Крыт лазурным пышным сводом,
Вековой чертог стоит,
И пирующим народом
Он семь тысяч лет кипит.
В шесть великих дней построен
Он так прочно, а в седьмой
Мощный зодчий успокоен
В лоне вечности самой.
Чудно яркое убранство,
И негаснущим огнем
Необъятное пространство
Озаряется кругом.
То, взносясь на свод хрустальный,
Блещет светоч колоссальный;
То сверкает вышина
Миллионом люстр алмазных,
Морем брызг огнеобразных,
И средь бездны их одна,
Будто пастырь в группе стада,
Величавая лампада
И елейна, и ясна,
Светом матовым полна.
В блеске праздничной одежды
Здесь ликует сибарит;
Тут и бедный чуть прикрыт
Ветхим лоскутом надежды,
Мудрецы, глупцы, невежды, —
Всем гостям места даны;
Все равно приглашены.
Но не всем удел веселья,
Угощенье не одно;
Тем — отрава злого зелья,
Тем — кипящее вино;
Тот блестящими глазами
Смотрит сверху; тот — внизу,
И под старыми слезами
Прячет новую слезу.
Брат! Мгновенна доля наша:
Пей и пой, пока стоит
Пред тобою жизни чаша!
‘Пью, да горько’ — говорит.
Те выносят для приличья
Груз улыбки на устах;
Терны грустного величья
Скрыты в царственных венцах.
Много всякой тут забавы:
Там — под диким воплем славы
Оклик избранных имен,
Удостоенных огласки;
Там — под музыкой времен
Окровавленные пляски
Поколений и племен, —
Крики, брань, приветы, ласки,
Хор поэтов, нищий клир,
Арлекинов пестрый мир
И бесчисленные маски:
Чудный пир! Великий пир! Ежечасны перемены:
Те уходят с общей сцены,
Те на смену им идут;
После праздничной тревоги
Гостя мирного на дроги
С должной почестью кладут.
Упоили, угостили,
Проводили, отпустили.
И недвижный, и немой,
Он отправился домой;
Чашу горького веселья
Он до капли осушил
И до страшного похмелья
Сном глубоким опочил;
И во дни чередовые
Вслед за ним ушли другие:
Остаются от гостей
Груды тлеющих костей. Взглянешь: многие постыдно
На пиру себя ведут,
А хозяина не видно,
А невидимый — он тут.
Час придет — он бурей грянет,
И смятенный мир предстанет
Перед ним на грозный суд.
Какой-то стряпчий был, всем стряпчим образец,
Такой делец
Что стряпческими он ухватками своими,
Пред всеми стряпчими другими
Взяв первенство к себе всех истцов приманил.
И словом: так проворен был,
Что часто им и тот оправдан оставался,
Которой сам суду в вине своей признался,
И суд которого на казнь уж осудил.
В покраже двух воров поймали;
И должно по суду воров за то казнить.
А это воры знали;
Однако как они о стряпчем тож слыхали,
Что естьли за ково возмется он ходить
Бояться нечево; то стряпчева сыскали,
Сулят ему что за душей,
Из краденых вещей,
Лишь только бы оправить,
От смерти их избавить.
Ведь тяжко умирать, как есть кому чем жить.
Надеясь от воров подарки получить,
Стал стряпчий за воров ходить;
И выходил, что их на волю отпустили;
Всех вообще судей заставя разуметь,
Что их напрасно обвинили.
Вот в свете каково старателя иметь!
Как скоро их освободили,
В дом стряпчего снесли они что посулили;
Благодарят,
И впредь дарить ево сулят.
Как это все происходило,
Что стряпчий от воров подарки принимал,
И с ними в радости на счет их пировал,
Уж на дворе не рано было;
И стал гостей он унимать
Остаться переночевать;
А гости будто бы сперва не соглашались,
Однако ночевать остались.
Лишь только в доме улеглись,
За промысл гости принялись:
Не только что свои подарки воротили,
Еще и стряпчего пожитки разщечили;
Потом до сонного добрались самого,
И в барышах ему бока отколотили,
Оставя чуть живым ево.
Кто плутнями живет и плутням потакает,
От них и погибает.
Мы в прихотях своих того не разбираем,
Во вред ли, в пользу ль нам все то чево желаем.
Приходит праздник годовой.
Кто празднику не рад? крестьяне дожидаться,
Всем тем что надобно на праздник запасаться;
И в радости такой
Сряжаться:
Как погулять,
Попировать,
Самим как в гости побывать,
И как гостей к себе созвать.
Настал их праздник, и настало
Ненастье с праздником какова не бывало:
Так что ни вон из изб. А правду всю сказать,
Так для народа
Тогда и погулять
Как хороша погода.
А тут и дождь и снег и град
И грязь гулякам по колени.
Крестьяне в жалобу и в пени.
Никто и празднику не рад;
И к Богу ведра приступили,
(Язычники крестьяне были.)
Помилуй, говорят: во весь мы круглой год
Часа покою не имеем:
То пашем мы, то жнем, то сеем,
Когда не на себя, так на своих господ;
Неделя нам в году, чтобы повеселиться,
И та вот прахом вся пошла.
Погода до того все хороша была;
Теперь на улицу не можно появиться. —
Неблагодарные! Бог ведра им сказал:
Не знаете чево хотите.
Вперед судьбу вы не гневите.
К спасенью вашему я вам ненастье дал;
Хлеб на полях у вас совсем уж пропадал;
Зной жег ево, а червь седал.
(Быль)
(Посвящается.....)
Кларису юноша любил,
Давно тому назад.
Он сердце девы получил:
А сердце — лучший клад.
Уж громкий колокол гудет,
И в церкве поп с венцами ждет.
И вдруг раздался крик войны,
Подяты знамена:
Спешат отечества сыны —
И ноги в стремена!
Идет Калмар, томим тоской,
Проститься с девой молодой.
«Клянись, что вечно, — молвил он, —
Мне не изменишь ты! —
Пускай холодной смерти сон,
О дева красоты,
Нас осеняет под землей,
Коль не венцы любви святой!»
Клариса клятву говорит,
Дрожит слеза в очах,
Разлуки поцелуй горит
На розовых устах:
«Вот поцелуй последний мой —
С тобою в храм и в гроб с тобой!»
— Итак, прости! жалей меня:
Печален мой удел! —
Калмар садится на коня
И вихрем полетел…
Дни мчатся… снег в полях лежит…
Все дева плачет да грустит…
Вот и весна явилась вновь,
И в солнце прежний жар.
Проходит женская любовь,
Забыт, забыт Калмар!
И должен получить другой
Ее красу с ее рукой.
С невестой под руку жених
Пирует за столом,
Гостей обходит и родных
Стакан, шипя вином.
Пир брачный весело шумит;
Лишь молча гость один сидит.
На нем шелом избит в боях,
Под хладной сталью лик,
И плащ изорван на плечах,
И ржавый меч велик.
Сидит он прям и недвижим,
И речь начать боятся с ним…
«Что гость любезный наш не пьет, —
Клариса вдруг к нему, —
И что он нить не перервет
Молчанью своему?
Кто он? откуда в нашу дверь?
Могу ли я узнать теперь?»
Не стон, не вздох он испустил —
Какой-то странный звук
Невольным страхом поразил
Мою невесту вдруг.
Все гости: ax! — открыл пришлец
Лицо свое: — то был мертвец.
Трепещут все, спасенья нет,
Жених забыл свой меч.
«Ты помнишь ли, — сказал скелет, —
Свою прощальну речь:
Калмар забыт не будет мной;
С тобою в храм и в гроб с тобой!
Калмар твой пал на битве — там,
В отчаянной борьбе.
Венец, девица, в гробе нам:
Я верен был тебе!..»
Он обхватил ее рукой,
И оба скрылись под землей.
В том доме каждый круглый год
Две тени, говорят,
(Когда меж звезд луна бредет,
И все живые спят)
Являются, как легкий дым,
Бродя по комнатам пустым!..
— Ну, что ты плачешь, медсестра?
Уже пора забыть комбата…
— Не знаю…
Может и пора.-
И улыбнулась виновато.Среди веселья и печали
И этих праздничных огней
Сидят в кафе однополчане
В гостях у памяти своей.Их стол стоит чуть-чуть в сторонке.
И, от всего отрешены,
Они поют в углу негромко
То, что певали в дни войны.Потом встают, подняв стаканы,
И молча пьют за тех солдат,
Что на Руси
И в разных странах
Под обелисками лежат.А рядом праздник отмечали
Их дети —
Внуки иль сыны,
Среди веселья и печали
Совсем не знавшие войны.И кто-то молвил глуховато,
Как будто был в чем виноват:
— Вон там в углу сидят солдаты —
Давайте выпьем за солдат… Все с мест мгновенно повскакали,
К столу затихшему пошли —
И о гвардейские стаканы
Звенела юность от души.А после в круг входили парами,
Но, возымев над всеми власть,
Гостей поразбросала «барыня».
И тут же пляска началась.И медсестру какой-то парень
Вприсядку весело повел.
Он лихо по полу ударил,
И загудел в восторге пол.Вот медсестра уже напротив
Выводит дробный перестук.
И, двадцать пять годочков сбросив,
Она рванулась в тесный круг.Ей показалось на мгновенье,
Что где-то виделись они:
То ль вместе шли из окруженья
В те злые памятные дни, То ль, раненного, с поля боя
Его тащила на себе.
Но парень был моложе вдвое,
Пока чужой в ее судьбе.Смешалось все —
Улыбки, краски.
И молодость, и седина.
Нет ничего прекрасней пляски,
Когда от радости она.Плясали бывшие солдаты,
Нежданно встретившись в пути
С солдатами семидесятых,
Еще мальчишками почти.Плясали так они, как будто
Вот-вот закончилась война.
Как будто лишь одну минуту
Стоит над миром тишина.
Хор и куплеты,
петые в Марфинской роще
друзьями почтенного хозяина, в день именин его
(Село Марфино, в 30 верстах от Москвы)
Хор
(Нa голос: Ах, пошли наши подружки)
Как тот счастлив, кто сердцами
Прямо, истинно любим;
Кто не льстивыми словами,
Но усердием хвалим!
1
(На голос: Заря утрення взошла)
Кто царями награжден,
Саном знатным отличен
За достоинство прямое,
В том не счастие слепое,
Но заслугу люди чтут.
Хор
Как тот счастлив, кто сердцами… и проч.
2
Кто не только на воине,
Но и в мирной тишине
Был согражданам полезен,
Тот отечеству любезен,
Тот есть верный патриот.
Хор
Как тот счастлив… и проч.
3
Кто пред троном в духе тверд,
Перед низшими не горд,
С ровным искренно дружится
И коварных не страшится,
Тот достоин всех похвал.
Хор
Как тот счастлив… и проч.
4
Кто среди забот и дел
Для семейства жить умел:
Быть счастливейшим супругом,
Для детей отцом и другом,
Тот чувствительным рожден.
Хор
Как тот счастлив… и проч.
5
Кто, покой Москвы блюдя,
Час свободы находя,
Любит в рощах прохлаждаться
И с друзьями забавляться,
Тот имеет нежный вкус.
Хор
Как тот счастлив… и проч.
6
Дело делать не всегда,
И веселье не беда.
Песни нам для счастья нужны:
Музы с мудростию дружны —
Именинник! будь наш Феб!
Хор
Как тот счастлив… и проч.
7
Праздник сей любезен нам,
Мил домашним и друзьям;
Здесь и гости не чужие;
Здесь и гости как родные
Веселятся все с тобой.
Хор
Как тот счастлив, кто сердцами
Прямо, истинно любим;
Кто не льстивыми словами,
Но усердием хвалим!
Пошел я в гости
(в те года),
не вспомню имя-отчества,
но собиралось
у мадам
культурнейшее общество.
Еда
и поэтам —
вещь нужная.
И я
поэтому
сижу
и ужинаю.
Гляжу,
культурой поражен,
умильно губки сжав.
Никто
не режет
рыб ножом,
никто
не ест с ножа.
Поевши,
душу веселя,
они
одной ногой
разделывали
вензеля,
увлечены тангой.
Потом
внимали с мужеством,
упившись
разных зелий,
романсы
(для замужества!)
двух мадмуазелей.
А после
пучили живот
утробным
низким ржаньем,
слушая,
кто с кем живет
и у кого
на содержании.
Графине
граф
дает манто,
сияет
снег манжет…
Чего еще?
Сплошной бонтон.
Сплошное бламанже.
Гостям вослед
ушли когда
два
заспанных лакея,
вызывается
к мадам
кухарка Пелагея.
«Пелагея,
что такое?
где еще кусок
жаркое?!»
Мадам,
как горилла,
орет,
от гнева розовая:
«Снова
суп переварила,
некультурное рыло,
дура стоеросовая!»
Так,
отдавая дань годам,
поматерив на кухне,
живет
культурная мадам
и с жиру
мордой пухнет.
В Париже
теперь
мадам и родня,
а новый
советский быт
ведет
работницу
к новым дням
от примусов
и от плит.
Культура
у нас —
не роман да балы,
не те
танцевальные пары.
Мы будем
варить
и мыть полы,
но только
совсем не для барынь.
Работа
не знает
ни баб, ни мужчин,
ни белый труд
и не черный.
Ткачихе с ткачом
одинаковый чин
на фабрике
раскрепощенной.
Вглубь, революция!
Нашей стране
другую
дорогу
давая,
расти
голова
другая
на ней,
осмысленная
и трудовая.
Культура
новая,
здравствуй!
Смотри
и Москва и Харьков —
в Советах
правят государством
крестьянка
и кухарка.
Вчера, прощаясь, сказал редактор:
— Главная тема — весенний сев!
Чтоб были готовы зерно и трактор,
Чтобы за сев отвечали все,
Чтоб город вплотную помог колхозу,
А не так, что, мол, он у деревни в гостях.
Хлестните покрепче стихами и прозой
Тех, кто забыл о запасных частях!«Хлестните покрепче!» — Я сам про это
Думал. Ведь в воздухе пахнет весной!
И стыдно сатирику и поэту
Стоять в стороне от посевной.
И нынче, склонясь над столом рабочим,
Я вижу героев колхозных полей.
О, как бы хотел я сейчас помочь им
От сердца идущей строчкой моей! Право, порой я вижу несчастье
В том, что я только токарь стиха:
Сейчас вот нужны запасные части,
А я по части частей — никак!
Кричать другим, чтоб они поднажали, —
Они, пожалуй, скажут: «А сам?»
Что я могу? Я могу лишь жалить,
Жалить мешающих, как оса.Всюду — в редакциях и на заводах, —
Белкой вертясь в городском колесе,
Поэты, рабочие и счетоводы —
Мы все порой забываем про сев.
Поздней ночью по переулкам,
Идя с заседаний, спеша на завод,
Мы нюхаем запах свежей булки,
Забыв, что булки не падают в рот.О хлебе никто не позабывает.
Встал, оделся — вынь да полона!
Но хлеба из воздуха не бывает,
Для хлеба нужны пшеница и рожь.
Стройка кипит. Союз наш — огромен,
И надо запомнить всем навсегда:
Мука для пекарен, как уголь для домен,
Требует сил, борьбы и труда! Я знаю, я знаю, товарищ редактор:
Я отошел от заданья слегка, —
Я не писал про коня и про трактор
И отстающих не взял за бока.
Стих мой не дышит отвагой и злостью,
Но надо на злость заработать права.
Раньше в колхозах бывал как гость я,
И надо себя перестроить сперва.
Разсказать ли тебе, как однажды
Хоронил друг твой сердце свое,
Всех знакомых на пышную тризну
Пригласил он и позвал ее.
И в назначенный час панихиды,
При сиянии ламп и свечей,
Вкруг убитаго сердца толпою
Собралось много всяких гостей.
И она появилась, все так же
Хороша, холодна и мила, —
Он с улыбкой красавицу встретил,
Но она без улыбки вошла.
Поняла ли она, что̀ за праздник
У него на душе в этот день,
Иль убитаго сердца над нею
Пронеслась молчаливая тень,
Иль боялась она, что воскреснет
Это глупое сердце — и вновь
Потревожит ее жаждой счастья,—
Пожелает любви за любовь!..
В честь убитаго сердца заезжий
Музыкант «Marchе funèbrе» играл,
И гремела рояль — струны пели,—
Каждый звук их как будто рыдал.
Его слушая, томныя дамы
Опускали задумчивый взгляд,
Вообще оне тронуты были,
Ели дули и пили оршад.
А мужчины стояли поо̀даль,
Исподлобья глядели на дам,
Вынимали свои папиросы
И курили в дверях ѳимиам.
В честь убитаго сердца какой-то
Балагур притчу нам говорил,—
Раздирательно-грустную притчу,—
Но до слез, до упаду смешил.
В два часа появилась закуска
И никто отказаться не мог
В честь убитаго сердца отведать,
Хорошо ли состряпан пирог.
Наконец, — слава Богу! Шампанским
Он ее и гостей проводил…
Так без жалоб, роскошно и шумно
Друг твой сердце свое хоронил.
Белыя клавиши в сердце моем
Робко стонали под грубыми пальцами,
Думы скитались в просторе пустом,
Память безмолвно раскрыла альбом,
Тяжкий альбом, где вседневно страдальцами
Пишутся строфы о счастьи былом…
Смеха я жаждал, хотя б и притворнаго,
Дерзкаго смеха и пьяных речей.
В жалких восторгах безстыдных ночей
Отблески есть животворных лучей,
Светит любовь и в позоре позорнаго.
В темную залу вхожу, одинок,
Путник безвременный, гость неожиданный.
Лица еще не разселись в кружок…
Вид необычный и призрак невиданный:
Слабым корсетом не стянут испорченный стан,
Косы упали свободно, лицо без румян.
„Девочка, знаешь, мне тяжко, мне как-то рыдается.
Сядь близ меня, потолкуем с тобой, как друзья…“
Взоры ея поднялись, удивленье тая.
Что-то в душе просыпается,
Что-то и ей вспоминается …
Это — ты ! Это — я!
Белыя клавиши в сердце моем
Стонут, и плачут, живут под ударами,
Думы встают и кричат о былом,
Память дрожит, уронивши альбом,
Тяжкий альбом, переполненный старыми
Снами, мечтами о счастьи святом!
Плачь! я не вынесу смеха притворнаго!
Плачь! я не вынесу дерзких речей!
Здесь ли, во мраке безстыдных ночей,
Должен я встретить один из лучей
Лучшаго прошлаго, дня благотворнаго!
Робко, как вор, выхожу, одинок,
Путник безвременный, гость убегающий.
С ласковой лаской скользит ветерок,
Месяц выходит с улыбкой мигающей.
Город шумит, и мой дом недалек…
Блекни в сознаньи, последний венок!
Что́ мне до жизни чужой и страдающей!
(Норвежская баллада)
Несутся с добычей норманнов ладьи,
Как чайки на синем просторе;
Отважно они рассекают струи…
О, море, шумящее море!
Дружину ведет златокудрый Руальд,
Он грозен и вместе — прекрасен,
Его прославляет напевами скальд
Он в битве кровавой ужасен.
Того кто в сраженьи — храбрейших храбрей,
Все знают, до греков Царьграда:
Как золото — шелк белокурых кудрей,
Как молния — блеск его взгляда.
Несутся в отчизну норманнов ладьи,
И люди с отвагой во взоре
Глядят как дробятся морские струи…
О, море, шумящее море!
В палатах у ярла маститого пир;
Гость каждый да будет желанным!
С врагами своими он празднует мир,
Почет воздавая норманнам.
И кубков заздравных ликующий звон
Сливается с рокотом струнным,
И гости, пришедшие с разных сторон,
Любуются викингом юным.
У юношей взоры отвагой горят
И шепот восторженный слышен,
Кругом восседают красавицы в ряд,
Убор их блистательный пышен.
А викинг о славе поет, о любви, —
И вспыхнуло пламя во взоре.
Дочь ярла потупила взоры свои…
О, море, шумящее море!
Внимает с волнением Рагни-краса,
Ей любы Руальда напевы;
Лазурны, как южных краев небеса,
Глаза у задумчивой девы.
Он кончил, — и с кубком подходит она,
И ярл поднимается с места.
— Пей, гость наш, и молви: не ждет ли жена
В отчизне тебя, иль невеста? —
И молвит Руальд: — Я на свадьбу плыву
С княжною Сигрид светлоокой! —
Я славлю ее и с любовью зову
В час мира и в битве жестокой! —
И очи потупила Рагни-краса,
Бледна в драгоценном уборе…
Ей слышатся смутно гостей голоса…
О, море, шумящее море!
С зарею плывут победители прочь;
Нет солнца на небе туманном!
Глядишь ты, о ярла прекрасная дочь,
Вослед уходящим норманнам.
Спешит победитель на свадьбу с княжной,
Чуть видны ладьи у откоса…
Бежит, набегает волна за волной,
Дробясь у подножья утеса
И ветер играет шелковой косой,
Гуляя на синем просторе…
Взыграло, сомкнулось над Рагни-красой
Шумящее синее море!
Когда перенимать с умом, тогда не чудо
И пользу от того сыскать;
А без ума перенимать,
И боже сохрани, как худо!
Я приведу пример тому из дальних стран.
Кто Обезьян видал, те знают,
Как жадно все они перенимают.
Так в Африке, где много Обезьян,
Их стая целая сидела
По сучьям, по ветвям на дереве густом
И на ловца украдкою глядела,
Как по траве в сетях катался он кругом.
Подруга каждая тут тихо толк подругу,
И шепчут все друг другу:
«Смотрите-ка на удальца;
Затеям у него так, право, нет конца:
То кувыркнется,
То развернется,
То весь в комок
Он так сберется,
Что не видать ни рук, ни ног.
Уж мы ль на все не мастерицы,
А этого у нас искусства не видать!
Красавицы-сестрицы!
Не худо бы нам это перенять.
Он, кажется, себя довольно позабавил;
Авось уйдет, тогда мы тотчас…» Глядь,
Он подлинно ушел и сети им оставил.
«Что ж, — говорят они, — и время нам терять?
Пойдем-ка попытаться!»
Красавицы сошли. Для дорогих гостей
Разостлано внизу премножество сетей.
Ну в них они кувы́ркаться, кататься,
И кутаться, и завиваться;
Кричат, визжат — веселье хоть куда!
Да вот беда,
Когда пришло из сети выдираться!
Хозяин между тем стерег
И, видя, что пора, идет к гостям с мешками.
Они, чтоб наутек,
Да уж никто распутаться не мог:
И всех их побрали руками.
В темнице сидит заключённый
Под крепкою стражей,
Неведомый рыцарь, пленённый
Изменою вражей.
И думает рыцарь, горюя:
«Не жалко мне жизни.
Мне страшно одно, что умру я
Далёкий отчизне.
Стремлюся я к ней неизменно
Из чуждого края
И думать о ней, незабвенной,
Хочу, умирая».
Но ворон на прутья решётки
Садится беззвучно.
«Что, рыцарь, задумался, кроткий?
Иль рыцарю скучно?»
Тревогою сердце забилось,
И рыцарю мнится —
С недоброю вестью явилась
Недобрая птица.
«Тебя не посмею спугнуть я,
Ты здешний, — я дальний…
Молю, не цепляйся за прутья,
О, ворон печальный!
Меня с моей думой бесплодной
Оставь, кто б ты ни был».
Ответствует гость благородный:
«Я вестником прибыл.
Ты родину любишь земную,
О ней помышляешь.
Скажу тебе правду иную —
Ты правды не знаешь.
Отчизна тебе изменила,
Навеки ты пленный;
Но мира она не купила
Напрасной изменой:
Предавшую предали снова —
Лукаво напали,
К защите была не готова,
И родину взяли.
Покрыта позором и кровью,
Исполнена страха…
Ужели ты любишь любовью
Достойное праха?»
Но рыцарь вскочил, пораженный
Неслыханной вестью,
Объят его дух возмущенный
И гневом, и местью;
Он ворона гонит с укором
От окон темницы…
Но вдруг отступил он под взором
Таинственной птицы.
И снова спокойно и внятно,
Как будто с участьем,
Сказал ему гость непонятный:
«Смирись пред несчастьем.
Истлело достойное тленья,
Всё призрак, что было.
Мы живы лишь силой смиренья,
Единою силой.
Не веруй, о рыцарь мой, доле
Постыдной надежде.
Не думай, что был ты на воле
Когда-либо прежде.
Пойми — это сон был свободы,
Пускай и короткий.
Ты прожил все долгие годы
В плену, за решеткой.
Ты рвался к далекой отчизне,
Любя и страдая.
Есть родина, чуждая жизни,
И вечно живая».
Умолк… И шуршат только перья
О прутья лениво.
И рыцарь молчит у преддверья
Свободы нелживой.
Давно уж не вижу я солнца и неба,
Не знаю, как мир и живет и цветет,
Как птица, не сею зернистого хлеба,
Пою и ночую, где Бог приведет.
Но слух мой в замену отрадного зренья
Неведомой силою чудно развит, —
Когда и былинка стоит без движенья,
Со мною незримая жизнь говорит:
Листок ли на землю сырую ложится,
Змея ли ползет где-нибудь в стороне,
Камыш ли сквозь сон вдалеке шевелится, —
Я все различаю в ночной тишине;
И голос веселья, и стон тайной муки
В тревоге дневной я умею ловить;
И в душу однажды запавшие звуки
В согласные песни спешу перелить.
Когда же порой, окруженный гостями,
Под крышей чужою найду я приют,
И гусли вздрогнут у меня под рукам,
И звуки волнами от струн потекут, —
Откуда-то вдруг во мне сила возьмется,
Забегают пальцы, и кровь закипит,
Развернется дума, — и песня польется…
И свет мои очи тогда озарит!
Мне кажется, вижу я степи раздолье,
Блеск солнца и краски душистых цветов,
И светлые воды, и луга приволье,
И темные сени родимых лесов, —
Пою — и на мне подымается волос,
И впалые щеки румянцем горят,
И звучным становится слабый мой голос.
И гости, заслушавшись, молча сидят.
Умолкну — гусляра толпа окружает.
Но я уж не слышу тут грома речей:
Душа, словно ветер, по свету гуляет,
И слезы ручьями бегут из очей!
Наконец я познал свободу.
Все равно, какую погоду
За окном предвещает ночь.
Дом по крышу снегом укутан.
И каким-то новым уютом
Овевает его метель.
Спят все чада мои и други.
Где-то спят лесные пичуги.
Красногорские рощи спят.
Анна спит. Ее сновиденья
Так ясны, что слышится пенье
И разумный их разговор.
Молодой поэт Улялюмов
Сел писать. Потом, передумав,
Тоже спит — ладонь под щекой.
Словом, спят все шумы и звуки,
Губы, головы, щеки, руки,
Облака, сады и снега.
Спят камины, соборы, псальмы,
Спят шандалы, как написал бы
Замечательный лирик Н.
Спят все чада мои и други.
Хорошо, что юные вьюги
К нам летят из дальней округи,
Как стеклянные бубенцы.
Было, видно, около часа.
Кто-то вдруг ко мне постучался.
Незнакомец стоял в дверях.
Он вошел, похож на Алеко.
Где-то этого человека
Я встречал. А может быть — нет.
Я услышал: всхлипнула тройка
Бубенцами. Звякнула бойко
И опять унеслась в снега.
Я сказал: — Прошу! Ради бога!
Не трудна ли была дорога? —
Он ответил: — Ах, пустяки!
И не надо думать о чуде.
Ведь напрасно делятся люди
На усопших и на живых.
Мне забавно времен смешенье.
Ведь любое наше свершенье
Независимо от времен.
Я ответил: — Может, вы правы,
Но сильнее нету отравы,
Чем привязанность к бытию.
Мы уже дошли до буколик,
Ибо путь наш был слишком горек,
И ужасен с временем спор.
Но есть дней и садов здоровье,
И поэтому я с любовью
Размышляю о том, что есть.
Ничего не прошу у века,
Кроме звания человека,
А бессмертье и так дано.
Если речь идет лишь об этом,
То не стоило быть поэтом.
Жаль, что это мне суждено.
Он ответил: — Да, хорошо вам
Жить при этом мненье готовом,
Не познав сумы и тюрьмы.
Неужели возврат к истокам
Может стать последним итогом
И поить сердца и умы?
Не напрасно ли мы возносим
Силу песен, мудрость ремесел,
Старых празднеств брагу и сыть?
Я не ведаю, как нам быть.
Длилась ночь, пока мы молчали.
Наконец вдали прокричали
Предрассветные петухи.
Гость мой спал, утопая в кресле.
Спали степи, разъезды, рельсы,
Дымы, улицы и дома.
Улялюмов на жестком ложе
Прошептал, терзаясь: — О боже!
И добавил: — Ах, пустяки!
Наконец сновиденья Анны
Задремали, стали туманны,
Растеклись по глади реки.
Поутру вчера дождь
В стекла окон стучал,
Над землею туман
Облаками вставал.
Веял холод в лицо
От угрюмых небес,
И, Бог знает о чем,
Плакал сумрачный лес.
В полдень дождь перестал,
И, что белый пушок,
На осеннюю грязь
Начал падать снежок.
Ночь прошла. Рассвело.
Нет нигде облачка.
Воздух легок и чист,
И замерзла река.
На дворах и домах
Снег лежит полотном
И от солнца блестит
Разноцветным огнем.
На безлюдный простор
Побелевших полей
Смотрит весело лес
Из-под черных кудрей,
Словно рад он чему, —
И на ветках берез,
Как алмазы, горят
Капли сдержанных слез.
Здравствуй, гостья-зима!
Просим милости к нам
Песни севера петь
По лесам и степям.
Есть раздолье у нас, —
Где угодно гуляй;
Строй мосты по рекам
И ковры расстилай.
Нам не стать привыкать, —
Пусть мороз твой трещит:
Наша русская кровь
На морозе горит!
Искони уж таков
Православный народ:
Летом, смотришь, жара —
В полушубке идет;
Жгучий холод пахнул —
Всё равно для него:
По колени в снегу,
Говорит: «Ничего!»
В чистом поле метель
И крутит, и мутит, —
Наш степной мужичок
Едет в санках, кряхтит:
«Ну, соколики, ну!
Выносите, дружки!»
Сам сидит и поет:
«Не белы-то снежки!..»
Да и нам ли подчас
Смерть не встретить шутя,
Если к бурям у нас
Привыкает дитя?
Когда мать в колыбель
На ночь сына кладет,
Под окном для него
Песни вьюга поет.
И разгул непогод
С ранних лет ему люб,
И растет богатырь,
Что под бурями дуб.
Рассыпай же, зима,
До весны золотой
Серебро по полям
Нашей Руси святой!
И случится ли, к нам
Гость незваный придет
И за наше добро
С нами спор заведет —
Уж прими ты его
На сторонке чужой,
Хмельный пир приготовь,
Гостю песню пропой;
Для постели ему
Белый пух припаси
И метелью засыпь
Его след на Руси!
Откуда ты, эфира житель?
Скажи, нежданный гость небес,
Какой зефир тебя занес
В мою печальную обитель?
Увы! денницы милый свет
До сводов сих не достигает;
В сей бездне ужас обитает;
Веселья здесь и следу нет.Сколь сладостно твое явленье!
Знать, милый гость мой, с высоты
Страдальца вздох услышал ты —
Тебя примчало сожаленье;
Увы! убитая тоской
Душа весь мир в тебе узрела,
Надежда ясная влетела
В темницу к узнику с тобой.Скажи ж, любимый друг природы,
Все те же ль неба красоты?
По-прежнему ль в лугах цветы?
Душисты ль рощи? ясны ль воды?
По-прежнему ль в тиши ночной
Поет дубравная певица?
Увы! скажи мне, где денница?
Скажи, что сделалось с весной? Дай весть услышать о свободе;
Слыхал ли песнь ее в горах?
Ее видал ли на лугах
В одушевленном хороводе?
Ах! зрел ли милую страну,
Где я был счастлив в прежни годы?
Все та же ль там краса природы?
Все так ли там, как в старину? Весна сих сводов не видала:
Ты не найдешь на них цветка;
На них затворников рука
Страданий повесть начертала;
Не долетает к сим стенам
Зефира легкое дыханье:
Ты внемлешь здесь одно стенанье,
Ты здесь порхаешь по цепям.Лети ж, лети к свободе в поле;
Оставь сей бездны глубину;
Спеши прожить твою весну —
Другой весны не будет боле;
Спеши, творения краса!
Тебя зовут луга шелковы:
Там прихоти — твои оковы;
Твоя темница — небеса.Будь весел, гость мой легкокрылый,
Резвяся в поле по цветам…
Быть может, двух младенцев там
Ты встретишь с матерью унылой.
Ах! если б мог ты усладить
Их муку радости словами;
Сказать: он жив! он дышит вами!
Но… ты не можешь говорить.Увы! хоть крыльями златыми
Моих младенцев ты прельсти;
По травке тихо полети,
Как бы хотел быть пойман ими;
Тебе помчатся вслед они,
Добычи милыя желая;
Ты их, с цветка на цвет порхая,
К моей темнице примани.Забав их зритель равнодушный,
Пойдет за ними вслед их мать —
Ты будешь путь их услаждать
Своею резвостью воздушной.
Любовь их — мой последний щит:
Они страдальцу провиденье;
Сирот священное моленье
Тюремных стражей победит.Падут железные затворы —
Детей, супругу, небеса,
Родимый край, холмы, леса
Опять мои увидят взоры…
Но что?.. я цепью загремел;
Сокрылся призрак-обольститель…
Вспорхнул эфирный посетитель…
Постой!.., но он уж улетел.
(ОД. II, Когда б измена красу губила,
Моя Барина, когда бы трогать
То зубы тушью она любила,
То гладкий ноготь, Тебе б я верил, но ты божбою
Коварной, дева, неуязвима,
Лишь ярче блещешь, и за тобою
Хвостом пол-Рима.Недаром клятвой ты поносила
Родимой пепел, и хор безгласный
Светил, и вышних, над кем невластна
Аида сила… Расцвел улыбкой Киприды пламень
И нимф наивность, и уж не хмуро
Глядит на алый точильный камень
Лицо Амура.Тебе, Барина, рабов мы р_о_стим,
Но не редеет и старых стая,
Себя лишь тешат, пред новым гостем
Мораль читая.То мать за сына, то дед за траты
Клянут Барину, а девам сна нет,
Что их утеху на ароматы
Барины манит… (ОД. III, 7)Астер_и_я плачет даром:
Чуть немножко потеплеет —
Из Вифинии с товаром
Гига море прилелеет… Амалфеи жертва бурной,
В Орик Нотом уловленный,
Ночи он проводит дурно,
И озябший и влюбленный.Пламя страсти — пламя злое,
А хозяйский раб испытан:
Как горит по гостю Хлоя,
Искушая, все твердит он.Мол, коварных мало ль жен-то
Вроде той, что без запрета
Погубить Беллерофонта
Научила мужа Прета, Той ли, чьи презревши ласки,
Был Пелей на шаг от смерти.
Верьте сказкам иль не верьте, —
Все ж на грех наводят сказки… Но не Гига… Гиг крепится:
Скал Икара он тупее…
Лишь тебе бы не влюбиться
По соседству, в Энипея, —Кто коня на луговине
Так уздою покоряет?
В желтом Тибре кто картинней
И смелей его ныряет? Но от плачущей свирели
Все ж замкнись, как ночь настанет.
Только б очи не смотрели,
Побранит, да не достанет… (ОД. III, 26)Давно ль бойца страшились жены
И славил девы нежный стон?..
И вот уж он, мой заслуженный,
С любовной снастью барбитон.О левый бок Рожденной в пене
Сложите, отроки, скорей
И факел мой, разивший тени,
И лом, и лук — грозу дверей! Но ты, о радость Кипра, ты,
В бесснежном славима Мемфисе,
Хоть раз стрекалом с высоты
До Хлои дерзостной коснися.
Эх ты, кризис, чертов кризис!
Подвело совсем нутро…
Пятый раз даю я Мишке
На обратное метро.
Дождик прыщет, ветер свищет,
Разогнал всех воробьев…
Не пойти ли мне на лекцию
«Любовь у муравьев»?
Разоделась я по моде,
Получила первый приз:
Сверху вырезала спину
И пришила шлейфом вниз.
Сена рвется, как кобыла,
Наводненье до перил…
Не на то я борщ варила,
Чтоб к соседке ты ходил!
Трудно, трудно над Монмартром
В небе звезды сосчитать,
А еще труднее утром
По будильнику вставать!..
У меня ли под Парижем
В восемь метров чернозем:
Два под брюкву, два под клюкву,
Два под садик, два под дом.
Мой сосед, как ландыш, скромен,
Чтобы черт его побрал!
Сколько раз мне брил затылок,
Хоть бы раз поцеловал…
Продала тюфяк я нынче;
Эх ты, голая кровать!
На «Записках современных»
Очень жестко будет спать.
Мне шофер в любви открылся —
Трезвый, вежливый, не мот.
Час катал меня вдоль Сены —
За бензин представил счет.
Для чего позвали в гости
В симпатичную семью?
Сами, черти, сели в покер,
А я чай холодный пью.
Я в газетах прочитала:
Ищут мамку в Данию.
Я б потрафила, пожалуй,
Кабы знать заранее…
Посулил ты мне чулки —
В ручки я захлопала…
А принес, подлец, носки,
Чтоб я их заштопала.
В фильме месяц я играла —
Лаяла собакою…
А теперь мне повышенье:
Лягушонком квакаю.
Ни гвоздей да ни ажанов,
Плас Конкорд — как океан…
Испужалась, села наземь,
Аксидан так аксидан!
Нет ни снега, нет ни санок,
Без зимы мне свет не мил.
Хоть бы ты меня мороженым,
Мой сокол, угостил…
Милый год живет в Париже —
Понабрался лоску:
Всегда вилку вытирает
Об свою прическу.
На камине восемь килек —
День рожденья, так сказать…
Кто придет девятым в гости,
Может спичку пососать…
Пароход ревет белугой,
Башня Эйфеля в чаду…
Кто меня бы мисс Калугой
Выбрал в нонешнем году!
Дафнис.
Днесь, Дафна, радость нам, веселье:
Родителей твоих, моих
Мы позовем на новоселье
И праздник сделаем для них.
Дафна.
Изрядно, Дафнис! Я с цветами
Для них корзинку припасу,
Весь домик окурю духами
И сыр и масло принесу.
Дафнис.
Надень сорочку белоснежну,
На грудь две розы приколи
И, ферязь поясом зелену
Подбрав немного от земли,
Устрой так к пляске ножки милы,
Чтобы под песней козелка
Так проплясать тебе, как крилы
Порхают вешня ветерка.
Дафна.
Все будет, Дафнис. Ты ж скорее
Воздвигнь алтарь, и те на нем
Цветы, плоды, что есть спелее,
Поставь, да их мы принесем
На жертву под свирельми Пану
За наших здравие гостей
И что с родительми я стану
Вкушать тобой златых ток дней.
Дафнис.
О Дафна милая, драгая,
Друг сердца, свет моих очей!
Лишь ты, хозяйка молодая,
Моих пребудешь счастьем дней.
Дафна.
Нет, ты. Ах, гости дорогие!
Вы здесь? Родитель нежный, мать!
Какие жертвы вам другие?
Мы можем лишь сердца отдать
За хлеб и соль, нам принесенны,
За курицу и петуха.
Дафнис.
Мы всем от вас благословенны:
Я верный сын ваш!
Дафна.
Я сноха!
Дафнис.
Вы жизнь мне даровали!
Дафна.
Вы в дочь меня избрали!
Дафнис.
Питали близ своих сердец!
Дафна.
Вы счастья нашего венец!
Оба.
Примите же благодаренье
Усердных вам своих детей:
Сей праздник, пир и новоселье —
Вы все, вы все нам в жизни сей.
1795
Мой друг! скажу тебе веселье:
В сей день родителей своих (Рукоп.).
Согласна, Дафнис ...
Надень и ферязь белоснежну,
А розу приколи к грудям
И так настрой гитару нежну,
Чтоб песенку пропеть гостям.
Иль, вверх подняв прекрасну руку,
Другою опершися в бок,
Готовься проплясать мазурку,
Как легкий, резвый ветерок.
А ты, о Дафнис! здесь скорее
Устрой алтарь; поставь на нем
Плоды, которые спелее.
При жертве этой лирный гром
Пускай на небеса взнесется
За здравье милых нам гостей,
Да счастье в этот домик льется
Во все теченье наших дней.
Так, милая моя, драгая!
Прекрасный ангел, свет очей!
В тебе, хозяйка молодая,
Моих блаженство, радость дней.
Но вот и гости здесь драгие.
Родитель нежный, мила мать!
Ах, мы не можем вам другия
Дать жертвы, — лишь сердца отдать.
Дафнис.
Вы жизнь мне даровали,
Питали близ своих сердец.
Элиза.
Вы в дочь меня избрали,
Вы счастья моего венец.
Оба вместе.
Теперь благодаренье
Примите ваших нежных чад;
Вам наших душ движенье
Днесь радостный наш кажет взгляд.
Хор.
Гости милые, почтенны,
Нежна матерь и отец!
Зрите души восхищенны
Нежных чад, восторг сердец;
Зрите, утешайтесь ими:
Вы их счастия творцы.
За курицу и петуха.
Высока ли высота поднебесная,
Глубока глубота акиян-море,
Широко раздолье по всей земли,
Глубоки омоты Непровския,
Чуден крест Леванидовской,
Долги плеса Чевылецкия,
Высокия горы Сорочинския,
Темны леса Брынския,
Черны грязи Смоленския,
А и быстрыя реки понизовския.
При царе Давыде Евсеевиче,
При старце Макарье Захарьевиче,
Было беззаконство великое:
Старицы по кельям — родильницы,
Че(р)н(е)цы по дарогам — разбойницы,
Сын с отцом на суд идет,
Брат на брата с боем идет,
Брат сестру за себя емлет.
Из далеча чиста поля
Выскокал тут, выбегал
Суровец-богатырь Суздалец,
Богатова гостя, заморе́нин, сын.
Он бегает-скачет по чисту полю,
Спрашивает себе сопротивника.
Себе сильна-могуча богатыря
Побиться-подраться-порататься,
Силы богатырски протведати,
А могучи плечи приоправити.
Он бегал-скакал по чисту полю,
Хобаты метал по темным лесам —
Не нашел он в поле сопротивника.
И поехал ко городу Покидашу,
И приезжал ко городу Покидошу.
Во славном городе Покидоше,
У князя Михайла Ефимонтьевича,
У него, князя, почестной пир.
А и тут молодцу пригодилося,
Приходил на княженецкой двор,
Походил во гридню во светлую,
Спасову образу молится,
Великому князю поклоняются.
А князь Михайла Ефимонтьевич
Наливал чару зелена вина в полтора ведра,
Подает ему, доброму молодцу,
А и сам говорил таково слово:
«Как молодец, именем зовут,
Как величать по изо(т)честву?».
Стал молодец он рассказовати:
«Князь-де Михайла Ефимонтьевич,
А мене зовут, добра молодца,
Суровец-богатырь Суздалец,
Богатова гостя, заморе́нин, сын».
А и тут князю то слово полюбилося,
Посадил ево за столы убраныя,
В ту скамью богатырскую
Хлеба с солью кушати
И довольно пити, прохлажатися.
I
«Скажи, какие заклинанья
Имеют над тобою власть?»
— Все хороши: на все призванья
Готов я как бы с неба пасть.
Довольно одного желанья —
Я, как догадливый холоп,
В ладони по-турецки хлоп,
Присвистни, позвони, и мигом
Явлюсь. Что делать — я служу,
Живу, кряхчу под вечным игом.
Как нянька бедная, хожу
За вами — слушаю, гляжу.
II
— Вот Коцит, вот Ахерон,
Вот горящий Флегетон.
Доктор Фауст, ну смелее,
Там нам будет веселее.-
— Где же мост? — Какой тут мост,
На вот — сядь ко мне на хвост.
— Кто идет? — Солдат.
— Это что? — Парад.
— Вот обер-капрал,
Унтер-генерал.
— Что горит во мгле?
Что кипит в котле?
— Фауст, ха-ха-ха,
Посмотри — уха,
Погляди — цари.
О вари, вари!..
III
— Сегодня бал у сатаны —
На именины мы званы —
Смотри, как эти два бесенка
Усердно жарят поросенка,
А этот бес — как важен он,
Как чинно выметает вон
Опилки, серу, пыль и кости.
— Скажи мне, скоро ль будут гости?
*
— Так вот детей земных изгнанье?
Какой порядок и молчанье!
Какой огромный сводов ряд,
Но где же грешников варят?
Всё тихо. — Там, гораздо дале.
— Где мы теперь? — В парадной зале.
*
— Что козырь? — Черви. — Мне ходить.
— Я бью. — Нельзя ли погодить?
— Беру. — Кругом нас обыграла!
— Эй, смерть! Ты, право, сплутовала.
— Молчи! ты глуп и молоденек.
Уж не тебе меня ловить.
Ведь мы играем не из денег,
А только б вечность проводить!
*
— Кто там? — Здорово, господа!
— Зачем пожаловал сюда?
— Привел я гостя. — Ах, создатель!..
— Вот доктор Фауст, наш приятель. —
— Живой! — Он жив, да наш давно —
Сегодня ль, завтра ль — все равно.
— Об этом думают двояко;
Обычай требовал, однако,
Соизволенья моего,
Но, впрочем, это ничего.
Вы знаете, всегда я другу
Готова оказать услугу…
Я дамой… — Крой! — Я бью тузом…
— Позвольте, козырь. — Ну, пойдем…
О, пойми— о, пойми, — о, пойми:
В целом свете всегда я однаМирра Лохвицкая
Давался блистательный бал королем,
Певучим владыкой Парнаса.
Сплывались галеры, кивая рулем
К пробитью закатного часа.
В них плыли поэты, заслугой умов
Достигшие доступа в царство,
Где молнии блещут под хохот громов
И блещут притом без коварства.
Шел час, когда солнце вернулось домой
В свои золотые чертоги,
И сумрак спустился над миром немой
В усеянной звездами тоге.
Свистели оркестры фарфоровых труб,
Пел хор перламутровых скрипок;
И тот, кто недавно несчастный был труп,
Воскрес в воскресенье улыбок…
Цвели, как мечтанья поэта, цветы
Задорными дерзко тонами,
И реяли, зноем палитры, мечты
Земле незнакомыми снами.
Собрались все гости. Огнем полонез
Зажегся в сердцах инструментов, —
И вышла к гостям королева Инэс,
Колдунья волшебных моментов.
В каштановой зыби спал мрамор чела,
Качалась в волнах диадема.
И в каждой черте королевы жила
Восторгов сплошная поэма.
Чернели маслины под елями дуг,
Дымилася инеем пудра;
Инэс истомляла, как сладкий недуг,
Царя, как не женщина, мудро.
Букеты левкоев и палевых роз,
Казалось, цвели на прическе,
Алмазы слезились, как капельки рос,
На рук розовеющем воске.
Наряд королевы сливается с плеч
Каскадами девственных тканей.
На троне она соизволила взлечь
На шкурках безропотных ланей.
Рассеянно, резко взглянув на гостей,
К устам поднесла она пальчик, —
И подал ей пару метальных костей
Паж, тонкий и женственный мальчик.
Бледнея, как старый предутренний сон,
Царица подбросила кости,
Они покатились на яркий газон
В какой-то загадочной злости.
Царица вскочила и сделала шаг,
Жезлом отстранила вассала,
Склонилась, взглянула, зарделась, как мак:
Ей многое цифра сказала!
Смущенно взошла она снова на трон
С мечтой, устремленной в пространство,
И к ней подошел вседержитель корон,
Пылающий зноем убранства.
С почтеньем склонился пред нею король
В обласканной солнцем тиаре,
Сказав ей: «Лилея, сыграть соизволь
На раковин моря гитаре».
Но странно взглянула Инэс на него
И, каждое слово смакуя,
Ему отвечала: — Больна, — оттого
Сегодня играть не могу я.
И бал прекратился к досаде гостей…
С тех пор одинока царица.
Но в чем же загадка игральных костей?
— Да в том, что была единица!
Издавна в дружбе к себе верною познанну,
Градскую некогда мышь полевая в гости
Зазвала в убогую нору непространну,
Где без всякой пышности, от воздуха злости
Щитяся, вела век свой в тишине покойный.
Мох один около стен, на полу солома
Составляла весь убор, хозяйке пристойный;
В лето собранный запас щель, лишь ей знакома,
К умеренну корму ей тут же сокрывая.
Торовата, для гостя крупы, и горохи,
И оглоданный кусок от окорка края
И подносит черствые ему хлеба крохи,
Разнством яств приятнее обед учинити
Желая; но гордым той зубом, пожимаясь,
Того, другого куснет — и невкусно быти
Все находит; а бедна хозяйка, стараясь
Гостю, пищу лучшую собя, угодити,
Ест сама вялый ячмень и гнилу мякину.
Напоследок он так к ней начал говорити:
«Никак я, дружок, дознать не могу причину,
Для чего ты на горах пустых меж лесами
Жить избрала, и людей обществу любезну,
И городов красоте, обильных сластями,
Так бедную предпочла жизнь и неполезну?
Оставь, поверь мне, твое жилище, так дико,
И мне следуй. Всякому животну земному
Земной рок пал, и хотя мало, хоть велико
Неизбежную смерть ждет, всякому знакому.
Для того можно пока, отложив все бремя
И печалей и сует, живи, наслаждаясь
Мира вещми, и помни, сколь коротко время
Жизни твоей, на всяк час к концу приближаясь».
Лестны дружины слова нетрудно склонили
Мышь лесную, и, тотчас из норы легонько
Выскочив, в намеренный обе путь вступили,
В темный час в город войти имея тихонько.
Средину неба уж ночь самую обняла,
Когда обеим был вход в огромны палаты,
Златотканна где парча обильно блистала
На кроватях костяных; останки богаты
Где пышной вчерашния ужины храненны
В многих зрились кошницах. Тогда полевую
Гостью уложив на те парчи позлащенны,
Гражданка бежит, тащит то ту, то другую
И подносит лакому еству, прикушая
Сама прежде, как слуги все звыкли чинити.
Поселянка, на златых себя растягая
Коврах, радость всю в себе не может вместити
В счастья премене такой: пирует обильно,
Веселым другу себя гостем являть ищет, —
Когда вдруг у дверей стук, поднявшийся сильно,
Обеих с ложа согнал. По комнате рыщет
Без ума, в дрожи, в поту, одна за другою;
Еще страх удвоился, когда зазвучали
Криком меделянских псов своды. Уж с душою
В зубах, лесная тогда другу, что с печали,
С стыда и страха поднять чуть голову может,
«Нет, такая, — говорит, — жизнь мне неугодна;
Пред тобой в лесу, в щели, хоть корку зуб гложет,
От наветов я живу в покое свободна».
Степень высока, богатство бывают
Без беды редко, всегда беспокойны.
Кои довольны в тишине быть знают
Малым, те зваться умными достойны.
Под суглинистым обрывом, над зеленым крутояром
День и ночь на темный берег плещут волны в гневе яром… Не пройти и не проехать к той пещере, что под кручей
Обозначилась из груды мелкой осыпи ползучей… Выбивают прямо со дна, и зимой не замерзая,
Семь ключей — семь водометов и гремят не умолкая… Закружит любую лодку в пене их молочно-белой,
И погибнет, и потонет в ней любой безумец смелый.Далеко потом, далёко — на просторе на гульливом —
Тело мертвое на берег Волга выбросит приливом… Было время… Старожилы речь ведут, и не облыжно,
Что стояла эта заводь, как болото, неподвижно; В камышах, огородивших омут чащею зеленой,
Семь русалок выплывали из речной воды студеной, —Выплывали и прохожих звали песнями своими
Порезвиться в хороводе под луною вместе с ними.И, бывало, кто поддается приворотному призыву
Да сойдет к речному логу косогором по обрыву —На него все семь русалок и накинутся толпою,
Перекатным звонким смехом заливаясь над водою.Защекотят сестры насмерть гостя белыми руками
И глаза ему замечут разноцветными песками; А потом, потом зароют в той пещере, в той могиле,
Где других гостей без счету — без числа нахоронили… Клич русалочий приманный услыхал один прохожий,
Вещей силой наделенный, прозорливый старец божий, —Услыхал и проклял заводь нерушимым гневным словом,
И на берег, и на волны пал туман густым покровом… В тот же миг стал осыпаться по обрыву щебень серый
И повис щитом надежным над осевшею пещерой; А русалки так и сгибли в расходившейся пучине, —
Семь гремячих водометов выбивают там доныне… Вешней ночью в этом плеске слышны тихие призывы,
Внятны робкие моленья, слез и смеха переливы; А под утро над ключами, перед зорькой раным-рано,
Семь теней дрожат и вьются в дымном облаке тумана… Конный мимо них несется, не жалея конской силы;
Пеший усталь забывает близ русалочьей могилы… И поют ключи, и плачут — слезно плачут в гневе яром,
Точно правят панихиды над зеленым крутояром…
Как по морю, морю по синему
Бегут-побегут тридцать кораблей,
Тридцать кораблей, един сокол-корабль
Самово Садка, гостя богатова.
А все карабли, что соколы летят,
Сокол-карабль на море стоит.
Говорит Садко-купец, богатой гость:
«А ярыжки вы, люди наемные,
А наемны люди, подначальныя!
А вместо все вы собирайтеся,
А и режьтя жеребья вы валжены,
А и всяк-та пиши на имена
И бросайте вы их на сине море».
Садко покинул хмелево перо,
И на ем-та подпись подписано.
А и сам Садко приговариват:
«А ярыжки, люди вы наемныя!
А слушай речи праведных,
А бросим мы их на сине море,
Которые бы по́верху пловут,
А и те бы душеньки правыя,
Что которые-то во море тонут,
А мы тех спихнем во сине море».
А все жеребья поверху пловут,
Кабы яры гоголи по заводям,
Един жеребей во море тонет,
Во море тонет хмелево перо
Самово Садка, гостя богатова.
Говорил Садко-купец, богатой гость:
«Вы ярыжки, люди наемныя,
А наемны люди, подначальныя!
А вы режьтя жеребья ветляныя,
А пишите всяк себе на имена,
А и сами к ним приговаривай:
А которы жеребьи во море тонут, —
А и то бы душеньки правыя».
А и Садко покинул жеребей булатной,
Синева булату ведь заморскова,
Весом-то жеребей в десеть пуд.
И все жеребьи во море тонут, —
Един же́ребей поверху пловет,
Самово Садка, гостя богатова.
Говорит тут Садко-купец, богатой гость:
«Вы ярыжки, люди наемныя,
А наемны люди, подначальныя!
Я са(м), Садко, знаю-ведаю:
Бегаю по́ марю двенадцать лет,
Тому царю заморскому
Не платил я дани-пошлины,
И во то сине море Хвалынское
Хлеба с солью не опу́сковал, —
По меня, Садка, смерть пришла,
И вы, купцы-гости богатыя,
А вы, целовальники любимыя,
А и все приказчики хорошия!
Принесите шубу соболиную!».
И скоро Садко нарежается,
Берет он гусли звончаты
Со хороши струны золоты,
И берет он ша́хмотницу дорогу
Со золоты тавлеями,
Со темя́ дороги вольящеты.
И спущали сходню ведь серебрену
Под красным золотом,
Походил Садко-купец, богатой гость,
Спущался он на сине море,
Садился на ша́хмотницу золоту.
А и ярыжки, люди наемныя,
А наемны люди, подначальныя
Утащили сходню серебрену
И серебрену под красным золотом ее на сокол-корабль,
А Садка остался на синем море.
А сокол-карабль по морю пошел,
А все карабли, как соколы, летят,
А един карабль по морю бежит, как бел кречет,
Самово Садка, гостя богатова.
Отца-матери молитвы великия,
Самово Садка, гостя богатова:
Подымалася погода тихая,
Понесло Садка, гостя богатова.
Не видал Садко-купец, богатой гость,
Ни горы, не берегу,
Понесло ево, Садка, к берегу,
Он и сам, Садко, тута дивуется.
Выходил Садко на круты береги,
Пошел Садко подле синя моря,
Нашел он избу великую,
А избу великую, во все дерево,
Нашел он двери, в избу пошел.
И лежит на лавке царь морской:
«А и гой еси ты, купец-богатой гость!
А что душа радела, тово бог мне дал:
И ждал Садка двенадцать лет,
А ныне Садко головой пришел,
Поиграй, Садко, в гусли звончаты!».
И стал Садко царя тешити,
Заиграл Садко в гусли звончаты,
А и царь морской зачал скакать, зачал плесать,
И тово Садка, гостя богатова,
Напоил питьями разными.
Напивался Садко питьями разными,
И развалялся Садко, и пьян он стал,
И уснул Садко-купец, богатой гость.
А во сне пришел святитель Николай к нему,
Говорит ему таковы речи:
«Гой еси ты, Садко-купец, богатой гость!
А рви ты свои струны золоты
И бросай ты гусли звончаты:
Расплесался у тебе царь морской,
А сине море сколыбалося,
А и быстры реки разливалися,
Топят много бусы-корабли,
Топят души напрасныя
Тово народу православнова».
А и тут Садко-купец, богатой гость,
Изорвал он струны золоты
И бросает гусли звончаты.
Перестал царь морской скакать и плесать,
Утихла моря синея,
Утихли реки быстрыя,
А поутру стал тута царь морской,
Он стал Садка уговаривать:
А и хочет царь Садка женить
И привел ему тридцать девиц.
Никола ему во сне наказовал:
«Гой еси ты, купец-богатой гость,
А станет тебе женить царь морской,
Приведет он тридцать девиц, —
Не бери ты из них хорошую, белыя румяныя,
Возьми ты девушку поваренную,
Поваренную, что котора хуже всех».
А и тут Садко-купец, богатой гость,
Он думался, не продумался,
И берет он девушку поваренную,
А котора девушка похуже всех.
А и тута царь морской
Положил Садка на подклете спать,
И ложился он с новобра[ч]ною.
Николай во сне наказал Садку
Не обнимать жену, не целуй ее!
А и тут Садко-купец, богатой гость,
С молодой женой на подклете спит,
Свои рученьки ко сер(д)цу прижал,
Со полуноче в просонье
Ногу леву накинул он на молоду жену.
Ото сна Садко пробужался,
Он очутился под Новым-городом,
А левая нога во Волх-реке, —
И скочил Садко, испужался он,
Взглянул Садко он на Нов-город,
Узнал он церкву — приход своих,
Тово Николу Можайскова,
Перекрестился крестом своим.
И гледит Садко по Волх, по Волх-реке:
От тово синя моря Хвалынскова
По славной матушке Волх-реке
Бегут-побегут тридцать кораблей,
Един корабль самово Садко, гостя богатова.
И стречает Садко-купец, богатой гость,
Целовальников любимыех.
Все корабли на пристань стали
Сходни метали на крутой берег,
И вышли целовальники на крут берег,
И тут Садко поклоняется:
«Здравствуйте, мои целовальники любимыя
И приказчики хорошия!».
И тут Садко-купец, богатой гость,
Со всех кораблей в таможню положил
Казны своей сорок тысящей,
По три дни не осматривали.
Под большим шатром
Голубых небес —
Вижу — даль степей
Зеленеется.
И на гранях их,
Выше темных туч,
Цепи гор стоят
Великанами.
По степям в моря
Реки катятся,
И лежат пути
Во все стороны.
Посмотрю на юг —
Нивы зрелые,
Что камыш густой,
Тихо движутся;
Мурава лугов
Ковром стелется,
Виноград в садах
Наливается.
Гляну к северу —
Там, в глуши пустынь,
Снег, что белый пух,
Быстро кружится;
Подымает грудь
Море синее,
И горами лед
Ходит по морю;
И пожар небес
Ярким заревом
Освещает мглу
Непроглядную…
Это ты, моя
Русь державная,
Моя родина
Православная!
Широко ты, Русь,
По лицу земли
В красе царственной
Развернулася!
У тебя ли нет
Поля чистого,
Где б разгул нашла
Воля смелая?
У тебя ли нет
Про запас казны,
Для друзей — стола,
Меча — недругу?
У тебя ли нет
Богатырских сил,
Старины святой,
Громких подвигов?
Перед кем себя
Ты унизила?
Кому в черный день
Низко кланялась?
На полях своих,
Под курганами,
Положила ты
Татар полчища.
Ты на жизнь и смерть
Вела спор с Литвой
И дала урок
Ляху гордому.
И давно ль было,
Когда с Запада
Облегла тебя
Туча темная?
Под грозой ее
Леса падали,
Мать сыра-земля
Колебалася,
И зловещий дым
От горевших сел
Высоко вставал
Черным облаком!
Но лишь кликнул царь
Свой народ на брань —
Вдруг со всех концов
Поднялася Русь.
Собрала детей,
Стариков и жен,
Приняла гостей
На кровавый пир.
И в глухих степях,
Под сугробами,
Улеглися спать
Гости навеки.
Хоронили их
Вьюги снежные,
Бури севера
О них плакали!..
И теперь среди
Городов твоих
Муравьем кишит
Православный люд.
По седым морям
Из далеких стран
На поклон к тебе
Корабли идут.
И поля цветут,
И леса шумят,
И лежат в земле
Груды золота.
И во всех концах
Света белого
Про тебя идет
Слава громкая.
Уж и есть за что,
Русь могучая,
Полюбить тебя,
Назвать матерью,
Стать за честь твою
Против недруга,
За тебя в нужде
Сложить голову.
Земли, полуднем раскаленной,
Не освежила ночи мгла.
Заснул Тифлис многобалконный;
Гора темна, луна тепла…
Кура шумит, толкаясь в темный
Обрыв скалы живой волной…
На той скале есть домик скромный,
С крыльцом над самой крутизной.
Там, никого не потревожа,
Я разостлать могу ковер,
Там целый день, спокойно лежа,
Могу смотреть на цепи гор:
Гор не видать — вся даль одета
Лиловой мглой; лишь мост висит,
Чернеет башня минарета,
Да тополь в воздухе дрожит.
Хозяин мой хоть брови хмурит,
А, право, рад, что я в гостях…
Я все молчу, а он все курит,
На лоб надвинувши папах.
Усы седые, взгляд сердитый,
Суровый вид; но песен жар
Еще таит в груди разбитой
Мой престарелый сазандар.
Вот, медных струн перстам касаясь,
Поет он, словно песнь его
Способна, дико оживляясь,
Быть эхом сердца моего!
«Молись, кунак, чтоб дух твой крепнул;
Не плачь; пока весь этот мир
И не оглох и не ослепнул,
Ты званый гость на Божий пир…
Пока у нас довольно хлеба
И есть еще кувшин вина,
Не раздражай слезами неба
И знай — тоска твоя грешна.
Гляди — еще цела за нами
Та сакля, где, тому назад
Полвека, жадными глазами
Ловил я сердцу милый взгляд.
Тогда мне мир казался тесен;
Я умирал, когда не мог
На празднике, во имя песен,
Переступить ее порог.
Вот с этой старою чингури
При ней бывало на дворе
Я пел, как птица после бури
Хвалебный гимн поет заре.
Теперь я стар; она — далеко!
И где? — не ведаю; но верь,
Что дальше той, о ком глубоко
Ты, может быть, грустишь теперь…
Твое мученье — за горами,
Твоя любовь — в родном краю;
Моя — над этими звездами
У Бога ждет меня в раю!»
И вновь молчит старик угрюмый;
На край лохматого ковра
Склонясь, он внемлет с важной думой,
Как под скалой шумит Кура.
Ему былое время снится…
А мне?.. Я не скажу ему,
Что сердце гостя не стремится
За эти горы ни к кому;
Что мне в огромном этом мире
Невесело; что, может быть,
Я лишний гость на этом пире,
Где собралися есть и пить;
Что песен дар меня тревожит,
А песням некому внимать,
И что на старости, быть может,
Меня в раю не будут ждать!
К нам в гости приходит мальчик
Со сросшимися бровями,
Пунцовый густой румянец
На смуглых его щеках.
Когда вы садитесь рядом,
Я чувствую, что меж вами
Я скучный, немножко лишний,
Педант в роговых очках.
Глаза твои лгать не могут.
Как много огня теперь в них!
А как они были тусклы…
Откуда же он воскрес?
Ах, этот румяный мальчик!
Итак, это мой соперник,
Итак, это мой Мартынов,
Итак, это мой Дантес!
Ну что ж! Нас рассудит пара
Стволов роковых Лепажа
На дальней глухой полянке,
Под Мамонтовкой, в лесу.
Два вежливых секунданта,
Под горкой — два экипажа,
Да седенький доктор в черном,
С очками на злом носу.
Послушай-ка, дорогая!
Над нами шумит эпоха,
И разве не наше сердце —
Арена ее борьбы?
Виновен ли этот мальчик
В проклятых палочках Коха,
Что ставило нездоровье
В колеса моей судьбы?
Наверно, он физкультурник,
Из тех, чья лихая стайка
Забила на стадионе
Испании два гола.
Как мягко и как свободно
Его голубая майка
Тугие гибкие плечи
Стянула и облегла!
А знаешь, мы не подымем
Стволов роковых Лепажа
На дальней глухой полянке,
Под Мамонтовкой, в лесу.
Я лучше приду к вам в гости
И, если позволишь, даже
Игрушку из Мосторгина
Дешевую принесу.
Твой сын, твой малыш безбровый
Покоится в колыбели.
Он важно пускает слюни,
Вполне довольный собой.
Тебя ли мне ненавидеть
И ревновать к тебе ли,
Когда я так опечален
Твоей морщинкой любой?
Ему покажу я рожки,
Спрошу: «Как дела, Егорыч?»
И, мирно напившись чаю,
Пешком побреду домой.
И лишь закурю дорогой,
Почуяв на сердце горечь,
Что наша любовь не вышла,
Что этот малыш — не мой.
Прибежали в избу дети
Второпях зовут отца:
«Тятя! тятя! наши сети
Притащили мертвеца».
«Врите, врите, бесенята, -
Заворчал на них отец; —
Ох, уж эти мне робята!
Будет вам ужо мертвец!
Суд наедет, отвечай-ка;
С ним я ввек не разберусь;
Делать нечего; хозяйка,
Дай кафтан: уж поплетусь…
Где ж мертвец?» — «Вон, тятя, э-вот!»
В самом деле, при реке,
Где разостлан мокрый невод,
Мертвый виден на песке.
Безобразно труп ужасный
Посинел и весь распух.
Горемыка ли несчастный
Погубил свой грешный дух,
Рыболов ли взят волнами,
Али хмельный молодец,
Аль ограбленный ворами
Недогадливый купец?
Мужику какое дело?
Озираясь, он спешит;
Он потопленное тело
В воду за ноги тащит,
И от берега крутого
Оттолкнул его веслом,
И мертвец вниз поплыл снова
За могилой и крестом.
Долго мертвый меж волнами
Плыл качаясь, как живой;
Проводив его глазами,
Наш мужик пошел домой.
«Вы, щенки! за мной ступайте!
Будет вам по калачу,
Да смотрите ж, не болтайте,
А не то поколочу».
В ночь погода зашумела,
Взволновалася река,
Уж лучина догорела
В дымной хате мужика,
Дети спят, хозяйка дремлет,
На полатях муж лежит,
Буря воет; вдруг он внемлет:
Кто-то там в окно стучит.
«Кто там?» — «Эй, впусти, хозяин!» —
«Ну, какая там беда?
Что ты ночью бродишь, Каин?
Черт занес тебя сюда;
Где возиться мне с тобою?
Дома тесно и темно».
И ленивою рукою
Подымает он окно.
Из-за туч луна катится —
Что же? голый перед ним:
С бороды вода струится,
Взор открыт и недвижим,
Все в нем страшно онемело,
Опустились руки вниз,
И в распухнувшее тело
Раки черные впились.
И мужик окно захлопнул:
Гостя голого узнав,
Так и обмер: «Чтоб ты лопнул!»
Прошептал он, задрожав.
Страшно мысли в нем мешались,
Трясся ночь он напролет,
И до утра все стучались
Под окном и у ворот.
Есть в народе слух ужасный:
Говорят, что каждый год
С той поры мужик несчастный
В день урочный гостя ждет;
Уж с утра погода злится,
Ночью буря настает,
И утопленник стучится
Под окном и у ворот.
Колокольчики мои,
Цветики степные!
Что глядите на меня,
Темно-голубые?
И о чем звените вы
В день веселый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая?
Конь несет меня стрелой
На поле открытом;
Он вас топчет под собой,
Бьет своим копытом.
Колокольчики мои,
Цветики степные!
Не кляните вы меня,
Темно-голубые!
Я бы рад вас не топтать,
Рад промчаться мимо,
Но уздой не удержать
Бег неукротимый!
Я лечу, лечу стрелой,
Только пыль взметаю;
Конь несет меня лихой, —
А куда? не знаю!
Он ученым ездоком
Не воспитан в холе,
Он с буранами знаком,
Вырос в чистом поле;
И не блещет как огонь
Твой чепрак узорный,
Конь мой, конь, славянский конь,
Дикий, непокорный!
Есть нам, конь, с тобой простор!
Мир забывши тесный,
Мы летим во весь опор
К цели неизвестной.
Чем окончится наш бег?
Радостью ль? кручиной?
Знать не может человек —
Знает бог единый!
Упаду ль на солончак
Умирать от зною?
Или злой киргиз-кайсак,
С бритой головою,
Молча свой натянет лук,
Лежа под травою,
И меня догонит вдруг
Медною стрелою?
Иль влетим мы в светлый град
Со кремлем престольным?
Чудно улицы гудят
Гулом колокольным,
И на площади народ,
В шумном ожиданье,
Видит: с запада идет
Светлое посланье.
В кунтушах и в чекменях,
С чубами, с усами,
Гости едут на конях,
Машут булавами,
Подбочась, за строем строй
Чинно выступает,
Рукава их за спиной
Ветер раздувает.
И хозяин на крыльцо
Вышел величавый;
Его светлое лицо
Блещет новой славой;
Всех его исполнил вид
И любви и страха,
На челе его горит
Шапка Мономаха.
«Хлеб да соль! И в добрый час! —
Говорит державный, —
Долго, дети, ждал я вас
В город православный!»
И они ему в ответ:
«Наша кровь едина,
И в тебе мы с давних лет
Чаем господина!»
Громче звон колоколов,
Гусли раздаются,
Гости сели вкруг столов,
Мед и брага льются,
Шум летит на дальний юг
К турке и к венгерцу —
И ковшей славянских звук
Немцам не по сердцу!
Гой вы, цветики мои,
Цветики стенные!
Что глядите на меня,
Темно-голубые?
И о чем грустите вы
В день веселый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая?
В полях, далеко от усадьбы,
Зимует просяной омет.
Там табунятся волчьи свадьбы,
Там клочья шерсти и помет.
Воловьи ребра у дороги
Торчат в снегу — и спал на них
Сапсан, стервятник космоногий,
Готовый взвиться каждый миг.Я застрелил его. А это
Грозит бедой. И вот ко мне
Стал гость ходить. Он до рассвета
Вкруг дома бродит при луне.
Я не видал его. Я слышал
Лишь хруст шагов. Но спать невмочь.
На третью ночь я в поде вышел…
О, как была печальна ночь! Когтистый след в снегу глубоком
В глухие степи вел с гумна.
На небе мглистом и высоком
Плыла холодная луна.
За валом, над привадой в яме,
Серо маячила ветла.
Даль над пустынными полями
Была таинственно светла.Облитый этим странным светом,
Подавлен мертвой тишиной,
Я стал — и бледным силуэтом
Упала тень моя за мной.
По небесам, в туманной мути,
Сияя, лунный лик нырял
И серебристым блеском ртути
Слюду по насту озарял.Кто был он, этот полуночный
Незримый гость? Откуда он
Ко мне приходит в час урочный
Через сугробы под балкон?
Иль он узнал, что я тоскую,
Что я один? что в дом ко мне
Лишь снег да небо в ночь немую
Глядят из сада при луне? Быть может, он сегодня слышал,
Как я, покинув кабинет,
По темной спальне в залу вышел,
Где в сумраке мерцал паркет,
Где в окнах небеса синели,
А в этой сини четко встал
Черно-зеленей конус ели
И острый Сириус блистал? Теперь луна была в зените,
На небе плыл густой туман…
Я ждал его, — я шел к раките
По насту снеговых полян,
И если б враг мой от привады
Внезапно прянул на сугроб, —
Я б из винтовки без пощады
Пробил его широкий лоб.Но он не шел. Луна скрывалась,
Луна сияла сквозь туман,
Бежала мгла… И мне казалось,
Что на снегу сидит Сапсан.
Морозный иней, как алмазы,
Сверкал на нем, а он дремал,
Седой, зобастый, круглоглазый,
И в крылья голову вжимал.И был он страшен, непонятен,
Таинственен, как этот бег
Туманной мглы и светлых пятен,
Порою озарявших снег, —
Как воплотившаяся сила
Той Воли, что в полночный час
Нас страхом всех соединила —
И сделала врагами нас.
Юноша, оставивши Афины,
В первый раз в Коринф пришел, и в нем
Отыскать хотел он гражданина,
С кем отец его бывал знаком:
Еще в прежни дни
Сына, дочь — они
Назвали невестой с женихом.Но приветы и прием радушный
Стоить дорого ему должны:
Чтитель он богов еще послушный,
А они уж все окрещены.
Входит вера вновь —
И тогда любовь
Часто с верностью истреблены.Тихо в доме, мирно почивает
Вся семья, лишь мать не спит одна;
Гостя радостно она встречает.
Комната ему отведена;
Пища и вино,
Всё припасено,
И спешит проститься с ним она.Но его не манит вкусный ужин;
Он дорогой дальней утомлен;
Вот постеля, — ему отдых нужен,
И ложится, не раздевшись, он.
Дремлет он, — и вот
Кто-то там идет
К дверям… Он смотрит, изумлен.Видит он — с лампадою, несмело
Дева в комнату к нему вошла,
В белом платье, в покрывале белом
И с повязкою вокруг чела.
Бросив взгляд, она,
Ужаса полна,
Руку белую приподняла.«Разве я в семье своей чужая?
Мне и весть о госте не дошла.
Да, в своей темнице заперта я!..
Мне стыдливость душу обняла…
Мирно отдыхай,
Ложа не бросай,
Я уйду сейчас же, как пришла!» — «О, останься, милое созданье, —
К ней вскричал, вскочивши, гость младой. —
Вот Цереры, Бахуса даянье, —
Ты Амура привела с собой.
Ты дрожишь, бледна…
О, приди сюда,
Воздадим богам хвалу с тобой!» — «Юноша, не прикасайся, бедный!
Не делить восторгов пылких нам.
Мать моя свершила шаг последний:
Предана болезненным мечтам,
Поклялась она
Посвящать всегда
Младость и природу небесам.И богов старинных рой любимый
Бросил дом в добычу пустоте!
В небесах теперь один, незримый,
Лишь спаситель чтится на кресте.
Прежних нет здесь жертв:
Сам падет здесь мертв
Человек, в безумной слепоте!»Жадно внемлет каждое он слово,
Не пропустит буквы ни одной:
«Как, ужели здесь, под тихим кровом,
Милая невеста предо мной?
Будь моей теперь!
Нам с небес, поверь,
Счастье шлет обет отцов святой!» — «Юноша, не нам соединиться,
Ты второй назначен уж сестре.
Ах, когда меня гнетет темница,
Помни на груди ее о мне!
Я тебя люблю,
И любя — делю,
И сокроюсь скоро я в земле!» — «Нет, Гимен доволен нашей страстью!
Этим пламенем святым клянусь!
Да, жива ты для меня, для счастья, —
В дом к отцу с тобой я возвращусь…
Милая, постой,
Торжествуй со мной
Брачный неожиданный союз!..»Знаки верности они меняют:
Цепию дарит она златой,
Он взамен ей чашу предлагает
Редкую, работы дорогой.
«То не для меня —
Но, прошу тебя,
Дай один мне светлый локон твой».Страшный час пробил под небесами.
И всё жизнью стало в ней полно…
На кровле он стоял высоко
И на Самос богатый око
С весельем гордым преклонял:
«Сколь щедро взыскан я богами!
Сколь счастлив я между царями!» —
Царю Египта он сказал.
«Тебе благоприятны боги;
Они к твоим врагам лишь строги
И всех их предали тебе;
Но жив один, опасный мститель;
Пока он дышит... победитель,
Не доверяй своей судьбе».
Еще не кончил он ответа,
Как из союзного Милета
Явился присланный гонец:
«Победой ты украшен новой;
Да обовьет опять лавровой
Главу властителя венец;
Твой враг постигнут строгой местью;
Меня послал к вам с этой вестью
Наш полководец Полидор».
Рука гонца сосуд держала:
В сосуде голова лежала;
Врага узнал в ней царский взор.
И гость воскликнул с содроганьем:
«Страшись! Судьба очарованьем
Тебя к погибели влечет.
Неверные морские волны
Обломков корабельных полны:
Еще не в пристани твой флот».
Еще слова его звучали...
А клики брег уж оглашали,
Народ на пристани кипел;
И в пристань, царь морей крылатый,
Дарами дальних стран богатый,
Флот торжествующий влетел.
И гость, увидя то, бледнеет.
«Тебе Фортуна благодеет...
Но ты не верь, здесь хитрый ков,
Здесь тайная погибель скрыта:
Разбойники морские Крита
От здешних близко берегов».
И только выронил он слово,
Гонец вбегает с вестью новой:
«Победа, царь! Судьбе хвала!
Мы торжествуем над врагами:
Флот Критский истреблен богами;
Его их буря пожрала».
Испуган гость нежданной вестью...
«Ты счастлив; но Судьбины лестью
Такое счастье мнится мне:
Здесь вечны блага не бывали,
И никогда нам без печали
Не доставалися оне.
И мне все в жизни улыбалось;
Неизменяемо, казалось,
Я силой вышней был храним;
Все блага прочил я для сына...
Его, его взяла Судьбина;
Я долг мой сыном заплатил.
Чтоб верной избежать напасти,
Моли невидимые власти
Подлить печали в твой фиал.
Судьба и в милостях мздоимец:
Какой, какой ее любимец
Свой век не бедственно кончал?
Когда ж в несчастье Рок откажет,
Исполни то, что друг твой скажет:
Ты призови несчастье сам.
Твои сокровища несметны:
Из них скорей, как дар заветный,
Отдай любимое богам».
Он гостю внемлет с содроганьем:
«Моим избранным достояньем
Доныне этот перстень был;
Но я готов Властям незримым
Добром пожертвовать любимым...»
И перстень в море он пустил.
На утро, только луч денницы
Озолотил верхи столицы,
К царю является рыбарь:
«Я рыбу, пойманную мною,
Чудовище величиною,
Тебе принес в подарок, царь!»
Царь изявил благоволенье...
Вдруг царский повар в исступленье
С нежданной вестию бежит:
«Найден твой перстень драгоценный,
Огромной рыбой поглощенный,
Он в ней ножом моим открыт».
Тут гость, как пораженный громом,
Сказал: «Беда над этим домом!
Нельзя мне другом быть твоим;
На смерть ты обречен Судьбою:
Бегу, чтоб здесь не пасть с тобою...»
Сказал и разлучился с ним.
ДУРАКИ.
И.
У окна за пяльцами
Девушка сидит,
На нее с волнением
Юноша глядит.
Говорит порывисто —
Ряд горячих слов,
И из них за каждое
Умереть готов.
Выходите, милая,
Замуж за меня!
С непонятной силою
К вам привязан я.
Я, как сами знаете,
Барин небольшой,
Но любить умею я
Всей своей душой.
Сделаю счастливою
Вас я, наверняк…
А девица думает:
«Ах, какой дурак!»
ИИ.
Общество солидное…
Общий разговор…
Утра луч -украдкою
Блещет из-за стор.
Что-то с жаром искренним
В пламенных словах
Обясняет обществу
Господин в очках.
— Какже не хотите вы
Этого понять:
Сладко за любимые
Взгляды пострадать.
Чем же отличаются
Люди от зверей.
Если не могучею
Силою идей…
— Если… но случается
Попадать в просак.
Слушатели думают:
«Э, да ты дурак!»
ИИИ.
Спальня львицы пышная…
Бедная больна, "
И о чем-то доктору
Говорит она.
Врач сурово слушает,
С пожиманьем плечь,
И в ответ такую ей
Произносит речь.
— Все, что ни желаете,
Мне яснее дня,
Но увы! Ошиблись вы,
Пригласив меня.
Я скажу вам по-просту,
Прямо без затей,
Я за деньги совести
Не продам своей.
Льва на шепчет: поняли
Вы меня не так…
А сама задумалась:
«Доктор-то дурак!»
ИV.
Комната писателя,
Нет в ней и следа
Мебели… все. продано,
Подошла беда!
Говорит хозяину
Что-то с жаром гость:
«Право так, вы вспомните
Басню: Дуб и трость».
"Лучше гнуться с бурею
Чтобы уцелеть,
Нежели… Поймите вы,
Жаль на вас смотреть!
Наш заплатит дорого…
— Это знаю я,
Но своими мненьями
Не торгую я,
Я гляжу с презрением
На его писак!…
Гость глядит и думает:
«Он совсем дурак!»
V.
Да, бывают случаи
В жизни разных встреч.
Чтожь? Неужли обществу
Дураков беречь?…
Гоним все недаром мы
Гордую нужду,
И ведем все с глупою
Честностью вражду!
Власть! богатство! Почести!
Вот кумир людей.
Пусть глупцы и носятся
С призраком идеи!
Тот, кто не додумался
До уменья жить,
Должен, разумеется,
Умным уступить.
Пусть себе и бедствует
В жизни—голяком,
Пусть за глупость свалится
"В землю—дураком!