В холоде ветра
зимы напев.
Туч небеса полны.
И листья сохнут,
не пожелтев,
Вянут, -
а зелены.
Листьям свое не пришлось дожить.
Смял их
морозный день.
Сжатые сроки…
Идут дожди…
Осень в Караганде.
Новые зданья
сквозь дождь
глядят,
В каплях —
еще нежней
Бледный
зеленый
сухой наряд
Высаженных
аллей,
И каждый
свое не доживший лист
Для сердца —
родная весть.
Деревья,
как люди, -
не здесь родились,
А жить приходится —
здесь.
И люди в зданьях
полны забот,
Спешат,
и у всех дела…
И людям тоже недостает
Еще немного
тепла,
Но сроки сжаты,
и властен труд,
И надо всегда спешить…
И многие
так
на ходу
умрут,
Не зная,
что значит
жить…
Мы знаем…
Но мы разошлись с тобой.
Не мы,
а жизнь развела…
И я сохраняю
бережно
боль,
Как луч
твоего тепла.
Но я далеко,
и тебя здесь нет,
И все это —
тяжело.
Как этим листьям —
зеленый цвет,
Мне нынче —
твое тепло.
Но сроки сжаты,
и властен труд,
И глупо
бродить, скорбя…
Ведь люди
без многого
так живут,
Как я живу
без тебя.
1Целый день одна забота:
Сеть вязать не уставая,
Слушать, как у ног уютно
Кот мурлычет и поет.
Сердце ж девушки — пушинка:
Под дыханием случайным
Подымается, кружится,
Тает в небе голубом.
Так и сердце бедной Дженни:
Майкель дунул — закружилось
Сердце легкое и с ветром
Над заливом понеслось.
Над заливом ходит ветер,
Шляпу с Майкеля срывает,
Щеки смуглые румянит,
Брызжет пеной и поет.
И как голубь сизокрылый,
Сердце трепетное Дженни
Вслед за Майкелем несется
По всклокоченным волнам.
И когда, взойдя над морем,
Месяц пламя разливает, —
Майкель знает: это сердце
Радостью благовестит!
И когда росой холодной
По утрам покрыты кудри,
Майкель знает — это сердце
По любви своей грустит!
Целый день — одна забота:
Сеть вязать не уставая,
Слушать, как у ног уютно
Кот мурлычет и поет.2Ах, у Майкеля в котомке
Много вкусных есть вещей:
Две лепешки просяные,
Фляжка доброго вина.
Третий день, как, бросив школу,
Он в родной поплыл залив,
Шумные считает волны
И смеется невзначай.
Майкель, Майкель, ты покинул
В скучном маленьком поселке
Девушку с косою русой —
Дочь трактирщика она.
Дженни, Дженни, надо ль плакать,
Если Майкель вышел в море,
Если Майкель смотрит в небо
И смеется невзначай?
Тр-стий день в трактир приходит
Рыжий Джек из Бирмингама, —
Новая на нем зюйдвестка,
Блещут салом сапоги.
Требует он кружку пива,
С шиллинга не просит сдачи —
И глядит, глядит на Дженни,
Крутит ус и щурит глаз.
Дженни, Дженни, надо ль плакать,
Если Майкель вышел в море,
Если Майкель смотрит в небо
И смеется невзначай!
<…> Кто сей, превознесен на каменной твердыне,
Седящий на коне, простерший длань к пучине,
Претящ до облаков крутым волнам скакать
И вихрям бурным понт дыханьем колебать? —
То Петр. Его умом Россия обновленна,
И громких дел его исполненна вселенна.
Он, видя чресл своих предзнаменитый плод,
Соплещет радостно с превыспренних высот.
И медь, что вид его на бреге представляет,
Чувствительной себя к веселию являет;
И гордый конь его, подемля легкость ног,
Желает, чтоб на нем седящий полубог
Порфирородную летел лобзать девицу,
Поздравить россам вновь востекшую денницу.<…>
Целую я тебя, о вожделенный град,
Жилище чистых муз, собрание отрад!
Петрополь! буди мне благословен навеки,
И да текут твои спокойно реки,
И здания твои, взнесены к высоте
Пребудут навсегда в блестящей красоте.
Не мог помыслить я, чтоб смертного трудами
Ты был сооружен, о чудо меж градами!
Кто сей, я вопрошал, великий человек,
Который столь тебя величеством облек?
Но образ зря Петров, в меди изображенный,
Величествен, высок и славой осененный
И простирающий свою державну длань,
Да воины текут бестрепетно на брань,
Под коим гордый конь, как будто жив, крутится
И на высокий холм бессмертия стремится,
Познал я, что его всемощная рука,
Толико в крепости и в бранех высока,
Воздвигнула тебя, да видит вся вселена,
Колико в нем душа была неутомленна.
КОММЕНТАРИИ
Подготовка текста и комментарии Н.Д.Кочетковой
В роще девки гуляли
Калина ли моя, малина ли моя!
И весну прославляли.
Калина и пр.
Девку горесть морила,
Калина и пр.
Девка тут говорила:
Калина и пр.
«Я лишилася друга.
Калина и пр.
Вянь, трава чиста луга,
Калина и пр.
Не всходи, месяц ясный,
Калина и пр.
Не свети ты, день красный,
Калина и пр.
Не плещите вы, воды!
Калина и пр.
Не пойду в короводы,
Калина и пр.
Не нарву я цветочков,
Калина и пр.
Не сплету я веночков.
Калина и пр.
Я веселья не знаю,
Калина и пр.
Друг, тебя вспоминаю
Калина и пр.
Я и денно и ночно.
Калина и пр.
В день и в ночь сердцу тошно.
Калина и пр.
Я любила сердечно
Калина и пр.
И любить буду вечно.
Калина и пр.
Сыщешь ты дорогую,
Калина и пр.
Отлучився — другую
Калина и пр.
Сыщешь милу, прекрасну
Калина и пр.
И забудешь несчастну.
Калина и пр.
Та прекраснее будет,
Калина я пр.
Да тебя позабудет.
Калина я пр.
Ах, а я не забуду,
Калина и пр.
Сколько жить я ни буду.
Калина и пр.
Не пойдут быстры реки
Калина и пр.
Ко источнику ввеки.
Калина и пр.
Так и мне неудобно
Калина и пр.
Быть неверной подобно».
Калина и пр.
Пятьдесят лет —
пятьдесят вех;
пятьдесят лет —
пятьдесят лестниц;
Медленный всход
на высоту;
всход на виду
у сотен сплетниц.
Прямо ли, криво ли
лестницы прыгали,
под ветром, под ношей ли, —
ярусы множились,
Узкие дали
вдруг вырастали,
гор кругозоры
низились, ожили.
Где я? — высоко ль? —
полвека — что цоколь;
что бархат — осока
низинных болот.
Что здесь? — не пьяны ль
молчаньем поляны,
куда и бипланы
не взрежут полет?
Пятьдесят лет —
пятьдесят вех;
пятьдесят лет —
пятьдесят всходов.
Что день, то ступень,
и стуки минут —
раздумья и труд,
год за годом.
Вышина…
Тишина…
Звезды — весть…
Но ведь знаю,
День за днем
будет объем
шире, и есть —
даль иная!
Беден мой след!
ношу лет
знать — охоты нет!
ветер, непрошен ты!
Пусть бы путь досягнуть
мог до больших границ,
прежде чем ниц
ринусь я, сброшенный!
Пятьдесят лет —
пятьдесят вех;
пятьдесят лет —
пятьдесят лестниц…
Еще б этот счет! всход вперед!
и пусть на дне —
суд обо мне
мировых сплетниц!
Колеблются стебли зеленой долины,
Их красит цветов разноцветный убор.
А справа и слева дымятся вершины,
Дымятся вершины торжественных гор.
Я бросил свой дом, он исчез за горами,
Оставил навеки родную семью.
Под Небом глубоким с его облаками,
Меж гор многоснежных, в раздумьи стою.
Я жду, чтобы брызнули краски рассвета,
Чтоб легкий от гор удалился дымок.
Но в сердце напрасно ищу я ответа,
Где Запад и Север, где Юг и Восток.
Я жду. Все воздушней оттенки Лазури.
Над сонной долиной — немой полусвет.
Бледнеют обрывки умолкнувшей бури.
И вот загорается где-то рассвет.
Блеснули цветы пробужденной долины.
В небесном пространстве заискрился день.
Но с левой горы, с недоступной вершины,
Легла на меня исполинская тень.
Я стал удаляться от тени угрюмой,
Но тень, вырастая, скользила за мной.
Долина блистала смеющейся думой,
А я был преследуем тьмою ночной.
И вспыхнул закат перламутрово-алый,
За горы склонялся задумчивый день,
До новой горы доходил я, усталый,
И с правой горы опрокинулась тень.
И тени слились. И заря догорела.
И горы окутались в сумрак ночной.
С вершины к вершине, протяжно, несмело,
Пророчества духов неслись надо мной.Год написания: без даты
Годы многих веков
Надо мной цепенеют.
Это так тяжело,
Если прожил балуясь…
Я один —
Я оставил свою Дульцинею,
Санчо-Пансо в Германии
Лечит свой люэс…
Гамбург,
Мадрид,
Сан-Франциско,
Одесса —
Всюду я побывал,
Я остался без денег…
Дело дрянь.
Сознаюсь:
Я надул Сервантеса,
Я — крупнейший и истории
Плут и мошенник…
Кровь текла меж рубцами
Земных операций,
Стала слава повальной
И храбрость банальной,
Но никто не додумался
С мельницей драться, —
Это было бы очень
Оригинально!
Я безумно труслив,
Но в спокойное время
Почему бы не выйти
В тяжелых доспехах?
Я уселся на клячу.
Тихо звякнуло стремя,
Мне земля под копытом
Желала успеха…
Годы многих веков
Надо мной цепенеют.
Я умру —
Холостой,
Одинокий
И слабый…
Сервантес! Ты ошибся:
Свою Дульцинею
Никогда не считал я
Порядочной бабой.
Разве с девкой такой
Мне возиться пристало?
Это лишнее,
Это ошибка, конечно…
После мнимых побед
Я ложился устало
На огромные груди,
Большие, как вечность.
Дело вкуса, конечно…
Но я недоволен —
Мне в испанских просторах
Мечталось иное…
Я один…
Санчо-Пансо хронически болен.
Слава грустной собакой
Плетется за мною.
Мы живём в большом селе Большие Вилы,
Нас два брата, два громилы.
Я ошибочно скосил дубову рощу,
Брату — это даже проще.Нас все любят, но боятся жутко —
Вдвоём мы
Не жидки!
Мы с понятьем, конечно, не шутка —
Убьём по
Ошибке.Вот послали нас всем миром — мы и плачем —
К чертям собачьим, к чертям собачьим,
Но нашли мы избавление от смерти
И сами вышли в собачьи черти! Мы теперь овёс едим горстями.
Кто скажется —
Под дых ему!
И с предшествующими чертями
Собачимся
По-ихнему.Ну побыли мы чертями — и обратно:
Понятно, приятно!
Если встретим мы кого-нибудь дорогой —
Брат просит: «Не трогай!»Я ещё чуть-чуть тренировался —
Гнул дула
На танке.
И поэтому братан боялся —
Я: «Здравствуй!»
Он — в дамки! Жить можно бы, и даже — смело,
Но нет подходящего дела.
Так и мыкаемся с братом по свету,
А дела подходящего нету.Я всегда кричу братану:
«Гляди в оба,
Братень!
Я маленько поотстану,
Может, обо-
ротень!»Но послали на селе нас, как и раньше,
Куда подальше, куда подальше…
Мы же с братиком протопали планету —
Такого места в помине нету! И задумали мы с братом думку
Вдвоём мы
В три смены…
Брат все двери искусал — и всё ж дотумкал:
Пойдём мы
В спортсмены!
Два Жоржика в Париже
С припрыжкой кенгуру, —
Погуще и пожиже, —
Затеяли игру.
Один, расставя бюсты
Поэтов мировых,
Их мажет дегтем густо,
Оплевывает их.
Другой же тщетно память
Беспамятную трет,
И, говоря меж нами,
Напропалую врет.
Полны мальчишки рвенья,
Достойного похвал,
Из вздора нижут звенья
И издают журнал.
«Звено» мальчишек глупо,
Как полое звено,
Но все ж тарелку супа
Приносит им оно.
Зане есть зритель, падкий
До мыльных пузырей.
Ах, знает мальчик гадкий,
У чьих шалит дверей!
Ведь в том-то все и дело,
Таков уж песни тон:
В столице оголтелой
Живет один Антон.
Его воззренья крайни
На многие дела,
Мальчишек любит втайне,
Их прыть ему мила.
А так как не без веса
Сей старый господин,
Антону льстит повеса
И друг его — кретин.
За это под защиту
Мальчишек взял Антон,
И цыкает сердито
На несогласных он:
Не тронь его мальчишек, —
И жидких, и пустых,
Отчаянных лгунишек,
По-новому простых.
Их шалости глубинны
Их пошлости тонки.
Мальчишки неповинны
За все свои грешки…
«Погуще» и «пожиже»
За старца пьют вино.
Вот почему в Париже
И нижется «Звено».
В день судьбины раздраженной,
Как расстался я с тобой,
Тмился свет в глазах полдневный
Дух всех сил лишался мой.
Я, ах! тем лишь утешался,
Душу в теле удержал,
Что не на век разлучался
И тебя, мой свет, терял,
Что увижусь, мнил, с тобою,
Минет бедство и, с грозою
Грудь несчастьем хоть терзалась,
Дух отчаяньем страдал,—
Но к тебе мысль обращалась,
Тем отраду получал.
Я, твердя мою разлуку,
И надеждой меня льстил,
За несносну что я муку
Тебе буду паче мил,
Что во мзду моей напасти
Непременна будешь в страсти.
Но, о! злобна мысль и злейша,
Ты те мненьи прочь взяла.
Ах! изменница лютейша!
Ты другому уж мила.
Тою ж страстью, что явила
Ты твою ко мне любовь,
Ты иного обольстила
И давала клятвы вновь
И, я чаю, уверяла,
Что меня совсем не знала.
Жертвуй сердцем, жизнь презревши
И души моей всю страсть,
Новый пламень ты возжегши,
Приключивши мне напасть
Хоть с восторгом обожаешь
Жар совместника мово,
Но опосле ты узнаешь,
Что он страстнее тово,
Кто тобою себя губит,
Никогда тебя не любит.
1776
Чудесный вид, волшебная краса!
Белы, как день, земля и небеса!
Вдали, кругом, холодная немая —
Везде одна равнина снеговая;
Везде один безбрежный океан,
Окованный зимою великан!
Все ночь и блеск! Ни облака, ни тучи
Не пронесет по небу вихрь летучий,
Не потемнит воздушного стекла…
Природа спит уныла и светла!..
Чудесный вид, волшебная краса!
Белы, как день, земля и небеса!
Великий град на берегах Неглинной,
Святая Русь под мантией старинной.
Москва — приют радушной доброты, —
Тревогой дня утомлена и ты!
Покой и мир на улицах столицы;
Еще кой-где мелькают колесницы,
Во весь опор, без милости гоня,
Извозчик бьет еще кой-где коня;
На пустырях и крик и разговоры
И между тем бессонные дозоры…
Чудесный вид, волшебная краса!
Белы, как день, земля и небеса!
Зачем же ты, невинное дитя,
Так резво день минувший проведя
Между подруг примерно-благонравных,
Теперь одна, в мечтаньях своенравных,
Проводишь ночь печально у окна?
Но что я? Нет! Ты, вижу, не одна:
Мне зоркий глаз, мне свет твоей лампады
Не изменят!.. Ах, ах! твои наряды
Упали с плеч!.. Дитя мое! Адель
Не духа ли влечешь ты на постель?
Чудесный вид, волшебная краса!
Белы, как день, земля и небеса!
Увы! Увы! бессонницей томимый,
Волнуемый тоской непостижимой —
Я потерял рассеянный мой ум!
То вижу блеск, то чудится мне шум,
Невнятные, прерывные стенанья,
И страстные, горячие лобзанья!
Проказница, жестокая Адель!
Да кто же он, счастливый этот Лель?
Кто этот сильф?.. Свершилось! Нет отрады,
Потух огонь изменницы-лампады!
Чудесный вид! Волшебная краса!
Белы, как день, земля и небеса!
Подлец ли я, что я ее покинул,
Ее, с которой прожил тpoe лет,
Что, может быть, уйдя, ей сердце вынул?
Подлец ли я? подлец я, или нет?
Немолода, нехороша собою,
Мещаниста и мало развита,
Она была оправдана весною,
Когда в уродстве бродит красота…
Кто сблизил нас? Весна, вино и юность, —
Мои друзья и тайные враги, —
Те, что давали лире златострунность
И героизму — шаткие шаги…
Двенадцать дев прошло передо мною,
В которых тщетно я искал «её»,
Двенадцать дев, оправданных весною,
Явивших всеубожество свое…
И каждый раз разочарован снова,
Скорбя и обвиняя лишь себя,
Искал я в новой все того ж, иного,
Что отличает от других — тебя!
Тебя, моя Тринадцатая Встреча!
Тебя, моя Годива наших дней!
Сама Балькис была тебе предтеча
И грезила о высоте твоей!
Ты — совершенство в полном смысле слова!
Ты — идеал, приявший плоть и кровь!
Моя душа приять тебя готова,
Воздав тебе бессмертную любовь!
Подлец ли я?! Но что такое подлость?!
И кто из вас быть смеет мне судьей?..
Я знаю независимости гордость,
И что двенадцать жизней — пред тобой?!.
Готентотская космогонияЧеловеку грешно гордиться,
Человека ничтожна сила:
Над землею когда-то птица
Человека сильней царила.По утрам выходила рано
К берегам крутым океана
И глотала целые скалы,
Острова целиком глотала.А священными вечерами
Над высокими облаками,
Поднимая голову, пела,
Пела Богу про Божье дело.А ногами чертила знаки,
Те, что знают в подземном мраке,
Всё, что будет, и всё, что было,
На песке ногами чертила.И была она так прекрасна,
Так чертила, пела согласно,
Что решила с Богом сравниться
Неразумная эта птица.Бог, который весь мир расчислил,
Угадал ее злые мысли
И обрек ее на несчастье,
Разорвал ее на две части.И из верхней части, что пела,
Пела Богу про Божье дело,
Родились на свет готентоты
И поют, поют без заботы.А из нижней, чертившей знаки,
Те, что знают в подземном мраке,
Появились на свет бушмены,
Украшают знаками стены.А вот перья, что улетели
Далеко в океан, доселе
Всё плывут, как белые люди;
И когда их довольно будет, Вновь срастутся былые части
И опять изведают счастье.
В белых перьях большая птица
На своей земле поселится.
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах.
ПушкинМой любимый, где ж ты коротаешь
Сиротливый век свой на земле?
Новое ли поле засеваешь?
В море ли уплыл на корабле?
Но вдали от нашего селенья,
Друг мой бедный, где бы ни был ты,
Знаю тайные твои томленья,
Знаю сокровенные мечты.
Полно! Для желанного свиданья,
Чтобы Дженни вновь была жива,
Горестные нужны заклинанья,
Слишком безутешные слова.
Чтоб явился призрак, еле зримый,
Как звезды упавшей беглый след,
Может быть, и в сердце, мой любимый,
У тебя такого слова нет!
О, не кличь бессильной, скорбной тени,
Без того мне вечность тяжела!
Что такое вечность? Это Дженни
Видит сон родимого села.
Помнишь ли, как просто мы любили,
Как мы были счастливы вдвоем?
Ах, Эдмонд, мне снятся и в могиле
Наша нива, речка, роща, дом!
Помнишь — вечер у скамьи садовой
Наших деток легкие следы?
Нет меня — дели с подругой новой
День и ночь, веселье и труды!
Средь живых ищи живого счастья,
Сей и жни в наследственных полях.
Я тебя земной любила страстью,
Я тебе земных желаю благ.
Февраль 1912
И кто вы суть? Безликие кликуши?
Куда грядёте — в Мекку ли в Мессины?
Модели ли влачите к Монпарнасу?
Кровавы ваши спины, словно туши,
А туши — как ободранные спины.
И рёбра в рёбра нзят и мясо к мясу.Ударил ток, скотину оглуша,
Обмякла плоть на плоскости картины
И тяжко пала мяснику на плечи.
На ум, на кисть творцу попала туша
И дюжие согбенные детины,
Вершащие дела не человечьи.Кончал палач — дела его ужасны.
А дальше те, кто гаже, ниже, плоше,
Таскали жертвы после гильотины
Безглазны, безголовы и безгласны.
И, кажется, бессутны тушеноши,
Как бы катками вмяты в суть картины.Так кто вы суть, загубленные души?
Куда спешите, полуобразины?
Вас не разъять — едины обе массы.
Суть Сутина — «Спасите наши туши!»
Вы ляжете, заколотые в спины,
И урка слижет с лиц у вас гримасу, Слезу слизнёт, и слизь, и лимфу с кровью —
Солёную людскую и коровью.
И станут пепла чище, пыли суше
Кентавры или человекотуши.Я — ротозей, но вот не сплю ночами
(В глаза бы вам взглянуть из-за картины!) —
Неймётся мне, шуту и лоботрясу,
Сдаётся мне — хлестали вас бичами?!
Вы крест несли и ободрали спины?!
И рёбра в рёбра вам — и нету спасу.
Поздравляю тебя с днём рожденья, —
Говорю, как с ребенком:
Пусть дыханье твое и пенье
Будет чистым и звонким.
Чтобы были тебе не метели
Злой купелью,
А чтоб вечно грачи летели
Над капелью.
Всё еще впереди — обаянье
Первых книжек,
И выстукивание на рояле
«Чижик-пыжик».
Бесконечные перемены
Тьмы и света,
И далеко, но непременно
Я там где-то.
Поздравляю тебя с днем рожденья, -
Говорю, как с большой,
Со своей единственной тенью
И второю душой:
Поздравляю тебя с сединой,
С первой прядью, что я замечаю,
Даже если я сам ей виной,
Все равно поздравляю.
Поздравляю со снегом большим
До окон, с тишиною
И со старым знакомым твоим,
Что тут в доме с тобою.
Сыплет, сыплет метель, как вчера,
На дорогу,
И ни следа с утра
Нет к порогу.
Наконец мы с тобою вдвоём
В этой вьюге,
У огня мы молча поём
Друг о друге.
А в огне чудеса:
Там скитаются воспоминанья.
Как моря и леса,
Дров сухое пыланье.
Поздравляю тебя с днем рожденья.
Как давно мы знакомы с тобой!
Начинает темнеть, а поленья
Все трещат и все пахнут смолой.
Надо будет послать
За свечою к соседу.
Дай мне руку поцеловать.
Скоро гости приедут.
Когда в июнь
часов с восьми
жестокий
врежется жасмин
тяжелой влажью
веток,
тогда —
настало лето.
Прольются
волны молока,
пойдут
листвою полыхать
каштанов ветви
либо —
зареющие липы.
Тогда,
куда бы ты ни шел,
шумит Москвы
зеленый шелк,
цветков
пучками вышит,
шумит,
горит
и дышит!
Не знаю, как
и для кого,
но мне
по пятидневкам
Нескучный
машет рукавом,
зовет
прохладным эхом;
и в полдень,
в самую жару —
кисейный
полог света —
скользят
в Серебряном бору
седые тени
с веток.
Как хорошо
часов с пяти
забраться
в тень густую!
В Москве —
хоть шаром покати,
Москва
тогда пустует.
И вдруг нахлынет
пестрый гам
людским
нестройным хором
и понесется
по лугам,
по Воробьевым
горам.
Мне хорошо с людьми,
когда
они спешат
на отдых,
и плещет
ласково вода
в борты
бегущих лодок.
Мне хорошо,
когда они,
размяв
от ноши
плечи,
разложат
мирные огни
в голубоватый
вечер.
А на окраинах
уже,
по стыкам рельс
хромая, —
чем вечер позже
и свежей —
длинней
ряды трамваев;
они
настойчиво звенят,
зовут
нетерпеливо
нести
домой нас,
как щенят,
усталых
и счастливых.
Еще скончался честный человек,
А отчего? Бог ведает единый!
В наш роковой и благодушный век
Для смерти более одной причиной.
Не от одних завалов и простуд
И на Руси теперь уж люди мрут…
Понятна нам трагическая повесть
Свершившего злодейство, — если он
Умрет, недугом тайным поражен,
Мы говорим: его убила совесть.
Но нас не поражает человек,
На дело благородное рожденный
И грустно проводящий темный век
В бездействии, в работе принужденной
Или в разгуле жалком; кто желал
Служить Добру, для ближнего трудиться
И в жажде дела сам себя ломал,
Готовый на немногом помириться,
Но присмирел и руки опустил
В сознании своих напрасных сил —
Успев, как говорят, перебеситься!
Не понимаем мы глубоких мук,
Которыми болит душа иная,
Внимая в жизни вечно ложный звук
И в праздности невольной изнывая.
Нам юноша, стремящийся к добру,
Смешон — восторженностью странной,
А зрелый муж, поверженный в хандру,
Смешон — тоскою постоянной.
Покорствуя решению судьбы,
Не ищет он обидных сожалений,
И мы не видим внутренней борьбы,
Ни слез его, ни тайных угрызений,
И ежели сразит его судьба,
Нам смерть его покажется случайной,
И никому не интересной тайной
Останется сокрытая борьба,
Убившая страдальца…
О, как доволен я, что так теперь устал
От этой суеты постыдного безделья,
С усилием допив мне налитый бокал
Болтливой праздности и глупого веселья!
О, как доволен я, что больше не влечет
Меня ни шумный пир с крикливыми речами,
Ни дев ликующих счастливый хоровод,
Нас освещающий прекрасными очами!
Я жизни суетной и резвой не бегу,
Во всяком действии провидя смысл единый,
Но как отрадно мне, что наконец могу
Быть только зрителем всей жизненной картины.
Быть только зрителем; не знать нигде, ни в ком
Ни страсти пламенной, ни трепета, ни друга
И на родную жизнь, кипящую кругом,
Смотреть внимательно, без гнева и испуга.
Когда тревожный день склоняется к концу,
Теряясь в вечности, как смутное виденье,
И тихо к моему подкрадется лицу
Вечерних сумерек немое дуновенье, —
Как я люблю тогда в полнейшей тишине,
Оставшись наконец один с самим собою,
Забыться в сладостном и легком полусне...
Весь день законченный проходит, предо мною.
Без всякой жалости, не чувствуя утрат,
Его я радостно и мирно провожаю,
И в тихих сумерках сгорающий закат
На вечность светлую в душе благословляю...
День тихих грез, день серый и печальный;
На небе туч ненастливая мгла,
И в воздухе звон переливно-дальный,
Московский звон во все колокола.
И, вызванный мечтою самовластной,
Припомнился нежданно в этот час
Мне час другой, — тогда был вечер ясный,
И на коне я по полям неслась.
Быстрей! быстрей! и, у стремнины края
Остановив послушного коня,
Взглянула я в простор долин: пылая,
Касалось их уже светило дня.
И город там палатный и соборный,
Раскинувшись широко в ширине,
Блистал внизу, как бы нерукотворный,
И что-то вдруг проснулося во мне.
Москва! Москва! что в звуке этом?
Какой отзыв сердечный в нем?
Зачем так сроден он с поэтом?
Так властен он над мужиком?
Зачем сдается, что пред нами
В тебе вся Русь нас ждет любя?
Зачем блестящими глазами,
Москва, смотрю я на тебя?
Твои дворцы стоят унылы,
Твой блеск угас, твой глас утих,
И нет в тебе ни светской силы,
Ни громких дел, ни благ земных.
Какие ж тайные понятья
Так в сердце русском залегли,
Что простираются объятья,
Когда белеешь ты вдали?
Москва! в дни страха и печали
Храня священную любовь,
Недаром за тебя же дали
Мы нашу жизнь, мы нашу кровь.
Недаром в битве исполинской
Пришел народ сложить главу
И пал в равнине Бородинской,
Сказав: «Помилуй, бог, Москву!»
Благое было это семя,
Оно несет свой пышный цвет,
И сбережет младое племя
Отцовский дар, любви завет.
Заколдованная воля в вещество вошла.
Тяжела людская доля—быть в цепях Добра и Зла.
Зачарованная сила завлеклась собой.
Все, что будет, все, что было, сказка Глуби Голубой.
Мы опять изменим лики, спрятав седину.
Наши замыслы велики, мы должны встречать Весну.
Разрушая изваянья, мы ваяем вновь.
Ты, в которой все—сиянье, брачный день свой приготовь.
Мы опять увидим степи там, где города.
Разрушая наши цепи, мы поем: „Живи, Звезда.“
Мы в степях, где день погашен, возведем шалаш.
Мы опять с безмерных башен возгласим, что праздник—наш.
Тяжела людская доля—камни громоздить.
Нет, легка. Светла неволя, если разум крутит нить.
Чрез столетья пробуждая сам себя в веках,
Вижу я рожденье Мая в первозданных лепестках.
Здесь я помню, хоть неясно, что дышал я—Там.
О, тебя, что так прекрасна, никому я не отдам.
Здесь стою я на пороге, веря в звездный счет.
Говорят, что сказка Боги. Вон, я вижу их полет.
Катька, Катышок, Катюха —
тоненькие пальчики.
Слушай,
человек-два-уха,
излиянья
папины.
Я хочу,
чтобы тебе
не казалось тайной,
почему отец
теперь
стал сентиментальным.
Чтобы все ты поняла —
не сейчас, так позже.
У тебя свои дела
и свои заботы.
Занята ты долгий день
сном,
едою,
санками.
Там у вас,
в стране детей,
происходит всякое.
Там у вас,
в стране детей —
мощной и внушительной, -
много всяческих затей,
много разных жителей.
Есть такие —
отойди
и постой в сторонке.
Есть у вас
свои вожди
и свои пророки.
Есть —
совсем как у больших —
ябеды и нытики…
Парк
бесчисленных машин
выстроен по нитке.
Происходят там и тут
обсужденья грозные:
«Что
на третье
дадут:
компот
или мороженое?»
«Что нарисовал сосед?»
«Елку где поставят?..»
Хорошо, что вам газет —
взрослых —
не читают!..
Смотрите,
остановясь,
на крутую радугу…
Хорошо,
что не для вас
нервный голос радио!
Ожиданье новостей
страшных
и громадных…
Там у вас, в стране детей,
жизнь идет нормально.
Там —
ни слова про войну.
Там о ней —
ни слуха…
Я хочу в твою страну,
человек-два-уха!
Иносказание
Первый дух
Ты весь — крылатое стремленье,
Сдержи свой огненный полет,
К тебе крадется Привиденье, —
Уж ночь идет!
Как чудно-светел мир надзвездный,
Как нежно ветер там поет,
Но нам нельзя скользить над бездной, —
Уж ночь идет!
Второй дух
Бессмертны звезды и красивы,
Мне не страшна ночная тень,
В моей груди — любви призывы, —
И в этом яркий день!
Ко мне луна преклонит взоры,
Она разгонит мрак и тень,
И золотые метеоры
Зажгут средь ночи день!
Первый дух
А если встанут дети бури,
И грянет град, и дождь польет?
Смотри, как дрогнул свод лазури, —
То ночь идет!
Ты слышишь вопли урагана?
Как будто мир кончины ждет,
Как будто гибнет средь тумана, —
То ночь идет!
Второй дух
Я слышу звуков сочетанье,
Я вижу свет, — и тает тень,
Во мне — покой, кругом — сиянье,
И ночь как яркий день;
А ты, когда землей упорно
Владеет тьма, тупая лень,
Смотри, как я всхожу проворно,
Как там светла ступень!
В глухой тиши уединенья
Возносит призрачный убор
Сосны гигантской привиденье
Среди Альпийских гор;
И если вихорь утомленный
К сосне преклонит смутный взор,
Он снова мчится, возрожденный,
Среди Альпийских гор!
Когда дневной замолкнет ропот,
Тогда встает в болотах тень,
И путник слышит нежный шепот, —
И ночь как яркий день;
Своей любви первоначальной
Он видит искристую тень,
И пробуждается, печальный, —
И ночь светла как день!
«Я Баба-Яга —
Вот и вся недолга,
Я езжу в немазаной ступе.
Я к русскому духу не очень строга:
Люблю его… сваренным в супе.Ох, мне надоело по лесу гонять,
Зелье я переварила…
Нет, чтой-то стала совсем изменять
Наша нечистая сила!» —«Добрый день! Добрый тень!
Я, дак, Оборотень!
Неловко вчерась обернулся:
Хотел превратиться в дырявый плетень,
Да вот посерёдке запнулся.И кто я теперь — самому не понять,
Эк меня, братцы, скривило!..
Нет, чтой-то стала совсем изменять
Наша нечистая сила!» —«А я старый больной
Озорной Водяной,
Но мне надоела квартира:
Сижу под корягой, простуженный, злой,
Ведь в омуте — мокро и сыро.Вижу намедни — утопленник. Хвать!
А он меня — пяткой по рылу!..
Нет, перестали совсем уважать
Нашу нечистую силу!» —«Такие дела:
Лешачиха со зла,
Лишив меня лешевелюры,
Вчера из дупла
на мороз прогнала —
У ей с Водяным шуры-муры.Со свету стали
совсем изживать —
Ну прост-таки гонят в могилу…
Нет, перестали
совсем уважать
Нашу нечистую силу!» —«Русалке легко:
Я хвостом-плавником
Коснусь холодком
под сердечко…
Но вот с современным утопленником
Теперь то и дело осечка! Как-то утопленник стал возражать —
Ох, наглоталась я илу!
Ах, перестали совсем уважать
Нашу нечистую силу!» —«А я Домовой,
Я домашний, я свой,
А в дом не могу появиться —
С утра и до ночи стоит дома вой:
Недавно вселилась певица! Я ей — добром, а она — оскорблять:
Мол, Домового — на мыло!
Видно, нам стала всем изменять
Наша нечистая сила!»
О люты человеки!
Преобратили вы златые веки
В железны времена
И жизни легкости в несносны бремена.
Сокроюся в лесах я темных
Или во пропастях подземных.
Уйду от вас и убегу,
Я светской наглости терпети не могу,
От вас и день и ночь я мучуся и рвуся,
Со львами, с тиграми способней уживуся.
На свете сем живу я, истину храня:
Не трогаю других, не трогай и меня;
Не прикасайся мне, коль я не прикасаюсь,
Хотя и никого не ужасаюсь.
Я всякую себе могу обиду снесть,
Но оной не снесу, котору терпит честь.
Я ею совести грызения спасаюсь,
А ежели она кем тронута когда,
Не устрашусь тогда
Я всей природы,
Иду
На всякую беду:
Пускай меня потопят воды,
Иль остры стрелы грудь мою насквозь пронзят;
Пусть молния заблещет,
И изо мрачных туч мя громы поразят,
Мой дух не вострепещет,
И буду я на смерть без огорченья зреть,
Воспомня то, что мне за истину умреть.
Великий боже! ты души моей свидетель,
Колико чтит она святую добродетель,
Не гневайся, что мне противен человек,
Которого течет во беззаконьи век.
Мы пленны слабостьми, пороки нам природны,
Но от бесстыдных дел и смертные свободны,
И, ежели хотим,
Бесстыдно жить себе удобно запретим.
Три участи в мире завидны, друзья!
Счастливец, кто века судьбой управляет,
В душе неразгаданной думы тая.
Он сеет для жатвы, но жатв не сбирает:
Народов признанья ему не хвала,
Народов проклятья ему не упреки.
Векам завещает он замысл глубокий:
По смерти бессмертного зреют дела.
Завидней поэта удел на земли.
С младенческих лет он сдружился с природой,
И сердце Камены от хлада спасли,
И ум непокорный воспитан свободой,
И луч вдохновенья зажегся в очах.
Весь мир облекает он в стройные звуки;
Стеснится ли сердце волнением муки —
Он выплачет горе в горючих стихах.
Но верьте, о други! счастливей стократ
Беспечный питомец забавы и лени.
Глубокие думы души не мутят,
Не знает он слез и огня вдохновений,
И день для него, как другой, пролетел,
И будущий снова он встретит беспечно,
И сердце увянет без муки сердечной —
О рок! что ты не дал мне этот удел?
Мы бились мечами на чуждых полях,
Когда горделивый и смелый, как деды,
С дружиной героев искал я победы
И чести жить славой в грядущих веках.
Мы бились жестоко: враги перед нами,
Как нива пред бурей, ложилися в прах;
Мы грады и села губили огнями,
И скальды нас пели на чуждых полях.
Мы бились мечами в тот день роковой,
Когда, победивши морские пучины,
Мы вышли на берег Гензинской долины,
И встречены грозной, нежданной войной,
Мы бились жестоко: как мы, удалые,
Враги к нам летели толпа за толпой;
Их кровью намокли поля боевые,
И мы победили в тот день роковой.Мы бились мечами, полночи сыны,
Когда я, отважный потомок Одина,
Принес ему в жертву врага-исполина,
При громе оружий, при свете луны.
Мы бились жестоко: секирой стальною
Разил меня дикий питомец войны;
Но я разрубил ему шлем с головою, -
И мы победили, полночи сыны!
Мы бились мечами. На память сынам
Оставлю я броню и щит мой широкой,
И бранное знамя, и шлем мой высокой,
И меч мой, ужасный далеким странам.
Мы бились жестоко — и гордые нами
Потомки, отвагой подобные нам,
Развесят кольчуги с щитами, с мечами,
В чертогах отцовских на память сынам.
Когда невесело осенний день взойдет
И хмурится; когда и дождик ливмя льет,
И снег летит, как пух, и окна залепляет;
Когда камин уже гудит и озаряет
Янтарным пламенем смиренный твой приют,
И у тебя тепло; а твой любимый труд, -
От скуки и тоски заступник твой надежной,
А тихая мечта, милее девы нежной,
Привыкшая тебя ласкать и утешать,
Уединения краса и благодать,
Чуждаются тебя; бездейственно и сонно
Идет за часом час, и ты неугомонно
Кручинишься: тогда будь дома и один,
Стола не уставляй богатством рейнских вин,
И жженки из вина, из сахару да рому
Ты не вари: с нее бывает много грому;
И не зови твоих товарищей-друзей
Пображничать с тобой до утренних лучей:
Друзья, они придет и шумно запируют,
Состукнут чаши в лад, тебя наименуют,
И песню запоют во славу лучших лет;
Развеселишься ты, а может быть и нет:
Случалося, что хмель усиливал кручину!
Их не зови; читай Жуковского «Ундину»:
Она тебя займет и освежит; ты в ней
Отраду верную найдешь себе скорей.
Ты будешь полон сил и тишины высокой,
Каких не даст тебе ни твой разгул широкой,
Ни песня юности, ни чаш заздравный звон,
И был твой грустный день, как быстролетный сон!
1
Князь! Я только ученица
Вашего ученика!
Колокола — и небо в тёмных тучах.
На перстне — герб и вязь.
Два голоса — плывучих и певучих:
— Сударыня? — Мой князь?
— Что Вас приводит к моему подъезду?
— Мой возраст — и Ваш взор.
Цилиндр снят, и тьму волос прорезал
Серебряный пробор.
— Ну, что сказали на денёк вчерашний
Российские умы?
2
Страстно рукоплеща
Лает и воет чернь.
Медленно встав с колен
Кланяется Кармен.
Взором — кого ища?
— Тихим сейчас — до дрожи.
Безучастны в царской ложе
Два плаща.
И один — глаза темны —
Воротник вздымая стройный:
— Какова, Жуан? — Достойна
Вашей светлости, Князь Тьмы.
3
Да будет день! — и тусклый день туманный
Как саван пал над мёртвою водой.
Взглянув на мир с полуулыбкой странной:
— Да будет ночь! — тогда сказал другой.
И отвернув задумчивые очи,
Он продолжал заоблачный свой путь.
Тебя пою, родоначальник ночи,
Моим ночам и мне сказавший: будь.
4
И призвал тогда Князь света — Князя тьмы,
И держал он Князю тьмы — такую речь:
— Оба княжим мы с тобою. День и ночь
Поделили поровну с тобой.
Так чего ж за нею белым днём
Ходишь-бродишь, речь заводишь под окном?
Отвечает Князю света — Тёмный князь:
— То не я хожу-брожу, Пресветлый — нет!
То сама она в твой белый Божий день
По пятам моим гоняет, словно тень.
То сама она мне вздоху не даёт,
Днём и ночью обо мне поёт.
И сказал тогда Князь света — Князю тьмы:
— Ох, великий ты обманщик, Тёмный князь!
Ходит-бродит, речь заводит, песнь поёт?
Ну, посмотрим, Князь темнейший, чья возьмёт?
И пошёл тогда промеж князьями — спор.
О сю пору он не кончен, княжий спор.
Пробил час!.. Не скажу, чтоб с охотой
В мир вступал я моею чредою…
Что голов, убеленных заботой!
Сколько лиц, омраченных тоскою!
Благородным проникнуты гневом,
Пусть бы старцы глядели серьезно…
Но пристало ли юношам, девам
Сокрушаться и хмуриться грозно?..
Слышу всюду один я вопрос:
«Новый год! что ты миру принес?..»
Всколыхнется ли бурей полсвета,
Тишина ль процветет над землею —
Все поглотит бездонная Лета,
Все законной пройдет чередою.
Настоящее станет прошедшим,
Но сойду ли я в темное царство,
Как предшественник мой — сумасшедшим,
Окровавленным, полным коварства,
Или буду умней и светлей —
Эта тайна в деснице моей!
Все на свете старо, как могила,
Все уж было и будет всегда:
Ум и глупость, бессилье и сила,
Зависть, гнев, клевета и вражда;
Но навек благородно и ново,
Никому надоесть не успело —
Вдохновенное, светлое слово
И великое, честное дело…
Слов таких, а особенно дел
Я побольше бы видеть хотел!..
— Скажите,
Кто испортил сыр?
Кто в нем наделал
Столько дыр?
— Во всяком случае,
Не я! —
Поспешно хрюкнула
Свинья.
— Загадочно! —
Воскликнул Гусь. —
А га-гадать
Я не берусь!
Овца сказала, чуть не плача:
— Бе-е-зумно трудная задача!
Все непонятно, все туманно —
Спросите лучше
У Барана!
— Все зло — от кошек! — произнес,
Обнюхав сыр,
Дворовый пес. —
Как дважды два — четыре,
От них и дырки в сыре!
А Кот сердито фыркнул с крыши:
— Кто точит дырки?
Ясно — мыши!
Но тут Ворону бог принес.
— Ура!
Она решит вопрос.
Ведь, как известно,
У нее
На сыр
Особое чутье!
И вот поручено
Вороне
Проверить дело
Всесторонне…
Спеша раскрыть загадку дыр,
Ворона
Углубилась
В сыр.
Вот
Дырки
Шире, шире, шире…
А где же сыр?
Забудь о сыре!
Заголосил весь скотный двор:
— Разбой! Грабеж! Позор!
Взлетела на забор
Ворона
И заявила
Оскорбленно:
— Ну, это, знаете, придирки!
Вас
Интересовали
Дырки?
Так в чем же дело?
Сыр я съела,
А дырки —
Все! —
Остались целы!
На этом был окончен спор,
И потому-то
До сих пор,
Увы,
Никто не знает
В мире,
Откуда все же
Дырки в сыре!
Настанет день, давно-давно желанный:
Я вырвусь, чтобы встретиться с тобой,
Порву оковы фальши и обмана,
Наложенные низостью людской,
Порву все путы — будь они канаты!
Постыдного смиренья сброшу крест!
И докажу, что наше чувство — злато,
Которого и ржавчина не сест.
Настанет день, когда, смеясь и плача,
В твои обятья снова кинусь я,
И подтвердит мне поцелуй горячий,
Что ты — моя! что ты навек моя!
Моя — навек! Все исхищренья ада
Церковного нас не разделят вновь!
Где ваши узы, люди, где преграды?
Земных преград не ведает любовь!
Все путы, все тенета, все оковы, —
Настанет миг, — любимая, порвем!
Отраву злого взгляда, злого слова
Из сердца выльем, и навек сотрем
Малейший след убийственных обид,
Которые, как черви, нас точили.
Пусть даже мысль о них не омрачит
Счастливцев — тенью вороновых крылий!
Настанет день, когда, подобно нам,
Сквозь вековечный мрак пробившись, люди
Пробудятся и, ветхий сбросив хлам,
Теснивший их, освобожденной грудью
Прижмутся к другу — друг и к брату — брат,
И расцелуются с любовью братской,
И станет страшной сказкой для ребят
Наш ветхий мир насилия и рабства.
Ждать в детстве воскресенья,
Дня пасхи, рождества,
Дня именин, рожденья
Иль просто торжества, —
Какое восхищенье,
Когда вся жизнь — нова!
Зажгут в сочельник елку,
Мы раньше, вечерком,
Ее подсмотрим в щелку!
И в масках мы потом
Запляшем, втихомолку
Пугая целый дом!
И будем мы, при бое
Часов, под Новый год,
Записывать простое
Желанье в свой черед…
Зато нам ангел вдвое
Подарков принесет!
На масленой неделе
Кататься мы должны!
И утром чуть с постели, —
Вопрос: когда ж блины?
А голосом свирели
Поют ручьи весны.
Под пасху мать заставит
Нам волоса подстричь,
Но праздник все поправит…
Ах! пасха! ах! кулич!
Пусть вечером слукавит,
Катя яйцо, Лукич!
Но не довольно ль, впрочем,
И именин простых.
Мы поутру бормочем
Свой именинный стих,
А целый день хохочем
Среди друзей своих!
И даже день воскресный,
Когда уроков нет, —
Сияет, как чудесный,
Небесный чистый свет!
Так после влаги пресной
Солдат вином согрет!
Вы, праздники меж будней, —
Как звезды в груде страз!
Чем рок был многотрудней,
Тем слаще вспомнить вас, —
Рубинной, изумрудной
Алмазной, чем алмаз!
На гривастых конях на косматых,
На златых стременах на разлатых,
Едут братья, меньшой и старшой,
Едут сутки, и двое, и трое,
Видят в поле корыто простое,
Наезжают — ан гроб, да большой:
Гроб глубокий, из дуба долбленный,
С черной крышей, тяжелой, томленой,
Вот и поднял ее Святогор,
Лег, накрылся и шутит: «А впору!
Помоги-ка, Илья, Святогору
Снова выйти на Божий простор!»
Обнял крышу Илья, усмехнулся,
Во всю грузную печень надулся,
Двинул срыву… Да нет, погоди!
«Ты мечом!» — слышен голос из гроба.
Он за меч, — занимается злоба,
Загорается сердце в груди, —
Нет, и меч не берет! С виду рубит,
Да не делает дела, а губит:
Где ударит — там обруч готов,
Нарастает железная скрепа, —
Не подняться из гробного склепа
Святогору во веки веков.
Кинул биться Илья — Божья воля!
Едет прочь вдоль широкого поля,
Утирает слезу… Отняла
Русской силы Земля половину:
Выезжай на иную путину,
На иные дела!
Тяжелый сумрак дрогнул и, растаяв,
Чуть оголил фигуры труб и крыш.
Под четкий стук разбуженных трамваев
Встречает утро заспанный Париж.
И утомленных подымает властно
Грядущий день, всесилен и несыт.
Какой-то свет тупой и безучастный
Над пробужденным городом разлит.
И в этом полусвете-полумраке
Кидает день свой неизменный зов.
Как странно всем, что пьяные гуляки
Еще бредут из сонных кабаков.
Под крик гудков бессмысленно и глухо
Проходит новый день — еще один!
И завтра будет нищая старуха
Его искать средь мусорных корзин.
А днем в Париже знойно иль туманно,
Фабричный дым, торговок голоса, —
Когда глядишь, то далеко и странно,
Что где-то солнце есть и небеса.
В садах, толкаясь в отупевшей груде,
Кричат младенцы сотней голосов,
И женщины высовывают груди,
Отвисшие от боли и родов.
Стучат машины в такт неторопливо,
В конторах пишут тысячи людей,
И час за часом вяло и лениво
Показывают башни площадей.
По вечерам, сбираясь в рестораны,
Мужчины ждут, чтоб опустилась тьма,
И при луне, насыщены и пьяны,
Идут толпой в публичные дома.
А в маленьких кафе и на собраньях
Рабочие бунтуют и поют,
Чтоб завтра утром в ненавистных зданьях
Найти тяжелый и позорный труд.
Блуждает ночь по улицам тоскливым,
Я с ней иду, измученный, туда,
Где траурно-янтарным переливом
К себе зовет пустынная вода.
И до утра над Сеною недужной
Я думаю о счастье и о том,
Как жизнь прошла бесслезно и ненужно
В Париже непонятном и чужом.