Когда бы как-нибудь для нас возможным стало
Вдруг сблизить то, что в жизни возникало
На расстояньях многих-многих лет —
При дикой красоте негаданных сближений
Для многих чувств хотелось бы прощений…
Прощенья нет, но и забвенья нет.
Вот отчего всегда, везде необходимо
Прощать других… Для них проходит мимо
То, что для нас давным-давно прошло,
Что было куплено большим, большим страданьем,
Что стало ложью, бывши упованьем,
Явилось светлым, темным отошло…
Нет, верба́, ты опоздала,
Только к марту цвет дала, —
Знай, моя душа сызма́ла
Впечатлительней была!
Где же с ней идти в сравненье!
Не спросясь календаря,
Я весны возникновенье
Ясно слышу с января!
День подрос и стал длиннее...
Лед скололи в кабаны...
Снег глубок, но стал рыхлее...
Плачут крыши с вышины...
Пишут к праздникам награды...
Нет, верба́, поверь мне, нет;
Вешним дням мы раньше рады,
Чем пускаешь ты свой цвет!
Нет ограды! Не видать часовни!
Рядом гряд могилки подняты...
Спят тут люди, все под Богом ровни,
С плеч сложив тяжелые кресты.
Разоделись грядушки цветами,
Будто поле, что́ под пар пошло;
Вдоль борозд, намеченных гробами,
Много тени к ночи залегло...
В этот год вы, грядки, помельчали;
Помню я: вас больше было тут.
Волны смерти тихой зыбью стали,
Год еще — и вовсе пропадут.
Дождь пройдо́т — вершинки обмывает;
Вспашут землю, станут боронить,
Солнце выжжет, ветер заровняет...
Поле было — полю тут и быть!
Высоко́ гуляет ветер,
Шевели́т концы ветвей...
Сильф воздушный, сильф прекрасный,
Вей, красавец, шибче вей!
Там тебе простор и воля;
Всюду, всюду — светлый путь!
Только книзу не спускайся,
Не дыши в людскую грудь.
Станешь ты тоскою грузен,
Станешь вял, лишишься сна;
Грудь людская, будто улей,
Злых и острых жал полна́...
И тебя, мой сильф воздушный,
Не признать во цвете лет;
Побывав в болящей груди,
Обратишься ты в скелет;
Отлетев, в ветвях застрянешь
Сочлененьями костей...
Не спускайся на́земь, ветер,
Вей, мой сильф, но выше вей!..
Не померяться ль мне с морем?
Вволю, всласть души?
Санки крепки, очи зорки,
Кони хороши...
И несчитанные версты
Понеслись назад,
Где-то, мнится, берег дальний
Различает взгляд.
Кони шибче, веселее
Мчат во весь опор...
Море места прибавляет,
Шире кругозор.
Дальше! Кони утомились,
Надо понукать...
Море будто шире стало,
Раздалось опять...
А несчитанные версты
Сзади собрались
И кричат, смеясь, вдогонку:
«Эй, остановись!»
Стали кони... Нет в них силы,
Клонят морды в снег...
Ну, пускай другой, кто хочет,
Продолжает бег!
И не в том теперь чтоб дальше...
Всюду — ширь да гладь!
Вон как вдруг запорошило...
Будем умирать!
Дети спят. Замолкнул город шумный,
И лежит кругом по саду мгла!
О, теперь я счастлив, как безумный,
Тело бодро и душа светла.
Торопись, голубка! Ты теряешь
Час за часом! Звезд не сосчитать!
Демон сам с Тамарою, ты знаешь,
В ночь такую думал добрым стать...
Спит залив, каким-то духом скован,
Ветра нет, в траве роса лежит;
Полный месяц, словно очарован,
Высоко и радостно дрожит.
В хрустале полуночного света
Сводом темным дремлет сад густой;
Мысль легка, и сердце ждет ответа!
Ты молчишь? Скажи мне, что с тобой?
Мы прочтем с тобой о Паризине,
Песней Гейне очаруем слух…
Верь, клянусь, я твой навек отныне;
Клятву дал я, и не дать мне двух.
Не бледней! Послушай, ты теряешь
Час за часом! Звезд не сосчитать!
Демон сам с Тамарою, ты знаешь,
В ночь такую думал добрым стать…
Ясно лазурное небо полудня! И как ни гляди —
Все ничего не увидишь, и все пустота впереди...
А, между тем, это небо великою жизнью полно!
Чуть только вечер наступит и станет немного темно, —
Звезд очертанья бесшумно встают, продвигаются в тьму,
Есть что увидеть тогда, есть за что ухватиться уму!
И оживают, горят мировые пустыни пространств
Мощной, особою жизнью пылающих ярко убранств...
Так-то бывает и в жизни. Свет жизни, весь полон теней,
Много чудесных явлений как-будто скрывается в ней,
Нам, из-за множества обликов, трудно, нельзя отличить
То, чем прекрасна она, что достойно действительно жить!
Надо, чтоб тьма опустилась. Какая? Не все ли равно!
Тьма ли могилы, тьма времени?! — Только бы стало темно....
И проступают тогда, разгораясь в коронах лучей,
Ярко, на диво нежданно прозревших очей,
Целые сферы красот бесконечно живых,
Чтобы безмолвно светить в ночь деяний людских...
И мнится мне: иду дорожкой сада,
Мне не тяжел обычный полдня жар;
Иду нетвердо, опираться надо,
И сад не тот, и сам я слаб и стар,
И одинок... Семья, что дом мой оживляла,
Как луг цветы, давно уж подросла,
Меньшая дочь давно большою, взрослой стала;
Все разбрелись из отчего дупла.
В могилах спят Остапы, Марьи, Гришки,
Что день и ночь толкались по дворам...
В моих коленах дрожь, мне тяжко от одышки,
Туман какой-то лепится к глазам.
Из-под бровей, на лбу моем нависших,
Темней чем прежде кажет небосклон;
Мелькают в мыслях сотни лиц почивших...
О, как ты крут, горы знакомой склон!
Как далеко мне кажется до дома,
Хочу присесть, едва-едва иду;
Была скамья тут... как была знакома!
Иль нет ее? Быть может, не найду?
Я помню — тут у нашего соседа
Сзывал рабочих ко́локола звон;
Я помню час семейного обеда,
Мы шли к столу, неслись со всех сторон;
Был длинен стол, все дружно восседали,
Все ели всласть — здоровым все равно;
Как было шумно, как мы хохотали...
Где этот смех? Веселье — где оно?
Здоровье где? О, как же я тоскую!
Мне много лет... Я стар стал... Я дрожу...
Чу, колокол! Проснулся я — гляжу:
Кругом семья?! Я всех их расцелую!
Вздумал шутник, — шутников не исправить, —
Вздумал развалину строить и древность поставить!
Глупо, должно быть, развалина прежде глядела...
К счастью, что время вмешалось по-своему в дело:
Что было можно обрушило и обломало;
Тут оно арку снесло, там камней натаскало;
Тут не по правилам косо направило фриз;
Лишним карниз показался — снесло и карниз!
Дождик, шумливый работник, ему помогая,
Стукал, долбил, потихоньку углы закругляя;
Вихорь свистун налетал, ветерочки юлили,
Камни сверлили, чтоб камни податливей были;
Зо́ри, румяные сестры, покровы им ткали,
Светом и тенью кроили, плющом ушивали!
Розовых пуговок вкруг расплодила восковка;
Терний пролез, растолкал, проворчав: «Так мне ловко!»
Ива сказала: «Я ветви к земле опущу,
Ну, докажите, кто может, что я не грущу!?»
Совушка-вдовушка в трещине гнездышко свила:
«Я ли покойничка мужа в ночи́ не любила?
Мальчики камнем подшибли его на заборе,
Тело его в огороде висит на позоре;
Я ли по муже очей своих не проглядела,
Я пучеглазою стала, когда овдовела».
Стала в развалине совушка вещей душою,
С вечера плачется, а замолкает с зарею!..
Ну и красивой же вышла развалина, право!..
Вот и строитель в углу притаился лукаво:
Статуя в землю ушла! Из-под плотной листвы,
Бронзовый очерк заметен плеч, ног, головы;
Только лица не видать, будто бедному стыдно!
Но человеческий облик из зелени видно...
(Отрывок)
Ты посетил его и был при смерти, —
Так расскажи, что видел?
— Видел я,
Чего в другой раз не хотел бы видеть!..
Он умер — страшно. Все ему казалось:
Он в обществе сидел самоубийц;
Он с ними говорил. Они сияли
В тяжелых ранах, будто в орденах,
И, хвастаясь, повязки с них срывали
И выставляли их... Еще он видел
Последний, страшный суд и рассказал
Подробно очень, как и что там было...
Кругом стремились мириады мертвых
К престолу Бога, и Господь поднялся
И проклял без изятья всех, кто жил!
И не было прощенья никому;
И искупленье стало мертвой буквой...
И Богородица прижалась в страхе
К престолу Сына и просить не смела
За эти тьмы поднявшихся грехов!
И оказалась благодать ненужной...
«Не нужна потому, сказал Господь,
Что осенить пришлось бы благодатью
Одних только сирот мертворожденных,
Детей без имени и недоносков!
Из всех людей, носивших образ мой,
Они одни безгрешны — остальные
Все, все виновны...» Так сказал Господь,
И бледен стал приговоренный мир
Пред гневом Господа. В зеленом свете,
Струившемся не от погасших солнц,
А от Господня гнева — трепетал он,
И кровь, дымясь, повсюду проступала...
И вот, должно быть, это увидав,
Осилить грезы он не мог, вскочил,
И, навзничь повалившись, замолчал,
Глаза уставил и раскинул руки...
Кровь грезы потопила человека!..
Конечно, был он грешником великим,
И да простит Господь ему грехи,
Которых мы, живущие, не знали,
И смыслом нашей жизни не постигли,
И оком нашей правды не нашли...
Холм, острый холм! Быстролетный песок,
Что ты стоишь под крестом одинок?
Подле холмы из таких же песков,
Только не видно над ними крестов!
А кипарисы твои — чернобыль!
Тени Бог дал — будяков насадил!
Ох! Для чего-то ты, холм, вырастал?..
Место в себе человеку ты дал...
Был, как другие холмы, ты холмом,
Стал ты могилою — стал алтарем!
И, понятны душе, но незримы очам,
Думы вьются с тебя и плывут к небесам...
Ты с открытым лицом смело в небо глядишь,
И как будто бы так из себя говоришь:
Не велик, кто велик, а велик, кто умрет!
В малом теле своем вечный сон он несет.
Для болевших умов, для страдавших душой
Приготовлен давно необятный покой...
Кто бы ни были вы, и куда бы ни шли,
Всех вас примет в себя грудь молчащей земли!
Чем печали сильней, чем страданья острей,
Тем покой необятный вам будет милей!..
Вы, кого от решений злой воли не мог
Ни закон отвратить, ни помиловать Бог;
Тьмы ненужных, больных, неудачных людей,
Тьмы натруженных сил, распаленных страстей;
Легионы обманутых всех величин,
Жертвы признанных прав, жертвы скрытых причин,
Жертвы зла и добра и несбывшихся снов...
Всем вам вечный покой от рожденья готов!..
Никому не дано так, как людям, страдать,
Оттого никому так глубоко не спать!
Оттого-то и холм, бывший только холмом,
Став могилой — становится вдруг алтарем!..
И, понятны душе, но незримы очам,
Вьются думы с него и плывут к небесам...
Вы не рассердитесь, надеюсь, этот раз
На столь нежданное и дерзкое посланье;
Я столько лет молчал, но, чувствую, сейчас
Не в силах сдерживать упорное молчанье.
Я что-то утомлен. Не знаю почему,
Мне с самого утра сегодня грустно стало.
Быть может, помните: подобное тому
Со мною и тогда, при вас еще, бывало,
Но только эта грусть с годами стала злей.
Тогда я молод был, жилося веселей
И были близки вы, в часы ж такой печали
Противным вы меня и скучным называли.
Невольный слушатель бессовестной молвы,
Я многое о вас слыхал за годы эти;
Недаром, кажется, вы пожили на свете
И, думаю, теперь невеселы и вы.
Судьбою радости даются очень скупо,
От мысли их желать я стал теперь далек:
В таком сознании на счастье есть намек.
Другое всякое по большей части глупо.
Согласны ль вы со мной — не знаю, но давно
Я к этому пришел: мне как-то все равно.
Зато бывают дни, мой призрачный покой
Вдруг нарушается тревогой и сомненьем,
Душа стесняется какою-то тоской,
О днях утраченных воскресшим сожаленьем...
Как путник, сбившийся с знакомого пути,
Не знаю я тогда, куда и как идти,
Отчаянье в душе, немое, без ответа,
Без признака лучей какого-либо света.
Сегодня целый день я был один с собой;
Работать пробовал, читал, чтобы забыться, —
Ничто не помогло! Неравною борьбой
Я к вечеру успел бесцельно утомиться...
Отчаянье мое вам трудно передать;
В нем жажда подвига, желанье совершенства,
В нем страшной пошлости заржавая печать
Мертвит предчувствие забытого блаженства;
Печаль глубокая, как тяжесть, давит грудь...
Я подошел к столу, чтоб делать что-нибудь,
И начал разбирать, рассеяния ради,
Бумаги старые и старые тетради.
И вот нашел письмо. Какой-то странный рок
Здесь сохранил его под тайною забвенья;
Вы помните, — тогда я письма ваши сжег,
Оно единое спаслось от истребленья,
Как будто для того, чтоб почерком руки,
Столь близкой некогда, в минуту злой невзгоды
Напомнить мне опять сквозь сумерки тоски
Мои весенние промчавшиеся годы.
Я радость краткую нарочно не тушу
И вот, как видите, покорный чудной власти,
Письмо ответное вам радостно пишу,
Теперь спокойное, без взрывов прежней страсти.
Когда бы думал я, что горечь этих строк
Вас как-нибудь собой рассердит и встревожит,
Я их по-прежнему на сердце скрыть бы мог;
Но только чувствую, что быть того не может.
Проходит молодость унылая моя
Почти без радостей, в усилиях боренья.
Ужели же хоть раз опять не в праве я
Взглянуть на прошлое со словом примиренья!
Взывая к сродному вам чувству доброты,
Не требуя теперь настойчиво ответа,
Я шлю вам поздние, увядшие цветы,—
Они нашли у вас лучи родного света.
Пусть мы не встретимся! Пускай меня не раз
Надежда новая согреет и обманет,
Но пламя чистое, горящее сейчас,
Мне тихой радостью светить на перестанет.
Мы здесь не встретимся... Пускай; надежда есть
Еще на новое, нетленное свиданье,
Где сроков нет таких, чтобы цветам расцвесть
И затуманить взор печалью увяданья.
И наступила ночь тяжелая, глухая...
Виденье было мне! Меня порыв увлек
За кряж каких-то гор... Куда — и сам не зная,
Входил я в некий призрачный чертог.
Чертог был гульбищем каких-то сил бесплотных,
Незримых смертному, — молчание хранил...
Над тьмой безвременья, на при́весях бессчетных
Блистало множество больших паникадил.
Как бы пророчество какое выполняя,
Огни бестрепетно пылали, зажжены
От света Патмоса, от пламени Синая,
Рукой таинственной в чертог принесены!..
Непостижимо как, но те огни слагались
Как бы в какие-то живые письмена...
Весь мир погиб... Они одни остались,
И на кадилах были имена!..
А глубоко внизу, обломки на обломках,
Над миром рухнувшим торчали острия,
И между них, блестя огнем чешуй в потемках,
Лежала мертвою библейская змея!
А подле голубь белый без движенья
Упал пластом, безжалостно измят,
И на груди его как бы изображенья
Семи великих ран виднелися подряд...
И был поставлен я, не знаю кем, к допросу:
«Вот что оставил мир, исчезнув, за собой...
Ты воссоздай по этому хаосу,
Чем был он мысливший когда-то и живой?»
И я затрепетал, испуганный глубоко,
Проникнут холодом, боясь скатиться в тьму...
«Зачем, скажи мне Дух, в огнях читает око
Ряды имен, враждебных по всему?
Что общего у них, давным-давно прошедших
Пророков и шутов, тех иль других вождей,
Людей проклятия, великих сумасшедших
И неизвестных мне по именам людей?»
Я услыхал тогда как будто прорицанье:
«Блудницу жизни в бездну унесло,
Погибло с нею все! Одно, одно страданье
Гореть над бездною осталось, не прошло.
В нем сущность мира! альфа и омега!
Страданья лишь одну пощаду обрели
И пламенно блестят, как светочи ночлега,
Над разрушением замученной земли...»
И откровенье было мне другое:
Мне ангел смерти близко виден стал,
Когда, низвергнув все, покончив все земное,
Он руки на груди сложил и отдыхал...
И он был тоже мертв! лицо мне видно было;
Не мог я не признать в нем чудной красоты,
Хоть силою огня местами опалило
И покоробило поблекшие черты!
И на недвижные по смерти очертанья,
На гордый труп с поникшей головой,
Сияли светочи пылавшего страданья,
Роняя свет окраски кровяной!
Я стал искать ответа на сомненье:
«Зачем же, если так, ряды паникадил?
Одних имен не тронуло крушенье
Всех добрых, всех враждебных сил?»
И я услышал, будто из тумана
Великий Голос вдруг в сердцах заговорил:
«Как! Даже тут вопрос? Так, значит, слишком рано
Господь земную мощь в огне испепелил?!
Пытливый ум людей, как прежде, в жизни ставит
Вопросы страшные о бытии времен...
Да кто же, наконец, из двух вас власть? Кто правит?
Они ли, смертные, или бессмертный Он?!
Бог кончил с опытом, довольно испытаний...
Не поросль — семя все испепелить пора...
Он ложь основ признал! Рождала жизнь страданий
Одни лишь помеси проклятья и добра!
И Он других создаст, а прежних уничтожит
Так, чтоб и в имени проказе не пройти
В то, что появится, в то, что Он приумножит
И в жизни поведет на новые пути...»
И стали погасать, дымясь, паникадила!
Одни вослед другим погасли имена!
Тьма непроглядная отвсюду обступила,
Непоборимая, безмолвная, одна...
И тот же Глас звучал, как бы из некой славы,
Суровый, медленный и страшный, как самум:
«Иначе на людей не отыскать управы,
Иначе не смирить их поврежденный ум...»
И. П. Архипову
Тихо раздвинув ресницы, как глаз бесконечный,
Смотрит на синее небо земля полуночи.
Все свои звезды затеплило чудное небо.
Месяц серебряный крадется тихо по звездам…
Свету-то, свету! Мерцает окованный воздух;
Дремлет увлаженный лес, пересыпан лучами!
Будто из мрамора или из кости сложившись,
Мчатся высокие, изжелта-белые тучи;
Месяц, ныряя за их набежавшие гряды,
Золотом режет и яркой каймою каймит их!
Это не тучи! О, нет! На ветра́х полуночи,
С гор Скандинавских, со льдов Ледовитого моря,
С Ганга и Нила, из мощных лесов Миссисипи,
В лунных лучах налетают отжившие боги!
Тучами кажутся их непомерные тени,
Очи закрыты, опущены длинные веки,
Низко осели на царственных ликах короны,
Белые саваны медленно вьются по ветру,
В скорбном молчании шествуют мертвые боги!..
Как не заметить тебя, властелина Валгаллы?
Мрачен, как север, твой облик, Оден седовласый!
Виден и меч твой, и щит; на иззубренном шлеме
Светлою искрой пылает звезда полуночи;
Тихо склонил ты, развенчанный, белое темя,
Дряхлой рукой заслонился от лунного света,
А на плечах богатырских несешь ты лопату!
Уж не могилу ли станешь копать, седовласый?
В небе копаться и рыться, старик, запрещают…
Да и идет ли маститому богу лопата?
Ты ли, утопленник, сросшись осколками, снова
Мчишься по синему небу, Перун златоусый?
Как же обтер тебя, бедного, Днепр мутноводный?
Светятся звезды сквозь бледно-прозрачное тело;
Длинные пальцы как будто ногтями расплылись…
Бедный Перун! Посмотри: ведь ты тащишь кастрюлю!
Разве припомнил былые пиры: да попойки
В гридницах княжьих, на княжьих дворах и охотах?
Полно, довольно, бросай ты кастрюлю на землю;
Жителям неба далекого пищи не надо,
Да и растут ли на небе припасы для кухни?
Как не узнать мне тебя, громовержец Юпитер?
Будто на троне, сидишь ты на всклоченной туче;
Мрачные думы лежат по глубоким морщинам;
Чуется снизу, какой ты холодный и мертвый!
Нет ни орла при тебе, ни небесного грома;
Мчится, насупясь, твоя меловая фигура,
А на коленях качается детская люлька!
Бедный Юпитер! За сотни прожитых столетий
В выси небесной, за детски-невинные шашни,
Кажется, должен ты нянчить своих ребятишек;
В розгу разросся давно обессиленный скипетр…
Разве и в небе полезны и люлька, и розги?
Много еще проносилось богов и божочков,
Мертвые боги — с богами, готовыми к смерти,
Мчались на сфинксах двурогие боги Египта,
В лотосах белых качался таинственный Вишну,
Кучей летели стозубые боги Сибири,
В чубах китайцев покоился Ли безобразный!
Пальмы и сосны, верблюды, брамины и маги,
Скал ьды, друиды, слоны, бердыши, крокодилы —
Дружно сплотившись и крепко насев друг на друга,
Плыли по небу одною великою тучей…
Чья ж это тень одиноко скользит над землею,
Вслед за богами, как будто богам не причастна,
Но, несомненней, чем все остальные, — богиня!
Тень одинокая, женщина без одеянья,
Вся неприветному холоду ночи открыта?!
Лик обратив к небесам, чуть откинувшись навзничь,
За спину руки подняв в безграничной истоме,
Грудью роскошною в полном свету проступая,
Движешься ты, дуновением ветра гонима…
Кто ты, прекрасная? О, отвечай поскорее!
Ты Афродита, Астарта? Те обе — старухи,
Смяты страстями, бледны, безволосы, беззубы…
Где им, старухам! Скажи мне, зачем ты печальна,
Что в тебе ноет и чем ты страдаешь так сильно?
Может быть, стыдно тебе пролетать без одежды?
Может быть, холодно? Может быть… Слушай, виденье,
Ты — красота! Ты одна в сонме мертвых живая,
Обликом дивным понятна; без имени, правда!
Вечная, всюду бессмертная, та же повсюду,
В трепете страсти издревле знакомая миру…
Слушай, спустись! На земле тебе лучше; ты ближе
Людям, чем мертвым богам в голубом поднебесье-.
Боги состарились, ты — молода и прекрасна;
Боги бессильны, а ты, ты, в избытке желаний,
Млеешь мучительно, в свете луны продвигаясь!
В небе нет юности, юность земле лишь доступна;
Храмы сердец молодых — ее вечные храмы,
Вечного пламени — вспышки огней одиночных!
Только погаснут одни, уж другие пылают…
Брось ты умерших богов, опускайся на землю,
В юность земли, не найдя этой юности в небе!
Боги тебя недостойны — им нет обновленья.
Дрогнула тень, и забегали полосы света;
Тихо качнулись и тронулись белые лики,
Их бессердечные груди мгновенно зарделись;
Глянула краска на бледных, изношенных лицах,
Стали слоиться, твой девственный лик сокрушая,
Приняли быстро в себя, отпустить не решившись!
Ты же, прекрасная, скрывшись из глаз, не исчезла —
Пала на землю пылающей ярко росою,
В каждой росинке тревожно дрожишь ты и млеешь,
Чуткому чувству понятна, без имени, правда,
Вечно присуща и все-таки неуловима…