Сомнению закрыл я дверь,
Закрыл умышленно я очи,
В глазах и в сердце — сумрак ночи;
Все в мире к лучшему теперь.
Сказав прости мечтам поэта,
Я стал отращивать живот,
Не надо мне добра и света,
Все в мире к лучшему идет.
Ты, конечно, проходил
По обширным городам.
Много мраков и светил,
Много разных чудищ там.
Поглядишь и там и тут,
Видишь полчища людей.
Целый мир в любом замкнут,
Мир обманов и затей.
Почему у горбуна
Так насмешливо лицо?
1
Сдав все свои экзамены, она
к себе в субботу пригласила друга,
был вечер, и закупорена туго
была бутылка красного вина.
А воскресенье началось с дождя,
и гость, на цыпочках прокравшись между
скрипучих стульев, снял свою одежду
На редактора-тетерю
Взглянешь — как его забыть!
Вот гляжу и сам не верю,
Что такие могут быть.
Он, как муха из опары,
Лезет, вырезки гребя.
Ничего, напялив фары
Из очков (четыре пары!),
Он не видит вкруг себя.
Со мною мать прощалася
(С полком я шел в далекий край);
Весь день лила родимая
Потоки слез горючие,
А вечером свела меня
К сестре своей кудеснице.
В дверь стукнула, нет отклика,
А за дверью шелохнулось;
Еще стучит, огонь секут;
В окно глядим, там светится.
Не дождаться мне, видно, свободы,
А тюремные дни будто годы;
И окно высоко над землей!
И у двери стоит часовой! Умереть бы уж мне в этой клетке,
Кабы не было милой соседки!..
Мы проснулись сегодня с зарей,
Я кивнул ей слегка головой.Разлучив, нас сдружила неволя,
Познакомила общая доля,
Породнило желанье одно
Да с двойною решеткой окно; У окна лишь поутру я сяду,
Вот — главный вход, но только вот
Упрашивать — я лучше сдохну.
Вхожу я через чёрный вход,
А уходить стараюсь в окна.
Не вгоняю я в гроб никого,
Но вчера меня, тёпленького
(Хоть бываю и хуже я сам),
Оскорбили до ужаса.
Ночною темнотою
Покрылись небеса,
Все люди для покою
Сомкнули уж глаза.
Внезапно постучался
У двери Купидон,
Приятный перервался
В начале самом сон.
«Кто так стучится смело?» —
Со гневом я вскричал.
В зверинец мой раскрыты двери,
Зверей подобных в мире нет,
Рассортированы все звери,
И каждому дан свой куплет.Вот Крюднер, капитан хохлатый,
Он привезен из дальних стран,
Молодцеватый, грубоватый,
А вот при нем его Бриган.Вот Кащенки — и Петр, и Павел,
Я в клетке их держу одной,
Зверьки ручные, честных правил
И по-домашнему с ленцой.Вот Пален; петухом ли шпанским,
Не обвиняй, не обвиняй. Быть может он неправ.
Но он в тюрьме твоей забыл пучок душистых трав.
И он в тюрьме твоей забыл замуровать окно.
И Мир Ночной, и Мир Дневной идут к тебе на дно.
Ты потонул. Ты здесь уснул. И встать не можешь ты.
Но вот в тюрьме глядят, растут, и царствуют цветы.
На месте том, где ты лежишь, как труп ты должен быть.
Но сердце знает, что нельзя созвездья не любить.
Не обвиняй, не обвиняй — хотя бы потому,
Что обвиненьем все равно не повредишь ему,
Говорил испуганный человек:
«Я остался один, — я жалок!»
……………………
Но над крышами таял снег,
Кружилися стаи галок.
……………………
Раз я сидел один в пустой комнате,
шептал мрачно маятник.
Был я стянут мрачными мыслями,
словно удавленник.
Блудящий огонь поднялся в камышах,
Как призрак младенца: слезинка в глазах,
Белеющий иней покрыл волоса,
На шее от крови видна полоса.
Несется он вдаль по полям —а в селе
Не спит и поет караульщик во мгле.
Неслышно и быстро малютка достиг
Лачуги, где век коротает старик.
Там девушка спит —и в ночной тишине
Ей темное озеро снится во сне.
И опять открыли солнца
Эту дверь.
И опять влекут от сердца
Эту тень.
И опять, остерегая,
Знак дают,
Чтобы медленный растаял
В келье лед.
«Кто ты? Кто ты?
Скован дрёмой,
Швейцар, поникнув головою,
Стоял у отпертых дверей,
Стучал ужасно булавою,
Просил на водку у гостей… Его жена звалась Татьяна…
Читатель! С именем таким
Конец швейцарова романа
Давно мы с Пушкиным крестим.
Он знал ее еще девицей,
Когда, невинна и чиста,
Она чулки вязала спицей
Я черных душ вожатый бледный,
я пастырь душ, лишенных крыл,
я, призрак смутный и бесследный,
лишь двери Рая им раскрыл.
Здесь душ блаженных вереница
течет, как звезды, предо мной,
и падших душ, укрывших лица,
стеня, влечется хмурый строй.
Моя стезя одна и та же
С темной зарею, с вечерней зарею,
Спать я ложилась, заря закатилась,
Было темным-темно.
Вставала я с утренней красной зарею,
Умывалась я свежей водой ключевою,
Было светлым-светло.
Из двери во дверь, из ворот воротами,
Пошла я дорогой, сухими путями,
До Моря, где остров на нем.
От Моря смотрела, а Море горело,
Сколько в Городе дверей, — вы подумали об этом?
Сколько окон в высоте по ночам змеится светом!
Сколько зданий есть иных, тяжких, мрачных, непреклонных,
Однодверчатых громад, ослепленно-безоконных.
Склады множества вещей, в жизни будто бы полезных.
Убиение души — ликом стен, преград железных.
Удавление сердец — наклоненными над нами
Натесненьями камней, этажами, этажами.
Семиярусность гробов. Ты проходишь коридором.
Пред враждебностью дверей ты скользишь смущенным вором.
Видишь, под елочкой маленький дом.
В домике зайчик сидит за столом,
Книжку читает, напялив очки,
Ест кочерыжку, морковь и стручки.
В лампе горит золотой огонёк,
Топится печка, трещит уголёк,
Рвется на волю из чайника пар,
Муха жужжит и летает комар.
Здесь обычай древний
не нарушат.
В деревянный ставень постучи —
чай заварят,
валенки просушат,
теплых щей достанут из печи.В этих избах,
в этой снежной шири,
белыми морозами дыша,
издавна живет она —
Сибири
Я разлюбил тебя… Банальная развязка.
Банальная, как жизнь, банальная, как смерть.
Я оборву струну жестокого романса,
гитару пополам — к чему ломать комедь!
Лишь не понять щенку — лохматому уродцу,
чего ты так мудришь, чего я так мудрю.
Его впущу к себе — он в дверь твою скребется,
а впустишь ты его — скребется в дверь мою.
Вот я вошёл, и дверь прикрыл,
И показал бумаги,
И так толково объяснил,
Зачем приехал в лагерь!.. Начальник — как уключина:
Скрипит — и ни в какую.
«В кино мне роль поручена, —
Опять ему толкую. —И вот для изучения —
Такое ремесло —
Имею направление.
Дошло теперь?» — «Дошло! Вот это мы приветствуем!
В коридоре длинный хвост носилок…
Все глаза слились в тревожно-скорбный
взгляд, —
Там, за белой дверью, красный ад:
Нож визжит по кости, как напилок, —
Острый, жалкий и звериный крик
В сердце вдруг вонзается, как штык…
За окном играет майский день.
Хорошо б пожить на белом свете!
Дома — поле, мать, жена и дети, —
ЛегендаВ двери кузницы Мария
Постучалась вечерком:
«Дай, кузнец, приют мне на ночь:
Спит мой сын, далёк мой дом».
Отворил кузнец ей двери.
Матерь Божия сидит,
Кормит сына и на пламя
Горна мрачного глядит.
Реют искры, ходит молот.
Дышит мастер тяжело.
На околице — домок,
Невеликий теремок.
В нем Старик, и в нем Старуха,
В гости к ним жужжится муха.
Проворчал Старик седой,
С ледяною бородой: —
«Кто за дверью там жужжится?
На полатях мне не спится.»
Моя дежурная адъютантэсса, —
Принцесса Юния де Виантро, —
Вмолнилась в комнату бодрей экспресса,
И доложила мне, смеясь остро:
— Я к вам по поводу Торкватто Тассо…
В гареме паника. Грозит бойкот…
В негодованьи княжна Инстасса,
И к светозарному сама идет.
Мне даже некогда пригубить жало,
И взор сиреневый плеснуть в лазорь:
1
Миг
Какое слово мне дано!..
Оно важнее всех; оно
Есть всё!.. Конечно, власть и слава,
Печаль, веселье и забава…
Увы! и счастие сердец,
И чувство сладкого покоя,
И самая любовь, о Хлоя!
Что за чудо свершилось? Земля, мы тебя умоляли
Дать животворной воды! Что же даруешь ты нам?
Жизнь ли проникнула в бездну? Иль новое там поколенье
Тайно под лавой живет? Прошлое ль снова пришло?
Греки, римляне, где вы? Смотрите, Помпея восстала!
Вышел из пепла живой град Геркуланум опять!
Кровля восходит над кровлей! Высокий портал отверзает
Двери! Спешите его шумной толпой оживить!
Отперт огромный театр; сквозь семь изукрашенных входов
Некогда быстрый поток зрителей мчался в него.
Крещенский Сочельник, пушистый и белый.
Глядит сквозь промерзшия стекла окна.
Сгущается в комнате сумрак несмелый,
И дремлет беззвучно кругом тишина.
Мерцает лампада в углу у Распятья,
И тени недвижно лежать на полу…
А там, за стеною, народ с водосвяты
Идет торопливо от стужи к теплу…
На сердце спокойно и тихо, как прежде,
В мечтательном детстве, исчезнувшем сном.
Я полмира почти через злые бои
Прошагал и прополз с батальоном,
А обратно меня за заслуги мои
С санитарным везли эшелоном.
Подвезли на родимый порог, —
На полуторке к самому дому.
Я стоял — и немел, а над крышей дымок
Поднимался не так — по-другому.
Я поздравляю вас, как я отца
Поздравил бы при той же обстановке.
Жаль, что в Большом театре под сердца
Не станут стлать, как под ноги, циновки.Жаль, что на свете принято скрести
У входа в жизнь одни подошвы: жалко,
Что прошлое смеется и грустит,
А злоба дня размахивает палкой.Вас чествуют. Чуть-чуть страшит обряд,
Где вас, как вещь, со всех сторон покажут
И золото судьбы посеребрят,
И, может, серебрить в ответ обяжут.Что мне сказать? Что Брюсова горька
Она
Я пришла к дверям твоим
После многих лет и зим.
Ведав грешные пути,
Недостойна я войти
В дом, где Счастье знало нас.
Я хочу в последний раз
На твои глаза взглянуть
И в безвестном потонуть.
Он
Я здоров, румян и весел,
Сытно ем и славно пью;
Никогда нужда и голод
Не стучатся в дверь мою.
Мне наследственный, оставил
Мой родитель, капитал…
Он его на службе царской —
Понемножку собирал.
Я сегодня сбилась с ног —
У меня пропал щенок.
Два часа его звала,
Два часа его ждала,
За уроки не садилась
И обедать не могла.
В это утро
Очень рано
Соскочил щенок с дивана,
Все мне снится: весна в природе.
Все мне снится: весны родней,
легкий на ногу, ты проходишь
узкой улицею моей.
Только нет, то прошли соседи…
Только нет, то шаги за углом…
Сколько ростепелей, гололедиц
и снегов между нами легло!
Только губы мои сухие
не целованы с декабря.