Мою гармонию больную
Прими, у сердца схорони,
Напомни музыку святую,
Напомни мне былые дни.
О, знай, что я певец былого,
С утра до ночи лишь Тебе
Слагаю гимны из благого
На зло изменчивой судьбе.
Моей гармонией нарушу,
Быть может, строй души твоей,
Но в песни я влагаю душу,
И ты поэта пожалей!
Твоя душа и жизни годы,
Быть может, сломятся скорей,
Мои ж под бурей-непогодой
Взлелеял я: они прочней.
Так дай же мне любить свободно,
Не отвергай и не гони!
Будь мне звездою путеводной
И оживи былые дни! 16 июля 1899
Не стонет справа от меня больной,
Хозяйка слева спорить перестала,
И дети улеглись в квартире надо мной.
И вот кругом меня так тихо, тихо стало!
Газета дня передо мной раскрыта…
Она мне не нужна, я всю ее прочел:
По-прежнему в ходу ослиные копыта,
И за клочок сенца идет на пытку вол!
И так я утомлен отсутствием свободы,
Так отупел от доблестей людей,
Что крики кошек и возню мышей
Готов приветствовать, как голоса природы.
В твоих висках немолчные прибои
И жуткий шум в настраженных ушах.
Незримые вторгаются гобои
В твою мечту о солнечных ночах.
О, солнце ночи! Вечная бездённость!
И полуявь. И сказка наяву.
Опалово-лазорная томленность.
Молочный блеск оголубил листву…
О, существа без крови и без плоти!
О, голоса кого-то, но ничьи…
Наструненные выплески в болоте
И судорожно-страстные ручьи.
Ты влажнеешь. Ты присталишь обои:
Сто паучков возникло в их цветах…
Угрозные в висках твоих прибои,
И страшен алый шум в твоих ушах…
Больные лилии в серебряной росе!
Я буду верить в вас и в вас молиться чуду.
Я как воскресный день в дни будней не забуду
больные лилии, такие же, как все!
Весь день, как в огненном и мертвом колесе,
душа давно пуста, душа давно увяла;
чья первая рука сорвала и измяла
больные лилии в серебряной росе?
Как эти лилии в серебряной росе,
прильнувшие к листу исписанной бумаги,
душа увядшая болит и просит влаги.
Ах, эти лилии, такие же, как все!
Весь день, как в огненном и мертвом колесе,
но в тихом сумраке с задумчивой любовью,
как духи белые, приникнут к изголовью
больные лилии в серебряной росе!
У бедной куколки грипп:
В правом плечике скрип,
Расклеились букли, —
Что дать моей кукле?
Ромашки
Из маминой чашки?
Не пьет…
Все обратно течет.
Собачьей серы
В ложке мадеры?
Опять выливается.
Прямо сердце мое разрывается!
Всыплю сквозь дырку в висок
Сухой порошок:
Хинин —
Аспирин —
Антикуклин…
И заткну ей ваткой.
А вдруг у нее лихорадка?
Где наш термометр?
Заперт в буфете.
Поставлю барометр…
Зажмурь реснички.
«Жил-был дед и корова»…
Спи, грипповая птичка!
Завтра будешь здорова.
В моём бреду одна меня томит
Каких-то острых линий бесконечность,
И непрерывно колокол звонит,
Как бой часов отзванивал бы вечность.
Мне кажется, что после смерти так
С мучительной надеждой воскресенья
Глаза вперяются в окрестный мрак,
Ища давно знакомые виденья.
Но в океане первозданной мглы
Нет голосов, и нет травы зеленой,
А только кубы, ромбы, да углы,
Да злые, нескончаемые звоны.
О, хоть бы сон настиг меня скорей!
Уйти бы, как на праздник примиренья,
На желтые пески седых морей,
Считать большие, бурые каменья.
Ты мне мила, пора заката!
Какой то кроткой тишиной
В тот миг душа моя обята.
Как изцелившийся больной,
Что к жизни ждать не мог возврата,
Любви, спокоен и счастлив,
Я к сердцу чувствую прилив.
Земныя битвы, скорбь земную
Все бремя будничных забот
Я забываю, в грудь больную
Отраду вечер ясный льет;
И я молю, чтоб жизнь такую,
Как этот час — Господь послал
Тому, кто в битве духом пал.
Елене СеменовойВ незабудковом вуальном платье,
С белорозой в блондных волосах,
Навещаешь ты в седьмой палате
Юношу, побитого в горах…
И когда стеклянной галереей
Ты идешь, улыбна и легка,
Зацветают, весело пестрея,
Под ногой цветы половика.
Льется в окна ароматный рокот…
Ты вздыхаешь с музыкой в лице
Птичье пенье, — и смущенный доктор
Мнет в руке написанный рецепт…
А больной, разматывая марлю,
Не умея чувств своих скрывать,
Отставляя рюмку с Беникарло,
Проклинает скучную кровать…
И весенней девушкой омаен,
Упоен девической весной,
Талию твою слегка сжимая,
Хочет жить больной!
Когда в семье — психически-больной,
Вы не касайтесь даже стороной
Болезни тягостной и всех ее причин,
Что было поводом и в чем ее почин.
Шутил ли дед и следом шутки той
Явился внук психически-больной;
Родной отец его жил долго, был здоров,
И только передал от деда след грехов?..
Кто знает, как, за чей старинный счет
Родился вдруг в семействе идиот
И обеспечены доходности врачей
В развитье медленных и злых параличей!
А мы... Не наша ль общая вина,
Что та иль эта жизнь теперь темна?..
Мы были добрыми и злыми невпопад
И, подтолкнув с горы, кричим теперь: «Назад!»
К больному лекарь шел: больной в жару:
Готов рецепт. Я денег не беру,
Он едак говорил, и протянул он лапу:
Упал червонной в шляпу.
Червонной говорит: пожалуй полечи:
А доктор говорит: пожалуй не кричи,
Молчи,
И не бренчи,
Да дай речей больнова мне послушать:
С тобой поговорим и после мы.
Изволь сударь, больной, не много ты покушать
Сулемы.
А ты, червончик мой, изволь меня послушать:
Не верезжи и полезай в карман.
Ступай, ступай, небось; вить я не басурман.
На завтре он себя к больному присуседил.
Он стал искусненько больнова утешать,
И почал вопрошать.
Больной не отвечал и бредил:
А доктор мой,
Не йдет домой,
И делая тогда болящему соседу,
Беседу,
Возвед ученыя зеницы к небесам,
Забредил самъ;
Однако уменшил домашних сожаленье,
И подписал определенье,
Так:
Он бредит: ето доброй знак.
На завтре у больнова пятна:
Примета доктору и та приятна,
И утверждает он,
Что жар выходит вон.
На завтре жар переменился в стужу:
А доктор говорит: жар вышел весь на ружу,
Моим старанием скорбь ета путь нашла,
И отошла.
На завтре наш больной скончался,
А доктор мой опять бежит,
И в пору самую примчался;
Больной во гробе уж лежит.
Пощупал доктор пульс, каков больной проведал.
Скоряй, кричит, ево велите исповедать.
Двести уж дней,
Двести ночей
Муки мои продолжаются;
Ночью и днем
В сердце твоем
Стоны мои отзываются,
Двести уж дней,
Двести ночей!
Темные зимние дни,
Ясные зимние ночи…
Зина! закрой утомленные очи!
Зина! усни! О З.Н. Некрасовой. Она ухаживала за больным поэтом. По словам Н.П. Некрасовой, «она не отходила от больного ни днем, ни ночью» (Некрасов. К 50-летию со дня смерти. Л., 1928, с. 22). «Зато по истечении этих двухсот дней и ночей она, — по свидетельству П.М. Ковалевского, — из молодой, беленькой и краснощекой женщины превратилась в старуху с желтым лицом» (Ковалевский П.М. Стихи и воспоминания. СПб., 1912, с. 297).
Конь некогда скакав, копыто повредил,
И ногу так разбередил,
Что он от язвы той хромает,
И уж едва, едва копыто подымаетъ;
Хромал больной, хромал и на корачки сел:
Больному говорит сему коню осел:
Теперь тебе вить лихо;
А естьли бы ходил и ты, как я, так тихо:
От боли б тишина всегда была покров,
И был бы ты здоров:
Почто скакать нахально?
Смотри ты, сколь мое смирение похвально.
А я скажу на место сей хвалы:
В морях ужасныя валы,
И страх во флоте;
Но страха никогда не видано в болоте.
Одно моё спасение
В больной моей судьбе —
Господне попечение
О суетном рабе.
Он голову склонённую
Огнём грозы обвил,
И плоть изнеможённую
Бессильем поразил.
Он сжёг мои желания
Пылающим огнём,
И сплёл мои страдания
Терзающим венцом.
Молитвою усердною
Душа моя горит.
Рукою милосердною
Господь меня хранит.
Ведёт меня медлительно
Он верною тропой.
Тоска моя томительна,
Молчанье надо мной.
Иду в Отцовы дальные,
Блаженные края,
И дни мои печальные
Благословляю я.
Одно моё спасение
В больной моей судьбе —
Господне попечение
О суетном рабе.
Мне сон приснился мрачный,
Мне снилась дичь и чушь,
Мне снилось, будто врач я
И бог еще к тому ж.Ко мне больные реки
Явились на прием,
Вползли ручьи-калеки
В мой сумеречный дом.К ногам моим припали,
Чтоб спас я от беды,
От едких химикалий
Ослепшие пруды.Явились, мне на горе,
За помощью моей
Тюльпаны плоскогорий
И лилии полей.Топча мою жилплощадь,
Пришли, внушая страх,
Обугленные рощи
На черных костылях.Я мучился с больными —
Ничем помочь не мог.
Я видел — горе с ними,
Но я ведь только бог.И я сказал: «Идите
Из комнаты моей
И у людей ищите
Защиты от людей».
Бедная муза моя, что сегодня с тобою?
Впадины глаз твоих полны видений ночных,
И на лице разливаются тени волною,
Тени безумья и ужаса чувств ледяных.
Ваза зеленая с сумраком розово-бледным,
Страх и любовь в тебя влиты из пасмурных урн…
Деспот-кошмар, распаленный задором победным,
Он не столкнул ли тебя в знаменитый Минтурн?
Я бы хотел, аромат разливая здоровья,
Грудь Напоить твою мыслью могучей и властной,
Чтоб твоя кровь протекала струею согласной, —
Точно античных письмен миллионные звуки,
Где воцарились навек с неизменной любовью
Феб, царь мелодий, и Пан, бог оправданной муки.
Люблю блуждать я над трясиною
Дрожащим огоньком,
Люблю за липкой паутиною
Таиться пауком,
Люблю летать я в поле оводом
И жалить лошадей,
Люблю быть явным, тайным поводом
К мучению людей.
Я злой, больной, безумно-мстительный,
За то томлюсь и сам.
Мой тихий стон, мой вопль медлительный, —
Укоры небесам.
Судьба дала мне плоть растленную,
Отравленную кровь.
Я возлюбил мечтою пленною
Безумную любовь.
Мои порочные томления,
Всё то, чем я прельщён, —
В могучих чарах наваждения
Многообразный сон.
Но он томит больной обидою.
Идти путём одним
Мне тесно. Всем во всём завидую,
И стать хочу иным.
Небо скрылось в тумане от нас;
Льется влажная грусть с вышины;
Слабый луч в моем сердце погас.
Давят грудь безотрадные сны…
Льется влажная грусть с вышины;
Стонут ветер и дождь, как больной;
Давят грудь безотрадные сны.
Я грущу над разбитой мечтой…
Стонут ветер и дождь, как больной;
Ледяная несется струя;
Я грущу над разбитой мечтой.
Меня горе сосет, как змея…
Ледяная несется струя:
Это шествует смерть в вышине!..
Меня горе сосет, как змея,—
И могилу сулит оно мне!..
Раненый, больной, страдая
Летом в лучшую погоду,
Человека избегая,
В лес несу свою невзгоду.
Птички близ меня в долинах
Сострадательно смолкають,
Липы в сумрачных вершинах
Мне сочувственно вздыхают.
На зеленый дерн, в печали,
Отдохнуть я сел немножко:
С гор слова мне прозвучали:
Кошка, дорогая кошка!
Кошка, дорогая кошка,
Злы твои, коварны игры;
Ты за что мне, злая крошка,
Сердце рвешь, как рвали б тигры!
Уж давно закрыто было
Это сердце для отрады;
Но любовь заговорила,
Чуть твои я встретил взгляды.
После ты мяукать стала;
«Я тебе страшна немножко?
Верь мне, верь!» И повторяла:
«Я правдивейшая кошка»...
Я весь день, все вчера, проблуждал по стране моих снов;
Как больной мотылек, я висел на стеблях у цветов;
Как звезда в вышине, я сиял, я лежал на волне;
Этот мир моих снов с ветерком целовал в полусне.
Нынче я целый день все дрожу, как больной мотылек;
Целый день от людей, как звезда в вышине, я далек,
И во всем, что кругом, и в лучах, и во тьме, и в огне,
Только сон, только сны, без конца, открываются мне…
Его томил недуг. Тяжелый зной печей,
Казалось, каждый вздох оспаривал у груди.
Его томил напев бессмысленных речей,
Ему противны стали люди.На стены он кругом смотрел как на тюрьму,
Он обращал к окну горящие зеницы,
И света божьего хотелося ему —
Хотелось воздуха, которым дышат птицы.А там, за стеклами, как чуткий сон легки,
С востока яркого всё шире дни летели,
И солнце теплое, морозам вопреки,
Вдоль крыш развесило капели.Просиживая дни, он думал всё одно:
«Я знаю, небеса весны меня излечут…»
И ждал он: скоро ли весна пахнет в окно
И там две ласточки, прижавшись, защебечут?
Когда больной умрет и кончится со смертью
Ужасный, длинный ряд мучительных мытарств,
Врачей и фельдшеров заменит духовенство,
Исчезнет всякий след сиделок и лекарств;
Когда сокроются под насыпью могилы,
Как призрак тягостный, как отлетевший сон,
Лицо поблекшее, морщинистые руки,
Вся некрасивая обрядность похорон, —
В девятый день по нем, вот вы когда ступайте
К нему, к умершему, кто для земли угас, —
Небытия живым, святым проникновеньем
Увековеченный, он станет между вас!
Небытие — не смерть и не ничто! Не может
Тот, кто не возникал, пройти в небытие!
В небытии людей — особый облик жизни
И несомненное бессмертие мое!
Вот девочка Марина.
А вот её машина.
— На, машина, чашку.
Ешь, машина, кашку.
Вот тебе кроватка,
Спи, машина, сладко.
Я тобою дорожу,
Я тебя не завожу.
Чтобы ты не утомилась,
Чтобы ты не простудилась,
Чтоб не бегала в пыли.
Спи, машина, не шали!
Вдруг машина заболела:
Не пила она, не ела,
На скамейке не сидела,
Не играла, не спала,
Невесёлая была.
Навестил больную Мишка,
Угостил конфетой «Мишка».
Приходила кукла Катя
В белом чистеньком халате.
Над больною целый час
Не смыкала Катя глаз.
Доктор знает всё на свете.
Первоклассный доктор — Петя
(Петя кончил первый класс),
И машину доктор спас.
Доктор выслушал больную,
Грузовую,
Заводную,
Головою покачал
И сказал:
— Почему болеет кузов?
Он не может жить без грузов.
Потому мотор простужен,
Что мотору воздух нужен.
Надоело
Жить без дела –
И машина заболела.
Ей не нужно тишины,
Ей движения нужны.
Как больную нам спасти?
Ключик взять –
И завести!
Королеве Эллинов Ольге Константиновне
Давно ли, кажется, больной, нетерпеливый,
Тревожно так, с томлением, с тоской,
В мучительном бреду, то грустный, то счастливый,
Я ожидал свидания с тобой?
И наконец настал желанный час свиданья,
И всей душой отдавшися ему,
Не находил я слов и, притаив дыханье,
Прислушивался к счастью своему.
В избытке радости уста мои немели,
Мутился ум, кружилась голова, —
Я так блаженствовал! Но не прошло недели,
Как раздались прощальные слова.
И мне не верится, что наяву то было:
Нет, то был радужный, волшебный сон,
И как во тьме ночной померкшее светило,
Мгновенно пролетел и сгинул он!
То лихорадочный был бред ума больного, —
Нет призраков, уж смолкли голоса.
И на действительность я раскрываю снова
Слезами обожженные глаза…
В предутренних потьмах я видел злые сны.
Они меня до срока истомили.
Тоска, томленье, страх в работу вплетены,
В сиянье дня — седые космы пыли.
Предутренние сны, безумной ночи сны, —
На целый день меня вы отравили.
Есть белый нежный цвет, — далёк он и высок,
Святая тень, туманно-голубая.
Но мой больной привет начертан на песок,
И тусклый день, так медленно ступая,
Метёт сухой песок, медлительно-жесток.
О жизнь моя, безжалостно-скупая!
Предутреннего сна больная тишина,
Немая грусть в сияньи Змия.
Святые ль наизусть твердишь ты имена,
Ты, мудрая жена седого Вия,
Предутреннего сна больная тишина,
Но где ж твои соперницы нагие?
Иль тусклой пеленой закроется закат,
И кто за ним, то будет Тайной снова,
И, мёртвой тишиной мучительно объят,
Сойду к Иным без творческого Слова?
Мучительный закат, безжалостный закат,
Последний яд, усмешка Духа Злого.
Меня терзает злой недуг,
Я вся во власти яда жизни,
И стыдно мне моих подруг
В моей сверкающей отчизне.При свете пламенных зарниц
Дрожат под плетью наслаждений
Толпы людей, зверей и птиц,
И насекомых, и растений.Их отвратительным теплом
И я согретая невольно,
Несусь в пространстве голубом,
Твердя старинное «довольно».Светила смотрят всё мрачней,
Но час тоски моей недолог,
И скоро в бездну мир червей
Помчит ослабленный осколок.Комет бегущих душный чад
Убьет остатки атмосферы,
И диким ревом зарычат
Пустыни, горы и пещеры.И ляжет жизнь в моей пыли,
Пьяна от сока смертных гроздий,
Сгниют и примут вид земли
Повсюду брошенные кости.И снова будет торжество,
И снова буду я единой,
Необозримые равнины,
И на равнинах никого.
Дети века все больные, —
Мне повсюду говорят, —
Ходят бледные, худые,
С жизнью всё у них разлад.Нет! Напрасно стариками
Оклеветан бедный век;
Посмотрите: перед вами
Современный человек.Щеки словно как с морозу,
Так румянцем и горят;
Как прилична эта поза,
Как спокоен этот взгляд.Вы порывов увлеченья
Не заметите за ним;
Но как полон уваженья
Он к достоинствам своим.Все вопросы разрешает
Он легко, без дальних дум;
Не тревожит, не смущает
Никогда сомненье ум.И насмешкой острой, милой
Как умеет он кольнуть
Недовольных, что уныло
На житейский смотрят путь, Предрассудки ненавидят,
Всё твердят про идеал
И лишь зло и гибель видят
В том, что благом мир признал.Свет приятным разговором
И умом его пленен;
Восклицают дамы хором:
«Как он мил! как он умен!»Нет! Напрасно старость взводит
Клевету на бедный век:
Жизнь блаженствуя проводит
Современный человек!
Они тень Гамлета из гроба вызывают,
Маркиза Позы речь на музыку кладут,
Христа Спасителя для сцены сочиняют,
И будет петь Христос так, как и те поют.
Уродов буффонад с хвостатыми телами,
Одетых в бабочек и в овощи земли,
Кривых подагриков с наростами, с горбами
Они на Божий свет, состряпав, извлекли.
Больной фантазии больные порожденья,
Одно других пошлей, одно других срамней,
Явились в мир искусств плодами истощенья
Когда-то здравых сил пролгавшихся людей.
Толпа валит смотреть. Причиною понятной –
Все эти пошлости нетрудно обяснить:
Толпа в нелепости, как море, необятной,
Нелепость жизни жаждет позабыть.
Простись со мною, мать моя,
Я умираю, гибну я!
Больную скорбь в груди храня,
Ты не оплакивай меня.
Не мог я жить среди людей,
Холодный яд в душе моей.
И то, чем жил и что любил,
Я сам безумно отравил.
Своею гордою душой
Прошел я счастье стороной.
Я видел пролитую кровь
И проклял веру и любовь.
Я выпил кубок свой до дна,
Душа отравою полна.
И вот я гасну в тишине,
Но пред кончиной легче мне.
Я стер с чела печать земли,
Я выше трепетных в пыли.
И пусть живут рабы страстей —
Противна страсть душе моей.
Безумный мир, кошмарный сон,
А жизнь есть песня похорон.
И вот я кончил жизнь мою,
Последний гимн себе пою.
А ты с тревогою больной
Не плачь напрасно
Надо мной.
Скучная картина!
Тучи без конца,
Дождик так и льется,
Лужи у крыльца…
Чахлая рябина
Мокнет под окном;
Смотрит деревушка
Сереньким пятном.
Что ты рано в гости,
Осень, к нам пришла?
Еще просит сердце
Света и тепла!
Все тебе не рады!
Твой унылый вид
Горе да невзгоды
Бедному сулит.
Слышит он заране
Крик и плач ребят;
Видит, как от стужи
Ночь они не спят;
Нет одежды теплой,
Нету в печке дров…
Ты на чей же, осень,
Поспешила зов?
Вон и худ и бледен
Сгорбился больной…
Как он рад был солнцу,
Как был бодр весной!
А теперь — наводит
Желтых листьев шум
На душу больную
Рой зловещих дум!
Рано, рано, осень,
В гости к нам пришла…
Многим не дождаться
Света и тепла!
Други! радость изменила,
Предо мною мрачен путь,
И болезнь мне положила
Руку хладную на грудь.
Други! станьте вкруг постели.
Где утех златые дни?
Быстро, быстро пролетели
Тенью легкою они.
Все прошло; ваш друг печальный
Вянет в жизни молодой,
С новым утром погребальный,
Может быть, раздастся вой, —
И раздвинется могила,
И заснет, недвижный, он,
И твое лобзанье, Лила,
Не прервет холодный сон.
Что нужды! до новоселья
Поживем и пошалим,
В память прежнего веселья
Шумный кубок осушим.
Нам судьба велит разлуку…
Как же быть, друзья? — вздохнуть,
На распутьи сжать мне руку
И сказать: счастливый путь!
И вот опять ползут косматые туманы
Из северных болот и сумрачных лесов,
Покинув нехотя просторные поляны
Для тесной суеты шумливых городов…
Задернуты с утра какой-то мутной мглою
Огромные дома, сады и острова,
Гранитные дворцы над смолкшею рекою
И в латах ледяных красавица Нева…
И снова целый день по улицам туманным
Брожу я, затаив в груди печаль свою,
И — как больной в бреду — в своем кошмаре странном
Ни близких, ни врагов кругом не узнаю…
Худые, бледные, измученные лица
Повсюду предо мной мелькают; из-за них
Глядит в мои глаза туманная столица
Зрачками мутными несчетных глаз своих…
И думается мне: весь этот город шумный
Внезапно заболел, и бред его больной,
Сливаяся с моей тоскою многодумной,
Звучит во мне самом и гонится за мной…
Босую ногу он занес
На ветку. — Не сорвись! –
Листва магнолии — поднос,
Цветы на нем — сервиз.И сверху вниз, смугла, как вор,
Проворная рука
Несет небьющийся фарфор
Громадного цветка.Его к груди не приколоть.
И мглистых листьев лоск
Мясистую лелеют плоть
И нежат ярый воск.Зовет на рейд сирены вой.
На темный зов в ответ
Прильнула детской головой
К плечу больная ветвь.Она дрожит. Она цветет.
Она теряет пульс.
Как в бубен, в сердце дизель бьет
Струей гремучих пуль.Маяк заводит красный глаз.
Гремит, гремит мотор.
Вдоль моря долго спит Кавказ,
Завернут в бурку гор.Чужое море бьет волной.
В каюте смертный сон.
Как он душист, цветок больной,
И как печален он! Тяжелый, смертный вкус во рту,
Каюта — душный гроб.
И смерть последнюю черту
Кладет на синий лоб.
(От чужого имени)Я Богом оскорблен навек.
За это я в Него не верю.
Я самый жалкий человек,
Я перед всеми лицемерю.Во мне — ко мне — больная страсть:
В себя гляжу, сужу, да мерю…
О, если б сила! Если б — власть!
Но я, любя, в себя не верю.И всё дрожу, и всех боюсь,
Глаза людей меня пугают…
Я не даюсь, я сторонюсь,
Они меня не угадают.А всё ж уйти я не могу;
С людьми мечтаю, негодую…
Стараясь скрыть от них, что лгу,
О правде Божией толкую, —И так веду мою игру,
Хоть притворяться надоело…
Есмь только — я… И я — умру!
До правды мне какое дело? Но не уйду; я слишком слаб;
В лучах любви чужой я греюсь;
Людей и лжи я вечный раб,
И на свободу не надеюсь.Порой хочу я всех проклясть —
И лишь несмело обижаю…
Во мне — ко мне — больная страсть.
Люблю себя — и презираю.
Средь ночи глубокой осенней,
Дрожа, огонек угасает,
И в комнате розовый отблеск
На стены и на пол бросает.
Белеет в углу занавеска,
Но странно: не слышно дыханья…
И гаснет в фарфоре светильня,
Бесшумны огня колыханья.
Никто и не знал, что малютка
Неслышно меж тем умирала.
Склонясь к изголовью в постели,
Усталая мать задремала.
Но крадутся ножки босые…
Дверь, скрипнув слегка, отворилась:
Пришли ее братья проведать.
А смерть над больной наклонилась.
«Уснула сестрица», — сказали, —
Какие холодные руки!
Глаза неподвижны; живые
В устах ее замерли звуки.
«Как страшно, как пусто в алькове!
Какое молчанье в кроватке!
Не дрогнет на ней одеяло,
Его не шевелятся складки…
«И мама сидит неподвижно;
Уснула — и что теперь будет!
Что делать нам? Лучше оставим,
А Боженька сам их разбудит»…
В кроватки они возвратились,
Спеша, оглянуться боялись;
Вдруг стало им скучно, тоскливо,
И в страхе они разрыдались.
Однажды где-то под кустом
Свалила Зайца лихорадка.
Болеть, известно, как не сладко:
То бьет озноб его, то пот с него ручьем,
Он бредит в забытьи, зовет кого-то в страхе…
Случилось на него наткнуться Черепахе.
Вот Заяц к ней: «Голубушка… воды…
Кружится голова… Нет сил моих подняться,
А тут рукой подать — пруды!»
Как Черепахе было отказаться?..
Вот минул час, за ним пошел другой,
За третьим начало смеркаться, —
Всё Черепаху ждет Косой.
Всё нет и нет ее. И стал больной ругаться:
«Вот чертов гребешок! Вот костяная дочь!
Попутал бес просить тебя помочь!
Куда же ты запропастилась?
Глоток воды, поди, уж сутки жду…»
«Ты что ругаешься?» — Трава зашевелилась.
«Ну, наконец, пришла, — вздохнул больной. —
Явилась!» —
«Да нет, Косой, еще туда-а иду…»
Я многих Черепах имею здесь в виду.
Нам помощь скорая подчас нужна в делах,
Но горе, коль она в руках у Черепах!