Подождите терпеливо:
Еще все из сердца рвется
Старой боли стон, и живо
В новых песнях отдается.
Подождите, в жизни новой
Эхо боли расплывется, —
Из груди моей здоровой
Песнь весенняя польется.
До боли губы мне нацеловала ты,
Так поцелуями их исцели ты снова;
И — дело ведь не к спеху! — не беда,
Когда до вечера не будешь ты готова.
Ночь целая еще у нас есть впереди,
Подруга милая, и не одно мгновенье
В ночь длинную мы посвятим с тобой
Лобзаньям пламенным и чарам наслажденья.
Свет для меня был комнатою пыток,
Где за ноги повесили меня,
Где погубили сил моих избыток
При помощи железа и огня.
Кричал от боли я сильнее с каждым годом,
Из горла и из глаз бежала кровь ручьем;
Тут девушка дала мне мимоходом
Еще удар последний молотком.
Ей было любопытно видеть муки,
Конвульсии, сводящие мне руки,
Язык в крови, страданье членов всех;
И боль моя, предсмертное хрипенье
Ей музыкой казались в те мгновенья,
И вызывали только грубый смех.
О дорогой мечтал я днем,
Мечтал во тьме ночной;
Когда-ж уснул, —она во сне
Предстала предо мной.
Пышней, милей весенних роз,
Спокойна и нежна,
Сидела с белою канвой
За пяльцами она.
Взор кроток был… и странной ей
Казалась грусть моя…
«Что значит, друг, твой бледный вид?
Где скрыта боль твоя?»
Казалось странно ей, что лью
Горячих слез ручьи…
«Скажи мне, друг, кто причинил
Страдания твои?»
Взор кроток был… во мне-ж душа
Была, как ночь, мрачна…
«Ты муки вызвала —и боль
В груди затаена».
И вот к груди моей она
Притронулась рукой, —
И вмиг проснулся я без мук,
Без боли роковой.
Довольно! Пора мне забыть этот вздор!
Пора мне вернуться к рассудку!
Довольно с тобой, как искусный актер,
Я драму разыгрывал в шутку!
Расписаны были кулисы пестро,
Я так декламировал страстно.
И мантии блеск, и на шляпе перо,
И чувства — все было прекрасно.
Но вот, хоть уж сбросил я это тряпье,
Хоть нет театрального хламу,
Доселе болит еще сердце мое,
Как будто играю я драму!
И что я поддельною болью считал,
То боль оказалась живая, —
О, боже! Я, раненый насмерть, играл,
Гладиатора смерть представляя!
1868
Nun иst еs Zеиt.
Довольно! Пора мне забыть этот вздор!
Пора мне вернуться к разсудку!
Довольно с тобой, как искусный актер,
Я драму разыгрывал в шутку.
Расписаны были кулисы пестро,
Я так декламировал страстно,
И мантии блеск, и на шляпе перо,
И чувства — все было прекрасно.
Но вот хоть уж сбросил я это тряпье,
Хоть нет театральнаго хламу,
Доселе болит еще сердце мое
Как будто играю я драму!
И что̀́ я поддельною болью считал,
То боль оказалась живая —
О, Боже! я, раненый на̀-смерть, играл,
Гладиатора смерть представляя!
Во всяческих образах я
Всегда близ тебя, дорогая моя;
Но вечно я мучусь — и вечно
Ты это терзаешь меня бесконечно.
Когда на траве цветника
Беспечною ножкою ты мотылька
Раздавишь — не слышишь ты, что ли,
Как в это мгновенье я плачу от боли?
Когда ты срываешь цветок
И с хохотом детским ощипешь листок
За листочком — не слышишь ты, что ли,
Как в это мгновенье я плачу от боли?
Когда, при срыванье таком,
Вонзается роза колючим шипом
В твой палец — не слышишь ты, что ли,
Как в это мгновенье я плачу огь боли?
И в собственном горле твоем
Не слышишь ты разве и ночью, и днем,
Болезненных звуков?.. Ах, это
В душе твоей стоны и слезы поэта!..
Забылись муки в тишине,
В оковах легких сна;
И вот она явилась мне,
Прекрасна и бледна.
Глядит так дивно и светло,
В ресницах жемчуг слез;
Как мрамор холодно чело
Под прядями волос.
Она сошла ко мне во тьму,
Как мрамор холодна,
И никнет к сердцу моему,
Как мрамор холодна.
Готов я страстью изойти,
И боль мне душу жжет,
Но сердце у нее в груди
Холодное как лед.
«Не бьется сердце здесь, в груди,
В нем холод ледяной;
Но знай, и мне дано цвести,
Цвести в любви земной.
Устам румянца не вернуть,
Застыла в сердце кровь,
Но ты тоску свою забудь,
Во мне — одна любовь».
И крепко-крепко обняла —
От боли замер дух —
И в ночь туманную ушла,
Едва пропел петух.
День целый я думал о милой моей,
Я думал о ней и полночи;
Когда же сомкнулись усталые очи,
Примчало меня сновидение к ней.
Цветет, как весенняя роза, она,
Сидит так спокойно, сконивши головку
К канве и, безмолвного счастья полна,
Прилежно на ней вышивает коровку.
И смотрит так кротко… Загадочно ей,
Что значит мой вид безнадежно унылый?
«Как бледен ты, Генрих! Скажи мне скорей,
Скажи мне, где боль твоя, милый?»
И смотрит, так кротко… не может понять
О чем ее милый безмолвно рыдает…
«Как горько ты плачешь! Скажи, кто страдать,
Мой Генрих, тебя заставляет?»
И взор ее кротко спокоен… А я —
Почти в агонии. «Страдать так жестоко
Пришлось от тебя, дорогая моя,
А боль — в эту грудь забралася глубоко».
Тут, вставши торжественно с места, она
На грудь положила мне руку —
И вдруг уничтожила страшную муку,
И весело я пробудился от сна.
Ганс и Грета в танце идут,
Веселье кругом закипело.
А бедный Петер тоже тут,
И он — белее мела.
Ганс и Грета — с невестой жених,
И в свадебном блещут наряде.
Кусая ногти, Петер притих,
В отрепьях стоит он сзади.
Он молвит тихонько про себя,
На пару глядя с тоскою:
«Не будь таким рассудительным я,
Сыграл бы шутку с собою!
В своей груди я боль держу,
И грудь от боли стонет.
Где ни стою я, где ни сижу,
Она все сместа гонит.
И гонит меня к любимой моей,
Как будто спасенье в Грете,
Но лишь взгляну в глаза я ей —
Места покину эти.
Взойду я на вершину гор
Один, зарю встречая.
И слезы мне туманят взор
И горько я рыдаю».
И Петер ослабел вконец,
Он робок, бледен как мертвец,
То ступит шаг, то вновь стоит,
И на него народ глядит.
И хор девичий зашептал:
«Не из могилы ли он встал?» —
«Нет, девушки, он не таков:
Не встал, он лечь в нее готов.
Он потерял заветный клад
И гробу был бы только рад.
Всего спокойней лечь туда
И спать до страшного суда».
Ганс, да и Грета в круге идут,
Ликуют от счастья смело,
А бедный Петер тоже тут,
И сам — белее мела.
И Ганс, да и Грета — с невестой жених,
И в свадебном блещут наряде.
Кусает ногти Петер, затих,
Стоит совсем не в параде.
И молвит тихонько про себя,
На пару глядя с тоскою:
«Не будь таким рассудительным я,
Сыграл бы что с тобою!
В своей груди я боль держу,
И грудь от боли стонет.
Где ни стою я, где ни сижу,
Она все с места гонит.
И к милой гонит все моей,
Как будто помощь в Грете,
Но лишь взгляну в глаза я ей, —
Покину места и эти.
На гор вершину я взойду…
Один — и то удача,
И вот, когда я там стою, —
Стою я, тихо плача».
Петер ослабел вконец,
Он робок, бледен, как мертвец,
То ступит шаг, то вновь стоит,
И на него народ глядит.
И хор девичий зашептал:
«Не из могилы ли он встал?» —
«Нет, барышни, он не таков:
Не встал, а лечь в нее готов.
Он потерял заветный клад
И гробу был бы только рад.
Всего спокойней лечь туда
И спать до страшного суда».