробах.
Мы робко шепчем в дверь: «Не умер — спит ваш близкий…»
Но старая, в чепце, наморщив лоб свой низкий,
Кричит: «Ступайте прочь! Не оскорбляйте прах!»
И дальше мы бредем. И видим в щели зданий
Старинную игру вечерних содроганий.3 июля 1904
< ИИ >
Кто хочет миру чуждым быть,
Тот скоро будет чужд!
Ах, людям есть кого любить, —
Что им до наших нужд!
Так! что вам до меня?
Что вам беда моя?
Она лишь про меня, —
С ней не расстанусь я!
Как крадется к милой любовник тайком:
«Откликнись, друг милый, одна ль?»
Так бродит ночию и днем
Кругом меня тоска,
Кругом меня печаль!..
Ах, разве лишь в гробу
От них укрыться мне —
В гробу, в земле сырой —
Там бросят и оне!
Елизавета Алексеевна Арсеньева
Внука своего пережила…
И четыре чёрных года
Тень его
Душу ей страдальческую жгла.
Как она за Мишеньку молилась!
Чтоб здоров был
И преуспевал.
Только бог не оказал ей милость
И молитв её не услыхал.
И она на бога возроптала,
Повелев убрать из комнат Спас.
А душа её над Машуком витала:
«Господи, почто его не спас?!»
Во гробу свинцовом, во тяжёлом
Возвращался Лермонтов домой.
По российским побелевшим сёлам
Он катился чёрною слезой.
И откуда ей достало силы —
Выйти за порог его встречать…
Возле гроба бабы голосили.
«Господи, дай сил не закричать…»
Сколько лет он вдалеке томился,
Забывал между забот и дел.
А теперь навек к ней возвратился.
Напоследок бабку пожалел.
Монахи, слышится в охрипшем вашем пенье
Прилив и вновь отлив вечернего томленья.
Когда за пологом, в постели ледяной
Свою последнюю мольбу твердит больной;
Когда безумие в лунатиках пылает,
А кашель за гортань чахоточных хватает;
Когда мучительно глядит предсмертный взгляд,
Полн мыслей о червях, — на розовый закат;
Когда могильщики, внимая звон унылый,
Бредут покойникам на завтра рыть могилы;
Когда стихает всё, но в запертых домах
Тяжелые гроба уже стучат в сенях;
Когда по лестнице влекут гроба, уныло
Шурша веревками о тесные перила;
Когда покойникам кладут крестом в гробах
Их саван на руках, а руки на сердцах;
Когда колоколов последнее гуденье,
Как голос меркнущий, стихает в отдаленьи;
Когда опустит ночь, вступая в сонный круг,
Ресницы темные на всякий свет и звук, —
Монахи, слышится в охрипшем вашем пенье
Прилив и вновь отлив вечернего томленья.
И огненный хитон принес,
И маску черную в кардонке.
За столиками гроздья роз
Свой стебель изогнули тонкий.Бокалы осушал, молчал,
Камелию в петлицу фрака
Воткнул, и в окна хохотал
Из душного, ночного мрака —Туда, — где каменный карниз
Светился предрассветной лаской,
И в рдяность шелковистых риз
Обвился и закрылся маской, Прикидываясь мертвецом…
И пенились — шипели вина.
Возясь, перетащили в дом
Кровавый гроб два арлекина.Над восковым его челом
Крестились, наклонились оба —
И полумаску молотком
Приколотили к крышке гроба, Один — заголосил, завыл
Над мертвым на своей свирели;
Другой — цветами перевил
Его мечтательных камелий.В подставленный сосуд вином
Струились огненные росы,
Как прободал ему жезлом
Грудь жезлоносец длинноносый.
В небе колючие звезды,
в скале огонек часовни.
Молится Вольфрам
у гроба Елизаветы: «Благоуханная,
ты у престола Марии — Иисуса,
ты умоли за них Матерь Святую,
Елизавета!»Пляшут осенние листья,
при звездах корчатся тени.
Как пропал рыцарь Генрих,
расходилися темные силы,
души Сарацинов неверных:
скалы грызут зубами,
скрежещут и воют.«Ангелом белым Пречистая Лилия,
ты, безгрешная Жертва Вечерняя,
Роза Эдемская,
Елизавета!»Корчатся тени,
некрещеные души,
клубами свиваются, взвыв.«Смилуйся, смилуйся, Матерь Пречистая,
Божия Матерь.
Молит за нас тебя ангел твой белый,
наша заступница
Елизавета!
Сгинь, власть темная
от гроба непорочного.
Свечи четыре —
Пречистый Крест
и лилии — лилии,
молитвы христианские!»***Огоньки в болоте мелькают
в ядовитой притихшей тине.
Под часовней карлики злые
трясут бородами…
И пляшут колючие звезды,
дрожит огонек лампадки… Невредимы в ночи осенней
весенние цветочки
у непорочного гроба.
У свежей насыпи кургана
Мы собрались… Снега кругом,
И бледно-розовым пятном
Смотрело солнце из тумана.
В могильный склеп мы гроб снесли.
И, по обычаю, в печали,
На крышку гроба мы бросали
Горсть свежей глины и земли…
Пока могила зарывалась,
Бедняк! я думал о тебе:
В твоей нерадостной судьбе
Насмешка горькая сказалась.
И проклиная, и боясь
Тебя при жизни, с наглой ложью,
Вслед за тобой с трусливой дрожью
Клеветники бросали грязь.
Еще не стихла волчья злоба
Твоих врагов, как ты угас,
И вот друзья тебе сейчас
Бросали грязь на крышку гроба.
Но ты уж спишь!.. Спит мертвым сном
Кладбища снежная поляна,
И смотрит солнце из тумана
В мир бледно-розовым пятном.
Под звон трамваев я умру,
И все останется как было,
И на кладбище поутру
Меня в гробу свезет кобыла.
Пока не сунули в дыру
И не засыпали землею,
Я, встав из гроба, удеру
С улыбкой нервною и злою.
И, убежав с кладбища прочь,
Проклятья посылая миру,
Курить я буду день и ночь
«Таис», «Посольские» и «Иру».
А на другой унылый день
Мне молча сообщит газета,
Какую перли дребедень
Писаки памяти поэта:
«Он жил, в стихах себя развеяв,
И опочил от сих трудов,
Поэт — Владимир Тимофеев
Кириллов ста пяти годов».
С спокойно-мраморным челом, —
Как-будто задремав случайно, —
Лежит он, полон думы тайной
О чем-то важном и большом.
И вот, возносит хор безстрастный
О нем последнюю мольбу…
Не сон ли снится, сон ужасный,
Что, мертвый, он лежит в гробу?
Он мертв? Всю жизнь будивший к жизни!
Сквозь грохот бури, ночи мрак
Светивший горестной отчизне,
Как призывающий маяк!
Не может быть! Мы здесь ошибкой…
Вот он услышит наш призыв
И встанет с ясною улыбкой:
«Друзья, не плачьте! Я ведь жив.»
Неть! не дойдет к тебе стозвучный жизни шум,
Уж не увидишь ты луча зари желанной!
Ты взором лишь орла, с вершины гордых дум,
Провидел край обетованный…
Но подвиг твой живет. Учитель дорогой,
Спи безмятежным сном, людских угроз не зная!
В далекой памяти страны твоей родной
Ты будешь жить, не умирая!
Прости меня, мой ангел белоснежный,
Подруга дней моих и идеал мой нежный,
Что я, забыв любовь, стремглав туда бросаюсь,
Где смерти пасть… О, ужасаюсь!
В могильный склеп с груди горячей,
Убитый, раненый, лежачий,
Стремглав я падаю… Не плачь, прости,
Все птицы будут петь и розаны цвести
Над свежевырытой могилой,
Куда меня злой рок стремглав опустит.
Тогда поймешь, как я страдал,
Как я любил свой идеал…
Над ней стремглав взойдет моя идея
Во образе цветов, ландышей, роз приятных;
Тогда по повеленью таинств непонятных
Из гроба буду я вставать стремглав ночами
И, отравясь цветов благоуханьем,
Как чудной девицы лобзаньем,
Уйду обратно в гроб стремглав
С прослезненными глазами…
Пред гробом Вождя преклоняя колени,
Мы славим, мы славим того, кто был Ленин
Кто громко воззвал, указуя вперед:
«Вставай, подымайся, рабочий народ!»
Сюда, под знаменем Советов,
Борцы из армии Труда!
Пусть умер он: его заветов
Мы не забудем никогда!
Он повел нас в последний
И решительный бой,
И к победе мы, Ленин,
Смело шли за тобой!
Мысль твоя твердо знала,
Где наш путь и какой:
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
Мы стали вольны, стали сильны,
Нас к торжеству ведет судьба,
И мы кладем на прах могильный
Борца — его призыв: Борьба!
Он громко воззвал, указуя вперед:
«Вставай, подымайся, рабочий народ!»
Пред гробом Вождя преклоняя колени,
Мы славим, мы славим того, кто был Ленин!
В рядах стояли безмолвной толпой,
Когда хоронили мы друга,
Лишь поп полковой бормотал, и порой
Ревела осенняя вьюга.
Кругом кивера над могилой святой
Недвижны в тумане сверкали;
Уланская шапка да меч боевой
На гробе дощатом лежали.
И билося сердце в груди не одно,
И в землю все очи смотрели,
Как будто бы всё, что уж ей отдано,
Они у ней вырвать хотели.
Напрасные слезы из глаз не текли,
Тоска наши души сжимала;
И горсть роковая прощальной земли,
Упавши на гроб, застучала.
Прощай, наш товарищ, не долго ты жил,
Певец с голубыми очами;
Лишь крест деревянный себе заслужил
Да вечную память меж нами! 1833–1834 гг.Существует предположение, что стихотворение написано в связи со смертью юнкера Егора Сиверса (5 декабря 1833 г.).
Два корабля, как два гроба глухих,
Встретились молча во мраке ночном.
Далее каждый плывет; а на них —
Сын на одном, мать на другом.
Сын после долгих скитаний и бед
Едет на родину, где его мать.
Мать стосковалась; вести все нет, —
И поплыла она сына искать.
Что с ней такое, не знает она:
Капают слезы, одна за одной.
Дума у сына легка и ясна,
Словно он слушает голос родной.
А корабли, как два гроба глухих,
Дальше несутся во мраке ночном.
Нет человека, чтоб знал, что на них —
Сын на одном, мать на другом.
Россия! се Екатерина,
Владычица твоя и мать!
Ея вселенной половина
Души не возмогла вмещать.
Се в гробе образец царей!
Рыдай … рыдай … рыдай о ней.
Се та, что дух вливала славы,
Героев сотворить могла,
Жестокие смягчала нравы
И ангел во плоти была!
Се в гробе образец царей!
Рыдай … рыдай … рыдай о ней.
Се та, что сгиб сердец всех знала,
Пленяла манием очес,
Законы подданным писала,
Европе суд и перевес!
Се в гробе образец царей!
Рыдай … рыдай … рыдай о ней.
Се та, что скипетр самовластья
Щедротой знала позлащать,
Свободу в жизни, сладость счастья
Всем состояньям проливать!
Се в гробе образец царей!
Рыдай … рыдай … рыдай о ней.
Се та, что и в врагах почтенье
К себе умела возбудить,
В друзьях любовь и обоженье,
А вообще весь мир дивить!
Се в гробе образец царей!
Рыдай … рыдай … рыдай о ней.
1796
Стелются волны от дыма кадильнаго,
Сердца, любовью святою обильнаго—
Стихло биение… Вечный покой!
Звукам внимая напева печальнаго,
Люди сошлись у одра погребальнаго
Тесною дружной толпой.
С бледнаго лика, отныне безмолвнаго,
Невыразимым спокойствием полнаго—
Многие взоров не сводят с тоской
Вечный покой!
Помыслы чистые, к благу стремления,
Творчества тайна, огонь вдохновения—
Все притаилось за бледным челом.
Там зарождались—теперь отзвучавшия
Песни простыя, нам в душу запавшия,
Песнь о грядущем и песнь о былом.
Бледным сияньем свечей озаренныя,
Чуждыя горю с земною тоской.
Стелются волны от дыма кадильнаго,
Веет безмолвьем покоя могильнаго,
Вечная память! Вечный покой!
На гроб старушки я дряхлеющей рукой
Кладу венок цветов, — вниманье небольшое!
В продаже терний нет, и нужно ль пред толпой,
Не знающей ее, свидетельство такое?
Те люди отошли, в которых ты жила;
Ты так же, как и я, скончаться опоздала;
Волна твоих людей давно уж отошла,
Но гордо высилась в свой срок и сокрушала.
Упала та волна пред юною волной
И под нее ползет бессильными струями;
В них — еле видный след той гордости былой,
Что пенилась, гремя могучими кряжа́ми.
Никто, никто теперь у гроба твоего
Твоей большой вины, твоих скорбей не знает,
Я знаю, я один... Но этого всего
Мне некому сказать... Никто не вопрошает.
Года прошедшие — морских песков нанос!
Злорадство устает, и клевета немеет;
И нет свидетелей, чтоб вызвать на допрос,
И некого судить... А смерть — забвеньем веет!
«Я любила, я любила,
Потому и умерла!»
Как заспорить с любой милой,
Как сказать: «С ума сошла!»
«Мне покойно в белом гробе.
Хорошо, что здесь цветы.
Погребенья час не пробил,
И ещё со мною ты.
Всё минувшее бесследно.
Я — совсем уже не та.
Но не бойся любы бледной,
Поцелуй мои уста.
Были пламенны и алы,
Вот, — недвижны и бледны.
Милый, пей их нежный холод,
Снова тки, как прежде, сны.
Не хочу, чтоб скоро умер, —
Мне одной пускаться в путь,
Без тебя в прохладном доме
Хоть немного отдохнуть.
Я любила, я любила,
Оттого и умерла!»
Как заспорить с любой милой,
Как сказать: «С ума сошла!
Здесь не гроб, а только койка,
Не кладбище, жёлтый дом».
Вдруг запела: «Гайда, тройка!
Снег пушистый, мы вдвоём».