Тихо, мягко над Украйной.
Обаятельною тайной
Ночь июньская лежит:
Небо так ушло глубоко,
Звезды светят так высоко,
И во тьме Донец блестит.
Сладкий час успокоенья:
Звон, литии, псалмопенья
Святогорския молчат;
Под обительской стеною,
Озаренные луною,
Богомольцы мирно спят.
И громадою отвесной
В белизне своей чудесной
Над Донцом утес стоит,
К небу крест свой возвышая,
И, как стража вековая,
Богомольцев сторожит.
Говорят, в его утробе,
Затворившись как во гробе,
Чудный инок обитал,
Много лет в искусе строгом
Сколько слез он перед Богом,
Сколько веры расточал!..
Оттого ночной порою,
Силой и поднесь живою
Над Донцом утес стоит,
И молитв его святыней,
Благодатной и доныне,
Спящий мир животворит.
ПилигримАллах ли там среди пустыни
Застывших волн воздвиг твердыни, Притоны ангелам своим;
Иль дивы, словом роковым, Стеной умели так высоко
Громады скал нагромоздить,
Чтоб путь на север заградить
Звездам, кочующим с востока?
Вот свет всё небо озарил:
То не пожар ли Цареграда?
Иль бог ко сводам пригвоздил
Тебя, полночная лампада,
Маяк спасительный, отрада
Плывущих по морю светил?
МирзаТам был я, там, со дня созданья,
Бушует вечная метель;
Потоков видел колыбель.
Дохнул, и мерзнул пар дыханья.
Я проложил мой смелый след,
Где для орлов дороги нет,
И дремлет гром над глубиною,
И там, где над моей чалмою
Одна сверкала лишь звезда,
То Чатырдаг был…
Пилигрим
А!..1838 г. Козлов (по-турецки Гёзлев) — так называлась раньше Евпатория. «Застывших волн… твердыни» — Крымские горы, самая высокая из которых Чатырдаг. Дивы — по древней персидской мифологии — злые гении, некогда царствовавшие на земле, потом изгнанные ангелами и ныне живущие на конце света, за горою Каф (примечание Мицкевича).Упоминание о «дивах» в тексте Лермонтова свидетельствует о его внимании к подстрочнику, стремлении приблизиться к оригинальному тексту. В переводе Козлова «дивы» отсутствуют. Мирза — в Иране почетный титул царедворцев и высших чинов.
С гор и холмов, ни в чем не виноватых,
к лугам спешил я, как учил ручей.
Мой голос среди троп замысловатых
служил замысловатости речей.Там, над ручьем, сплеталась с веткой ветка,
как если бы затеяли кусты
от любопытства солнечного света
таить секрет глубокой темноты.Я покидал ручей: он ведал средство
мои два слова в лепет свой вплетать,
чтоб выдать тайну замкнутого сердца,
забыть о ней и выпытать опять.Весть обо мне он вынес на свободу,
и мельницы, что кривы и малы,
с той алчностью присваивали воду,
с какою слух вкушает вздор молвы.Ручей не скрытен был, он падал с кручи,
о жернов бился чистотою лба,
и, навостривши узенькие уши,
тем желобам внимали желоба.Общительность его души исторгла
речь обо мне. Напрасно был я строг:
смеялся я, скрывая плач восторга,
он — плакал, оглашая мой восторг.Пока миниатюрность и нелепость
являл в ночи доверчивый ручей,
великих гор неколебимый эпос
дышал вокруг — божественный, ничей.В них тишина грядущих гроз гудела.
В них драгоценно длился каждый час.
До нас, ничтожных, не было им дела,
сил не было любить ничтожных нас.Пусть будет так! Не смея, не надеясь
занять собою их всевышний взор,
ручей благословляет их надменность
и льется с гор, не утруждая гор.Простим ему, что безобидна малость
воды его — над малою водой
плывет любви безмерная туманность,
поет азарт отваги молодой.Хвала ручью, летящему в пространство!
Вы замечали, как заметил я, —
краса ручья особенно прекрасна,
когда цветет растение иа.
В деревне капали капели,
Был теплый солнечный апрель.
Блестели вывески и стекла,
И празднично белел отель.
А над деревней, над горами,
Раскрыты были небеса,
И по горам, к вершинам белым,
Шли темно-синие леса.
И от вершин, как мрамор чистых,
От изумрудных ледников
И от небес зеленоватых
Тянуло свежестью снегов.
И я ушел к зиме, на север.
И целый день бродил в лесах,
Душой теряясь в необятных
Зеленоватых небесах.
И, радуясь, душа стремилась
Решить одно: зачем живу?
Зачем хочу сказать кому-то,
Что тянет в эту синеву,
Что прелесть этих чистых красок
Словами выразить нет сил,
Что только небо — только радость
Я целый век в душе носил?
Есть пустота от смерти чувств
и от потери горизонта,
когда глядишь на горе сонно
и сонно радостям ты чужд.
Но есть иная пустота.
Нет ничего ее священней.
В ней столько звуков и свечений.
В ней глубина и высота.
Мне хорошо, что я в Крыму
живу, себя от дел отринув,
в несуетящемся кругу,
кругу приливов и отливов.
Мне хорошо, что я ловлю
на сизый дым похожий вереск,
и хорошо, что ты не веришь,
как сильно я тебя люблю.
Иду я в горы далеко,
один в горах срываю груши,
но мне от этого не грустно, —
вернее, грустно, но легко.
Срываю розовый кизил
с такой мальчишескостью жадной!
Вот он по горлу заскользил —
продолговатый и прохладный.
Лежу в каком-то шалаше,
а на душе так пусто-пусто,
и только внутреннего пульса
биенье слышится в душе.
О, как над всею суетой
блаженна сладость напоенья
спокойной светлой пустотой —
предшественницей наполненья!
Не ведал жизни он и не растратил сил
В тоске бездействия, в чаду бесплодных бредней;
Дикарь с младенчества, ее он полюбил
Любовью первой и последней.Он не сводил очей с прекрасного чела;
Тоскливый взор его светился укоризной;
Он на нее смотрел: она ему была
Свободой, честию, отчизной.Любимой песнию, улыбкой на устах
Напрасно скрыть она старалася страданья:
Он нежности любви искал в ее глазах —
И встретил нежность состраданья… Расстались наконец. О, как порой легко
Прервать смущение бестрепетной разлуки!
Но в сердце у него запали глубоко
Порывы затаенной муки.Ушел он на Восток. В горах, в развале битв,
Который год уже война его стихия.
Но имя он одно твердит среди молитв
И чует сердцем, где Россия… Давно настала ночь, давно угас костер, —
Лишь два штыка вдали встречаются, сверкая,
Да там, на севере, над самой высью гор
Звезда сияет золотая.
В лицо мне ветром терпким
Задышала
И повторила степь
Мой твердый шаг.
Я наново живу,
Я начал все сначала,
И никогда я не жил
Жадно так.
Я поднял голову.
Мой взор открыт и весел,
Мой каждый мускул
Ртутью нагружен,
И ненависть свою,
Как никогда, я взвесил,
Так жаден я
И так насторожен.
А вдруг врага
Таит степная скрытность?
Следит за мной,
В меня нацелив глаз,
Всем сердцем стережет…
Оно не пощадит нас:
Выслеживает,
В тишине таясь.
И я прижал ружье,
Подстерегая.
И в сердце кровь
Замедлилась на миг.
И крик срывается —
Последний крик…
Так метко во врага
Не целил никогда я!
Путь в гору.
Ясное синеет небо,
Страна вся в зелени, —
В цветеньи кирпичей.
Нет, никогда мой гнев
Таким созревшим не был,
И никогда любви
Не знал я горячей!
Черная, холодная
полоса на море.
На дорожке сада
отпечатки каблуков.
Но сегодня—ветер,
он с горами в споре,
Он кидает в море
груды облаков.
Ты зачем к порогу
ночью приходила?
Это ведь нечестно,
не по правилам игры.
Но какая
в море
сдержанная сила,
Как суров и вечен
силуэт горы.
Ветер ходит хмурый,
в облачных отрепьях,
Катится в ущельях
тихий рокот гор.
Судорожно гнутся
голые деревья,
Пахнет влажной солью
сумрачный простор.
Ночью приходила ты,
мало постояла,
Постояла мало —
это видно по следам.
Папиросу бросила,
быстро убежала —
Вниз к пустынным улицам,
к обветренным домам.
Как же не сказал тебе
мудрое
«останься!»
Добрый дух деревьев,
замученных зимой?
Только бормотала
внизу электростанция,
Дуло из ущелья
сыростью и тьмой.
Так зачем стояла ты
ночью у порога?
Ждала ли ты,
прощалась ли,
пыталась ли стучать?
Дрожала ли от шороха,
как птица-недотрога,
Или хотела заново
всю нашу жизнь начать?
Что ж, навсегда проститься,
солгать перед судьбою?
Уходят в море Черное
моторки рыбаков.
Но на дорожке мокрой
оставлены тобою
Доверчивые, злые
отпечатки каблуков.
Ничего нет на свете прекрасней дороги!
Не жалей ни о чем, что легло позади.
Разве жизнь хороша без ветров и тревоги?
Разве песенной воле не тесно в груди? За лиловый клочок паровозного дыма,
За гудок парохода на хвойной реке,
За разливы лугов, проносящихся мимо,
Все отдать я готов беспокойной тоске.От качанья, от визга, от пляски вагона
Поднимается песенный грохот — и вот
Жизнь летит с озаренного месяцем склона
На косматый, развернутый ветром восход.За разломом степей открываются горы,
В золотую пшеницу врезается путь,
Отлетают платформы, и с грохотом скорый
Рвет тугое пространство о дымную грудь.Вьются горы и реки в привычном узоре,
Но по-новому дышат под небом густым
И кубанские степи, и Черное море,
И суровый Кавказ, и обрывистый Крым.О, дорога, дорога! Я знаю заране,
Что, как только потянет теплом по весне,
Все отдам я за солнце, за ветер скитаний,
За высокую дружбу к родной стороне!
Раскрывайся мир преданий!
Приготовься, сердце, к ним —
К сладким песням, тихим грезам,
К вдохновеньям золотым!
Я иду в леса густые,
Доберусь до за̀мка я,
На который устремляет
Первый нежный лучь заря.
Там среди седых развалин,
Как живые, предо мной
Встанут дней минувших люди
С прежней свежею красой.
Вот он, вот! Над ним, как прежде,
Полны блеску небеса,
А внизу —в волнах тумана
Словно плавают леса.
Но травой покрыта площадь,
Где счастливец побеждал
И победы приз у лучших
Может-быть перебивал.
Плющь висит кругом балкона,
Где склонялась на скамью
Победившая очами
Победителя в бою.
Ах, и рыцаря и даму
Смерть давно ужь унесла!
Всех нас этот чорный рыцарь
Вышибает из седла.
Когда я последний цехин промотал
И мне изменила невеста —
Лукавый далмат мне с усмешкой сказал:
«Пойдем-ка в приморское место.
Там много красавиц в высоких стенах
И более денег, чем камней в горах.Кафтан на солдате из бархата сшит;
Не жизнь там солдату — а чудо:
Поверь мне, товарищ, и весел и сыт
Вернешься ты в горы оттуда…
Долимая на тебе серебром заблестит,
Кинжал на цепи золотой зазвенит.Как только мы в город с тобою войдем,
Нас встретят приветные глазки,
А если под окнами песню споем,
От всех нам посыплются ласки…
Пойдем же скорее, товарищ, пойдем!
Мы с деньгами в горы оттуда придем».И вот за безумцем безумец побрел
Под кров отделенного неба:
Но воздух чужбины для сердца тяжел.
Но вчуже — нет вкусного хлеба;
В толпе незнакомцев я словно в степи —
И плачу и вою, как пес на цепи… Тут не с кем размыкать печали своей
И некому в горе признаться;
Пришельцы из милой отчизны моей
Родимых привычек стыдятся;
И я, как былинка под небом чужим,
То холодом сдавлен, то зноем палим.Ах, любо мне было средь отческих гор,
В кругу моих добрых собратий;
Там всюду встречал я приветливый взор
И дружеский жар рукожатий;
А здесь я как с ветки отпавший листок.
Заброшенный ветром в сердитый поток.
Еще там на горах наехали бухары. (Дважды).
Весур, весур валахтантарарах-тарандаруфу!
А наехал Жинжа: «Здравствуй, масти пане!» (Дважды).
Весур, весур валахтантарарах-тарандаруфу!
Потонцуй же, Жинжа! — гаразд, масти пане! (Дважды).
Весур, весур валахтантарарах-тарандаруфу!
Он зачел же скакать, учел припевати. (Дважды).
Весур, весур валахтантарарах-тарандафуру!
Привели ему, жиду, что жидовку хорошу. (Дважды).
Весур, весур валахтантарарах-тарандаруфу!
Он зачал охлестывати и ошевертовати. (Дважды).
Весур, весур валахтантарарах-тарандаруфу!
Еще имали былы свои добрыя кони. (Дважды).
Весур, весур валахтантарарах-тарандаруфу!
А поехали былы на своих добрыех конях. (Дважды).
Весур, весур валахтантарарах-тарандаруфу!
Оне с холмы на холмы, на холмы-горы. (Дважды).
Весур, весур валахтантарарах-тарандаруфу!
Еще хелмы да велми куварзы визан! (Дважды).
Весур, весур валахтантарарах-тарандаруфу!
Еще шанцы да шпенцы, бекбеке бекенцы, бекушенцы.
Сергею Маковскому
Я верил, я думал, и свет мне блеснул наконец;
Создав, навсегда уступил меня року Создатель;
Я продан! Я больше не Божий! Ушёл продавец,
И с явной насмешкой глядит на меня покупатель.
Летящей горою за мною несётся Вчера,
А Завтра меня впереди ожидает, как бездна,
Иду… но когда-нибудь в Бездну сорвётся Гора.
Я знаю, я знаю, дорога моя бесполезна.
И если я волей себе покоряю людей,
И если слетает ко мне по ночам вдохновенье,
И если я ведаю тайны — поэт, чародей,
Властитель вселенной — тем будет страшнее паденье.
И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,
Оно — колокольчик фарфоровый в жёлтом Китае
На пагоде пёстрой… висит и приветно звенит,
В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.
А тихая девушка в платье из красных шелков,
Где золотом вышиты осы, цветы и драконы,
С поджатыми ножками смотрит без мыслей и снов,
Внимательно слушая лёгкие, лёгкие звоны.
Фирвальдштетское озеро — Роза Ветров,
Под ветрами колышутся семь лепестков.
Эта роза сложилась меж царственных гор
В изумрудно-лазурный узор.
Широки лепестки из блистающих вод,
Голубая мечта, в них качаясь, живет.
Под ветрами встает цветовая игра,
Принимая налет серебра.
Для кого расцвела ты, красавица вод?
Этой розы никто никогда не сорвет.
В водяной лепесток — лишь глядится живой,
Этой розе дивясь мировой.
Горы встали кругом, в снеге рады цветам,
Юной Девой одна называется там.
С этой Девой далекой ты слита Судьбой,
Роза-влага, цветок голубой.
Вы равно замечтались о горной весне,
Ваша мысль — в голубом, ваша жизнь — в белизне.
Дева белых снегов, голубых ледников,
Как идет к тебе Роза Ветров!
Пилигрим и МирзаПилигримКто поднял волны ледяные
И кто из мерзлых облаков
Престолы отлил вековые
Для роя светлого духов?
Уж не обломки ли вселенной
Воздвигнуты стеной нетленной,
Чтоб караван ночных светил
С востока к нам не проходил? Что за луна! взгляни, громада
Пылает, как пожар Царь-града!
Иль для миров, во тме ночной
Плывущих по морю природы,
Сам Алла мощною рукой
Так озарил небесны своды? МирзаНе вьется где орел, я там стремил мой бег,
Где царствует зима, свершил я путь далекий;
Там пьют в ее гнезде и реки и потоки;
Когда я там дышал — из уст клубился снег;
Там нет уж облаков, и хлад сковал метели;
Я видел спящий гром в туманной колыбели,
И над чалмой моей горела в небесах
Одна уже звезда, — и был то… ПилигримЧатырдах! {*}
__________________
* Вершина Чатырдага, по закате солнца, от отраженных лучей, кажется несколько времени в пламени.
Вот, наконец, за все терпенье
Судьба вознаградила нас:
Мы, наконец, нашли именье
По вкусу нашему, как раз.
Прекрасно местоположенье,
Гора над быстрою рекой,
Заслонено от глаз селенье
Зеленой рощею густой.Там есть и парк, и пропасть тени,
И всякой множество воды;
Там пруд — не лужа по колени,
И дом годится хоть куды.
Вокруг чудесное гулянье,
Родник с водою ключевой,
В пруде, в реке — везде купанье,
И на горе и под горой.Не бедно там живут крестьяне;
Дворовых только три души;
Лесок хоть вырублен заране —
Остались рощи хороши.
Там вечно мужики на пашне,
На Воре нет совсем воров,
Там есть весь обиход домашний
И белых множество грибов.Разнообразная природа,
Уединенный уголок!
Конечно, много нет дохода,
Да здесь не о доходах толк.
Зато там уженье привольно
Язей, плотвы и окуней,
И раков водится довольно,
Налимов, щук и головлей.
Мне снилось: я бреду впотьмах,
и к тьме глаза мои привыкли.
И вдруг — огонь. Духан в горах.
Гортанный говор. Пьяный выкрик.
Вхожу. Сажусь. И ни один
не обернулся из соседей.
Из бурдюка старик-лезгин
вино неторопливо цедит.
Он на меня наводит взор
(Зрачок его кошачий сужен).
Я говорю ему в упор:
«Хозяин! Что у вас на ужин?»
Мой голос переходит в крик,
но, видно, он совсем не слышен:
и бровью не повел старик, -
зевнул в ответ, и за дверь вышел.
И страшно мне. И не пойму:
а те, что тут, со мною, возле,
те — молодые — почему
не слышали мой громкий возглас?
И почему на ту скамью,
где я сижу, как на пустую,
никто не смотрит?.. Я встаю,
машу руками, протестую —
И тотчас думаю: «Ну что ж!
Итак, я невидимкой стала?
Куда теперь такой пойдешь?» —
И подхожу к окну устало…
В горах, перед началом дня,
такая тишина святая!
И пьяный смотрит сквозь меня
в окно — и говорит: «Светает…»
К тебе, Кавказ, к твоим сединам,
К твоим суровым крутизнам,
К твоим ущельям и долинам,
К твоим потокам и рекам,
Из края льдов — на юг желанный,
В тепло и свет — из мглы сырой
Я, как к земле обетованной,
Спешил усталый и больной.
Я слышал шум волны нагорной,
Я плачу Терека внимал,
Дарьял, нахмуренный и черный,
Я жадным взором измерял,
И сквозь глухие завыванья
Грозы — волшебницы седой —
Звенел мне, полный обаянья,
Тамары голос молодой.
Я забывался: предо мною
Сливалась с истиной мечта…
Давила мысль мою собою
Твоя немая красота…
Горели очи, кровь стучала
В виски, а бурной ночи мгла
И угрожала, и ласкала,
И опьяняла, и звала…
Как будто с тройкой вперегонку
Дух гор невидимо летел
И то, отстав, смеялся звонко,
То песню ласковую пел…
А там, где диадемой снежной
Казбек задумчивый сиял,
С рукой подъятой ангел нежный,
Казалось, в сумраке стоял…
И что же? Чудо возрожденья
Свершилось с чуткою душой,
И гений грез и вдохновенья
Склонился тихо надо мной.
Но не тоской, не злобой жгучей,
Как прежде, песнь его полна,
А жизнью, вольной и могучей,
Как ты, Кавказ, кипит она…
То не красный голубь метнулся
Темной ночью над черной горою —
В черной туче метнулась зарница,
Осветила плетни и хаты,
Громом гремит далеким.— Ваша королевская милость, —
Говорит королю Елена.
А король на коня садится,
Пробует, крепки ль подпруги,
И лица Елены не видит, —
Ваша королевская милость,
Пожалейте ваше королевство,
Не ездите ночью в горы:
Вражий стан, ваша милость, близко.Король молчит, ни слова,
Пробует, крепко ли стремя.
— Ваша королевская милость, —
Говорит королю Елена, —
Пожалейте детей своих малых,
Молодую жену пожалейте,
Жениха моего пошлите! —
Король в ответ ей ни слова,
Разбирает в темноте поводья,
Смотрит, как светит на горе зарница.И заплакала Елена горько
И сказала королю тихо:
— Вы у нас ночевали в хате,
Ваша королевская милость,
На беду мою ночевали,
На мое великое счастье.
Побудьте еще хоть до света,
Отца моего пошлите! Не пушки в горах грохочут —
Гром по горам ходит,
Проливной ливень в лужах плещет,
Синяя зарница освещает
Дождевые длинные иглы.
Вороненую черноту ночи,
Мокрые соломенные крыши;
Петухи поют по деревне, —
То ли спросонья, с испугу,
То ли к веселой ночи…
Король сидит на крыльце хаты.Ах, хороша, высока Елена!
Смело шагает она по навозу.
Ловко засыпает коню корма.
Как лежу, я, молодец, под Сарынь-горою,
А ногами резвыми у Усы-реки…
Придавили груди мне крышкой гробовою,
Заковали рученьки в медные замки.
Каждой темной полночью приползают змеи,
Припадают к векам мне и сосут до дня…
А и землю-матушку я просить не смею –
Отогнать змеенышей и принять меня.
Лишь тогда, как исстари, от Москвы Престольной
До степного Яика грянет мой Ясак –
Поднимусь я, старчище, вольный иль невольный,
И пойду по водам я — матерой казак.
Две змеи заклятые к векам присосутся,
И за мной потянутся черной полосой…
По горам, над реками города займутся
И година лютая будет мне сестрой.
Пронесутся знаменья красными столпами;
По земле протянется огневая вервь;
И придут Алаписы с песьими главами,
И в полях младенчики поползут, как червь.
Задымятся кровию все леса и реки;
На проклятых торжищах сотворится блуд…
Мне тогда змееныши приподнимут веки…
И узнают Разина. И настанет суд.
Ночлег на геолбазе в Таласском Ала-Тау…
Мне возвращает память степной душистый сон.
На снежные вершины ложится день усталый,
И звезды Казахстана взошли на небосклон.Нас встретили собаки за ближним поворотом,
Невидимая ветка хлестнула по лицу,
Зевнули с долгим скрипом тяжелые ворота,
И бричка подкатила к намокшему крыльцу.Весь дом заворошился, дохнув теплом потемок,
Зачиркавших коробок, упавших одеял.
Чихнул на кухне примус, а маятник спросонок
И тень и тараканов по полкам разогнал.Пока над самоваром мочалят нам галеты
И яблок пропеченных несут сковороду,
Смотрю на полушубки, на ружья и планшеты,
На тополя и звезды в разбуженном саду.«Ну, как дела на базе?» — «Вот письма.
Завтра в горы.
Нам надо торопиться. Подъем к шести часам.
Кончайте чай, ребята! Оставьте разговоры.
Задания и карты я приготовлю сам».Еще чуть слышно ноет разбитое колено,
На сеновале шепот — девичий сонный вздор,
А я, как в память детства, проваливаюсь в сено,
И чертят небо звезды, летящие во двор.Сегодня утром в горы, чуть зорька тьму разгонит,
За розовою медью, за голубым свинцом!
Сегодня утром в горы. Оседланные кони
Храпят, звеня подковой, перед пустым крыльцом.Во сне моем ущелья сдвигаются, как тени,
Глубокими шурфами прорезана руда…
Сегодня утром в горы, в пласты месторождений,
Где оловом с откоса изогнута вода! От лекций и зачетов, от книжного азарта —
К палатке в горных травах с подножною грозой,
Чтоб расступались горы, чтоб обновлялась карта,
Чтоб все раскрыл нам тайны в веках палеозой!
Последний оплот потонувшей страны,
Что в синих глубинах на дне.
Как крепость, излучины гор сплетены
В начальном узорчатом сне.
Утес за утесом — изваянный взрыв,
Застывший навек водомет,
Базальта и лавы взнесенный извив,
Века здесь утратили счет.
Гигантов была здесь когда-то игра,
Вулканы метали огонь.
Но витязь Небесный промолвил — «Пора»,
И белый означился конь.
Он медленно шел от ущербной Луны
По скатам лазурных высот,
И дрогнули башни великой страны,
Спускаясь в глубинности вод.
Сомкнулась над алой мечтой синева,
Лишь Фиджи осталось как весть,
Что сказка была здесь когда-то жива,
И в грезе по-прежнему есть.
И черные лица Фиджийцев немых,
И странный блестящий их взор —
О прошлом безгласно-тоскующий стих,
Легенда сомкнувшихся гор.
Вершины белых гор
Под красным Солнцем светят.
Спроси вершины гор,
Они тебе ответят.
Расскажут в тихий час
Багряного заката,
Что нет любви для нас,
Что к счастью нет возврата.
Чем дальше ты идешь,
Тем глубже тайный холод.
Все — истина, все — ложь,
Блажен лишь тот, кто молод.
Нам скупо светит день,
А ты так жаждешь света.
Мечтой свой дух одень,
В ином же жди привета.
Чем выше над землей,
Тем легче хлопья снега,
С прозрачной полумглой
Слилась немая нега.
В прозрачной полумгле
Ни мрака нет, ни света.
Ты плакал на земле,
Когда-то, с кем-то, где-то.
Пойми, один, теперь: —
Нет ярче откровенья,
Как в сумраке потерь
Забвение мгновенья.
Мгновенье красоты
Бездонно по значенью,
В нем высшее, чем ты.
Служи предназначенью!
Взойди на высоту,
Побудь как луч заката,
Уйди за ту черту,
Откуда нет возврата!
В Нижнем Новгороде с откоса
чайки падают на пески,
все девчонки гуляют без спроса
и совсем пропадают с тоски.Пахнет липой, сиренью и мятой,
небывалый слепит колорит,
парни ходят — картуз помятый,
папироска во рту горит.Вот повеяло песней далёкой,
ненадолго почудилось всем,
что увидят глаза с поволокой,
позабытые всеми совсем.Эти вовсе без края просторы,
где горит палисадник любой,
Нижний Новгород, Дятловы горы,
Ночью сумрак чуть-чуть голубой.Влажным ветром пахнуло немного,
лёгким дымом, травою сырой,
снова Волга идёт как дорога,
вся покачиваясь под горой.Снова тронутый радостью долгой,
я пою, что спокойствие — прах,
что высокие звёзды над Волгой
тоже гаснут на первых порах.Что напрасно, забытая рано,
хороша, молода, весела,
как в несбыточной песне, Татьяна
в Нижнем Новгороде жила.Вот опять на песках, на паромах
ночь огромная залегла,
дует запахом чахлых черёмух,
налетающим из-за угла, тянет дождиком, рваною тучей
обволакивает зарю, —
я с тобою на всякий случай
ровным голосом говорю.Наши разные разговоры,
наши песенки вперебой.
Нижний Новгород, Дятловы горы,
Ночью сумрак чуть-чуть голубой.
1
Мы шли на перевал. С рассвета
менялись года времена:
в долинах утром было лето,
в горах — прозрачная весна.
Альпийской нежностью дышали
зеленоватые луга,
а в полдень мы на перевале
настигли зимние снега,
а вечером, когда спуститься
пришлось к рионским берегам, —
как шамаханская царица,
навстречу осень вышла к нам.
Предел и время разрушая,
порядок спутав без труда, —
о, если б жизнь моя — такая,
как этот день, была всегда!
2
На Мамисонском перевале
остановились мы на час.
Снега бессмертные сияли,
короной окружая нас.
Не наш, высокий, запредельный
простор, казалось, говорил:
«А я живу без вас, отдельно,
тысячелетьями, как жил».
И диким этим безучастьем
была душа поражена.
И как зенит земного счастья
в душе возникла тишина.
Такая тишина, такое
сошло спокойствие ее,
что думал — ничего не стоит
перешагнуть в небытие.
Что было вечно? Что мгновенно?
Не знаю, и не всё ль равно,
когда с красою неизменной
ты вдруг становишься одно.
Когда такая тишина,
когда собой душа полна,
когда она бесстрашно верит
в один-единственный ответ —
что время бытию не мера,
что смерти не было и нет.
Сережа взял свою тетрадь —
Решил учить уроки:
Озера начал повторять
И горы на востоке.
Но тут как раз пришел монтер.
Сережа начал разговор
О пробках, о проводке.
Через минуту знал монтер,
Как нужно прыгать с лодки,
И что Сереже десять лет,
И что в душе он летчик.
Но вот уже зажегся свет
И заработал счетчик.
Сережа взял свою тетрадь —
Решил учить уроки:
Озера начал повторять
И горы на востоке.
Но вдруг увидел он в окно,
Что двор сухой и чистый,
Что дождик кончился давно
И вышли футболисты.
Он отложил свою тетрадь.
Озера могут подождать.
Он был, конечно, вратарем,
Пришел домой не скоро,
Часам примерно к четырем
Он вспомнил про озера.
Он взял опять свою тетрадь —
Решил учить уроки:
Озера начал повторять
И горы на востоке.
Но тут Алеша, младший брат,
Сломал Сережин самокат.
Пришлось чинить два колеса
На этом самокате.
Он с ним возился полчаса
И покатался кстати.
Но вот Сережина тетрадь
В десятый раз открыта.
— Как много стали задавать! -
Вдруг он сказал сердито. —
Сижу над книжкой до сих пор
И все не выучил озер.
Смущайся томный дух настали грусти люты,
И окончалися дражайшия минуты:
Простите радости играние и см? х,
Простите н? жности со множеством ут? хъ;
Благополучный мой в? к нын? укатился,
И н? ть уж н? ть того ч? м я на св? т? льстился,
О ты котора мн? любовью вручена,
Разлучена!.. Могу ль сие снести я бремя,
Немилосердый рок, презлополучно время,
Не только истинна такой ужасен сон,
Возмите св? ть от глаз и выньте дух мой вон,
Которым я дышу, сей воздух ненавижу,
Чрез горы и л? са в слезах тебя я вижу,
В слезах любезная в оставленной стран?.
Ты плачет, перестань, не плачь, не плачь о мн? ,
Трепещет без того мой дух и томны чл? ны.
О град как мучась я твои оставил ст? ны,
И в них прекрасную которой я гор? л,
Три раза на тебя издалека возр? л,
И вспоминая то ч? м прежде ут? шался,
Три раза чувствия, дыхания лишался.
Едва лишь сел я вином упиться,
Вином упиться — друзьям на здравье,
Друзьям на здравье, врагам на гибель —
Над ровным полем взвилися птицы,
Что было грезой — то стало явью,
От страшной яви — волосья дыбом.Глашатай кличет по Будим-Граду,
По Будим-Граду, Демир-Капии,
По всем-то стогнам, путям и селам,
Его я слышу, и горше яда
Вино, и думы, что тучи злые,
Застлали мраком мой пир веселый.Соленой влагой полны колодцы.
Рыдают нивы, рыдают хаты,
Всему народу — лихая туча!
— С торгов Афон-гора продается!
Мчат богатеи в Солунь треклятый,
Не повторится счастливый случай! Гора, где каждый-то камень — подвиг!
Здоровье хворых, свобода пленных,
Защита сирых, опора слабых!
На райских пастбищах овцы бродят,
В святых обителях белостенных
Монахи черные Бога славят.Меня в колыске качало Худо,
Качало Худо у мерзлой печки,
За мною Худо ходило тенью.
Как не скучать мне в ночи без свечки,
Коль ничего мне и ниоткуда,
Ни в будний день мне, ни в воскресенье! Каб богатеем глядел на солнце,
Все откупил бы долины-горы,
Златые нивы, златые руды…
Эх, потекли бы мои червонцы
На радость здравым, на здравье хворым,
На сласть и радость простому люду…
На звук цевницы голосистой,
Толпой забав окружена,
Летит прекрасная весна;
Благоухает воздух чистый,
Земля воздвиглась ото сна.
Утихли вьюги и метели,
Текут потоками снега;
Опять в горах трубят рога,
Опять зефиры налетели
На обновленные луга.
Над урной мшистою Наяда
Проснулась в сумраке ветвей,
Стрясает инеи с кудрей,
И, разломав оковы хлада,
Заговорил ее ручей.
Восторги дух мой пробудили!
Звучат и блещут небеса;
Певцов пернатых голоса,
Пастушьи песни огласили
Долины, горы и леса.
Лишь ты, увядшая Климена,
Лишь ты в печаль облечена,
Весны не празднуешь одна!
Тобою младости измена
Еще судьбе не прощена!
Унынье в грудь к тебе теснится,
Не видишь ты красы лугов.
О если б щедростью богов
Могла ко смертным возвратиться
Пора любви с порой цветов!
Кругом снега. Я ими скован.
Они назойливы. Крепись!
Я начал день не просто словом,
А сказочным полетом ввысь.
Тропинка шла, в провалы тычась,
Сквозь редкий строй березняка.
Внизу, по-птичьему курлыча,
Текла звенящая река.
И это громкое соседство
Под легкой дымкой снеговой
Мне снилось сызмальства. И в детстве
Меня пленяло новизной.
Но только оценив громады,
Врезавшиеся в небосвод,
Я понял страстную отраду
Того, кто создал самолет.
Он бредил, поднимая плечи,
В прозрачной синей густоте
Своей тоской нечеловечьей
По безязыкой высоте.
И в гуще этих летних марев,
Нависших каменных пород
Он жил сказаньем об Икаре,
Как липкой почкой садовод.
Он знал, что только нам сулили
И эту мысль, и этот шаг,
И первое рожденье были,
Легендой ставшее в веках.
Позволь, великий Бахус, нынь
Направити гремящу лиру
И во священном мне восторге
Тебе воспеть похвальну песнь! Внемли, вселенная, мой глас,
Леса, дубровы, горы, реки,
Луга, и степь, я тучны нивы,
И ты, пространный океан! Тобой стал новый я Орфей!
Сбегайтеся на глас мой, звери,
Слетайтеся ко гласу, птицы,
Сплывайтесь, рыбы, к верху вод! Крепчайших вин горю в жару,
Во исступлении пылаю:
В лучах мой ум блистает солнца,
Усугубляя силу их.Прекрасное светило дня
От огненныя колесницы
В Рифейски горы мещет искры,
И растопляется металл.Трепещет яростный Плутон,
Главу во мраке сокрывает:
Из ада серебро лиется,
И золото оттоль течет.Уже стал таять вечный лед,
Судам дорогу отверзая:
На севере я вижу полдень,
У Колы — Флору на лугах.Богини, кою Актеон
Узрел, несчастливый, нагую,
Любезный брат! о сын Латоны!
Любовник Дафны! жги эфир! А ты, о Семелеин сын,
Помчи меня к Каспийску морю!
Я Волгу обращу к вершине
И, утомленный, лягу спать!
Недавно, странник кругосветный,
Ты много, много мне чудес
Представил в грамотке приветной
Из-под тропических небес.
Всё отразилось под размахом
Разумно-ловкого пера:
Со всею прелестью и страхом
Блестящих волн морских игра,
Все переломы, перегибы,
И краска пышных облаков,
И птичий взлет летучей рыбы,
И быт пролетный моряков,
Востока пурпур и заката
И звезд брильянтовая пыль,
Живое веянье пассата
И всемертвящий знойный штиль.
За эти очерки в отплату
Хотел бы я, свой кончив путь
И возвратясь теперь, собрату
Представить также что-нибудь.
Оставив невскую столицу,
Я тоже съездил за границу,
Но, тронув море лишь слегка,
Я, как медведь гиперборейской,
Чужой средь сферы европейской,
На всё смотрел издалека.
Я видел старые громады
Альпийских гор во весь их рост,
В странах заоблачных каскады,
И Сен-Готард, и Чертов мост.
Кому же новость — эти горы?
Я видел их картинный строй,
Уступы, выступы, упоры;
Чрез целый горизонт порой,
Игрой всех красок теша взоры,
Тянулись в блеске их узоры —
Казалось, в небе пир горой…
Но что сказать о них? Спокойны
Подъяты в ужас высоты;
В венце снегов, они достойны
Благоговейной немоты.
К сравненьям мысли простираю…
Но что мне взять в подобье им
Пред тем, кто, бурями носим,
Ходил в морях от края к краю?
Я соблазняюсь и дерзаю
Прибегнуть к образам морским:
Гора с горой в размерах споря
И снежной пенясь белизной,
Вдали являлась предо мной
В твердыню сжавшегося моря
Окаменелою волной,
Как будто, ярой мощи полны,
Всплеснулись к небу эти волны,
И, поглощая прах и пыль,
Сквозь тучи хлынув в высь лазури,
Оцепенели чада бури,
И вдруг сковал их вечный штиль,
И, не успев упасть, нависли
В пространстве, — над скалой скала
И над горой гора, как мысли,
Как тени божьего чела.
А за окном была весна…
Сарьян смотрел в окно и плакал.
И жилка билась у виска.
И горы отливали лаком.Год или сутки суеты.
Как мало жить ему осталось!
В его руках была усталость.
Печаль просилась на холсты.А солнце наполняло дом.
Оно лилось в окно лавиной,
как будто шло к нему с повинной
за то, что будет жить ПОТОМ.Потом, когда его не будет.
Но будет этот небосклон,
и горы в матовой полуде,
и свет, ндущий из окон.Все было в солнце:
тот портрет,
где Эренбург смотрел так странно,
как будто жаль ему Сарьяна,
который немощен и сед.Все было в солнце:
каждый штрих,
веселье красок,
тайна тени.
И лишь в глазах, уже сухих,
гас и смирялся свет весенний.«О, только б жить!
На мир смотреть…
И снова видеть солнце в доме.
Ловить его в свои ладони
и вновь холсты им обогреть…»«Прекрасна жизнь!»-
Он говорил.
Он говорил,
как расставался.
Как будто нам себя дарил.
И спрятать боль свою старался.
Луна стоит над призрачной горой;
Неверным светом залита окрестность
Ряд кипарисов вытянулся в строй;
Их тени побежали в неизвестность.
Она проснулась и глядит в окно…
Ах, в полночь всё странней и идеальней!
Как давит бедра это полотно,
Как мало воздуха в знакомой спальне!
Она молчит, и всё молчит вокруг,
Портьеры, дверь, раздвинутые ставни.
И рядом спит ее привычный друг,
Знакомый, преданный, любовник давний.
Он рядом спит. Чернеет борода
И круг кудрей на наволочке белой.
Он равномерно дышит, как всегда;
Под простыней простерто прямо тело.
Луна стоит. Луна ее зовет
В холодные, в свободные пространства.
В окно струится свет, и свет поет
О тайной радости непостоянства…
Встать и бежать… Бежать в лучах луны,
По зелени, росистой, изумрудной,
На выси гор, чтоб сесть в тени сосны,
И плакать, плакать в тишине безлюдной!
Под простыней тревожно дышит грудь,
Мечты влекутся в даль и в неизвестность…
Луна плывет и льет живую ртуть
На сонную, безмолвную окрестность.
Гора Афон, Гора Святая,
Не знаю я твоих красот,
И твоего земного рая,
И под тобой шумящих вод.
Я не видал твоей вершины,
Как шпиль твой впился в облака,
Какие на тебе картины,
Каков твой вид из далека.
Я не видал, Гора Святая,
Твоих стремнин, отвесных скал,
И как прекрасна даль морская,
Когда луч солнца догорал.
Я рисовать тебя не смею,
Об этих чудных красотах
Сложить я песню не умею:
Она замрет в моих устах.
Одно, одно лишь знаю верно
Я о тебе, Гора чудес,
Что ты таинственна, безмерна
И недалеко от небес.
Я знаю, Кто тобой владеет,
Кому в удел досталась ты:
Тебя хранит, тебя лелеет
Царица горней высоты.
Царица дивная, Царица
Народов всех и всех племен;
Она, Царя Христа денница,
Разрушила твой темный плен.
Сквозь сумрак древности глубокой
Я вижу, грешный, как теперь:
Корабль несется одинокий, —
На нем Царя-пророка Дщерь.
Несется он из Палестины,
На остров Кипр его полет;
Вдруг ветр, волнуются пучины,
Корабль к Афону пристает.
На вопль кумиров Аполлона
Спешат Марию все встречать,
И узнают толпы Афона
В ней Бога истинного Мать.
«Сия гора,—рекла Царица, —
Да будет жребием Моим.
Отсель прострет Моя десница
Всегдашний кров над местом сим.
Здесь благодать польется чудно
И милость Сына Моего.
Для жизни сей найдут нетрудно
Достаток нужного всего.
А там тебе, Афонский житель,
Слуга мой верный, раб Христов,
Готова райская обитель,
Награда веры и трудов.
Сего Я места не забуду,
Всегда Заступница ему —
О нем ходатайствовать буду
Вовеки к Сыну Моему».
Обет Царицы сладкозвучный
Сбылся и зрится в чудесах:
Она с Афоном неразлучна,
Афон всегда в Ее очах.
И лик Свой там Она являет,
Беседует к рабам Своим,
Сама судьбы их управляет
И бдит над бытом их земным.