Песни старыя и злыя,
Сны, рожденные тоской,
Схоронить хочу я нынче —
Гроб мне надобно большой.
Не скажу я, что еще в нем
Я хочу похоронить,
Только гроб тот больше бочки
Гейдельбергской должен быть.
И носилки принесите
Из надежных мне досок —
Моста майнцскаго длиннее —
Чтобы гроб стоять в них мог.
И двенадцать великанов
Приведите из-за гор —
Пусть возьмут и в море кинут
Гроб большой тот, оттого,
Что нужна большая также
И могила для него.
Но зачем такой великий
Нужен гроб мне? — Я свою
Схороню любовь в нем тоже
И страданья схороню.
Песни старые и злые,
Сны, рожденные тоской,
Схоронить хочу я нынче —
Гроб мне надобно большой.
Не скажу я, что еще в нем
Я хочу похоронить,
Только гроб тот больше бочки
Гейдельбергской должен быть.
И носилки принесите
Из надежных мне досок —
Моста майнцского длиннее —
Чтобы гроб стоять в них мог.
И двенадцать великанов
Приведите из-за гор —
Пусть возьмут и в море кинут
Гроб большой тот, оттого,
Что нужна большая также
И могила для него.
Но зачем такой великий
Нужен гроб мне? — Я свою
Схороню любовь в нем тоже
И страданья схороню.
Когда в гробу, любовь моя,
Лежать ты будешь безмолвно,
Сойду к тебе в могилу я,
Прижмусь к тебе любовно.
К недвижной, бледной, к ледяной
Прильну всей силой своею!
От страсти трепещу неземной,
И плачу, и сам мертвею.
Встают мертвецы на полночный зов,
Несутся в пляске, ликуя,
А нас могильный укрыл покров,
В обятьях твоих лежу я.
Встают мертвецы на последний суд,
На казнь и мзду по заслугам,
А нам с тобой хорошо и тут,
Лежим, обняв друг друга.
Для старых, мрачных песен,
Дурных, тревожных снов, —
О, если бы громадный
Для них был гроб готов!
Я собираюсь что-то
Еще в него сложить;
И бочки в Гейдельберге
Он больше должен быть.
И дайте мне носилки,
Чтоб были в полный рост;
Им быть, пожалуй, надо
Длинней, чем в Майнце мост.
Двенадцать великанов
Зовите же поскорей,
Чтоб кельнского Христофора
Был каждый из них сильней.
Пусть гроб снесут они к морю,
Опустят до самого дна;
По гробу и могила
Огромной быть должна.
А знаете, на что мне
Огромный гроб такой?
Любовь я уложил бы
И горе на покой.
Ганс с Гретхен своею танцует,
До-нельзя довольны судьбой,
А Петр, недвижимый и бледный,
Стоит и глядит, как немой.
С возлюбленной Ганс обвенчался;
Наряд их блестящий такой;
А Петр в самом будничном платье
И ногти грызет он с тоской.
И думу он думает тихо,
Печально смотря на чету:
Не будь я уж слишком разумен,
С собой бы наделал беду.
«В груди моей горе такое,
Что сердце на части мне рвет.
Куда-б ни пошел я, где-б ни был,
Тоска меня гонит вперед;
«Влечет все к моей ненаглядной,
С надеждой — спасение в ней;
Но прочь убегаю, как только
Увижу взгляд милых очей.
«Взбираюсь на дальния горы,
Брожу между скал и стремнин,
И там остаюсь одинокий,
И долго я плачу один».
Петр снова идет по деревне,
Он бледен, как смерть, изнурен,
И всякий, кто встретится с бедным,
Стоит, глубоко изумлен.
И девушки шепчут друг другу:
«Что́ с ним приключиться могло-б?
Ведь он точно вышел из гроба».
Нет, только ложится он в гроб.
Навек распростился он с милой,
Лишился надежд навсегда,
И лучший приют ему в гробе
До страшнаго будет суда.
Во Францию два гренадера
Из русскаго плена брели,
И оба душой приуныли.
Дойдя до Немецкой Земли.
Придется им — слышать — увидеть
В позоре родную страну…
И храброе войско разбито,
И сам император в плену!
Печальныя слушая вести,
Один из них вымолвил: «Брат!
Болит мое скорбное сердце,
И старыя раны горят!»
Другой отвечает: «Товарищ!
И мне умереть бы пора;
Но дома жена, малолетки:
У них ни кола, ни двора.
«Да что̀ мне? Просить Христа-ради
Пущу и детей и жену…
Иная на сердце забота:
В плену император! в плену!
«Исполни завет мой: коль здесь я
Окончу солдатские дни,
Возьми мое тело, товарищ,
Во Францию! там схорони!
«Ты орден на ленточке красной
Положишь на сердце мое,
И шпагой меня опояшешь,
И в руки мне вложишь ружье.
«И смирно и чутко я буду
Лежать, как на страже, в гробу…
Заслышу я конское ржанье,
И пушечный гром, и трубу.
То Он над могилою едет!
Знамена победно шумят…
Тут выйдет к тебе, император,
Из гроба твой верный солдат!»
Во Францию два гренадера
Из русского плена брели,
И оба душой приуныли,
Дойдя до немецкой земли.
Придется им — слышать — увидеть
В позоре родную страну…
И храброе войско разбито,
И сам император в плену!
Печальные слушая вести,
Один из них вымолвил: «Брат!
Болит мое скорбное сердце,
И старые раны горят!»
Другой отвечает: «Товарищ,
И мне умереть бы пора;
Но дома жена, малолетки:
У них ни кола, ни двора.
Да что мне? Просить христа ради
Пущу и детей и жену…
Иная на сердце забота:
В плену император, в плену!
Исполни завет мой: коль здесь я
Окончу солдатские дни,
Возьми мое тело, товарищ,
Во Францию! Там схорони!
Ты орден на ленточке красной
Положишь на сердце мое,
И шпагой меня опояшешь,
И в руки мне вложишь ружье.
И смирно, и чутко я буду
Лежать, как на страже, в гробу.
Заслышу я конское ржанье,
И пушечный гром, и трубу.
То он над могилою едет!
Знамена победно шумят…
Тут выйдет к тебе, император,
Из гроба твой верный солдат!»
Во Францию два гренадера брели
Обратно из русской неволи.
И лишь до немецкой квартиры дошли,
Не взвидели света от боли.
Они услыхали печальную весть,
Что Франция в горестной доле,
Разгромлено войско, поругала честь,
И — увы! — император в неволе.
Заплакали вместе тогда друзья,
Поняв, что весть без обмана.
Один сказал: «Как страдаю я,
Как жжет меня старая рана!»
Другой ему ответил: «Да,
Мне жизнь самому постыла,
Жена и дети — вот беда,
Им без меня — могила».
«Да что мне дети, да что мне жена!
На сердце теперь — до того ли?
Пусть просит милостыню она, —
Ведь — увы! — император в неволе!
Исполни просьбу, брат дорогой, —
Если здесь глаза я закрою,
Во Францию прах мой возьми с собой,
Засыпь французской землею.
И орден положи на грудь —
Солдатом и в гроб я лягу.
И дать ружье не позабудь,
И повяжи мне шпагу.
Так буду в гробу я, как часовой,
Лежать и дремать в ожиданье,
Пока не услышу пушечный вой,
И конский топот, и ржанье.
Император подедет к могиле моей,
Мечи зазвенят, блистая,
И я встану тогда из могилы моей,
Императора защищая!»
Ночь глаза мои скрывала,
Смерть уста мои смыкала, —
В сердце смерть и смерть на лбу:
Я лежал в моем гробу.
Долго ль спал я, я не знаю;
Вдруг проснулся и внимаю:
Кто-то в крышку гроба стук!
Слышу нежной речи звук:
«Что же, Гейнрих? Встань, мой милый!
Солнце землю озарило,
Мертвых сомн уже восстал,
Вечный праздник их настал.»
— Друг мой! Гейнрих встать не может!
Вечный день не уничтожит
Ночь, закрывшую глаза:
Их давно сожгла слеза.
«Гейнрих! Поцелуем в очи
Отгоню я сумрак ночи,
В блеске чистой красоты
Ангелов увидишь ты.»
— Друг мой! Мне не пробудиться!
Кровь из сердца все струится
С той поры, как твой язык
Острым словом в грудь проник.
«Гейнрих! Теплою рукою
Рану сердца я закрою, —
И струя прекращена,
Боль в груди излечена.»
— Друг мой! Гейнрих не проснется!
Кровь из черепа все льется;
Пулю я в него всадил,
Когда рок нас разлучил.
«Гейнрих! Я моей косою
Череп раненый укрою,
Оттесню назад всю кровь, —
Снова будешь ты здоров.»
И она меня просила
Так усердно и так мило…
Я хотел из гроба встать,
Друга нежного обнять.
Раны вдруг все растворились,
Грудь и череп освежились,
С глаз исчезнул смертный сон,
Я вздохнул, — я пробужден.
Ночь могилы тяготела
На устах и на челе,
Замер мозг, застыло сердце…
Я лежал в сырой земле.
Много ль, мало ли, не знаю,
Длился сон мой гробовой;
Пробудился я — и слышу
Стук и голос над собой…
«Встань, мой Генрих, из могилы!
Светит миру вечный день —
И над мертвыми разверзлась
Гроба сумрачная сень».
«Милый друг мой, как я встану?
Все темны мои глаза:
Много плакал я — и выжгла,
Их горючая слеза».
«Генрих, встань! я поцелуем
Слепоту сниму с очей:
У́зришь ангелов ты в небе
В ризе света и лучей».
«Милый друг мой, как я встану?
Сердце все еще в крови:
Глубоко его язвила
Ты словами без любви».
«Я к больному сердцу, Генрих,
Нежно руку приложу:
Язвы старые закрою,
Токи крови удержу».
«Милый друг мой, как я встану?
Кровь и кровь на лбу моем:
Я не мог снести разлуки —
И пробил его свинцом!»
«Я косой своею, Генрих,
Обвяжу тебе чело:
Кровь уймется, боль уймется;
Снова взглянешь ты светло».
Так был сладок, так был нежен
Тихий звук молящих слов,
Что я встать хотел из гроба —
И идти на милый зов.
Но опять раскрылись раны,
Кровь, обильна и черна,
Снова хлынула ручьями,
И — очнулся я от сна.
Брат с сестрой когда-то жили,
Он богат, она бедна.
Раз сестра сказала брату:
«Помоги, я голодна!»
«Ах! оставь меня сегодня, —
Брат ей вымолвил в ответ. —
Я совету городскому
Задаю большой обед.
Этот любит ананасы;
Этот суп из черепах;
Этот с трю́флями фазанов:
Целый день я в хлопота́х.
Одному морскую рыбу,
А другому семгу дай;
Третий жрет что ни попало,
Лишь вина в него вливай!»
И голодная от брата
В угол свой она пришла.
Там, слезами обливаясь,
На соломе умерла.
Все умрем мы… Вот явилась
Смерть и к братнему одру;
Богача она сразила,
Так как он сразил сестру.
Но почуяв, что пришлося
Грешный мир наш покидать,
Он нотариуса при́звал
Завещание писать.
Духовенству он оставил
Очень круглый капитал.
Школе также и музею
Много денег отказал.
Не забыл он в завещаньи
Институт глухонемых,
Поощрил богоугодных
Обществ много и других.
Был им колокол огромный
В дар собору принесен;
Страшный вес! металл отличный!
Потрясает воздух звон!
И, весь день не умолкая,
Этот колокол гудит
Про тебя, о муж великий,
Как добром ты знаменит!
Языком своим он медным
Возвещает, что тобой
Все сограждане гордятся,
Весь гордится край родной.
В честь твою гудеть он будет,
Незабвенный филантроп,
И тогда, когда ты ляжешь,
К общей скорби, в тесный гроб.
Погребенье совершилось
С подобавшим торжеством;
На пое́зд толпа взирала
В удивлении немом,
Балдахин был убран в перья,
Пышный гроб стоял под ним,
Черным бархатом обитый,
С позументом дорогим.
Серебро на черном фоне
Представляет чудный вид,
Позументы, кольцы, бляхи,
Все сверкает и блестит!
Шаг за шагом колесницу
Черных шесть коней везли;
Будто мантии, попоны
Упадали до земли.
Сзади в трауре лакеи
Шли в печаль погружены;
Все у глаз платки держали
Чрезвычайной белизны.
А потом карет парадных
Протянулся длинный ряд,
И я видел, что почетных
Много в них особ сидят.
И совета городского
Члены также были здесь.
Но однако ж, к сожалению,
На лицо он был не весь.
Муж почтенный, что фазанов
Кушать с трю́флями любил,
Несварением в желудке
Сам сведен в могилу был.
На свете брат с сестрою жили;
Он был богат, она — бедна;
Раз богачу она сказала:
«Подай мне ломтик хлеба, брат».
Богатый бедной отвечает:
«Меня ты нынче не тревожь,
Сегодня я вельможам знатным
Даю годичный мой обед.
Один из них на трюфли падок,
Другой — на суп ,
Приятны третьему фазаны,
Четвертый любит ананас.
Морскую рыбу любить пятый,
Шестой и лососину ест,
Седьмой все жрет, что ни дадите,
И вместе с тем, как бочка, пьет».
Сказал, — и бедная сестрица
Пошла голодная домой;
Ничком упала на солому
И с тяжким вздохом умерла.
Мы все должны кончать могилой,
Смерть беспощадною косой
Скосила, наконец, и брата,
Как бедную его сестру.
Когда богатый брат увидел,
Что час его приходит — он
К себе нотариуса кликнул
И завещанье написал.
Для городского духовенства
Оставил денег много он,
А для учебных заведений
Зоологический музей.
Затем значительную сумму
Отчислил щедро в комитет
Для обращения евреев
И в институт глухонемых.
В подарок новой колокольне
Он отдал колокол большой
Из превосходного металла
И весом в триста слишком пуд.
То колокол большой, отличный,
Звонит он громко, целый день,
Звонит во славу незабвенной
Филантропической души.
Язык железный возвещает,
Как много делал он добра
Для всех сограждан, без различья
И исповеданий, и лиц.
О, ты, великий благодетель!
В могиле ты, но и теперь
Пусть этот колокол разносит
Благодеяния твои!
Свершили похороны пышно;
Толпа, огромная стеклась
И на процессию смотрела
С благоговением в душе.
Под богатейшим балдахином,
Красиво убранным вокруг,
Кистями страусовых перьев
Стоял величественный гроб.
Весь черный, он великолепно
Сверкал серебряным шитьем,
И серебро на черном фоне
Прекрасный делало эффект.
Шесть лошадей тащили дроги;
Покровы черные на них
Одеждой траурной висели
И ниспадали до копыт.
За гробом шла толпа лакеев
В ливреях черных; все они
Пред покрасневшими глазами
Держали белые платки.
За ними тихо подвигались,
Огромной линией гуськом,
В нарядных траурных каретах
Градские высшие чины.
Само собой, что за умершим
Шли также те, которым он
Давал годичные обеды;
Но их комплект не полон был.
Того из них недоставало,
Что трюфли с дичью так любил:
От несваренья пищи умер
Он незадолго до того.
Зловещий грезился мне сон…
И люб, и страшен был мне он;
И долго образами сна
Душа, смутясь, была полна.
В цветущем — снилось мне — саду
Аллеей пышной я иду.
Головки нежныя клоня,
Цветы приветствуют меня.
Веселых пташек голоса
Поют любовь; а небеса
Горят, и льют румяный свет
На каждый лист, на каждый цвет.
Из трав курится аромат;
Теплом и негой дышит сад…
И все сияет, все цветет,
Все светлой радостью живет.
В цветах и в зелени кругом,
В саду был светлый водоем.
Склонялась девушка над ним
И что-то мыла. Неземным
В ней было все: и стан, и взгляд,
И рост, и поступь, и наряд.
Мне показалася она
И незнакома, и родна.
Она и моет, и поет —
И песнью за̀ сердце берет:
«Ты плещи, волна, плещи!
Холст мой белый полощи!»
К ней подошел и молвил я:
«Скажи, красавица моя,
Скажи, откуда ты и кто,
И здесь зачем, и моешь что̀?»
Она в ответ мне: «Будь готов!
Я мою в гроб тебе покров.»
И только молвила — как дым
Исчезло все. — Я недвижим
Стою в лесу. Дремучий лес
Касался, кажется, небес
Верхами темными дубов;
Он был и мрачен и суров.
Смущался слух, томился взор…
Но — чу! вдали стучит топор.
Бегу заросшею тропой —
И вот поляна предо мной.
Могучий дуб на ней стоит —
И та же девушка под ним;
В руках топор… И дуб трещит,
Прощаясь с корнем вековым.
Она и рубит, и поет —
И песнью за̀ сердце берет:
«Ты руби, мой топорок!
Наруби ты мне досок!»
К ней подошел и молвил я:
«Скажи, красавица моя,
Скажи, откуда ты и кто,
И рубишь дерево на что́?»
Она в ответ мне: «Близок срок!
Тебе на гроб рублю досок.»
И только молвила — как дым
Исчезло все. — Тоской томим,
Гляжу — чернеет степь кругом,
Как опаленная огнем,
Мертва, безплодна… Я не знал,
Что ждет меня; но весь дрожал.
Иду… Как облачный туман,
Мелькнул вдали мне чей-то стан.
Я подбежал… Опять она!
Стоит, печальна и бледна,
С тяжелым заступом в руках —
И роет им. Могильный страх
Меня обял. О, как она
Была прекрасна и страшна!
Она и роет и поет —
И скорбной песнью сердце рвет:
«Заступ, заступ! глубже рой:
Надо в сажень глубиной!»
К ней подошел и молвил я:
«Скажи, красавица моя,
Скажи, откуда ты и кто,
И здесь зачем, и роешь что́?»
Она в ответ мне: «Для тебя
Могилу рою.» — Ныла грудь,
И содрогаясь и скорбя;
Но мне хотелось заглянуть
В свою могилу. — Я взглянул…
В ушах раздался страшный гул,
В очах померкло… Я скатился
В могильный мрак — и пробудился.
Вот май — и с ним сиянья золотые,
И воздух шелковый, и пряный запах.
Май обольщает белыми цветами,
Из тысячи фиалок шлет приветы,
Ковер цветочный и зеленый стелет,
Росою затканный и светом солнца,
И всех людей зовет гостеприимно,
И глупая толпа идет на зов.
Мужчины в летние штаны оделись,
На новых фраках пуговицы блещут,
А женщины — в невинно-белых платьях.
Юнцы усы весенние все крутят,
У девушек высоко дышат груди;
В карман кладут поэты городские
Бумагу, карандаш, лорнет, — и шумно
Идет к воротам пестрая толпа
И там садится на траве зеленой,
Дивится росту мощному деревьев,
Срывает разноцветные цветочки,
Внимает пению веселых птичек
И в синий небосвод, ликуя, смотрит.
Май и ко мне пришел. Он трижды стукнул
В дверь комнаты и крикнул мне: «Я — май!
Прими мой поцелуй, мечтатель бледный!»
Я, дверь оставив на запоре, крикнул:
«Зовешь напрасно ты, недобрый гость!
Я разгадал тебя, я разгадал
Устройство мира, слишком много видел
И слишком зорко; радость отошла,
И в сердце мука вечная вселилась.
Сквозь каменную я смотрю кору
В дома людские и в сердца людские,
В тех и в других — печаль, обман и ложь.
Я в лицах мысли тайные читаю —
Дурные мысли. В девичьем румянце
Дрожит — я вижу — тайный жар желаний;
На гордой юношеской голове
Пестреет — вижу я — колпак дурацкий;
И рожу вижу и пустые тени
Здесь, на земле, и не могу понять —
В больнице я иль в доме сумасшедших.
Гляжу сквозь почву древнюю земли,
Как будто сквозь кристалл, и вижу ужас,
Который зеленью веселой хочет
Напрасно май прикрыть. Я вижу мертвых,
Они внизу лежат, гроба их тесны,
Их руки сложены, глаза открыты,
Бела одежда, лица их белы,
А на губах коричневые черви.
Я вижу — сын на холм отца могильный
С любовницей присел на краткий срок;
Звучит насмешкой пенье соловья,
Цветы в лугах презрительно смеются;
Отец-мертвец шевелится в гробу,
И вздрагивает мать-земля сырая».
Земля, я знаю все твои страданья,
В твоей груди — я вижу — пламя пышет,
А кровь по тысяче струится жил.
Вот вижу я: твои открылись раны,
И буйно брызжет пламя, дым и кровь.
Вот смелые твои сыны-гиганты —
Отродье древнее — из темных недр
Идут, и красный факел каждым поднят;
И, ряд железных лестниц водрузив,
Стремятся ввысь, на штурм небесной тверди,
И гномы черные за ними лезут,
И с треском топчут золотые звезды.
Рукою дерзкой с божьего шатра
Завеса сорвана, и с воем ниц
Упали сонмы ангелов смиренных.
И, сидя на престоле, бледный бог
Рвет волосы, венец бросает прочь,
А буйная орда теснится ближе.
Гиганты красных факелов огонь
В небесное бросают царство, гномы
Бичами ангельские спины хлещут, —
Те жмутся, корчатся, боясь мучений, —
И за волосы их швыряют вниз.
И своего я ангела узнал:
Он с нежными чертами, русокудрый,
И вечная в устах его любовь,
И в голубых глазах его — блаженство.
И черным, отвратительным уродом
Уже настигнут он, мой бледный ангел.
Осклабясь, им любуется урод,
В обятьях тело нежное сжимает —
И резкий крик звучит по всей вселенной,
Столпы трещат, земля и небо гибнут.
И древняя в права вступает ночь.