До всего, чем бывал взволнован,
Как пред смертью, мне дела нет.
Оправданья тут никакого:
Возраст зрелости — сорок лет.Обо всем сужу, как обычно,
Но в себя заглянуть боюсь,
Словно стал ко всему безразличным,
А, как прежде, во всё суюсь.Словно впрямь, заглянувши в бездну,
Вдруг я сник, навек удручён,
Словно впрямь, — раз и я исчезну,
Смысла нет на земле ни в чём.Это — я. Хоть и это дико.
Так я жить не умел ни дня.
Видно, возраст, подкравшись тихо,
В эти мысли столкнул меня.И в душе удивленья нету,
Словно в этом — его права,
Словно с каждым бывает это
В сорок лет или в сорок два.Нет, попозже приходит старость,
Да и сил у меня — вполне.
Знать, совсем не её усталость
Прелесть дней заслонила мне.Знать, не возраст — извечный, тихий,
Усмиряющий страсти снег,
А всё то же: твой лик безликий,
Твоя глотка, двадцатый век! А всё то же — теперь до гроба.
Только глотка. Она одна.
Думал: небо, а это — нёбо,
Пасти черная глубина.И в душе ни боли, ни гнева,
Хоть себя и стыдишься сам.
Память знает: за нёбом — небо,
Да ведь больше веришь глазам.И молчит, не противясь даже,
Память, — словно и вправду лжёт…
Ну и ладно! Но давит тяжесть:
Видно, память, и смолкнув, жжёт.Ни к чему оно, жженье это,
Только снова во всё суюсь.
И сужу.- Хоть мне дела нету.
Хоть в себя заглянуть боюсь.
Во избежание умственных брожений,
стихи написав,
объясняю их:
стихи
в защиту
трудовых сбережений,
но против стяжателей,
глупых и скупых
Иванов,
пожалуй, слишком
экономией взволнован.
Сберегательная
книжка
завелась у Иванова.
Иванов
на книжку эту
собирает
деньги
так —
бросивши
читать газету,
сберегает
в день
пятак.
Нежен
будучи
к невесте,
он
в кино
идет не вместе.
Не води
невест и жен —
и полтинник
сбережен.
Принимает
друга
сто́ймя,
чай
пустой
и то не даст вам.
Брата
выгонит из дома,
зря
не тратясь
на хозяйство.
Даже
бросил
мылом мыться —
сэкономлю-де
немножко.
И наутро
лапкой
рыльце
моет он,
как моет кошка.
Но зато
бывает рад он
приобресть
кольцо на палец:
— Это, мол,
хотя и трата,
но,
кольцо
на случай спрятав,
я
имею
капиталец. —
Какое дело
до стройки,
до ломки —
росли б
сбережений комья.
Его
интересует
из всей экономики
только
своя экономия.
Дни
звенят
галопом конниц,
но у парня
мысли звонче:
как бы
это
на червонец
набежал
еще червончик.
Мы
не бережливости ругатели,
клади
на книжку
лишки,
но помни,
чтоб книжкой сберегательной
не заслонялись
другие книжки.
Помни,
что жадность
людям
дана
не только на гроши,
строительству
жадность
отдай до дна,
на жизнь
глаза
расширь!
Обличитель чужого разврата,
Проповедник святой чистоты,
Ты, что камень на падшего брата
Поднимаешь, — сойди с высоты!
Уж не первый в величье суровом,
Враг неправды и лени тупой,
Как гроза, своим огненным словом
Ты царишь над послушной толпой.
Дышит речь твоя жаркой любовью,
Без конца ты готов говорить,
И подумаешь, собственной кровью
Счастье ближнему рад ты купить.
Что ж ты сделал для края родного,
Бескорыстный мудрец-гражданин?
Укажи, где для дела благого
Потерял ты хоть волос один!
Твоя жизнь, как и наша, бесплодна,
Лицемерна, пуста и пошла…
Ты не понял печали народной,.
Не оплакал ты горького зла.
Нищий духом и словом богатый,
Понаслышке о всем ты поешь
И бесстыдно похвал ждешь, как платы
За свою всенародную ложь.
Будь ты проклято, праздное слово!
Будь ты проклята, мертвая лень!
Покажись с твоей жизнию новой,
Темноту прогоняющий день!
Перед нами — немые могилы,
Позади — одна горечь потерь…
На тебя, на твои только силы,
Молодежь, вся надежда теперь.
Много поту тобою прольется
И, быть может, в глуши, без следов,
Очистительных жертв принесется
В искупленье отцовских грехов.
Нелегка твоя будет дорога,
Но иди — не погибнет твой труд.
Знамя чести и истины строгой
Только крепкие в бурю несут.
Бесконечное мысли движенье,
Царство разума, правды святой —
Вот прямое твое назначенье,
Добрый подвиг на почве родной!
Творец похвальной «Россиады»,
Любитель и любимец муз,
Твой глас, под скипетром Паллады,
Удобен множить их союз.
На лире ли когда бряцаешь
Екатеринины дела,
Сердца ты сладко проникаешь,
Святится праведна хвала.
Желаешь ли ты править нравы —
Перо твое являет нам
Священны Нумины уставы
За дар счастливым временам.
Пильпаи, Федры, Лафонтены
Тебе могли бы подражать.
Во храм ли вступишь Мельпомены,
Ты можешь страсти возбуждать.
Пастушьи ль игры, или смехи,
Иль сельску славишь простоту —
Являешь новы в ней утехи,
Поя природы красоту.
Гнушаяся ль когда пороком,
Желаешь добродетель петь —
Твой ум, в течении широком,
Нигде не может укоснеть.
Твоим пленяясь стихотворством
И петь тобою ободрен,
К совету твоему упорством
Мой разум не был отягчен.
Привержен к музе справедливой,
Я чувствовал во времена,
Что стыдно быть бесплодной нивой,
Где пали добры семена.
Но лишь к Парнасу приближаюсь,
Страшусь пиитов я суда;
И в песнях скоро утомляюсь,
И тщетного бегу труда.
Коль судишь ты меня нестрого,
Воспримешь ревность вместо дел;
Хоть петь тебя не мог я много,
Но чувствовал, когда я пел.
Стени ты, дух, во мне! стени, изнемогая!
Уж нет тебя, уж нет, Элиза дорогая!
Во младости тебя из света рок унес.
Тебя уж больше нет. О день горчайших слез!
Твоею мысль моя мне смертью не грозила.
О злая ведомость! Ты вдруг меня сразила.
Твой рок судил тебе в цветущих днях умреть,
А мой сказать «прости» и ввек тебя не зреть.
Как я Московских стен, спеша к Неве, лишался,
Я плакал о тебе, однако утешался,
И жалость умерял я мысленно судьбой,
Что я когда-нибудь увижуся с тобой.
Не совершилось то, ты грудь мою расшибла.
О сладкая моя надежда, ты погибла!
Как мы прощалися, не думали тогда,
Что зреть не будем мы друг друга никогда,
Но жизнь твоя с моей надеждою промчалась.
О мой несчастный век! Элиза, ты скончалась!
Оставила ты всех, оставила меня,
Любовь мою к себе в мученье пременя.
Без утешения я рвуся и рыдаю;
Но знать не будешь ты вовек, как я страдаю.
Смертельно мысль моя тобой огорчена;
Элиза, ты со мной навек разлучена.
Когда к другой отсель ты жизни прелетаешь,
Почто уже в моей ты мысли обитаешь
И представляешься смятенному уму,
К неизреченному мученью моему?
Чувствительно в мое ты сердце положенна,
И живо в памяти моей изображенна:
Я слышу голос твой, и зрю твою я тень.
О лютая напасть! презлополучный день!
О слух! противный слух! известие ужасно!
Пролгися; ах, но то и подлинно и ясно!
Крепись, моя душа! Стремися то снести!
Элиза, навсегда, любезная, прости!
Мимо окон, все чаще весною,
Погробальные поезды тянутся,
А за ними печали растут, как волна за волною:
Жены мертвых в надеждах обманутся,
Дети их сиротами останутся;
Сыновья, удаляясь на вечный покой,
Унесут в гроб с собою мечты золотые,
И польются, польются рекой
Слезы матери, слезы святые.
И все чаще проходят печальные
Под окном кортежи погребальные;
У толпы городской перепуганный вид,
Самый воздух способствует сплину,
И все чаще и чаще могильщика заступ стучит,
Пробивая замерзшую глину…
Но утешимся…
Долг отдав почивших на печальной тризне,
Похороним мертвых и вернемся к жизни.
Нечего томиться нам напрасным страхом:
Смерть неумолимо каждым новым взмахом
Грозного оружья над толпой живущей
Расчищает место юности грядущей.
С каждым новым взмахом валится в могилу
Все, что только давит молодую силу:
Старые преданья с поколеньем старым,
Дикость предрассудков с самодурством ярым
И застой упорный, враг людей давнишний…
Что ни день — спадает с жизни тормоз лишний,
Что ни день, то гибнут грубые понятья,
Произвол и рабство… Так утешьтесь, братья!
Рвите с темным прошлым роковые нити
И свои поминки в праздник обратите.
В одном из тех домов, придуманных развратом,
Где всем предложена наемная кровать,
На ложе общих ласк, еще недавно смятом,
И мы нашли приют — свою любовь скрывать.
Был яркий летний день, но сдвинутые шторы
Отрезывали нас от четкого луча;
Во мгле искусственной ловил я только взоры
Да тени смутные прически и плеча.
Вся жизнь была в руках; я слышал все биенья,
Всю груди теплоту, все линии бедра;
Ты прилегла ко мне, уже в изнеможеньи,
И ты на миг была — как нежная сестра.
Но издали, крутясь, летела буря страсти…
Как изменились вдруг внизу твои глаза!
И ложе стало челн. У буйных волн во власти,
Промчался он, и вихрь — сорвал все паруса!
И мне пригрезилось: сбылась судьба земного.
Нет человечества! Ладью влечет хаос!
И я, встречая смерть, искал поспешно слова,
Чтоб трепет выразить последних в мире грез.
Но вместо слов был бред, и, неотступно жаля,
Впивался и томил из глубины твой взгляд.
Твой голос слышал я: «Люблю! твоя! мой Валя!»
Ладья летит быстрей… и рухнул водопад.
И мы на берегу очнулись в брызгах пены.
Неспешно, как из форм иного бытия,
Являлся внешний шум и выступали стены,
Сливалось медленно с действительностью «я».
Когда ж застенчиво, лицо в густой вуали,
На улицу за мной ты вышла из ворот,
Еще был яркий день, пролетки дребезжали,
И люди мимо шли — вперед, вперед…
Когда аэродромы отступленья
Под Ельней, Вязьмой иль самой Москвой
Впервые новичкам из пополненья
Давали старт на вылет боевой, –
Прости меня, разведчик мирозданья,
Чьим подвигом в веках отмечен век, –
Там тоже, отправляясь на заданье,
В свой космос хлопцы делали разбег.
И пусть они взлетали не в ракете,
И не сравнить с твоею высоту,
Но и в своем фанерном драндулете
За ту же вырывалися черту.
За ту черту земного притяженья,
Что ведает солдат перед броском,
За грань того особого мгновенья,
Что жизнь и смерть вмещает целиком.
И может быть, не меньшею отвагой
Бывали их сердца наделены,
Хоть ни оркестров, ни цветов, ни флагов
Не стоил подвиг в будний день войны.
Но не затем той памяти кровавой
Я нынче вновь разматываю нить,
Чтоб долею твоей всемирной славы
И тех героев как бы оделить.
Они горды, они своей причастны
Особой славе, принятой в бою,
И той одной, суровой и безгласной,
Не променяли б даже на твою.
Но кровь одна, и вы — родные братья,
И не в долгу у старших младший брат.
Я лишь к тому, что всей своею статью
Ты так похож на тех моих ребят.
И выправкой, и складкой губ, и взглядом,
И этой прядкой на вспотевшем лбу…
Как будто миру — со своею рядом –
Их молодость представил и судьбу.
Так сохранилась ясной и нетленной,
Так отразилась в доблести твоей
И доблесть тех, чей день погас бесценный
Во имя наших и грядущих дней.
Приветствую тебя, опустошенный дом,
Завядшие дубы, лежащие кругом,
И море синее, и вас, крутые скалы,
И пышный прежде сад — глухой и одичалый!
Усталым путникам в палящий летний день
Еще даешь ты, дом, свежительную тень,
Еще стоят твои поруганные стены,
Но сколько горестной я вижу перемены!
Едва лишь я вступил под твой знакомый кров,
Бросаются в глаза мне надписи врагов,
Рисунки грубые и шутки площадные,
Где с наглым торжеством поносится Россия;
Все те же громкие, хвастливые слова
Нечестное врагов оправдывают дело.
Вздохнув, иду вперед; мохнатая сова
Бесшумно с зеркала разбитого слетела;
Вот в угол бросилась испуганная мышь…
Везде обломки, прах; куда ни поглядишь,
Везде насилие, насмешки и угрозы;
А из саду в окно вползающие розы,
За мраморный карниз цепляясь там и тут,
Беспечно в красоте раскидистой цветут,
Как будто на дела враждебного народа
Набросить свой покров старается природа;
Вот ящерица здесь меж зелени и плит,
Блестя как изумруд, извилисто скользит,
И любо ей играть в молчании могильном,
Где на пол солнца луч столбом ударил пыльным…
Но вот уж сумерки; вот постепенно мгла
На берег, на залив, на скалы налегла;
Все больше в небе звезд, в аллеях все темнее,
Душистее цветы, и запах трав сильнее;
На сломанном крыльце сижу я, полон дум;
Как тихо все кругом, как слышен моря шум…
Дела велики, благородны
Не покоряются векам,
И смертные богоподобны
Зерцалом вечным служат нам;
Пусть грозный старец сокрушает
Их обелиски, алтари,
Но дел с землей их не сравняет,
Не меркнут славы их зари.
Кто сей в поле брани —
Смертный, полубог ли
Дни свои кончает?
Рать уныла россов,
И с ланит героев
Слез поток стремится.
Кто сей? — гром метавший
Из десницы мщенья
На полях при Красном
И полки несметны
Нового Мамая
В мрачный ад пославший?
Смерть! разить помедли,
Да свершит Кутузов
Подвиг, им начатый,
Да расторгнет цепи
Склепанных народов,
Да спасет Европу.
Тщетно! в гроб нисходит
Наше упованье;
Плачь, рыдай, Россия!
Плен твой сокрушивший
Сам в оковах смерти;
Плачь, велик урон твой.
Нет, прерви рыданье,
Мать племен несметных!
Сын твой жив, не умер,
Жить в веках позднейших
Будет твой спаситель:
Гроб есть дверь к бессмертью.
От Невы до Тага
И от гор Рифейских,
Вечным льдом покрытых,
До Атланта древня,
На плечах могучих
Небеса носяща,
Слава протрубит всем
Подвиг Михаила,
Прелетит чрез волны
Шумны океана,
Оглушит свет новый
Звуком дел геройских.
И святым останкам,
Полубога праху
Из далеких краев,
От концев вселенны
Придут поклониться
Поздные потомки.
И вождя на гробе,
Дел его великих
Славой распаленны,
Поклянутся смертью
Умирать героев
За спасенье братий.
Но тиран! не льстися
Тщетною надеждой;
Россов есть довольно,
В ад готовых свергнуть
Адскую гордыню
И карать противных.
Знай, что сам всевышний
Россов есть защита;
Он хранит народ свой,
Он во бранях вождь наш;
Богу сил и браней
Кто противустанет?
Скоро день настанет
Мщения господня,
Скоро грянут громы
Из десницы вышней,
И погибнет с шумом
Память нечестивых.
Посмотри; в избе, мерцая,
Светит огонек;
Возле девочки-малютки
Собрался кружок;
И, с трудом от слова к слову
Пальчиком водя.
По печатному читает
Мужичкам дитя.
Мужички в глубокой думе
Слушают, молчат;
Разве крикнет кто, чтоб бабы
Уняли ребят.
Бабы суют детям соску,
Чтобы рот заткнуть,
Чтоб самим хоть краем уха
Слышать что-нибудь.
Даже, с печи не слезавший
Много-много лет,
Свесил голову и смотрит,
Хоть не слышит, дед.
Что ж так слушают малютку, -
Аль уж так умна?..
Нет! одна в семье умеет
Грамоте она.
И пришлося ей, младенцу,
Старикам прочесть
Про желанную свободу
Дорогую весть.
Самой вести смысл покамест
Темен им и ей.
Но все чуют над собою
Зорю новых дней...
Вспыхнет, братья, эта зорька!
Тьма идет к концу!
Ваши детки уж увидят
Свет лицом к лицу!
Тьма пускай еще ярится!
День взойдет могуч!
Вещим оком я уж вижу
Первый светлый луч.
Он горит уж на головке,
Он горит в очах
Этой умницы малютки
С книжкою в руках!
Воля, братья, — это только
Первая ступень
В царство мысли, где сияет
Вековечный день.
Зимы холодное и ясное начало
Сегодня в дверь мою три раза простучало.
Я вышел в поле. Острый, как металл,
Мне зимний воздух сердце спеленал,
Но я вздохнул и, разгибая спину,
Легко сбежал с пригорка на равнину,
Сбежал и вздрогнул: речки страшный лик
Вдруг глянул на меня и в сердце мне проник.
Заковывая холодом природу,
Зима идет и руки тянет в воду.
Река дрожит и, чуя смертный час,
Уже открыть не может томных глаз,
И все ее беспомощное тело
Вдруг страшно вытянулось и оцепенело
И, еле двигая свинцовою волной,
Теперь лежит и бьется головой.
Я наблюдал, как речка умирала,
Не день, не два, но только в этот миг,
Когда она от боли застонала,
В ее сознанье, кажется, проник.
В печальный час, когда исчезла сила,
Когда вокруг не стало никого,
Природа в речке нам изобразила
Скользящий мир сознанья своего.
И уходящий трепет размышленья
Я, кажется, прочел в глухом ее томленье,
И в выраженье волн предсмертные черты
Вдруг уловил. И если знаешь ты,
Как смотрят люди в день своей кончины,
Ты взгляд реки поймешь. Уже до середины
Смертельно почерневшая вода
Чешуйками подергивалась льда.
И я стоял у каменной глазницы,
Ловил на ней последний отблеск дня.
Огромные внимательные птицы
Смотрели с елки прямо на меня.
И я ушел. И ночь уже спустилась.
Крутился ветер, падая в трубу.
И речка, вероятно, еле билась,
Затвердевая в каменном гробу.
Каждый день, по утрам, по опушке лесной,
Я один прохожу, лишь поля предо мной.
Каждый день, ввечеру, близ плакучих берез,
Я в душе проношу закипания слез.
Неоглядная ширь. Непостижная тишь.
Я горел. Я пришел. Почему ж ты молчишь?
Ты, моя, не моя. Ты родимая мать.
Но с тобой не могу я медлительно ждать.
Но с тобой не могу быть в бесславных боях,
Потому что в крылах есть могучий размах.
Все твои сыновья это братья мои.
Все! И вор, и злодей! Всех кажи! Не таи!
Но, родимая мать, как палач палачу,
Буду брату в борьбе! Палача — не хочу!
И убить не хочу. Но и быть не хочу
Там, где вольно нельзя быть дневному лучу.
Я крылатый твой сын, я певучий певец,
Я восторгом обжег много быстрых сердец.
Ну и вот наконец… Вижу долю мою…
Я один средь полей… И как нищий стою…
Помоги же мне, мать! О, родимая мать!
Научи же меня, с кем войну воевать.
А не хочешь войны, — а довольна собой, —
Отпусти же меня на простор голубой.
Горы злобы
аж ноги гнут.
Даже
шея вспухает зобом.
Лезет в рот,
в глаза и внутрь.
Оседая,
влезает злоба.
Весь в огне.
Стою на Риверсайде.
Сбоку
фордами
штурмуют мрака форт.
Небоскрёбы
локти скручивают сзади,
впереди
американский флот.
Я смеюсь
над их атакою тройною.
Ники Картеры
мою
недоглядели визу.
Я
полпред стиха —
и я
с моей страной
вашим штанишкам
бросаю вызов.
Если
кроха протухла,
плеснится,
выбрось
весь
прогнивший кус.
Посылаю к чертям свинячим
все доллары
всех держав.
Мне бы
кончить жизнь
в штанах,
в которых начал,
ничего
за век свой
не стяжав.
Нам смешны
дозволенного зоны.
Взвод мужей,
остолбеней,
цинизмом поражён!
Мы целуем
— беззаконно! —
над Гудзоном
ваших
длинноногих жён.
День наш
шумен.
И вечер пышен.
Шлите
сыщиков
в щёлках слушать.
Пьём,
плюя
на ваш прогибишен,
ежедневную
«Белую лошадь».
Вот и я
стихом побрататься
прикатил и вбиваю мысли,
не боящиеся депортаций:
ни сослать их нельзя
и не выселить.
Мысль
сменяют слова,
а слова —
дела,
и глядишь,
с небоскрёбов города,
раскачав,
в мостовые
вбивают тела —
Вандерлипов,
Рокфеллеров,
Фордов.
Но пока
доллар
всех поэм родовей.
Обирая,
лапя,
хапая,
выступает,
порфирой надев Бродвей,
капитал —
его препохабие.
1.
ГАЛИЦИЙСКАЯ ПЕСНЯНеподвижны крылья мельниц.
Что молоть-то? Хлеб не сжат!
Грустно ветки лип-отшельниц
Над Галицией дрожат.Горько, братья, тошно, братья,
Посылать своих детей
Под австрийские проклятья,
Под удары их плетей! В день суровый — бабы выли;
Не излечится тоска,
Если в рекруты забрили
И сынка, и муженька.Да велят идти сражаться
С братом русским, как с врагом.
Как же сердцу тут не сжаться
Гордой мыслью о другом! С Богом, братья! Рабство сбросим,
Смело встанем без оков.
Мы не даром имя носим
Угро-руссов от веков.Пусть война встает пожаром —
В нем свободы нам заря,
В нем трепещет в блеске яром
Знамя Белого Царя! Прочь кокарды и погоны
Швабов! Выше русский стяг!
Мы австрийские патроны
Не истратим на пустяк! Пусть не сняли урожая,
Но зато наш мирный край,
Австрияков поражая,
Снимет славы урожай!
2.
СЕРБСКАЯ ПЕСНЯЧерная туча над Сербией
Повисла с июльских страд,
И грома удары первые
Скоро ее потрясли.Наглым полетом хищника
Черный кобчик взлетел.
В синем Дунае — розовой
И мутной стала вода.Наши смелые юноши
Гибнут в славном бою,
Прекрасные наши девушки
Молятся и плачут о них.Но не даром, товарищи,
Льется сербская кровь.
Мужайтесь в час испытания,
Дети орлов степных.Защитники дела правого,
Свою не жалейте жизнь, —
Освобожденная Сербия
Не забудет ваших имен.А вы молитесь, прекрасные,
Чтобы в смертном бою
Сломил черного ворона
Светлый Ангел славян.
У нас сегодня было бы смешно
Решать вопрос о равноправье женщины,
Он, как говорится, «обеспечено»
И жизнью всей давно подтверждено.
Мы говорим: жена, товарищ, мать.
Мы произносим: равенство, свобода,
И все-таки природа есть природа,
И что-то здесь не надо забывать.
Ведь часто милым сами ж до зари
Мы шепчем: — Зяблик… Звездочка родная!
А через год, от силы через три
Все это тихо, напрочь забываем.
И вот уже вам просто наплевать,
Что «зяблик» ваш, окончив день рабочий,
Такие тащит сумки, между прочим.
Каких и слон не смог бы приподнять!
И почему ж душа у вас не стынет
И на себя не разбирает злость,
Когда вас в дрему телевизор кинет,
А «звездочка» утюг в прихожей чинит
Иль в кухне заколачивает гвоздь!
А матери, что дарят день-деньской
Нас лаской и заботами своими…
Они не согласятся на покой,
Но и нельзя ж крутиться им порой
Почти в каком-то тракторном режиме!
Да, никакой их труд не испугает.
Все, если надо, смогут и пройдут.
Но нас что навряд ли возвышает,
И я без колебаний утверждаю:
Есть женский труд и есть неженский труд!
Не зря же в нашем лексиконе есть
Слова или понятие такое.
Как «рыцарство», или «мужская честь»,
Иль попросту «достоинство мужское»!
Нет, ведь не скидка женщине нужна,
А наша чуткость в счастье и кручине.
И если нету рыцарства в мужчине,
То, значит, просто грош ему цена!
И я к мужчинам обращаю речь:
Давайте будем женщину беречь!
День вечерел. Косая тень
Ложилась низко и широко…
Заутра праздник, вещий день
Ильи, гремящего пророка…
Приди ты, немощный,
Приди ты, радостный!
Звонят ко всенощной,
К молитве благостной.
И звон смиряющий
Всем в душу просится,
Окрест сзывающий,
В полях разносится!
В Холмах, селе большом,
Есть церковь новая;
Воздвигла божий дом
Сума торговая;
И службы божие
Богато справлены,
Икон подножия
Свечьми уставлены.
И стар и млад войдет —
Сперва помолится,
Поклон земной кладет,
Кругом поклонится;
И стройно клирное
Поется пение,
И дьякон мирное
Твердит глашение:
О благодарственном
Труде молящихся,
О граде царственном,
О всех трудящихся,
О тех, кому в удел
Страданье задано…
А в церкви дым висел,
Густой от ладана,
И заходящими
Лучами сильными
И вкось блестящими
Столбами пыльными —
От солнца — божий храм
Горит и светится;
Стоит Алешка там
И также светится
Довольством, радостью,
Здоровьем в добрый час,
Удачей, младостью
И тем, что в первый раз
На кружку вынул он
Из сумки кожаной
И слышал медный звон
Копейки вложенной,
В труде добытой им…
В окно ж открытое
Несется синий дым
И пенье слитое…
За аулом далеко
заржала кобыла…
«Расскажи нам, Шалико,
что с тобою было.
От каких тяжелых дел,
не старея,
молодым ты поседел,
спой скорее».
— «Подымался в горы дым,
ночь — стыла.
Заезжали джигиты
белым — с тыла.
Потемнели звезды,
небеса пусты,
над ущельем рос дым,
зашуршали кусты.
Я шепчу, я зову.
Тихи сакли.
Окружили наш аул
белых сабли.
Шашки светятся.
Сердце, молчи!
В свете месяца —
зубы волчьи.
За зарядом заряд…
Пики близки.
У меня в газырях —
наших списки.
Скачок в стремя!
Отпустил повода,
шепчу в темя:
«Выручай, Тахад**а**!»
Натянула погода,
мундштук гложет,
отвечает Тахада,
моя лошадь:
«Дорогой мой товарищ,
мне тебя жалко.
Сделаю, как говоришь,
амханаго Шалико!»
С копыт камни,
горы мимо,
вот уже там они —
в клочьях дыма.
Ас-ас-ас-ас! —
визжат пули.
Раз-раз-раз-раз! —
шапку сдули.
Разметавши коня,
черной птицей
один на меня
сбоку мчится.
На лету обнялись,
сшиблись топотом
и скатились вниз,
и лежим оба там.
Туман в глазах,
сломал ногу…
Но не дышит казак:
слава богу!
Полз день, полз ночь
горит рана.
Рано — поздно,
поздно — рано.
Ногу в листья обложив,
вы меня вынесли.
В этой песне нету лжи,
нету вымысла.
Грудь моя пораненная
конца избежала…»
Жареная баранина
на конце кинжала.
В кольцо, в кольцо!
Пики далеко!
Кацо, кацо,
Нико, Шалико!
О ты, не раз со мной встречавший смерти вид,
Когда нас Брут водил во времена былыя,
Кто возвратил тебя, мой дорогой квирит,
Отеческим богам под небеса родныя?
Помпей, товарищ мой, первейший из друзей,
С кем часто долгий день вином мы коротали,
В венках, сирийский весь растративши елей,
Которым волоса душистые сияли!
С тобой я пережил Филиппы, при тебе
Бежал, безславно щит свой покидая в страхе…
В тот день и мужество низвергнулось в борьбе,
И грозные бойцы в крови легли во прахе.
Но средь врагов меня, в туман сокрыв густой,
Испуганнаго, спас Меркурий быстрокрылый;
Тебя жь в сражение за новою волной
Опять умчал прилив неотразимой силой.
И так обещанный Зевесу пир устрой,
И отдыха ищи для членов утомленных
Войною долгою, под лавр склонившись мой —
Да не щади тебе бутылок обреченных.
Массийской влагою разымчивой щедрей
Фиялы светлые наполни, и смелее
Из емких раковин благоуханья лей.
Кто позаботится достать плюща скорее,
Иль мирта для венков? Кого-то изберет
Венера во главу пирующаго круга?
Со мной теперь любой эдонец не сопьет:
Так сладко буйствовать при возвращеньи друга.
О ты, что смерти страх не раз со мной делил,
Когда нас Брут водил во времена былые, —
Кто наконец тебя квиритом возвратил
Отеческим богам под небеса родные?
Помпей, товарищ мой, первейший из друзей,
С кем часто долгий день вином мы коротали,
В венках, сирийский весь растративши елей,
Которым волоса душистые сияли!
С тобой я пережил Филиппы, при тебе
Бежал, бесславно щит свой покидая в страхе…
В тот день и мужество низвергнулось в борьбе,
И грозные бойцы в крови легли во прахе.
Но средь врагов меня, в туман сокрыв густой,
Испуганного, спас Меркурий быстрокрылый,
Тебя ж в сражение за новою волной
Опять умчал прилив неотразимой силой.
Итак, обещанный Зевесу пир устрой,
И отдыха ищи для членов, утомленных
Войною долгою, под лавр склонившись мой, —
Да не щади тебе бутылок обреченных.
Массийской влагою разымчивой щедрей
Фиалы светлые наполни, и смелее
Из емких раковин благоуханья лей.
Кто позаботится достать плюща скорее
Иль мирта для венков? Кого-то изберет
Венера во главу пирующего круга?
Со мной теперь любой эдонец не сопьет:
Так сладко буйствовать при возвращеньи друга.
На первой дней моих заре
То было рано поутру в Кремле,
То было в Чудовом монастыре.
Я в келье был, и тихой и смиренной,
Там жил тогда Жуковский незабвенный.
Я ждал его, и в ожиданье
Кремлевских колколов я слушал завыванье,
Следил за медною бурей,
Поднявшейся в безоблачной лазури —
И вдруг смененной пушечной пальбой —
Все вздрогнули, понявши этот вой.
Хоругвью светозарно-голубой
Весенний первый день лазурно-золотой
Так и пылал над праздничной Москвой.
Тут первая меня достигла весть,
Что в мире новый житель есть
И новый царский гость в Кремле
Ты в этот час дарован был земле.
С тех пор воспоминанье это
В душе моей согрето
Так благодатно и так мило —
В теченье стольких лет не изменив жило,
Меня всю жизнь так верно провожало.
И ныне, в ранний утра час,
Оно все так же дорого и мило,
Мой одр печальный посетило,
И благодатный праздник возвестило.
И мнилось мне всегда,
Что этот раннего событья самый час
Мне будет на всю жизнь благим предзнаменованьем.
И не ошибся я: вся жизнь моя прошла
Под этим кротким благостным влияньем.
И милосердою судьбою
Мне было счастье суждено,
Что весь мой век я над собою
Созвездье видел все одно —
Его созвездье — и будь же до конца оно
Моей единственной звездою.
И много, много раз
Порадуй этот день и этот мир, и нас…
Иные дни — иное дело!
Бывало, помнишь ты, барон,
Самонадеянно и смело
Я посещал наш Геликон;
Молва стихи мои хвалила,
Я непритворно верил ей,
И поэтическая сила
Огнем могущественным била
Из глубины души моей! А ныне? — Миру вдохновений
Далеко недоступен я;
На лоне скуки, сна и лени
Томится молодость моя!
Моей Камены сын ослушной,
Я чужд возвышенных трудов,
Пугаюсь их — и равнодушно
Гляжу на поприще стихов.
Блажен, кто им не соблазнялся!
Блажен, кто от его сует,
Его опасностей и бед
Ушел в себя — и там остался!..
Завидна славы благодать,
Привет завиден многолюдной;
Но часто ль сей наградой чудной
Ласкают нас? И то сказать —
Непроходимо-беспокойно
Служенье Фебу в наши дни:
В раздолье буйной толкотни,
Кричат, бранятся непристойно
Жрецы поэзии святой…
Так точно праздничной порой
Кипит торговля площадная;
Так говорливо вторит ей
Разноголосица живая
Старух, индеек и гусей!
Туда ль душе честолюбивой
Нести плоды священных дум?
Да увлекут они счастливо
Простонародный крик и шум!
А ты, прихвостница талантов
И повивальница стихов,
Толпа словесных дур и франтов —
Не цензурованных глупцов:
Не ты ль на подвиг православной
Поэта-юношу зовешь
И вдруг рукой самоуправной
Его же ставишь на правеж?
Не ты ль в судью и господина
Даешь Парнасу кой-кого,
И долго, долго твой детина,
Прищурясь, смотрит на него?
Вот так-то ныне область Феба
Мне представляется, барон.
Ты мирно скажешь: «Это сон,
Дар испытующего неба;
Он легким летом пролетит;
Так иногда в жару недуга,
Страдалец сердится на друга
И задушевного бранит!»Ну так, барон! Поэтов богу
Поставь усердную свечу,
Да вновь на прежнюю дорогу
Мои труды поворочу,
Да снова песнью сладкогласной
Я возвещу, что я поэт —
И оправдается прекрасно
Мне вдохновенный твой привет!
Однажды, однажды
Я вас увидал.
Увидевши дважды,
Я вас обнимал.А в сотую встречу
Утратил я пыл.
Тогда откровенно
Я вам заявил: — Без хлеба и масла
Любить я не мог.
Чтоб страсть не погасла,
Пеките пирог! Смотрите, как вяну
Я день ото дня.
Татьяна, Татьяна,
Кормите меня.Поите, кормите
Отборной едой,
Пельмени варите,
Горох с ветчиной.От мяса и кваса
Исполнен огня,
Любить буду нежно,
Красиво, прилежно…
Кормите меня! Татьяна выходит,
На кухню идет,
Котлету находит
И мне подает.…Исполнилось тело
Желаний и сил,
И черное дело
Я вновь совершил.И снова котлета.
Я снова любил.
И так до рассвета
Себя я губил.Заря занималась,
Когда я уснул.
Под окнами пьяный
Кричал: караул! Лежал я в постели
Три ночи, три дня,
И кости хрустели
Во сне у меня.Но вот я проснулся,
Слегка застонал.
И вдруг ужаснулся,
И вдруг задрожал.Я ногу хватаю —
Нога не бежит,
Я сердце сжимаю —
Оно не стучит.…Тут я помираю.Зарытый, забытый,
В земле я лежу,
Попоной покрытый,
От страха дрожу.Дрожу оттого я,
Что начал я гнить,
Но хочется вдвое
Мне кушать и пить.Я пищи желаю,
Желаю котлет.
Красивого чаю,
Красивых конфет.Любви мне не надо,
Не надо страстей,
Хочу лимонаду,
Хочу овощей! Но нет мне ответа —
Скрипит лишь доска,
И в сердце поэта
Вползает тоска.Но сердце застынет,
Увы, навсегда,
И желтая хлынет
Оттуда вода, И мир повернется
Другой стороной,
И в тело вопьется
Червяк гробовой.
Скажи! зачем, мечтатель юный,
Зачем умолкли так давно
Твои приманчивые струны?
Ужель в порывах стеснено,
Мой друг, твое воображенье?
Огнем бессмертным зажжено
В душах святое вдохновенье;
Храни его! Сей дивный жар
Творца доброт любимый дар.Когда, град пышный покидая,
В приюте сельском и родном
Ты, взор на волны устремляя,
Сидишь на берегу морском;
Когда безмолвно пред тобою
Волна несется за волною
Или, встревожена порой,
То зашумит, то засверкает, —
И невозвратно утекает,
Как радость жизни молодой;
Когда, явясь из тайной сени,
Луна мерцает в небесах,
И, может быть, усопших тени,
Мелькая, вьются в облаках,
И к нам от них эфирный шепот,
Как будто веет томный ропот, —
Ужели сердце не дрожит?
Ужель младой певец молчит? Ты цвел душой, ты наслаждался,
С утратой, с горем ты встречался;
Ты в юных летах обмечтал
Неверной жизни идеал;
Ты разлучен с сестрою милой,
Так рано схваченной могилой. —
Ее, мой друг, младая тень
Еще мрачит твой светлый день;
Так солнышко хотя сияет
И тучи бурные прошли,
Но молния видна вдали
И о грозе напоминает.Увы! на радость кто глядел
Сквозь слезы, — знай, того удел —
Поэзия; в тиши безвестной,
Она объемлет мир чудесный
Прекрасных дел, злодейств, страстей;
Она сердечной жизни повесть,
Минувших и грядущих дней
Урок, таинственная совесть.
Будь озарен ее красой,
Воспоминай, люби и пой!
О, тело женское есть песнь
В альбом миротворенья!
Сам Зевс туда ее вписал
В порыве вдохновенья.
И вдохновенный тот порыв
Увенчан был удачей;
Зевс как художник совладал
С труднейшею задачей!
Да, тело женское есть песнь —
Высокая песнь песней;
Упругих членов — песни строф —
Что может быть прелестней?
А шея? Сколько мыслей в ней,
И как построен ловко
На ней поэмы главный смысл —
Кудрявая головка!
Как остроумия полны
Бутоны груди чудной!
Как много дивной красоты
В цезуре междугрудной!
Округлость лядвей — знак, что ты,
Зевес, творишь пластично;
И скобки с фиговым листом
Придуманы отлично.
Твоя поэма не абстракт,
В ней плоть и кровь играют,
И губки, как две рифмы, в такт
Смеются и лобзают.
Во всем поэзия видна,
В движениях — блаженство!
И на челе ее лежит
Печать всесовершенства…
Склоняюсь в прах перед твоей
Поэмой неземною!
Мы — жалкие писаки, Зевс,
В сравнении с тобою.
И погружаюсь я вполне
В твое произведенье:
Учу его, и день и ночь
Отдал на изученье…
Да, день и ночь учу его
И принял много муки:
Иссохли ноги у меня
В избытке сей науки.
Скворцов-Степанов мне звонит,
Иван Иваныч мне бубнит,
Редактор-друг меня торопит:
«Брось! Пустяки, что чай не допит.
Звони во все колокола!
Ведь тут какие, брат, дела!»
«Что за дела? Ясней нельзя ли?»
«Шан-хай…»
«Шан-хай!!!»
«Кантонцы взяли!»
«Ур-р-ра, Иван Иваныч!»
«Ур-р-р…»
«Ты что там? Рот закрыл рукою?»
«Не то! Нам радостью такою
Нельзя хвалиться чересчур;
«Известья» — в этом нет секрета —
Официозная газета:
Тут очень тонкая игра.
Давай-ка лучше без «ура»,
Пиши пером, а не поленом, —
Над нашим «другом» — Чемберленом
Не измывайсь, не хохочи,
А так… чуть-чуть пощекочи,
Пособолезнуй мягко даже,
Посокрушайся, повздыхай:
«На кой-де леший в диком раже
Полезли, мистер, вы в Шанхай?
Ведь было ясно и слепому,
Понятно мальчику любому…
А вас нелёгкая… Ай-ай!
Добро б, какая-либо пешка,
Но вы… По вашему уму…»
Демьяша, злобная насмешка
Тут, понимаешь, ни к чему.
Пусть, очарованный собою,
К международному разбою
Он рвётся, как рвался досель.
Не нам, себе он сломит шею.
Ведь он работою своею
Льёт молоко на наш кисель:
Сейчас победно флаг народный
Взвился в Шанхае. «Рабства нет!»
А завтра весь Китай свободный
Пошлёт нам дружеский привет!
Тогда ты можешь не без шика
Взять с Чемберленом новый тон».
. . . . . . . . . . . . . . . .
Иван Иваныч, разреши-ка
Облечь всё это — в фельетон?!
Младой Рогер свой острый меч берет:
За веру, честь и родину сразиться!
Готов он в бой… Но к милой он идет:
В последний раз с прекрасною проститься!
«Не плачь! над нами щит Творца!
»Еще нас небо не забыло!
»Я буду верен до конца
»Свободе, мужеству и милой!».
Сказал, свой шлем надвинул, поскакал;
Дружина с ним; кипят сердца их боем;
И скоро строй неустрашимых стал
Перед врагов необозримым строем!
«Сей вид не страшен для бойца!
»И смерть ли небо мне судило,
»Останусь верен до конца
»Свободе, мужеству и милой!»
И, на врага взор мести бросив, он
Влетел в ряды как пламень-истребитель!
И вспыхнул бой! и враг ужь истреблен!
Но… победив, сражен и победитель.
Он почесть браннаго венца
Приял с безвременной могилой,
И был он верен до конца
Свободе, мужеству и милой.
Но где же ты, певец великих дел?
Иль песнь твоя твоей судьбою стала?..
Его ужь нет! он в край тот улетел,
Куда давно мечта его летала!
Он пал в бою и глас певца
Безсмертно дело освятило!
И он был верен до конца
Свободе, мужеству и милой.
Скажите, милые сестрицы,
Доехали ль, здоровы ль вы?
И обгорелыя столицы
Сочли ли дымные главы?
По Туле много ли гуляли?
Все те же ль там — завод, ряды,
И все ли там пересчитали
Вы наших прежних лет следы?
Покрытая пожарным прахом,
Москва, разбросанный скелет,
Вам душу охладила ль страхом?
А в Туле прах минувших лет
Не возвратил ли вспоминанья
О том, что было в оны дни,
Когда нам юность лишь одни
Пленительные обещанья
Давала на далекий путь,
Признав неопытность в поруку?..
Тогда, подав надежде руку,
Не мнили мы, чтоб обмануть
Могла сопутница крылата!
Но время опыт привело!
И многих, многих благ утрата
Велит сквозь темное стекло
Смотреть на счастие земное,
Чтобы сияние живое
Его пленительных лучей
Нам вовсе глаз не заслепило!..
Друзья, что верно в жизни сей?
Что просто, но что сердцу мило,
Собрав поближе в малый круг
(Чтоб взор наш мог окинуть вдруг),
Мечты уступим лишь начавшим
Идти дорогою земной
И жребия не испытавшим!
Для них надежды сон златой!
А нам будь в пользу пробужденье!
И мы, не мысля больше вдаль,
Терпеньем усладим печаль,
Веселью верой в провиденье
Неизменяемость дадим!
Сей день покоем озлатим,
Красою мыслей и желаний
И прелестью полезных дел,
Чтоб на неведомый предел
Сокровище воспоминаний
(Прекрасной жизни зрелый плод)
Нам вынесть из жилища праха
И зреть открытый нам без страха
Страны обетованной вход.
Один щенок
Был одинок,
Бродил он
Неприкаянно.
И наконец
Решил щенок:
Найду себе
Хозяина!
С утра собаки
Всех пород
С людьми
Выходят из ворот.
С людьми
Побыть мне хочется!
Зачем мне
Одиночество?
В каком-то
Дворике пустом
Один остался
С детства я…
И стал щенок
Мечтать о том,
Как будет он
Вилять хвостом,
Хозяина
Приветствуя.
И вот щенок
Пустился в путь.
Бежал он
За прохожими,
Но хоть спросил бы
Кто-нибудь:
Ты что
Такой встревоженный?
Нет, у людей
Свои дела:
Куда-то школьница
Прошла,
Прошли два длинных
Паренька…
Никто не смотрит
На щенка.
И, грустный,
Озабоченный,
Бежит он
Вдоль обочины.
Малыш
В коляске
Катится!
Малыш
В пушистом
Платьице.
Наверно, он
Возьмет
Щенка?!
Нет, он улегся
Спать пока.
Бежит девчонка,
Что-то ест.
Щенок — за ней!
Она — в подъезд!
Тоска
Напала
На щенка…
Догнал он
Деда, старика.
Но и у деда
Много дел,
Он на щенка
Не поглядел.
И так расстроился
Щенок,
Что он завыл
Отчаянно:
«Я одино-о-ок,
Я одино-о-о-ок,
Не нахожу-уууу
Хозяина!..»
Как вдруг
Увидели щенка
Две девочки,
Две Катеньки.
Они зовут
Издалека:
— Иди сюда,
Кудлатенький.
Одна кричит,
Всплеснув рукой:
— Ты нужен мне
Как раз такой!
Другая бросилась
К нему:
— Дай лучше я
Тебя возьму! —
Кудлатенький!
— Косматенький! —
Его ласкают
Катеньки.
Обнюхал девочек
Щенок,
Как завизжит
Отчаянно…
Сдержать он
Радости не мог:
Вдруг сразу —
Два хозяина!
Вот не такой, как двадцать лет назад,
а тот же день. Он мною в половине
покинут был, и сумерки на сад
тогда не пали и падут лишь ныне.
Барометр, своим умом дошед
до истины, что жарко, тем же делом
и мненьем занят. И оса — дюшес
когтит и гложет ненасытным телом.
Я узнаю пейзаж и натюрморт.
И тот же некто около почтамта
до сей поры конверт не надорвет,
страшась, что весть окажется печальна.
Всё та же в море бледность пустоты.
Купальщик, тем же опаленный светом,
переступает моря и строфы
туманный край, став мокрым и воспетым.
Соединились море и пловец,
кефаль и чайка, ржавый мёд и жало.
И у меня своя здесь жертва есть:
вот след в песке — здесь девочка бежала.
Я помню — ту, имевшую в виду
писать в тетрадь до сини предрассветной.
Я медленно навстречу ей иду -
на двадцать лет красивей и предсмертней.
— Всё пишешь, — я с усмешкой говорю.
Брось, отступись от рокового дела.
Как я жалею молодость твою.
И как нелепо ты, дитя, одета.
Как тщетно всё, чего ты ждешь теперь.
Всё будет: книги, и любовь, и слава.
Но страшен мне канун твоих потерь.
Молчи. Я знаю. Я имею право.
И ты надменна к прочим людям. Ты
не можешь знать того, что знаю ныне:
в чудовищных веригах немоты
оплачешь ты свою вину пред ними.
Беги не бед — сохранности от бед.
Страшись тщеты смертельного излишка.
Ты что-то важно говоришь в ответ,
но мне — тебя, тебе — меня не слышно.
Это кто накрыт в кровати
Одеялами на вате?
Кто лежит на трёх подушках
Перед столиком с едой
И, одевшись еле-еле,
Не убрав своей постели,
Осторожно моет щеки
Кипячёною водой?
Это, верно, дряхлый дед
Ста четырнадцати лет?
Нет.
Кто, набив пирожным рот,
Говорит: — А где компот?
Дайте то,
Подайте это,
Сделайте наоборот!
Это, верно, инвалид
Говорит?
Нет.
Кто же это?
Почему
Тащат валенки ему,
Меховые рукавицы,
Чтобы мог он руки греть,
Чтоб не мог он простудиться
И от гриппа умереть,
Если солнце светит с неба,
Если снег полгода не был?
Может, он на полюс едет,
Где во льдах живут медведи?
Нет.
Хорошенько посмотрите —
Это просто мальчик Витя,
Мамин Витя,
Папин Витя
Из квартиры номер шесть.
Это он лежит в кровати
С одеялами на вате,
Кроме плюшек и пирожных,
Ничего не хочет есть.
Почему?
А потому,
Что только он глаза откроет —
Ставят градусник ему,
Обувают,
Одевают
И всегда, в любом часу,
Что попросит, то несут.
Если утром сладок сон —
Целый день в кровати он.
Если в тучах небосклон —
Целый день в галошах он.
Почему?
А потому,
Что всё прощается ему,
И живёт он в новом доме,
Не готовый ни к чему.
Ни к тому, чтоб стать пилотом,
Быть отважным моряком,
Чтоб лежать за пулемётом,
Управлять грузовиком.
Он растёт, боясь мороза,
У папы с мамой на виду,
Как растение мимоза
В ботаническом саду.
Портрет Василия Андреевича Жуковского (О. А. Кипренский, 1815)
В этот день дал Бог нам друга
И нам праздник этот день!
Пусть кругом снега и вьюга
И январской ночи тень —
Ты, Вьельгорский, влагой юга
Кубок северный напень!
Все мы выпьем, все мы вскроем
Дно сердец и кубков дно
В честь того, кого запоем
Полюбили мы давно!
Будь наш тост ему отраден,
И от города Петра
Пусть отгрянет в Баден-Баден
Наше русское ура!
Он чудесный дар имеет
Всех нас спаивать кругом:
Душу он душою греет,
Ум чарует он умом
И волшебно слух лелеет
Упоительным стихом.
И под старость, духом юный,
Он все тот же чародей!
Сладкой песнью дышат струны,
И душа полна лучей.
Будь наш тост ему отраден,
И от города Петра
Пусть отгрянет в Баден-Баден
Наше русское ура!
Нас судьбы размежевали,
Брошен он в чужой конец,
Но нас чувства с ним связали,
Но он сердцем нам близнец;
Ни разлуки нет, ни дали
Для сочувственных сердец.
Нежной дружбы тайной силой
И судьбе наперелом
В нас заочно — друг наш милый,
И мы жизнью сердца — в нем.
Будь наш тост ему отраден,
И от города Петра
Пусть отгрянет в Баден-Баден
Наше русское ура!
Тихо-радостной тоскою
В этот час обятый сам,
Может статься, он мечтою
К нам прильнул и внемлет нам
И улыбкой и слезою
Откликается друзьям!
Радость в нем с печалью спорит,
Он и счастлив и грустит,
Нашим песням молча вторит
И друзей благодарит.
Будь наш тост ему отраден,
И от города Петра
Пусть отгрянет в Баден-Баден
Наше русское ура!
За рекой, на горе,
Лес зелёный шумит;
Под горой, за рекой,
Хуторочек стоит.
В том лесу соловей
Громко песни поёт;
Молодая вдова
В хуторочке живёт.
В эту ночь-полуночь
Удалой молодец
Хотел быть навестить
Молодую вдову…
На реке рыболов
Поздно рыбу ловил;
Погулять, ночевать
В хуторочек приплыл.
«Рыболов мой, душа!
Не ночуй у меня:
Свёкор дома сидит, —
Он не любит тебя…
Не сердися, плыви
В свой рыбачий курень;
Завтра ж, друг мой, с тобой
Гулять рада весь день». —
«Сильный ветер подул…
А ночь будет темна!..
Лучше здесь, на реке,
Я просплю до утра».
Опознился купец
На дороге большой;
Он свернул ночевать
Ко вдове молодой.
«Милый купчик-душа!
Чем тебя мне принять…
Не топила избы,
Нету сена, овса.
Лучше к куму в село
Поскорее ступай;
Только завтра, смотри,
Погостить заезжай!» —
«До села далеко;
Конь устал мой совсем;
Есть свой корм у меня, —
Не печалься о нём.
Я вчера в городке
Долго был — всё купил;
Вот подарок тебе,
Что давно посулил». —
«Не хочу я его!..
Боль головушку всю
Разломила насмерть;
Ступай к куму в село».
«Эта боль — пустяки!..
Средство есть у меня:
Слова два — заживёт
Вся головка твоя».
Засветился огонь,
Закурилась изба;
Для гостей дорогих
Стол готовит вдова.
За столом с рыбаком
Уж гуляет купец…
(А в окошко глядит
Удалой молодец)…
«Ты, рыбак, пей вино!
Мне с сестрой наливай!
Если мастер плясать —
Петь мы песни давай!
Я с людями люблю
По-приятельски жить;
Ваше дело — поймать,
Наше дело — купить…
Так со мною, прошу,
Без чинов — по рукам;
Одну басню твержу
Я всем добрым людям:
Горе есть — не горюй,
Дело есть — работай;
А под случай попал —
На здоровье гуляй!»
И пошёл с рыбаком
Купец песни играть,
Молодую вдову
Обнимать, целовать.
Не стерпел удалой,
Загорелсь душа!
И — как глазом моргнуть —
Растворилась изба…
И с тех пор в хуторке
Никого не живёт;
Лишь один соловей
Громко песню поёт…
Корабли плывут
В Константинополь.
Поезда уходят на Москву.
От людского шума ль
Иль от скопа ль
Каждый день я чувствую
Тоску.
Далеко я,
Далеко заброшен,
Даже ближе
Кажется луна.
Пригоршнями водяных горошин
Плещет черноморская
Волна.
Каждый день
Я прихожу на пристань,
Провожаю всех,
Кого не жаль,
И гляжу все тягостней
И пристальней
В очарованную даль.
Может быть, из Гавра
Иль Марселя
Приплывет
Луиза иль Жаннет,
О которых помню я
Доселе,
Но которых
Вовсе — нет.
Запах моря в привкус
Дымно-горький,
Может быть,
Мисс Митчел
Или Клод
Обо мне вспомянут
В Нью-Йорке,
Прочитав сей вещи перевод.
Все мы ищем
В этом мире буром
Нас зовущие
Незримые следы.
Не с того ль,
Как лампы с абажуром,
Светятся медузы из воды?
Оттого
При встрече иностранки
Я под скрипы
Шхун и кораблей
Слышу голос
Плачущей шарманки
Иль далёкий
Окрик журавлей.
Не она ли это?
Не она ли?
Ну да разве в жизни
Разберёшь?
Если вот сейчас её
Догнали
И умчали
Брюки клёш.
Каждый день
Я прихожу на пристань,
Провожаю всех,
Кого не жаль,
И гляжу все тягостней
И пристальней
В очарованную даль.
А другие здесь
Живут иначе.
И недаром ночью
Слышен свист, —
Это значит,
С ловкостью собачьей
Пробирается контрабандист.
Пограничник не боится
Быстри.
Не уйдёт подмеченный им
Враг,
Оттого так часто
Слышен выстрел
На морских, солёных
Берегах.
Но живуч враг,
Как ни вздынь его,
Потому синеет
Весь Батум.
Даже море кажется мне
Индиго
Под бульварный
Смех и шум.
А смеяться есть чему
Причина.
Ведь не так уж много
В мире див.
Ходит полоумный
Старичина,
Петуха на темень посадив.
Сам смеясь,
Я вновь иду на пристань,
Провожаю всех,
Кого не жаль,
И гляжу все тягостней
И пристальней
В очарованную даль.
На луну не раз любовался я,
На жемчужный дождь светлых струй ея.
Но другой луны, но других небес
Чудный блеск раскрыл — новый мир чудес.
Не луну я знал — разве тень луны,
Красотам ночей я не знал цены.
Я их здесь узнал: здесь сказалось мне
Все, что снится нам в баснословном сне.
Смотришь — ночь не ночь, смотришь — день
не день;
Голубой зарей блещет ночи тень.
Разглядеть нельзя в голубой дали,
Где конец небес, где рубеж земли.
Вспыхнул свод небес под огнем лампад;
Всех красавиц звезд не обхватит взгляд,
И одна другой веселей горит
И на нас милей и нежней глядит.
Вот одна звезда из среды подруг
Покатилась к нам и погасла вдруг.
Чешуей огня засверкал Босфор,
Пробежал по нем золотой узор.
Средь блестящих скал великан утес
Выше всех чело и светлей вознес.
Кипарис в тени серебром расцвел,
И блестят верхи минаретных стрел.
Скорлупой резной чуть струю задев,
Промелькнул каик. Перл восточных дев
Невидимкой в нем по волнам скользит;
С головы до ног тканью стан обвит;
И, дремотой чувств услаждая лень,
Пронеслась она, как немая тень.
Золотые сны, голубые сны
Сходят к нам с небес на лучах луны.
Негой дышит ночь, что за роскошь в ней!
Нет, нигде таких не видать ночей,
И молчит она, и поет она,
И душе одной ночи песнь слышна.