«Дай сердце мне твое неразделенным»,
Сказала Тариэлю Нэстан-Джар.
И столько было в ней глубоких чар,
Что только ею он пребыл зажженным.
Лишь ей он был растерзанным, взметенным,
Лишь к Нэстан-Дарэджан был весь пожар.
Лишь молния стремит такой удар,
Что ей нельзя не быть испепеленным.
Он знал, что эта боль в плече
уймётся к вечеру, и влез
на печку, где на кирпиче
остывшем примостился, без
движенья глядя из угла
в окошко, как закатный луч
касался снежного бугра
и хвойной лесопилки туч.
Точно гору несла в подоле —
Всего тела боль!
Я любовь узнаю по боли
Всего тела вдоль.
Точно поле во мне разъяли
Для любой грозы.
Я любовь узнаю по дали
Всех и вся вблизи.
Самая хмельная боль — Безнадежность,
Самая строгая повесть — Любовь.
В сердце Поэта за горькую нежность
С каждым стихом проливалась кровь.Жребий поэтов — бичи и распятья.
Каждый венчался терновым венцом.
Тот, кто слагал вам стихи про объятья,
Их разомкнул и упал — мертвецом! Будьте покойны! — всё тихо свершится.
Не уходите! — не будет стрельбы.
Должен, быть может, слегка уклониться
Слишком уверенный шаг Судьбы.В сердце Поэта за горькую нежность
Из Гейне
Печаль и боль в моем сердце,
Но май в пышноцветном пылу.
Стою, прислонившись к каштану,
Высоко на старом валу.
Внизу городская канава
Сквозь сон, голубея, блестит,
Мальчишка с удочкой в лодке
Зачем в названьи звезд отравленные звуки, —
Змея, и Скорпион, и Гидра, и Весы?
— О, друг мой, в царстве звезд все та же боль разлуки,
Там так же тягостны мгновенья и часы.
О, друг мой, плачущий со мною в час вечерний,
И там, как здесь, царит Судьбы неправый суд,
Змеей мерцает ложь, и гидра жгучих терний —
Отплата мрачная за радости минут.
И потому теперь в туманности Эфира
Рассыпались огни безвременной росы,
Дождь за дождем, за бурей буря,
За песнью песнь, за болью боль.
Чело то хмуря, то лазуря,
Живут и нищий, и король.
О, всколыхните безмятежность,
Благополучье раздробя!
Прекрасней после гнева нежность,
Как, после муки, вы — себя!
Свершайте явные ошибки,
Крушите счастье и любовь,
«Охраняй врата всех чувств» — завет Готамы
«Умертви себя — ты внидешь в царство Брамы».
Но раскрыл я все закрытые врата,
Мне желанна боль, и с болью — Красота.
И в раскрытости, в разорванности чувства
Дышат бури, светят молнии Искусства,
Смех и пляски, красный цвет и там и тут,
Страх развязки, звук рыданий, звон минут.
«Бойся жизни» — нам грозит иное слово.
Говорят мне: — «В том веление Христово».
Прости меня, за всё прости
(За эту просьбу тоже).
За то, что на твоём пути
Я был простым прохожим.
За то, что ты сейчас одна,
Что песни приуныли,
За то, что бродит тишина,
Где мы с тобой бродили.
Отчаянье и боль мою пойми, —
Как передать мне это хладнокровно? —
Мужчины, переставши быть людьми,
Преступниками стали поголовно.
Ведь как бы человека ни убить,
При том в какие б роли ни рядиться,
Поставив лозунг: «быть или не быть», —
Убивший все равно всегда убийца.
Разбойник ли, насильник, патриот,
Идейный доброволец подневольный
Андрею БеломуСамая хмельная боль — Безнадежность,
Самая строгая повесть — Любовь.
В сердце Поэта за горькую нежность
С каждым стихом проливалась кровь.
Жребий поэтов — бичи и распятья.
Каждый венчался терновым венцом.
Тот, кто слагал вам стихи про объятья,
Их разомкнул и упал — мертвецом!
Будьте покойны! — все тихо свершится.
Не уходите! — не будет стрельбы.
А кровь? А кровь? Она течет повсюду.
И это есть разлитие Зари?
Душа, терзаясь, хочет верить чуду.
Но нежных слов сейчас не говори.
Я чувствую жестокую обиду.
Я слышу вопль голодных матерей.
И как же я в свое блаженство вниду,
Когда есть боль вкруг радости моей?
Сон наплывал и пел, как флейта,
Вводя абсурдное в законное.
Мне снилась будка телефонная
И в окнах будки образ чей-то.И как во сне бывает часто,
Казалась странность обыденностью,
И сон, свободный от балласта,
Пугал своей непринужденностью.Я за окном узнала вдруг
Тебя, продрогшего от ливней.
Ты звал меня: «Вернись, прости мне,
Согрей меня, как прежде, друг…»И в руки ледяные взял
Клоун в огненном кольце…
Хохот мерзкий, как проказа,
И на гипсовом лице
Два горящих болью глаза.Лязг оркестра; свист и стук.
Точно каждый озабочен
Заглушить позорный звук
Мокро хлещущих пощечин.Как огонь, подвижный круг…
Люди — звери, люди — гады,
Как стоглазый, злой паук,
Заплетают в кольца взгляды.Все крикливо, все пестро…
Мне Бог—закон, и боль—боготворю.
Не мне, не мне, пока иду я тенью,
Здесь предаваться только упоенью,
Но в рабстве я свободный выбор зрю.
Я был цветком, я знал свою зарю,
Стал птицей я, внимал громам как пенью,
Был днем в году, псалмом я был мгновенью,
К земному да причтусь календарю.
Мы должны бежать от боли,
Мы должны любить ее.
В этом правда высшей Воли,
В этом счастие мое.
Сам себя из вечной сферы
Устремил я с высоты,
В область времени и меры,
В царство мысли и мечты.
И отпавши от начала,
Полновольная душа
Свет для меня был комнатою пыток,
Где за ноги повесили меня,
Где погубили сил моих избыток
При помощи железа и огня.
Кричал от боли я сильнее с каждым годом,
Из горла и из глаз бежала кровь ручьем;
Тут девушка дала мне мимоходом
Еще удар последний молотком.
Ты не ревнуй,
Когда в кругу друзей
Я веселюсь,
Хотя тебя нет рядом.
И кто-то возле радости моей
Добреет сердцем и светлеет взглядом.
Ты не ревнуй…
Ведь над моей душой
Не властен этот праздник поневоле.
Он — отраженье радости чужой.
Как нам уйти
От терпких этих болей?
Куда нести
Покой разуверенья?
Душе моей
Еще — доколь, доколе? —
Душе моей
Холодные волненья?
Душа — жива:
Но — плачет невозбранно;
От неимения абсента,
От созерцания кобур —
Я раздраженней дез’Эссента
У Гюисманса в «A rebours».
И глаз чужих прикосновенье
На улице или в лесу, —
Без бешенства, без раздраженья,
Без боли — как перенесу?!.
О дорогой мечтал я днем,
Мечтал во тьме ночной;
Когда-ж уснул, —она во сне
Предстала предо мной.
Пышней, милей весенних роз,
Спокойна и нежна,
Сидела с белою канвой
За пяльцами она.
О, мой застенчивый герой,
ты ловко избежал позора.
Как долго я играла роль,
не опираясь на партнера!
К проклятой помощи твоей
я не прибегнула ни разу.
Среди кулис, среди теней
ты спасся, незаметный глазу.
Красным закатом забрызгано поле;
Дождь из оранжевых точек в глазах;
Призрак, огнистый и пестрый до боли,
Пляшет и машет мечами в руках.
Тише! закрой утомленные веки!
Чу! зажурчали певуче струи…
Катятся к морю огромные реки;
В темных ложбинах не молкнут ручьи.
В пьяной прохладе вечернего сада
Девушка никнет на мрамор плечом…
F. W.
Шепчу «прощай» неведомо кому.
Не призраку же, право, твоему,
затем что он, поддакивать горазд,
в ответ пустой ладони не подаст.
И в этом как бы новая черта:
триумф уже не голоса, но рта,
как рыбой раскрываемого для
Протянулись дни мои,
Без любви, без сил, без жалобы…
Если б плакать — слез не стало бы.
Протянулись дни мои.
Оглушенный тишиной,
Слышу лет мышей летучих,
Слышу шелест лап паучьих
За моей спиной.
Сочилась желчь шафранного тумана.
Был стоптан стыд, притуплена любовь…
Стихала боль. Дрожала зыбко бровь.
Плыл горизонт. Глаз видел четко, пьяно.
Был в свитках туч на небе явлен вновь
Грозящий стих закатного Корана…
И был наш день — одна большая рана,
И вечер стал — запекшаяся кровь.
Довольно! Пора мне забыть этот вздор!
Пора мне вернуться к рассудку!
Довольно с тобой, как искусный актер,
Я драму разыгрывал в шутку!
Расписаны были кулисы пестро,
Я так декламировал страстно.
И мантии блеск, и на шляпе перо,
И чувства — все было прекрасно.
Два мертвых Солнца третье породили,
На миг ожив горением в толчке,
И врозь поплыли в Мировой Реке,
Светило-Призрак грезя о Светиле.
Миг встречи их остался в нашей были,
Он явственен в глубоком роднике,
Велит душе знать боль и быть в тоске,
Но чуять в пытке вещий шорох крылий.
Глаза бойца слезами налиты,
Лежит он, напружиненный и белый,
А я должна приросшие бинты
С него сорвать одним движеньем смелым.
Одним движеньем — так учили нас.
Одним движеньем — только в этом жалость…
Но встретившись со взглядом страшных глаз,
Я на движенье это не решалась.
На бинт я щедро перекись лила,
Стараясь отмочить его без боли.
Праведны пути твои, царица,
По которым ты ведешь меня,
Только сердце бьется, словно птица,
Страшно мне от синего огня.С той поры, как я еще ребенком,
Стоя в церкви, сладко трепетал
Перед профилем девичьим, тонким,
Пел псалмы, молился и мечтал, И до сей поры, когда во храме
Всемогущей памяти моей
Светят освященными свечами
Столько губ манящих и очей, Не знавал я ни такого гнета,
Nun иst еs Zеиt.
Довольно! Пора мне забыть этот вздор!
Пора мне вернуться к разсудку!
Довольно с тобой, как искусный актер,
Я драму разыгрывал в шутку.
Расписаны были кулисы пестро,
Я так декламировал страстно,
И мантии блеск, и на шляпе перо,
И чувства — все было прекрасно.
По улицам метель метет,
Свивается, шатается.
Мне кто-то руку подает
И кто-то улыбается.
Ведет — и вижу: глубина,
Гранитом темным сжатая.
Течет она, поет она,
Зовет она, проклятая.
Андрею Белому
Клоун в огненном кольце…
Хохот мерзкий, как проказа.
И на гипсовом лице
Два горящих болью глаза.
Лязг оркестра; свист и стук.
Точно каждый озабочен
Заглушить позорный звук
Если любовь уходит, какое найти решенье?
Можно прибегнуть к доводам, спорить и убеждать,
Можно пойти на просьбы и даже на униженья,
Можно грозить расплатой, пробуя запугать.
Можно вспомнить былое, каждую светлую малость,
И, с болью твердя, как горько в разлуке пройдут года,
Поколебать на время, может быть, вызвать жалость
И удержать на время. На время — не навсегда.
Я выстрелил.
И вся земля
Вдруг визг собаки услыхала.
Она ползла ко мне, скуля,
И след в траве тянулся алый.
Мне от вины своей не скрыться.
Как все случилось —
Не пойму.
Из двух стволов я бил в волчицу,
А угодил в свою Зурму.