Недавно бедный мусульман
В Юрзуфе жил с детьми, с женою;
Душевно почитал священный Алькоран
И счастлив был своей судьбою;
Мехмет (так звался он) прилежно целый день
Ходил за ульями, за стадом
И за домашним виноградом,
Не зная, что такое лень;
Жену свою любил — Фатима это знала,
И каждый год ему детей она рожала —
По-нашему, друзья, хоть это и смешно,
Но у татар уж так заведено. —
Фатима раз (она в то время
Несла трехмесячное бремя, —
А каждый ведает, что в эти времена
И даже самая степенная жена
Имеет прихоти то эти, то другие,
И боже упаси, какие!) —
Фатима говорит умильно муженьку:
«Мой друг, мне хочется ужасно каймаку.
Теряю память я, рассудок,
Во мне так и горит желудок;
Я не спала всю ночь — и посмотри, душа,
Сегодня, верно, я совсем нехороша.
Всего мне должно опасаться:
Не смею даже почесаться,
Чтоб крошку не родить с сметаной на носу, —
Такой я муки не снесу.
Любезный, миленькой, красавец, мой дружочек,
Достань мне каймаку хоть крохотный кусочек».
Мехмет разнежился, собрался, завязал
В кушак тарелку жестяную;
Детей благословил, жену поцеловал
И мигом в ближнюю долину побежал,
Чтобы порадовать больную.
Не шел он, а летел — зато в обратный путь
Пустился по горам, едва, едва шагая;
И скоро стал искать, совсем изнемогая,
Местечка, где бы отдохнуть.
По счастью, на конце долины
Увидел он ручей,
Добрел до берегов и лег в тени ветвей.
Журчанье вод, дерев вершины,
Душистая трава, прохладный бережок,
И тень, и легкий ветерок —
Все нежило, все говорило:
«Люби иль почивай!» — Люби! таких затей
Мехмету в ум не приходило,
Хоть он и мог. — Но спать! вот это мило,
Благоразумней и верней.
Зато Мехмет, как царь, уснул в долине;
Положим, что царям приятно спать дано
Под балдахином на перине,
Хоть это, впрочем, мудрено.
Толпа мужчин, детей и дам нарядных
Теснится в комнатах парадных
И, шумно проходя, болтает меж собой:
«Ах, милая, постой!
Как это мило и реально,
Как нарисованы халаты натурально».
«Какая техника! — толкует господин
С очками на носу и с знанием во взоре:
Взгляните на песок: что стоит он один!
Действительно, пустыни море
Как будто солнцем залито,
И… лица недурны!..» Не то
Увидел я, смотря на эту степь, на эти лица:
Я не увидел в них эффектного эскизца,
Увидел смерть, услышал вопль людей,
Измученных убийством, тьмой лишений…
Не люди то, а только тени
Отверженников родины своей.
Ты предала их, мать! В глухой степи — одни,
Без хлеба, без глотка воды гнилой,
Изранены, врагами, все они
Готовы пасть, пожертвовать собой,
Готовы биться до последней капли крови
За родину, лишившую любви,
Пославшую на смерть своих сынов…
Кругом — песчаный ряд холмов,
У их подножия — орда свирепая кольцом
Обяла горсть героев. Нет пощады!
К ним смерть стоит лицом!..
И, может быть, они ей рады;
И, может быть, не стоит жить-страдать!..
Плачь и молись, отчизна-мать!
Молись! Стенания детей,
Погибших за тебя среди глухих степей,
Вспомянутся чрез много лет,
В день грозных бед!
Когда, почти детьми, ухабистой тропинкой
Мы бегали в березовый лесок,
Как жарко грудь ее дышала под косынкой,
Как шаловлив был с ней пахучий ветерок!
Нам было весело,— мы оба задыхались,—
Друг другу руки жали иногда;
Но никогда мы, никогда
В своей любви не признавались!
Когда восход луны мы с ней вдвоем встречали,
И дымчатый туман вставал с реки…
Как звезды, при луне, глаза ее мерцали,
Блаженная слеза скользила вдоль щеки,
И там, где локоны плеча ее касались,
Мои уста касались иногда;
Но никогда мы, никогда
В своей любви не признавались!
Зимой, когда метель шумела в вечер поздний,
И погасал в лампаде огонек,
И странный храп в дому был слышен — адских козней
Не раз мы трусили, забившись в уголок.
Тогда плечом к плечу впотьмах мы робко жались,
Быть может, целовались иногда;
Но никогда мы, никогда
В своей любви не признавались!
Но вот, жизнь грубая на все дохнула прозой,
Неопытных детей подстерегла,
Мне отравила ум неслыханной угрозой,
Постыдной клеветой ей душу обожгла,
И как враги с тех пор друг друга мы чуждались,—
Мы смутно понимали, в чем беда…
И все вдруг поняли, когда
В прощальный час в любви признались.
Не презирай совета ничьего.
Но прежде рассмотри его.
Со стороны прибыв далекой
В дремучий лес, Орел с Орлицею вдвоем
Задумали навек остаться в нем,
И, выбравши ветвистый дуб, высокой,
Гнездо себе в его вершине стали вить,
Надеясь и детей тут вывести на лето.
Услыша Крот про это,
Орлу взял смелость доложить.
Что этот дуб для их жилища не годится,
Что весь почти он в корне сгнил
И скоро, может быть, свалится;
Так чтоб Орел гнезда на нем не вил.
Но кстати ли Орлу принять совет из норки,
И от Крота! А где же похвала,
Что у Орла
Глаза так зорки?
И что за стать Кротам мешаться сметь в дела
Царь-птицы!
Так многого с Кротом не говоря,
К работе поскорей, советчика презря,—
И новоселье у царя
Поспело скоро для царицы.
Все счастливо: уж есть и дети у Орлицы.
Но что́ ж?— Однажды, как зарей,
Орел из-под небес к семье своей
С богатым завтраком с охоты торопился,
Он видит, дуб его свалился,
И подавило им Орлицу и детей.
От горести не взвидя свету,
«Несчастный!» он сказал:
«За гордость рок меня так люто наказал,
Что не послушался я умного совету.
Но можно ль было ожидать,
Чтобы ничтожный Крот совет мог добрый дать?» —
«Когда бы ты не презрел мною»,
Из норки Крот сказал: «то вспомнил бы, что рою
Свои я норы под землей,
И что, случаясь близ корней,
Здорово ль дерево, я знать могу верней».
Сон волшебный. Мне приснился древний Город Вод,
Что иначе звался — Город Золотых Ворот.
В незапамятное время, далеко от нас,
Люди Утра в нем явили свой пурпурный час.
Люди Утра, Дети Солнца, Духи Страсти, в нем
Обвенчали Деву-Воду с золотым Огнем.
Деву-Воду, что, зачавши от лучей Огня,
Остается вечно-светлой, девственность храня.
Дети Страсти это знали, строя Город Вод,
Воздвигая стройный Город Золотых Ворот.
Яркость красок, мощность зданий, вал, над валом вал,
Блеск цветов, глядящих в Воду, в эту глубь зеркал.
Город-Сказка. С ним в сравненьи людный Вавилон
Был не так похож на пышный предрассветный сон.
С ним в сравнении Афины, Бенарес и Рим
Взор души не поражают обликом своим.
Это — сказки лет позднейших, отрезвленных дней,
Лет, когда душа бледнеет, делаясь умней.
В них не чувствуешь нежданных очертаний сна,
Уж не сердце в них, а разум, лето, не весна.
В них не чувствуешь безумья утренней мечты,
Властелинской, исполинской, первой красоты.
В тех, в забытых созиданьях, царствовала Страсть,
Ей, желанной, предается, вольно, все во власть.
Оттого-то Дети Солнца, в торжестве своем,
Башней гордою венчали каждый храм и дом.
Оттого само их имя — золото и сталь,
Имя гордое Атланта — Тольтек, Рмоагаль.
В будни жизнь не превращая, мир любя, они
Яркой краской, жарким чувством наполняли дни.
До монет не унижая золото, они
Из него ковали входы в царственные дни.
Вход Огнем обозначался в древний Город Вод,
Что иначе звался — Город Золотых Ворот.
День был весенний,
Солнечный,
Ясный.
Мчались машины
По площади Красной.
Мчались машины,
Где надо — гудели,
В каждой из них
Пассажиры сидели:
В ЗИЛе-110, в машине зеленой,
Рядом с водителем —
Старый ученый.
В «Чайке» —
Седой генерал-лейтенант,
Рядом с шофером его адъютант
В бежевой «Волге» —
Шахтер из Донбасса,
Знатный забойщик высокого класса.
В серой «Победе» —
Известный скрипач,
И в «Москвиче» — врач.
Шины машин
По брусчатке шуршат.
Время не ждет.
Пассажиры спешат:
Кто в академию на заседание,
Кто на футбольное состязание,
Кто посмотреть из машины столицу,
Кто на концерт,
Кто на службу в больницу.
Вдруг впереди
Тормоза завизжали —
Это шоферы педали нажали:
Черные,
Белые,
Желтые,
Синие
Остановились машины у линии.
Остановились.
Стоят.
Не гудят.
А из машин пассажиры глядят.
Ждут пассажиры,
Водители ждут —
Мимо машин ребятишки идут!
По пешеходной
Свободной
Дорожке
Топают,
Топают,
Топают ножки —
Маленьким гражданам
Детского сада
Здесь перейти
Эту улицу надо.
Дети проходят,
А взрослые — ждут,
Ждут уже пять с половиной минут!
Ждут. Не шумят.
Никого не ругают —
Это же наши ребята шагают!
Наши защитники дела Советов!
Наши рабочие!
Наши поэты!
Учителя,
Агрономы,
Артисты!
Воины!
Ленинцы!
Коммунисты!!!
Каждому ясно:
Ну как же не ждать.
Будущей смене дорогу не дать!
Дети прошли.
Постовой обернулся:
— Добрая смена! —
И сам улыбнулся.
— Смена! —
Кивнул постовому шофер.
— Смена! —
Промолвил с улыбкой шахтер.
— Сила народа! —
Ученый сказал.
«Слава!» —
Подумал седой генерал.
Неужели и о взятках писать поэтам!
Дорогие, нам некогда. Нельзя так.
Вы, которые взяточники,
хотя бы поэтому,
не надо, не берите взяток.
Я, выколачивающий из строчек штаны, —
конечно, как начинающий, не очень часто,
я еще и российский гражданин,
беззаветно чтущий и чиновника и участок.
Прихожу и выплакиваю все мои просьбы,
приникши щекою к светлому кителю.
Думает чиновник: «Эх, удалось бы!
Этак на двести птичку вытелю».
Сколько раз под сень чиновник,
приносил обиды им.
«Эх, удалось бы, — думает чиновник, —
этак на триста бабочку выдоим».
Я знаю, надо и двести и триста вам —
возьмут, все равно, не те, так эти;
и руганью ни одного не обижу пристава:
может быть, у пристава дети.
Но лишний труд — доить поодиночно,
вы и так ведете в работе года.
Вот что я выдумал для вас нарочно —
Господа!
Взломайте шкапы, сундуки и ларчики,
берите деньги и драгоценности мамашины,
чтоб последний мальчонка в потненьком кулачике
зажал сбереженный рубль бумажный.
Костюмы соберите. Чтоб не было рваных.
Мамаша! Вытряхивайтесь из шубы беличьей!
У старых брюк обшарьте карманы —
в карманах копеек на сорок мелочи.
Все это узлами уложим и свяжем,
а сами, без денег и платья,
придем, поклонимся и скажем:
Нате!
Что нам деньги, транжирам и мотам!
Мы даже не знаем, куда нам деть их.
Берите, милые, берите, чего там!
Вы наши отцы, а мы ваши дети.
От холода не попадая зубом на зуб,
станем голые под голые небеса.
Берите, милые! Но только сразу,
Чтоб об этом больше никогда не писать.
1
Дай мне вечер, дай мне отдых,
Солнце, к богу уходя.
Тяжкий труд мой долог, долог,
Вечеров нет для меня.
А — а — а — а — а— а — а!
Черный Змей на камне в море
Мелет белую муку:
Хлеб для тех господ суровых,
Что влекут меня к труду.
У — у — у — у — у — у— у!
Солнце в лодочке вечерней
Поздно едет на покой,
Поутру нам рано светит,
Челн покинув золотой.
О — о — о — о — о — о— о!
Что сегодня поздно встало?
Где гостил твой ясный лик?
— Там, за синими горами,
Грея пасынков моих.
И — и — и — и — и — и— и!
2
Листья бледные кружатся,
С ветром осени шуршат.
Тихо, тихо речка льется
И о зимнем грезит сне.
Дети Дуба, дочки Липы
Завели с рекой игру:
Дубы желуди бросают,
Липы — легкие венки.
Наряжайтесь, дети Дуба,
В блеклый липовый венок;
Надевайте бусы, Липы,
Из дубовых желудей!
Ах, увяли листья Липы
На пустынном берегу;
Дуба желуди застынут
Подо льдом, на дне реки.
Щука синяя, зеленая,
Приходи играть со мной}
У тебя вода глубокая,
У меня дубовый челн.
Брошу в море сети частые,
Белый парус подыму.
Челн несется в даль блестящую,
Белый парус ветром полн.
Челн несется в даль блестящую,
К дальней Северной стране.
Ах, прекрасна дева Севера,
На нее взглянуть плыву.
— К нам приехал ты напрасно,
За тебя я не пойду:
Дома лучше по грязи ходить,
Чем по гатям на чужбине.
А за славным было батюшком за Бойкалом-морем,
А и вверх было по матке Селенге по реке,
Из верхнева острогу Селендинскова,
Только высылка была удалым молодцам,
Была высылка добрым молодцам,
Удалым молодцам, селенденским казакам,
А вторая высылка — посольским стрельцам,
На подачу им даны были тобуноцки мужики,
Тобуноцки мужики, люди ясашныя.
Воевода походил у них Федор молодой Дементьянович
Есаулом походил у нево брат родной,
А по именю Прокопей Козеев молодец.
Переправились казаки за Селенгу за реку,
Напущались на улусы на мунгальския.
По грехам над улусами учинилося,
А мунгалов в домах не годилося:
Оне ездили за зверями обловами.
Оне тута, казаки, усмехаются,
Разорили все улусы мунгальские,
Он(е) жен-детей мунгалов во полон взяли,
Шкарб и живот у них обрали весь.
Оне стали, казаки, переправлятися
На другу сторону за Селенгу-реку,
Опилися кумысу, кобыльева молока.
Из-за тово было белова каменя
Как бы черныя вороны налетывали,
Набегали тут мунгалы из чиста поля,
Учинилася бой-драка тут великая:
Оне жен-детей мунгалок и отбили назад,
А прибили казаков много до́ смерти,
Вдвое-втрое казаков их переранили,
Тобуноцки мужики на побег пошли,
Достальных казаков своих выдали.
А прибудут казаки в Селенденской острог,
По базарам казаки оне похаживают,
А и хвастают казаки селендинскии молодцы,
А своими ведь дырами широкими.
Крошку-Ангела в сочельник
Бог на землю посылал:
«Как пойдешь ты через ельник, –
Он с улыбкою сказал, –
Елку срубишь, и малютке
Самой доброй на земле,
Самой ласковой и чуткой
Дай, как память обо Мне».
И смутился Ангел-крошка:
«Но кому же мне отдать?
Как узнать, на ком из деток
Будет Божья благодать?»
«Сам увидишь», — Бог ответил.
И небесный гость пошел.
Месяц встал уж, путь был светел
И в огромный город вел.Всюду праздничные речи,
Всюду счастье деток ждет…
Вскинув елочку на плечи,
Ангел с радостью идет…
Загляните в окна сами, –
Там большое торжество!
Елки светятся огнями,
Как бывает в Рождество.И из дома в дом поспешно
Ангел стал переходить,
Чтоб узнать, кому он должен
Елку Божью подарить.
И прекрасных и послушных
Много видел он детей. –
Все при виде Божьей елки,
Всё забыв, тянулись к ней.Кто кричит: «Я елки стою!»
Кто корит за то его:
«Не сравнишься ты со мною,
Я добрее твоего!»
«Нет, я елочки достойна
И достойнее других!»
Ангел слушает спокойно,
Озирая с грустью их.Все кичатся друг пред другом,
Каждый хвалит сам себя,
На соперника с испугом
Или с завистью глядя.
И на улицу, понурясь,
Ангел вышел… «Боже мой!
Научи, кому бы мог я
Дар отдать бесценный Твой!»И на улице встречает
Ангел крошку, — он стоит,
Елку Божью озирает, –
И восторгом взор горит.
«Елка! Елочка! — захлопал
Он в ладоши. — Жаль, что я
Этой елки не достоин
И она не для меня… Но неси ее сестренке,
Что лежит у нас больна.
Сделай ей такую радость, –
Стоит елочки она!
Пусть не плачется напрасно!»
Мальчик Ангелу шепнул.
И с улыбкой Ангел ясный
Елку крошке протянул.И тогда каким-то чудом
С неба звезды сорвались
И, сверкая изумрудом,
В ветви елочки впились.
Елка искрится и блещет, –
Ей небесный символ дан;
И восторженно трепещет
Изумленный мальчуган… И, любовь узнав такую,
Ангел, тронутый до слез,
Богу весточку благую,
Как бесценный дар, принёс.
Прилежность и труды в делах употребя,
К успеху лучшая надежда на себя.
Все знают,
Что перепелки гнезды вьют
Задолго перед тем когда поля цветут,
А не тогда как хлебы поспевают.
Одна оплошнее подруг своих была,
Работою отстала;
Гнезда вовремя не свила,
А начала уж вить когда пора прошла,
И в поле жатва поспевала.
Однако молодых
Кое как вывела своих;
Да только выучить летать их не успела.
И детям говорит:
Ох, дети! эта рожь бедою нам грозит:
К нещастью нашему созрела.
Однако слушайте: я стану отлетать
Вам корму промышлять;
А вы смотрите
Хозяин как придет,
И речь о чем ни заведет,
Все до последнего мне слова раскажите.
Пришел хозяин между тем
Как перепелка отлетела,
Да рожь-то, говорит: совсем
Поспела.
Пойти было друзьям, приятелям сказать,
Чтоб завтра помогли мне эту рожь пожать. —
И тут, помилуй бог! какая
Тревога зделалась между перепелят!
Ах! матушка! ах-ти! кричат:
Друзей, приятелей сбирая
Рожь хочет завтра вдруг пожать.
И, — говорит им мать:
Пустое: нечего бояться.
Мы можем здесь еще покойно оставаться.
Вот вам, поешьте между тем,
И спите эту ночь, не думав ни о чем.
Да завтра только вы смотрите,
Что ни услышите, мне все перескажите.
Пришел хозяин; ждать, пождать: нет никово.
Вот, говорит: до одново
Прийтить все обещали,
А небывали!
Надейся; ну, пойтить опять
Теперь родню позвать,
Чтоб завтре эту рожь пожать. —
Тревога меж перепелят,
И пуще прежнева. Родне своей, кричат:
Родне, он говорил сбираться.
Пустое, говорит им мать: родни бояться;
Иновоб не было чево. —
Пришел хозяин так как приходил и прежде;
И видит что родни нет так же никово.
В напрасной, он сказал: я был на них надежде;
Впредь верить ни родне не стану, ни друзьям.
Для своево добра никто таков как сам.
Знать завтре поутру семьею приниматься
Хлеб этот по-маленьку жать. —
Ну, дети! говорит услыша это мать:
Теперь уж нечево нам больше дожидаться. —
Тут кто поршком,
Кто кувырком,
Ну, поскорея убираться.
ВчераЗачем вы расцвели, осенние цветы?
Замерзните… засохните… увяньте…
Вы говорите мне о горестном таланте,
О юности моей, о жажде красоты.
Я так утомлена, мне нужен лишь покой.
Весне возврата нет, мечты мои померкли…
Мне все равно: среда, суббота ли, четверг ли, —
Живу я не живя, замерзла я душой…
Но было время… да! была я молода,
Я верила, ждала…надеялась…страдала…
Но не было «его»… Сирень благоухала,
И яблони цвели… и вяли без плода!
А я-то! я-то! я! Как я хотела жить,
Любить, безумствовать, смеяться до рыданья!
И вот явился «он»… Но новые страданья
Он мне принес с собой; он не умел любить!
Он не постиг моей трепещущей души, —
Он не сумел постичь… он понял только тело…
А я его всего, всего его хотела!..
За все мои «цветы» он мог мне дать… «гроши»!..
О, я превозмогла отчаянье и стыд, —
Его отвергла я! Я, гордая, не пала…
Окаменела я… Сирень благоухала…
И яблони цвели… Но их бесплодный вид
Внушал холодный страх и навевал печаль мне…
Спасаясь от себя, я вышла замуж; муж
Остался мне чужим, — и без слиянья душ
Я зачала детей в своей трагичной спальне…
Люблю ли я детей? О да! они — исход
Безвыходной мечты… Они — мое забвенье.
А я все жду «его», не веря в появленье, —
И снова нет «его»… В мечте — сирень цветет,
И яблони бесплодные цветущи…
Но я утомлена… Весне возврата нет…
Осенние цветы! гасите же свой свет:
Пока цветете вы, мои мученья пуще…
Сегодня
Благоухайте вы, весенние цветы!
Молю, помедлите… да пощадит вас тленье…
«Он» сам пришел ко мне, «он» принял воплощенье!
Но я… гоню «его»… чтоб сохранить… мечты!
Тихие равнины
Ель, ветла, береза,
Северной картины
Облачная даль.
Серенькое море,
Серенькое небо,
Чуется в вас горе,
Но и прелесть есть.
Праздничным нарядом
Воздух, волны, горы,
Расцветая садом,
Облачает юг.
Вечным воскресеньем
Там глядит природа,
Вечным упоеньем
Нежится душа.
Будничные дети
Будничной природы,
Редко знаем эти
Праздничные дни.
День-деньской нам труден,
Жизнь не без лишений,
Темен кров наш, скуден
Наш родной очаг,
Но любовь и ласки
Матери, хоть бедной,
Детям — те же ласки,
Та же все любовь.
В рубище убогом
Мать — любви сыновней
Пред людьми и Богом
Та же друг и мать.
Чем она убоже,
Тем для сердца сына
Быть должна дороже,
Быть должна святей.
Грех за то злословить
Нашу мать-природу,
Что нам изготовить
Пиршеств не могла.
Здесь родных могилы;
Здешними цветами
Прах их, сердцу милый,
Усыпаем мы.
Не с родного ль поля
Нежно мать цветами
Украшала, холя
Нашу колыбель?
Все, что сердцу мило,
Чем оно страдало,
Чем живет и жило,
Здесь вся жизнь его.
Струны есть живые
В этой тихой песне,
Что поет Россия
В сумраке своем.
Те родные струны
Умиляют душу
И в наш возраст юный,
И в тени годов;
Им с любовью внемлю,
Им я вторю, глядя
На родную землю,
На родную мать.
И
Я ехал к Ростову
Высоким холмом,
Лесок малорослый
Тянулся на нем:
Береза, осина,
Да ель, да сосна;
А слева — долина,
Как скатерть ровна.
Пестрел деревнями,
Дорогами дол,
Он все понижался
И к озеру шел.
Ни озера, дети
Забыть не могу,
Ни церкви на самом
Его берегу:
Тут чудо картину
Я видел тогда!
Ее вспоминаю
Охотно всегда…
ИИ
Начну по порядку:
Я ехал весной,
В страстную субботу,
Пред самой Святой.
Домой поспешая
С тяжелых работ,
С утра мне встречался
Рабочий народ;
Скучая смертельно,
Решал я вопрос:
Кто плотник, кто слесарь,
Маляр, водовоз?
Нетрудное дело!
Идут кузнецы —
Кто их не узнает?
Они молодцы
И петь, и ругаться,
Да день не такой!
Идет кривоногий
Гуляка-портной:
В одном сертучишке,
Фуражка как блин,—
Гармония, трубка,
Утюг и аршин!
Смотрите — красильщик!
Узнаешь сейчас:
Нос выпачкан охрой
И суриком глаз;
Он кисти и краски
Несет за плечом,
И словно ландкарта
Передник на нем.
Вот пильщики: сайку
Угрюмо жуют
И словно солдаты
Все в ногу идут,
А пилы стальные
У добрых ребят,
Как рыбы живые,
На плечах дрожат!
Я доброго всем им
Желаю пути,
В родные деревни
Скорее прийти,
Омыть с себя копоть
И пот трудовой
И встретить Святую
С веселой душой…
ИИИ
Стемнело. Болтая
С моим ямщиком,
Я ехал все тем же
Высоким холмом;
Взглянул на долину,
Что к озеру шла,
И вижу — долина
Моя ожила:
На каждой тропинке,
Ведущей к селу,
Толпы появились;
Вечернюю мглу
Огни озарили:
Куда-то идет
С пучками горящей
Соломы народ.
Куда? Я подумать
О том не успел,
Как колокол громко
Ответ прогудел!
У озера ярко
Горели костры,—
Туда направлялись,
Нарядны, пестры,
При свете горящей
соломы,— толпы…
У божьего храма
Сходились тропы,—
Народная масса
Сдвигалась, росла.
Чудесная, дети,
Картина была!..
Слава Богу, армянская кровь пролилась!
Кровожадной Европы надежда сбылась…
Все забыли, что жив и армянский народ,
Что в груди нашей сердце тоскует и ждет, —
Но, лишь кровью запахло в несчастном краю,
Вдруг вернула Европа нам милость свою!..
Слава Богу, армянская кровь пролилась!
Кровожадной Европы надежда сбылась…
Видеть братскую кровь все отвыкли давно!
То, что вынесли мы, им понять не дано…
Ужас дикой резни им по слухам знаком, —
Пусть же спросят страдальцев безвинных о том,
Пусть армянка, лишившись любимых детей,
Им расскажет о тяжкой утрате своей!
Слава Богу, армянская кровь пролилась!
Кровожадной Европы надежда сбылась…
Ты видал ли, как мучат отца твоего,
Как на плаху ведут, издеваясь, его;
Из обятий родных вырывают детей,
Гибнет жизнь молодая в руках палачей…
Ты видал ли сестры беззащитной позор,
Сладострастных врагов торжествующий взор?..
Слава Богу, армянская кровь пролилась,
Кровожадной Европы надежда сбылась!
Вот священник-старик, убелен сединой,
Тихо вышел к молящимся с чашей святой!..
Вдруг… явились злодеи бездушные вновь…
В чашу новая, теплая брызнула кровь!..
То не сказки далекой, седой старины, —
То печальный удел беззащитной страны!
Слава Богу, армянская кровь пролилась!
Кровожадной Европы надежда сбылась…
Но доколе, о брат мой, ты будешь терпеть?!
Иль с несчастьем своим ты миришься, — ответь!
Иль печальную весть ты б услышать хотел:
«Нет на свете армян, — древний край опустел!»
Уж шесть тысяч детей край утратил родной…
Не вернуть их, — в земле они скрыты сырой.
Вот и кровь пролилась, в дни жестоких потерь…
Что ж, Европа, скажи, — ты довольна теперь?..
Столько было за спиною
Городов, местечек, сел,
Что в село свое родное
Не заметил, как вошел.Не один вошел — со взводом,
Не по улице прямой —
Под огнем, по огородам
Добирается домой… Кто подумал бы когда-то,
Что достанется бойцу
С заряженною гранатой
К своему ползти крыльцу? А мечтал он, может статься,
Подойти путем другим,
У окошка постучаться
Жданным гостем, дорогим.На крылечке том с усмешкой
Притаиться, замереть.
Вот жена впотьмах от спешки
Дверь не может отпереть.Видно знает, знает, знает,
Кто тут ждет за косяком…
«Что ж ты, милая, родная,
Выбегаешь босиком?..»И слова, и смех, и слезы —
Все в одно сольется тут.
И к губам, сухим с мороза,
Губы теплые прильнут.Дети кинутся, обнимут…
Младший здорово подрос…
Нет, не так тебе, родимый,
Заявиться довелось.Повернулись по-иному
Все надежды, все дела.
На войну ушел из дому,
А война и в дом пришла.Смерть свистит над головами,
Снег снарядами изрыт.
И жена в холодной яме
Где-нибудь с детьми сидит.И твоя родная хата,
Где ты жил не первый год,
Под огнем из автоматов
В борозденках держит взвод.— До какого ж это срока, -
Говорит боец друзьям, -
Поворачиваться боком
Да лежать, да мерзнуть нам? Это я здесь виноватый,
Хата все-таки моя.
А поэтому, ребята, -
Говорит он, — дайте я… И к своей избе хозяин,
По-хозяйски строг, суров,
За сугробом подползает
Вдоль плетня и клетки дров.И лежат, следят ребята:
Вот он снег отгреб рукой,
Вот привстал. В окно — граната,
И гремит разрыв глухой… И неспешно, деловито
Встал хозяин, вытер пот…
Сизый дым в окне разбитом,
И свободен путь вперед.Затянул ремень потуже,
Отряхнулся над стеной,
Заглянул в окно снаружи —
И к своим: — Давай за мной… А когда селенье взяли,
К командиру поскорей:
— Так и так. Теперь нельзя ли
Повидать жену, детей?.. Лейтенант, его ровесник,
Воду пьет из котелка.
— Что ж, поскольку житель местный…-
И мигнул ему слегка.-Но гляди, справляйся срочно,
Тут походу не конец.-
И с улыбкой: — Это точно, -
Отвечал ему боец…
Едва она узрела свет,
Уж ей печаль знакома стала;
Веселье — спутник детских лет —
А ей судьба в нем отказала.
В семье томилась сиротой;
Ее грядущее страшило...
Но Провидение хранило
Младенца тайною рукой.
О Ты, святое Провиденье!
В твоем владенье нет сирот!
Боязнь и ропот — заблужденье;
Всегда к добру Твой путь ведет.
Среди неистовых врагов
Сиротка матерью забыта;
Сгорел ее родимый кров,
И ей невинность не защита;
Но бедный с нищенской клюкой
Ей Богом послан во спасенье...
На крае бездны Провиденье
Сдружило слабость с нищетой!
О Промысл, спутник невидимый
И сиротства и нищеты,
Сколь часто путь непостижимый
К спасенью избираешь Ты!
И породнившися судьбой,
Сиротка и старик убогой,
Без трепета, рука с рукой,
Пошли погибельной дорогой:
Дорога бедных привела
В гостеприимную обитель...
Им был Всевышний предводитель;
Их Милость в пристани ждала.
О Ты, святое Провиденье!
Сколь нам Твой безопасен след!
Творишь из гибели спасенье;
Ведешь к добру стезею бед.
Играй, дитя, гроза прошла;
Ужасный гром ударил мимо;
Тебя мать добрая нашла
На место матери родимой:
Дорога жизни пред тобой
Цветами счастия покрыта...
Молись же, чтоб Творец защита
Был той, кто здесь хранитель твой.
Услышь младенца, Провиденье,
Прими ее под щит любви:
Она чужих детей спасенье —
Ее детей благослови.
Вотще, вотще невинной красотой
И нежностью младенец твой пленяет;
Твой смутный взор ее не замечает!
Ты с хладною сдружилася тоской!
И резвостью, и взором, и улыбкой
Она тебя к веселости зовет!..
Но для тебя в сем зове смысла нет!
Веселие считаешь ты ошибкой
И мнишь, что скорбь есть долг священный твой!
Ах! откажись скорей от заблужденья!
В ее лице надежда пред тобой —
А ты печаль даришь ей в день рожденья!
Увы! в сей день восторженная мать
Спешит Творцу обет священный дать —
И свыше ей внимает Провиденье —
Быть счастливой для счастия детей!
Тебе ж сей день других грустнее дней.
Ты на себя креп черный надеваешь,
И мыслию от радости бежишь!
Иль отвратить ее от жизни мнишь
И черную судьбу ей обещаешь?
Кто ж счастия дерзнет здесь ожидать,
Когда в кругу детей прелестных мать
Забыв, что ей и мило и священно,
Меж радостей грустит уединенно
И Промысла не мнит благословлять?
Приди ж, дитя, посол прелестный Бога,
Приди сказать немым ей языком,
Что вам одна в сей мир лежит дорога,
Что ей твоим ко счастью быть вождем!
Прочтя свой долг в твоем невинном взоре,
Она опять полюбит Божий свет,
И будет дар тебе ее обет:
Не чтить за долг убийственное горе.
В тот вечер я не пил, не пел —
Я на неё вовсю глядел,
Как смотрят дети, как смотрят дети.
Но тот, кто раньше с нею был,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Что мне не светит.
И тот, кто раньше с нею был, —
Он мне грубил, он мне грозил.
А я всё помню — я был не пьяный.
Когда ж я уходить решил,
Она сказала: «Не спеши!»
Она сказала: «Не спеши,
Ведь слишком рано!»
Но тот, кто раньше с нею был,
Меня, как видно, не забыл,
И как-то в осень, и как-то в осень
Иду с дружком, гляжу — стоят,
Они стояли молча в ряд,
Они стояли молча в ряд —
Их было восемь.
Со мною — нож,
решил я: что ж,
Меня так просто не возьмёшь,
Держитесь, гады! Держитесь, гады!
К чему задаром пропадать?
Ударил первым я тогда,
Ударил первым я тогда —
Так было надо.
Но тот, кто раньше с нею был, —
Он эту кашу заварил
Вполне серьёзно, вполне серьёзно.
Мне кто-то на плечи повис,
Валюха крикнул: «Берегись!»
Валюха крикнул: «Берегись!»
Но было поздно.
За восемь бед — один ответ.
В тюрьме есть тоже лазарет —
Я там валялся, я там валялся,
Врач резал вдоль и поперёк,
Он мне сказал: «Держись, браток!»
Он мне сказал: «Держись, браток!» —
И я держался.
Разлука мигом пронеслась.
Она меня не дождалась,
Но я прощаю, её — прощаю.
Её, как водится, простил,
Того ж, кто раньше с нею был,
Того, кто раньше с нею был, —
Не извиняю.
Её, конечно, я простил,
Того, что раньше с нею был,
Того, кто раньше с нею был, —
Я повстречаю!
Тигрёнок
Эй, не стойте слишком близко —
Я тигрёнок, а не киска!
Слон
Дали туфельки слону.
Взял он туфельку одну
И сказал: — Нужны пошире,
И не две, а все четыре!
Зебры
Полосатые лошадки,
Африканские лошадки,
Хорошо играть вам в прятки
На лугу среди травы!
Разлинованы лошадки,
Будто школьные тетрадки,
Разрисованы лошадки
От копыт до головы.
Жираф
Рвать цветы легко и просто
Детям маленького роста,
Но тому, кто так высок,
Нелегко сорвать цветок!
Совята
Взгляни на маленьких совят —
Малютки рядышком сидят.
Когда не спят,
Они едят.
Когда едят,
Они не спят.
Пингвин
Правда, дети, я хорош?
На большой мешок похож.
На морях в былые годы
Обгонял я пароходы.
А теперь я здесь в саду
Тихо плаваю в пруду.
Лебедёнок
Отчего течёт вода
С этого младенца?
Он недавно из пруда,
Дайте полотенце!
Страусёнок
Я — страусёнок молодой,
Заносчивый и гордый.
Когда сержусь, я бью ногой
Мозолистой и твердой.
Когда пугаюсь, я бегу,
Вытягиваю шею.
А вот летать я не могу,
И петь я не умею.
Обезьяна
Приплыл по океану
Из Африки матрос,
Малютку обезьяну
В подарок нам привёз.
Сидит она, тоскуя,
Весь вечер напролёт
И песенку такую
По-своему поёт:
«На дальнем жарком юге,
На пальмах и кустах
Визжат мои подруги,
Качаясь на хвостах.
Чудесные бананы
На родине моей.
Живут там обезьяны
И нет совсем людей».
Белые медведи
У нас просторный водоём.
Мы с братом плаваем вдвоём.
Вода прохладна и свежа.
Её меняют сторожа.
Мы от стены плывем к стене
То на боку, то на спине.
Держись правее, дорогой.
Не задевай меня ногой!
Эскимосская собака
На прутике — записка:
«Не подходите близко!»
Записке ты не верь —
Я самый добрый зверь.
За что сижу я в клетке,
Я сам не знаю, детки.
Собака динго
Нет, я не волк и не лиса.
Вы приезжайте к нам в леса,
И там увидите вы пса —
Воинственного динго.
Пусть вам расскажет кенгуру,
Как в австралийскую жару
Гнал по лесам его сестру
Поджарый, тощий динго.
Она в кусты — и я за ней,
Она в ручей — и я в ручей,
Она быстрей — и я быстрей,
Неутомимый динго.
Она хитра, и я не прост,
С утра бежали мы до звёзд,
Но вот поймал её за хвост
Неумолимый динго.
Теперь у всех я на виду,
В зоологическом саду,
Верчусь волчком и мяса жду,
Неугомонный динго.
Верблюд
Бедный маленький верблюд:
Есть ребёнку не дают.
Он сегодня съел с утра
Только два таких ведра!
Где обедал воробей
— Где обедал, воробей?
— В зоопарке у зверей.
Пообедал я сперва
За решёткою у льва.
Подкрепился у лисицы.
У моржа попил водицы.
Ел морковку у слона.
С журавлём поел пшена.
Погостил у носорога,
Отрубей поел немного.
Побывал я на пиру
У хвостатых кенгуру.
Был на праздничном обеде
У мохнатого медведя.
А зубастый крокодил
Чуть меня не проглотил.
В новом селе, что на Унже, у старосты Пимена в доме
Девка-племянница, все зовут ее дурой Ненилой.
В детстве она в сенокос брала в леску за остожьем
Ягоды: много их, алых, растет у пней обгорелых.
Рядом был посеян овес в огнище. Медведи
Лакомы летом к овсу, пока в нем молочные зерна;
Ходят на сев, хоть часто их ловят и бьют на приманку.
Взял повадку один, залег в борозде — и не видно.
Резвясь беспечно, дитя бежало прямо на зверя:
Пять бы сажен еще — и попалась в острые когти.
К счастью, шорохнулся он и привстал; на крик ее страшный
Вмиг сбежались косцы — и струсил ворог косматый:
В речку, вплавь, и в дебрь. Лежала без памяти девка;
Подняли, смотрят: жива и здорова, но ум помутился.
Дура с тех пор; услышит имя «медведь» — и припадки.
Может, прошло бы, но глупый народ не лечит, а дразнит.
Жаль! прекрасная девка была бы: высокая ростом,
Статная, благообразная, взгляд лишь несколько смутен,
Складно все, что скажет голосом стройным и тихим,
Только, буде не спросят, редко слово промолвит.
В поле боится ходить, но дома всегда за работой:
Пряжу прядет, детей качает и водит у брата,
Дети любят ее и тетей зовут, а не дурой;
Дети одни. Другим ответа на грубое слово
Нет никогда: привыкла — молчит и терпит. Отрада —
Божия церковь у ней и теплая сердца молитва.
В лучшие годы — ни краски в лице, ни улыбки; худеет,
Чахнет, гаснет: словно в дому опустелом лампада,
Теплясь последней каплей масла в теми пред иконой.
Долго ей не томиться: милует скорбных Спаситель.
На виды видевшей гармони,
Перебирая хриплый строй,
Слепец играл в чужом вагоне
«Вдоль по дороге столбовой».
Ослепнувший под Молодечно
Еще на той, на той войне,
Из лазарета он, увечный,
Пошел, зажмурясь, по стране.
Сама Россия положила
Гармонь с ним рядом в забытьи
И во владенье подарила
Дороги длинные свои.
Он шел, к увечью привыкая,
Струились слезы по лицу.
Вилась дорога столбовая,
Навеки данная слепцу.
Все люди русские хранили
Его, чтоб был он невредим,
Его крестьяне подвозили,
И бабы плакали над ним.
Проводники вагонов жестких
Через Сибирь его везли.
От слез засохшие полоски
Вдоль черных щек его легли.
Он слеп, кому какое дело
До горестей его чужих?
Но вот гармонь его запела,
И кто-то первый вдруг затих.
И сразу на сердца людские
Печаль, сводящая с ума,
Легла, как будто вдруг Россия
Взяла их за руки сама.
И повела под эти звуки
Туда, где пепел и зола,
Где женщины ломают руки
И кто-то бьет в колокола
.По деревням и пепелищам,
Среди нагнувшихся теней.
«Чего вы ищете?» — «Мы ищем
Своих детей, своих детей…»
По бедным, вымершим равнинам,
По желтым волчьим огонькам,
По дымным заревам, по длинным
Степным бесснежным пустырям,
Где со штыком в груди открытой
Во чистом поле, у ракит,
Рукой родною не обмытый,
Сын русской матери лежит.
Где, если будет месть на свете,
Нам по пути то там, то тут
Непохороненные дети
Гвоздикой красной прорастут,
Где ничего не напророчишь
Черней того, что было там…
«Стой, гармонист! Чего ты хочешь?
Зачем ты ходишь по пятам?
Свое израненное тело
Уже я нес в огонь атак.
Тебе Россия петь велела?
Я ей не изменю и так.
Скажи ей про меня: не станет
Солдат напрасно отдыхать,
Как только раны чуть затянет,
Пойдет солдат на бой опять.
Скажи ей: не ища покоя,
Пройдет солдат свой крестный путь.
Ну, и сыграй еще такое,
Чтоб мог я сердцем отдохнуть…»
Слепец лады перебирает,
Он снова только стар и слеп.
И раненый слезу стирает
И режет пополам свой хлеб.
Потоком широким тянулся асфальт.
Как горящие головы темных повешенных,
Фонари в высоте, не мигая, горели.
Делали двойственным мир зеркальные окна.
Бедные дети земли
Навстречу мне шли,
Города дети и ночи
(Тени скорбей неутешенных,
Ткани безвестной волокна!):
Чета бульварных камелий,
Франт в распахнутом пальто,
Запоздалый рабочий,
Старикашка хромающий, юноша пьяный…
Звезды смотрели на мир, проницая туманы,
Но звезд — в электрическом свете — не видел никто.
Потоком широким тянулся асфальт.
Шаг за шагом падал я в бездны,
В хаос предсветно-дозвездный.
Я видел кипящий базальт,
В озерах стоящий порфир,
Ручьи раскаленного золота,
И рушились ливни на пламенный мир,
И снова взносились густыми клубами, как пар,
Изорванный молньями в клочья.
И слышались громы: на огненный шар,
Дрожавший до тайн своего средоточья,
Ложились удары незримого молота.
В этом горниле вселенной,
В этом смешеньи всех сил и веществ,
Я чувствовал жизнь исступленных существ,
Дыхание воли нетленной.
О, мои старшие братья,
Первенцы этой планеты,
Духи огня!
Моей душе раскройте объятья,
В свои предчувствия — светы,
В свои желанья — пожары —
Примите меня!
Дайте дышать ненасытностью вашей,
Дайте низвергнуться в вихрь, непрерывный и ярый,
Ваших безмерных трудов и безумных забав!
Дайте припасть мне к сверкающей чаше
Вас опьянявших отрав!
Вы, — от земли к облакам простиравшие члены,
Вы, кого зыблил всегда огнеструйный самум,
Водопад катастроф, —
Дайте причастным мне быть неустанной измены,
Дайте мне ваших грохочущих дум,
Молнийных слов!
Я буду соратником ваших космических споров,
Стихийных сражений,
Колебавших наш мир на его непреложной орбите!
Я голосом стану торжественных хоров,
Славящих творчество бога и благость грядущих
событий,
В оркестре домирном я стану поющей струной!
Изведаю с вами костры наслаждений,
На огненном ложе,
В объятьях расплавленной стали,
У пылающей пламенем груди,
Касаясь устами сжигающих уст!
Я былинка в волкане, — так что же!
Вы — духи, мы — люди,
Но земля нас сроднила единством блаженств и печалей,
Без нас, как без вас, этот шар бездыханен и пуст!
Потоком широким тянулся асфальт.
Фонари, не мигая, горели,
Как горящие головы темных повешенных.
Бедные дети земли
Навстречу мне шли
(Тени скорбей неутешенных!):
Чета бульварных камелий,
Запоздалый рабочий,
Старикашка хромающий, юноша пьяный, —
Города дети и ночи…
Звезды смотрели на мир, проницая туманы.
У советского народа —
Богатырская порода.
Человек живет два века
И пройдет огонь с водой,
А душа у человека
Остается молодой.
Как герой, так сразу вот он,
У артели на виду.
И деды дают работу
С молодыми наряду.
Руки, ноги не ослабли:
Хоть сейчас в шеренгу стать,
И опять рванутся сабли
Над противником свистать.
Старых схваток не забыли:
Разметайтесь, вороны!
Так кололи, так рубили —
Только щепки в стороны!
Храбрость — сложная наука.
Мы детей вскормили рать,
Ну а дети храбрость внукам
Постарались передать.
А теперь настало время
Постоять за честь земли,
В бой пошло другое племя,
Как и мы когда-то шли.
Только сразу видно — ныне
Не минувшие лета:
Сами стали мы иные
Да и армия не та.
Не с дубинкой в перебранки
Станет войско наше лезть —
Самолеты, пушки, танки,
Корабли у войска есть.
И пехота, взвив знамена,
В бой идет, за рядом ряд.
Никакие легионы
Перед ней не устоят.
Будет нужно, мы в охоту
Стариной в бою тряхнем.
А покуда на работу
Поприлежней налегнем.
Мы тут тоже не зевали:
Кормим скот и косим хлеб,
Чтоб бойцы нужды не знали,
Чтобы фронт все время креп.
Будет вдоволь мяса, масла,
Вдоволь сала и муки.
Наша сила не погасла,
И легки в руках крюки.
Молодцы — старики!
Если глаз твой
врага не видит,
пыл твой выпили
нэп и торг,
если ты
отвык ненавидеть, —
приезжай
сюда,
в Нью-Йорк.
Чтобы, в мили улиц опутан,
в боли игл
фонарных ежей,
ты прошел бы
со мной
лилипутом
у подножия
их этажей.
Видишь —
вон
выгребают мусор —
на объедках
с детьми проняньчиться,
чтоб в авто,
обгоняя «бусы»,
ко дворцам
неслись бриллиантщицы.
Загляни
в окошки в эти —
здесь
наряд им вышили княжий.
Только
сталью глушит элевейтер
хрип
и кашель
чахотки портняжей.
А хозяин —
липкий студень —
с мордой,
вспухшей на радость чирю́,
у работницы
щупает груди:
«Кто понравится —
удочерю!
Двести дам
(если сотни мало),
грусть
сгоню
навсегда с очей!
Будет
жизнь твоя —
Ку́ни-Айланд,
луна-парк
в миллиард свечей».
Уведет —
а назавтра
зве́рья,
волчья банда
бесполых старух
проститутку —
в смолу и в перья,
и опять
в смолу и в пух.
А хозяин
в отеле Пла́за,
через рюмку
и с богом сблизясь,
закатил
в поднебесье глазки:
«Се́нк’ю
за хороший бизнес!»
Успокойтесь,
вне опасения
ваша трезвость,
нравственность,
дети,
барабаны
«армий спасения»
вашу
в мир
трубят добродетель.
Бог
на вас
не разукоризнится:
с вас
и маме их —
на платок,
и ему
соберет для ризницы
божий ме́наджер,
поп Платон.
Клоб полиций
на вас не свалится.
Чтобы ты
добрел, как кулич,
смотрит сквозь холеные пальцы
на тебя
демократ Кули́дж.
И, елозя
по небьим сводам
стражем ханжества,
центов
и сала,
пялит
руку
ваша свобода
над тюрьмою
Элис-Айланд.
Солнце садится, и небо алеет закатом,
В копнах стоящее сено полно ароматом,
В воздухе пляшут и хором жужжат комары.
Тихо косарь утомленный подходит к деревне.
Гордо поо́даль курган возвышается древний;
Там, нарушая затишье вечерней поры,
Юность резвится, и всплескам веселого смеха
Вто́рит над лугом и сонными рощами эхо…
К дому причетника пышный склоняется бук.
Старец под буком; с ним дети, ягнята и птицы
Дружной семьею… Пушистая шкура лисицы
Сохнет, повешена кем-то на сук.
Аист в раздумье стоит на кудрявой верхушке.
Лужей стал пруд, — но забили тревогу лягушки:
Парни, подростки гурьбою поя́т лошадей,
Свищут, поют… и уносятся к шири полей!
Двое ребят краснощеких, здоровых, ядреных
Заняты, видно, игрою из самых мудреных:
Палкой чертя́т на земле и строенья, и двор;
Мать на отцовский кафтан нашивает заплаты.
Звон колокольный несется в безмолвный простор;
Го́спода славит крестьянин молитвой средь хаты;
На́божно дети стоят вкруг большого стола, —
Сущие ангелы: дать бы им по́ два крыла!
Там, где малина растет, у церковной ограды,
Села старуха на камне в час тихой отрады;
Прядь серебристых волос шевелит ветерок…
Тут же, у ног, с молоком деревянная чашка;
Палку держа на коленях и охая тяжко,
Что-то старуха жует: верно, хлеба кусок…
Двое влюбленных сидят на пригорке отлогом,
Там, за стеною… И пусть их сидят себе с Богом!..
Илье Эренбургу1Забыли о свете
вечерних окон,
задули теплый рыжий очаг,
как крысы, уходят
глубоко-глубоко
в недра земли и там молчат.
А над землею
голодный скрежет
железных крыл,
железных зубов
и визг пилы: не смолкая, режет
доски железные для гробов.
Но всё слышнее,
как плачут дети,
ширится ночь, растут пустыри,
и только вдали на востоке светит
узенькая полоска зари.
И силуэтом на той полоске
круглая, выгнутая земля,
хата, и тоненькая березка,
и меченосные стены Кремля.2Я не видала высоких крыш,
черных от черных дождей.
Но знаю
по смертной тоске своей,
как ты умирал, Париж.Железный лязг и немая тишь,
и день похож на тюрьму.
Я знаю, как ты сдавался, Париж,
по бессилию моему.Тоску не избудешь,
не заговоришь,
но всё верней и верней
я знаю по ненависти своей,
как ты восстанешь, Париж! 3Быть может, близко сроки эти:
не рев сирен, не посвист бомб,
а тишину услышат дети
в бомбоубежище глухом.
И ночью, тихо, вереницей
из-под развалин выходя,
они сперва подставят лица
под струи щедрого дождя.
И, точно в первый день творенья,
горячим будет дождь ночной,
и восклубятся испаренья
над взрытою корой земной.
И будет ветер, ветер, ветер,
как дух, носиться над водой…
…Все перебиты. Только дети
спаслись под выжженной землей.
Они совсем не помнят года,
не знают — кто они и где.
Они, как птицы, ждут восхода
и, греясь, плещутся в воде.
А ночь тиха, тепло и сыро,
поток несет гряду костей…
Вот так настанет детство мира
и царство мудрое детей.4Будет страшный миг
будет тишина.
Шепот, а не крик:
«Кончилась война…»Темно-красных рек
ропот в тишине.
И ряды калек
в розовой волне…5Его найдут
в долине плодородной,
где бурных трав
прекрасно естество,
и удивятся силе благородной
и многослойной ржавчине его.
Его осмотрят
с трепетным вниманьем,
поищут след — и не найдут
следа,
потом по смутным песням
и преданьям
определят:
он создан для труда.
И вот отмоют
ржавчины узоры,
бессмертной крови сгустки
на броне,
прицепят плуги,
заведут моторы
и двинут по цветущей целине.
И древний танк,
забыв о нашей ночи,
победным ревом
сотрясая твердь,
потащит плуги,
точно скот рабочий,
по тем полям, где нес
огонь и смерть.6Мечи острим и готовим латы
затем, чтоб миру предстала Ты
необоримой, разящей,
крылатой,
в сиянье Возмездия и Мечты.
К тебе взывают сестры и жены,
толпа обезумевших матерей,
и дети,
бродя в городах сожженных,
взывают к тебе:
«Скорей, скорей!»
Они обугленные ручонки
тянут к тебе во тьме, в ночи…
Во имя
счастливейшего ребенка
латы готовим, острим мечи.
Всё шире ползут
кровавые пятна,
в железном прахе земля,
в пыли…
Так будь же готова
на подвиг ратный —
освобожденье всея земли!
Надо уничтожить болезни!
Средств у республики нет — трат много.
Поэтому в 1922 году в пользу голодающих
все облагаются специальным налогом.
Налогом облагается все трудоспособное население:
Все мужчины от 17 до 60
и все женщины от 17 до 55 лет.
Никому исключений нет. Смотрите — вот сколько с кого налогу идет: Если рабочий или служащий получает ставку до 9 разряда —
50 коп. золотом должны платить такие служащие и рабочие.
Прочие,
получающие свыше 9 разряда,
такие могут
платить 1 рубль налогу.
Крестьянин, не пользующийся наемным трудом,
1 рубль должен внесть,
и 1 р. 50 коп. тот, у кого наемные рабочие есть.
Остальные граждане —
каждый
тоже
полтора рубля внесть должен.Следующих граждан освобождает от налога декрет:
Во-первых, красноармейцев и милиционеров —
у этих заработков нет.
Во-вторых, учащихся в государственных учреждениях не касается налог.
Учащемуся платить не из чего — надо, чтобы доучиться мог.
Лица, пользующиеся социальным обеспечением, освобождаются тоже.
Кому государство помогает — тот платить не может.
Если на попечении женщины нетрудоспособный или она имеет до 14 лет детей, —
налог не платить ей.
(Разумеется, если сами хозяйство ведут,
если нет ни нянек, ни горничных тут.)
Если домашняя хозяйка
обслуживает семью в пять человек или более пяти,
с нее налог не будет идти.
В голодающих местностях освобождается каждый крестьянин
(если в 21-м году он
от хлебофуражного налога освобожден),
с такого брать нечего, —
чтоб он прожить мог,
для этого и вводится теперешний налог.
Рабочие и крестьяне, не пользующиеся наемным трудом,
если у них семья большая или неработоспособных полный дом,
могут подать ходатайство.
Если нетрудоспособных много,
то свыше трех
на каждого ребенка до 14 лет и на каждого нетрудоспособного
45 к. скидывается налога.
Голод не терпит.
Весь налог должен быть отдан
не позднее 31 мая 1922 года.
Чтобы голодный прокормиться мог,
надо точно внесть в срок.Кто срок пропустит — наказать надо.
С тех за каждый просроченный полный или неполный месяц
взыскивается 100% месячного оклада.
А кто до 30 июля налог не сдаст,
думая, что с него взятки гладки,
тот
тройной налог внесет
в принудительном порядке.
Ты не любишь меня, — нет сомненья, —
Ненавидишь меня и клянешь
И перу моему в озлобленьи
Постоянно угрозы ты шлешь.
Ты не любишь меня… Мои строки
Ядовиты, как жало змеи;
В них и желчи, и грязи потоки, —
И не любишь ты песни мои!
Ведь с гримасою горечь лекарства
Принимает дитя от врача,
От луны убегает коварство,
Скорпион — от дневного луча…
Твои боги — тельцы золотые —
Все повергнуты мною во прах;
На далекие звезды святые
Указал я тебе в небесах.
Не бывает пророка в отчизне!
Тот, кто правду всегда говорит,
Терпит зло и гонение в жизни
И лохмотьями вечно покрыт.
Ты сказал мне, безумец несчастный,
Когда свергнул я ложных богов:
«Мне не надо свободы напрасной!
Пусть я буду под гнетом оков!»
Совершил ли ты доброе дело?
Что принес ты родимой стране?
Или жизнью гордишься ты смело,
Что провел ты в обжорстве и сне?
Ты не любишь меня… Не за то ли,
Что о долге твержу я всегда?..
Чтоб добиться достойнейшей доли,
Надо много борьбы и труда!
О себе и о детях подумай!
Свою веру, язык сохрани!
Я избавлюсь от мысли угрюмой, —
И меня ты, как хочешь, кляни!
Пронесутся года вереницей,
Уж истлеет мой прах без следа, —
И ваш грех над моею гробницей
Ваши дети оплачут тогда!
Из повести «Городок Окуров»1Позади у нас — леса,
Впереди — болото.
Господи! Помилуй нас!
Жить нам — неохота.Скушно, тесно, голодно —
Никакой отрады!
Многие живут лет сто —
А — зачем их надо? Может, было б веселей,
Кабы вдоволь пищи…
Ну, а так — живи скорей,
Да и — на кладбище! 2Боже, мы твои люди,
А в сердцах у нас злоба!
От рожденья до гроба
Мы друг другу — как звери! С нами, господи, буди!
Не твои ли мы дети?
Мы толкуем о вере,
О тебе, нашем свете…3Пресвятая богородица,
Мати господа всевышнего!
Обрати же взор твой ласковый
На несчастную судьбу, детей!
В темных избах дети малые
Гибнут с холода и голода,
Их грызут болезни лютые,
Глазки деток гасит злая смерть!
Редко ласка отца-матери
Дитя малое порадует,
Их ласкают — только мертвеньких,
Любят — по пути на кладбище…4Правду рассказать про вас
Я никак не смею,
Потому вы за нее
Сломите мне шею…
Будь я ровня вам, тогда
Я бы — не боялся,
И без всякого труда
Над вами посмеялся.
Стыдно мне смотреть на вас,
Стыдно и противно…5Ходят волки по полям да по лесам,
Воют, морды поднимая к небесам.
Я волкам — тоской моей,
Точно братьям, кровно сроден,
И не нужен, не угоден
Никому среди людей!
Тяжело на свете жить!
И живу я тихомолком.
И боюся — серым волком —
Громко жалобу завыть! 6Эх, попел бы я веселых песен!
Да кому их в нашем месте нужно?
Город для веселья — глух и тесен.
Все живут в нем злобно и недужна
В городе у нас — как на погосте —
Для всего готовая могила.
Братцы мои! Злую склоку бросьте,
Чтобы жить на свете легче было! 7Снова тучи серые мчатся над болотами,
Разлилася в городе тишина глубокая,
Люди спят, измучены тяжкими заботами,
И висит над сонным небом одноокое…
В небе тучи гонятся за слепой луной,
Полем тихо крадется чья-то тень за мной…8Полем идут двое —
Старый с молодым.
Перед ними — тени
Стелются, как дым.
Старый молодому
Что-то говорит,
Впереди далеко
Огонек горит…
Узкою тропинкою
Тесно им итти,
Покрывают тени
Ямы на пути.
Оба спотыкаются,
Попадая в ямы,
Но идут тихонько
Дальше все и прямо.
Господи владыко,
Научи ты их,
Как дойти средь ночи
До путей твоих! 9Господи, помилуй!
Мы — твои рабы!
Где же взять нам силы
Против злой судьбы
И нужды проклятой?
В чем мы виноваты?
Мы тебе — покорны,
Мы с тобой — не спорим,
Ты же смертью черной
И тяжелым горем
Каждый день и час
Убиваешь нас!
На прибрежьи, в ярком свете,
Подошла ко мне она,
Прямо, близко, как Весна,
Как подходят к детям дети,
Как скользит к волне волна,
Как проходит в нежном свете
Новолунняя Луна.
Подошла, и не спросила,
Не сказала ничего,
Но внушающая сила, —
Луч до сердца моего, —
Приходила, уходила,
И меня оповестила,
Что, слиянные огнем,
Вот мы оба вместе в нем.
«Как зовут тебя, скажи мне?»
Я доверчиво спросил.
И, горя во вспевном гимне,
Вал прибрежье оросил.
Как просыпанное просо,
Бисер, нитка жемчугов, —
Смех, смешинки, смех без слов,
И ответ на всклик вопроса,
Слово нежной, юной: «Тосо!»
Самоанское: «Вернись!»
Имя — облик, имя — жало.
Звезды много раз зажглись,
Все ж, как сердце задрожало,
Слыша имя юной, той,
По-июньски золотой,
Так дрожит оно доныне,
В этой срывчатой пустыне
Некончающихся дней,
И поет, грустя о ней.
В волосах у юной ветка
С голубым была огнем,
Цветик с цветиком, как сетка
Синих пчел, сплетенных сном.
Тосо ветку отдала мне,
Я колечко ей надел.
Шел прилив, играл на камне,
Стаи рыб, как стаи стрел,
Уносились в свой предел.
Эта ветка голубая, —
Древо Грусти имя ей,
Там, где грусть лишь гостья дней,
Там, где Солнце, засыпая,
Не роняет на утес
Бледных рос, и в душу слез,
Там, где Бездна голубая
Золотым велела быть,
Чтобы солнечно любить.
А. П. Милюкову
Ну-ка! Валите и бук, и березу,
Деревцо малое, ствол вековой,
Осокорь, дубы, и сосну, и лозу,
Ясень и клен, — все под корень долой!
Поле чтоб было! А поле мы вспашем;
Годик, другой и забросим потом...
Голую землю, усталую — нашим
Детям оставим и прочь отойдем!
А уж чтоб где приберечь по дороженьке
Дерево, чтобы дало́ оно тень,
Чтобы под ним утомленные ноженьки
Вытянул путник в удушливый день, —
Этой, в народе, черты не отыщется,
Ветру привольно и весело рыщется!
Сколько в далекую даль не гляди,
Все пустота — ничего впереди!
Но остаются по лесе печальники...
Любит наш темный народ сохранять
Рощицы малые! Имя им — жальники!
Меткое имя, — умеют назвать!
В местности голой совсем потонувши,
Издали видный каким-то пятном,
Жальник едва прозябает, погнувши
Ветви под тяжким, глухим бытием!..
Мощные вихри насквозь пробирают,
Солнце отвсюду бесщадно палит;
Влаги для роста куда не хватает...
Жалок ты жальник... нерадостный вид...
Бедный ты, бедный! Совсем беззащитен...
Но бережет тебя черный народ :
Хворых березонек, чахлых ракитин
Он не изводит в конец, не дерет...
И, беспощадно снося великанов
С их глубоко разветвленных корней, —
В избах, в поддонках разбитых стаканов,
В битых горшочках, на радость детей,
Всюду охотно разводит герани,
Гонит корявый лимон из зерна!..
Скромные всходы благих начинаний
Чахнут в пыли, в паутине окна...
Мудрецом слыву в селенье
Я, старик, скрипач простой,
Потому что от рожденья
Не пивал вина с водой.
Любо скрипкой на поляне
Молодежь мне созывать.
Собирайтесь, поселяне,
Здесь под дубом поплясать!
Встарь под этот дуб сходились
За советом, за судом.
Сколько раз враги мирились
Под густым его шатром!
Не слыхал он слова брани,
Видел только тишь да гладь.
Собирайтесь, поселяне,
Здесь под дубом поплясать!
О владельце знатном вашем
Пожалейте: в замке там
Как завидует он нашим
Незатейливым пирам!
Дружный смех тут на поляне;
Он один изволь скучать.
Собирайтесь, поселяне,
Здесь под дубом поплясать!
Не хулите тех, что с вами
Чтить священства не хотят,
А желайте, чтоб плодами
Был богат их луг и сад.
Вместе надо, христиане,
Не молиться, так гулять.
Собирайтесь, поселяне,
Здесь под дубом поплясать!
Если ниву родовую
Ты обнес вокруг плетнем,
Не топчи же и чужую
И не тронь своим серпом.
Будешь знать тогда заране,
Что в наследье детям дать.
Собирайтесь, поселяне,
Здесь под дубом поплясать!
После горя прожитого
Мир опять наш край живит:
Не гоните ж прочь слепого,
Что с дороги бурей сбит.
Скольким в этом урагане
Дом и кров пришлось терять!
Собирайтесь, поселяне,
Здесь под дубом поплясать!
Вот мое вам наставленье.
Здесь, в тени густых ветвей,
Дети, всем привет, прощенье!
Обнимитеся дружней!
На моей родной поляне
Должен вечно мир сиять.
Собирайтесь, поселяне,
Здесь под дубом поплясать!
(Секретарю японского посольства в СПБ.).
Европа старая, что потрясла Китай,
Сама пугливо ждет внезапных потрясений,—
И ты — Япония, ты ей не подражай!
Учись у ней, — уча. Твой самобытный гений
Пусть будет вечно чужд заемных вдохновений,
И да цветет твой ярко-пестрый рай
Без наших гордых грез и поздних сожалений…
Пускай твоя толпа, одетая в родной,
Цветной, просторный шелк, без ссоры с трудовой
Тысячелетней стариной,
Идет вперед без пресыщенья,
Без наглой нищеты, без рабского смиренья,
И силой мерного теченья своего
Ни разу не смутит покоя твоего. Люблю я остров твой, зеленый, отдаленный,
Богатый сам собой, без наших торгашей,
Трудолюбивою рукой твоих детей
Возделанный, как камень драгоценный
В жемчужном поясе морей…
(Секретарю японского посольства в СПБ.).
Европа старая, что потрясла Китай,
Сама пугливо ждет внезапных потрясений,—
И ты — Япония, ты ей не подражай!
Учись у ней, — уча. Твой самобытный гений
Пусть будет вечно чужд заемных вдохновений,
И да цветет твой ярко-пестрый рай
Без наших гордых грез и поздних сожалений…
Пускай твоя толпа, одетая в родной,
Цветной, просторный шелк, без ссоры с трудовой
Тысячелетней стариной,
Идет вперед без пресыщенья,
Без наглой нищеты, без рабского смиренья,
И силой мерного теченья своего
Ни разу не смутит покоя твоего.
Люблю я остров твой, зеленый, отдаленный,
Богатый сам собой, без наших торгашей,
Трудолюбивою рукой твоих детей
Возделанный, как камень драгоценный
В жемчужном поясе морей…
Как Дионисия из царства
Изгнал храбрец Тимолеон,
Тиран, пройдя чрез все мытарства,
Открыл в Коринфе пансион.
Тиран от власти не отстанет:
Законы в школе издает;
Нет взрослых, так детей тиранит.
Тиран тираном и умрет.
Ведь нужно все чинить и ведать —
Он справедлив, хотя и строг:
Как подадут детя́м обедать —
Сейчас с их трапезы налог.
Несут, как некогда в столицу,
Орехи, виноград и мед.
Целуйте все его десницу!
Тиран тираном и умрет.
Мальчишка, глупый, как овечка,
Последний в школе ученик,
В задачку раз ввернул словечко:
«Тиран и в бедствиях велик».
Тиран, бессмыслицу читая,
«Он далеко, сказал, пойдет», —
И сделал старшим негодяя.
Тиран тираном и умрет.
Потом, другой раз как-то, слышит
Он от фискала своего,
Что там в углу товарищ пишет,
Должно быть, пасквиль на него.
«Как? Пасквиль?! Это все от воли!
Ремнем его! И чтоб вперед
Никто писать не смел бы в школе!»
Тиран тираном и умрет.
И день и ночь его страшили
Следы измены и интриг.
Раз дети на дворе дразнили
Двоих каких-то забулдыг.
Кричит: «Идите без боязни!
Им нужен чужеземный гнет.
Я им отец — им ну́жны казни».
Тиран тираном и умрет.
Отцы и матери озлились
На непотребный пансион
И Дионисия решились
И из Коринфа выгнать вон.
Так чтоб, как прежде, благодатно
Теснить и грабить свой народ —
В жрецы вступил он. Вот так знатно!
Тиран тираном и умрет.