Да, я устал, устал, и сердце стеснено!
О, если б кончить как-нибудь скорее!
Актер, актер… Как глупо, как смешно!
И что ни день, то хуже и смешнее!
И так меня мучительно гнетут
И мыслей чад, и жажда снов прошедших,
И одиночество… Спроси у сумасшедших,
Спроси у них — они меня поймут!
Когда тяжелая истома сердце давит,
Мечтаем: скоро ль смерть нас призовет ко сну,
Жизнь новых прелестей пред очи не поставит,
Поставив, наконец, последнюю, одну…
Некрополь наша жизнь! Что день, то годовщина
Каких-нибудь скорбей, каких-нибудь утрат,
Тоска, отчаянье, сомненье, боль, кручина…
Взглянуть не хочется, обидно бросить взгляд.
И вот, отрезвлены к концу существований,
Уносим мы с собой все скорбные листы,
Чтобы сказать: «Господь! Ты знаешь смысл деяний —
Их не простили здесь, а там простишь ли Ты?»
Весь в ладане последних похорон,
Спешу не опоздать явиться на крестины.
Не то что в глубину, — куда! — до половины
Моей души ничуть не возмущен...
А было иначе когда-то! И давно ли?!
И вот, мне мнится — к цели ближусь я:
Почти что умерли в безмолвном сердце боли,
Возникшие по мере бытия.
Я чувства убивал! Одно другим сменяя,
Из сердца гнал! А много было их!..
Не так ли занят врач, больницу освежая,
От всех заразных и сыпных больных!
Зараза в чувствах! С чувством прочь скорее!
И... в сердце холод, а в мышленье лед,
По жизни шествовать уверенно вперед,
И чем спокойней, тем смелее!
Утро. День воскресный. Бледной багряницей
Брызнул свет ленивый по волне, обятой
Теменью холодной. Будто бы зарницей,
В небе вдруг застывшей, бледно-лиловатой,
Освещает утро хмурый лик Мурмана.
Очерки утесов сквозь туман открылись…
Сердце, отчего ты так проснулось рано?
Отчего вы, мысли, рано окрылились?
Помнят, помнят мысли, знает сердце, знает:
Нынче день воскресный. На просторе вольном,
Как шатром безбрежным, церковь покрывает
Всю страну родную звоном колокольным,
И в шатре том, с краю, в холоде тумана,
В области скалистой молча притаилось
Мрачное обличье дальнего Мурмана…
И оно зарделось, и оно молилось!
Родник животворный я вижу во сне
В какой-то неведомой мне стороне;
И, жаждой мучительной тяжко томим,
Склоняюсь блаженно и жадно над ним.
Но чуть лишь устами я влаги коснусь,
Мгновенно на ложе постылом проснусь.
Цветов ключевых исчезает краса,
В глазах моих стынет живая роса...
О ты, чье веленье и страшная власть
Вложили мне в душу глубокую страсть, —
Ударь своим громом в дремотную грудь:
Мне хочется в сердце свое заглянуть!
И если источник тот в сердце моем,
Он ярко заблещет ответным огнем.
Я веровать стану тогда не во сне,
Что светлый источник струится во мне.
Утихают, обмирают
Сердца язвины, истома,
Здесь, где мало так мечтают,
Где над мраком чернозема,
В блеске солнца золотого
Над волнами ярового,
Мысли ясны и спокойны,
Не сердца, но лица знойны;
Где царит одна природа:
В ней вся ласка, вся невзгода!
Где порядком затверженным
В полдня час, порою жаркой,
По дорожкам золоченным
Блеском па́далицы яркой
И потоптанной соломы
Возят ко́пны, точно до́мы!
Вот по селам, за плетнями,
Встали скирды! Остриями
Шапок смотрят вниз на хаты.
Так красивы, так богаты,
Уж куда, куда как выше
Самой рослой в хатах крыши!
Ночь! Виднеются во мгле
Скирды, что село в селе!
Не в том беда, что разны состоянья,
Что во вражде бедняга и богач,
Что труд неравен, неравны призванья,
Что есть на свете слабый и силач!
Все сумасшедшие, что быстро так плодятся,
В ком нет ума — уходят в глубь больниц...
В ком сердца нет — тем радостно кататься,
Взирать на мир с их пышных колесниц!
Сердец раздайте! Чтоб они стучали
Во всех грудя´х, чтоб им был полный счет,
Чтоб те, что есть, в конец не замирали, —
Чтоб чувствам был прямой и полный ход.
С детей начните! Вот откуда надо
Менять судьбы, дорогу указав,
А не с параграфов законов, или ряда
Уравновешений и разделений прав.
Над морем, помнится, я видел раз утес,
Среди тропической природы.
Он сверху был покрыт кустами пышных роз,
Под ним же бушевали воды...
Пугаясь плеском волн, пеня́щихся окрест,
С утеса птицы улетали,
А в море корабли, дойдя до этих мест,
Его тревожно избегали.
Судьба поставила, казалось, ту скалу
Для гнева, мести и угрозы;
И вдруг по гневному и гордому челу
Взросли, одевшись в пурпур, розы...
Не так ли иногда, средь толчеи людской,
Какой-то непонятной властью,
И сердце тихое найдет себе покой
Близ сердца, дышащего страстью!...
Не так ли иногда, в немолчной суете,
Оно струит во тьме полночной,
Как розы, взросшие на каменном хребте,
Свой запах, нежный и цветочный!..
На Украйне жил когда-то,
Телом бодр и сердцем чист,
Жил старик, слепец маститый,
Седовласый бандурист.
В черной шапке, в серой свитке
И с бандурой на ремне,
Много лет ходил он в людях
По родимой стороне.
Жемчуг-слово, чудо-песни
Сыпал вещий с языка.
Ныли струны на бандуре
Под рукою старика.
Много он улыбок ясных,
Много вызвать слез умел
И, что птица Божья, песни
Где приселось — там и пел.
Он на песню душу отдал,
Песней тело прокормил;
Родился он безымянным,
Безымянным опочил…
Мертв казак! Но песни живы;
Все их знают, все поют!
Их знакомые созвучья
Сами так вот к сердцу льнут!
К темной ночке, засыпая,
Дети, будущий народ,
Слышат, как он издалека
В песне матери поет…
Меня в загробном мире знают,
Там много близких, там я — свой!
Они, я знаю, ожидают...
А ты и здесь, и там — чужой!
«Ему нет места между нами, —
Вольны́ умершие сказать, —
Мы все, да, все, живем сердцами,
А он? Ему где сердце взять?
Ему здесь будет несподручно,
Он слишком дерзок и умен;
Жить в том, что осмеял он, — скучно,
Он не захочет быть смешон.
Все им поруганное — видеть,
Что отрицал он — осязать,
Без права лгать и ненавидеть
В необходимости — молчать!»
Ты предвкуси такую пытку:
Жить вне злословья, вне витийств!
Там не подрежет Па́рка нитку,
Не может быть самоубийств!
В неисправимости былого,
Под гнетом страшного ярма,
Ты, бедный, не промолвишь слова
И там — не здесь — сойдешь с ума!
Не спрашивай меня, мила ли мне весна,
Небес мне мило ли лазурное блистанье:
Я светлой рад весне; веселая, она
Зовет к себе мое печальное вниманье.
Я рад весенним дням и шелку первых трав,
И в небе голосам крикливой вереницы,
А в первом шепоте проснувшихся дубрав
Готов угадывать и слышать небылицы.
Я рад ее красе; но чем я виноват,
Что дума зоркая мне в неге вешней ласки
Рисует осени красивый листопад
И тленной зелени желтеющие краски...
Не спрашивай меня, люблю я или нет;
Душой проснувшейся я, правда, молодею,
Но, кратких радостей предчувствуя расцвет,
Соблазну новому довериться не смею.
Я виноват ли в том, что сердце не хочу
Темнить сознательно разгаданным обманом,
И желтой осени красивую парчу
Весны окутывать таинственным туманом!
Лежат на берегах у моря валуны;
Они не ведают весеннего цветенья,
Но в дни веселые вернувшейся весны,
Не портят на сердце живого впечатленья.
Ты видела ль тогда, — безжизненный гранит,
В лучах живительных, при розовом рассвете,
Какими блестками красивыми горит?
И я хотел бы быть таким, как камни эти...
Не спрашивай меня, мила ли мне весна,
У сердца не проси открытого признанья;
Мне дорог мой покой, отрадна тишина
И счастье тихое немого созерцанья!
Упрям и назойлив, стучится давно
Настойчивый дождик весенний в окно
И песню поет неустанно...
Сижу за столом, не бросая пера,
Веселый и бодрый, сегодня с утра;
На сердце и чудно, и странно...
Застыли чернила. Неконченный стих
В душе пробужденной угас и затих,
Как звук, прозвеневший неясно.
Без рифмы последней осталась строка,
На белом листе отдыхает рука
И время проходит напрасно...
Скажи мне, зачем ты так долго идешь?
О чем ты мне, дождик, немолчно поешь,
Стуча за оконною рамой?
Зачем ты мне даль застилаешь от глаз,
Зачем ты тревожишь мой утренний час
И что тебе нужно, упрямый?
Быть может, о жизни поешь ты иной,
Где все оживают за каждой весной...
Быть может, ты ропщешь невольно
На то, что минуты летят и летят,
Что страшно порой оглянуться назад...
Я знаю... довольно, довольно!..
Довольно печали напрасной в груди!
Без солнца надежды живой впереди,
Там тучи так мрачны и серы!
Нельзя жить растенью без вешних лучей,
Устам без согласных, разумных речей
И сердцу — без без искренней веры.
Пролейся же, дождик, на нас без конца,
Небесной росою наполни сердца,
Расти в них могучие силы;
Не все же кругом беспросветная тьма...
Рассыпься, холодной печали тюрьма,
Проснитесь, живые могилы!
О, не брани за то, что я бесцельно жил,
Ошибки юности не все за мною числи
За то, что сердцем я мешать уму любил,
А сердцу жить мешал суровой правдой мысли.
За то, что сам я, сам нередко разрушал
Те очаги любви, что в холод согревали,
Что сфинксов правды я, безумец, вопрошал,
Считал ответами, когда они молчали.
За то, что я блуждал по храмам всех богов
И сам осмеивал былые поклоненья,
Что, думав облегчить тяжелый гнет оков,
Я часто новые приковывал к ним звенья.
О, не брани за то, что поздно сознаю
Всю правду лживости былых очарований
И что на склоне дней спокойный я стою
На тихом кладбище надежд и начинаний.
И все-таки я прав, тысячекратно прав!
Природа — за меня, она — мое прощенье;
Я лгал, как лжет она, и жизнь и смерть признав,
Бессильна примирить любовь и озлобленье.
Да, я глубоко прав — так, как права волна,
И камень и себя о камень разрушая:
Все — подневольные, все — в грезах полусна,
Судеб неведомых веленья совершая.
Есть страшные ночи, их бог посылает
Карать недостойных и гордых сынов,
В них дух человека скорбит, изнывает,
В цепи́ несловимых, томительных снов.
Загадочней смерти, душнее темницы,
Они надавляют бессильную грудь,
Их очерки бледны, их длинны страницы —
Страшимся понять их, к ним в смысл заглянуть.
А сил не хватает покончить мученья,
Ворочает душу жестокая ночь,
Толпой разбегаются, вьются виденья,
Хохочут и дразнят, и прыгают прочь.
Затронут на сердце все струны живые,
Насилу проснешься, — все тихо во мгле,
И видишь в окошке, как тени ночные
Дозором гуляют по спящей земле.
Стена над кроватью луной серебрится,
И слышишь, как бьется горячая кровь,
Попробую спать я, авось не приснится,
Чудовищный сон тот не выглянет вновь.
Но тщетны надежды, плетутся мученья,
Ворочает душу жестокая ночь,
Толпой разбегаются, вьются виденья,
Хохочут и дразнят, и прыгают прочь.
Но ночь пролетела, восток рассветает,
Рассеялись тени, мрак ночи исчез,
Заря заалела и быстро сметает
Звезду за звездой с просветлевших небес.
Проснешься ты бледный, с померкнувшим взором,
С души расползутся страшилища прочь;
Но будешь ты помнить, как ходят дозором
Виденья по сердцу в жестокую ночь.
С тихим ветром, на рассвете,
Свой поклон тебе послал я
И ответ твой перелетный
В час вечерний услыхал я.
Залетел ко мне в каюту
Ветер западный с ответом,
И его я, в час вечерний,
Встретил с лаской и приветом.
Говорил мне ветер нежно:
Спи спокойно, мой родимый!
Сон твой будет безмятежен,
Тихим ангелом хранимый.
Этот ангел смотрит долго
На тебя пытливым взглядом
И с тобою, друг далекий,
Он всегда незримо рядом!
Он с тобой в минуты скорби,
Он с тобой во мгле ненастья,
В думах дня и грезах ночи,
Он с тобою в царстве счастья...
Если добрыми трудами
Ты истекший день отметил
И ко сну отходишь тихо,
Духом благостен и светел,
Если в сердце радость слышишь, —
Знай тогда, мой утомленный:
На тебя глядит с улыбкой
Этот сторож окрыленный!
Если ж ночью молчаливой,
В темный час, когда не спится,
У тебя на сердце грустном
Что-то тяжкое таится,
Если тайные упреки
Повторяет совесть внятно
И тебе твое томленье
Тяжело и непонятно, —
Знай тогда, что в это время,
В сердце сумрак затаенный,—
Это он глядит с укором,
Твой хранитель окрыленный!
У него ль во взоре сила,
У него ли в гневе право,
У него ль в деснице крепость,
У него ли в песне слава...
У него ль одно желанье, —
Чтоб лучам зари огнистой
Каждый вечер предстоял ты
Духом праведный и чистый!
Когда, призвав воспоминанья,
Я на прошедшее гляжу
И сердца чуткое вниманье
Неосторожно разбужу;
Когда оно забьется снова
Златою памятью былого, —
Тогда ласкаю я в тиши
Одну мечту моей души.
Мне вечер чудится осенний,
Прозрачность дальняя небес,
Поля и холмы в отдаленье
И сад, запущенный, как лес.
Мне грезится, что воздух чистый
Свежеет с окончаньем дня,
И что опять твой взор лучистый
Приветно смотрит на меня...
Мой друг! Теперь, во дни сомнений,
Когда я страшно одинок,
Зачем опять, как добрый гений,
Ты не придешь в мой уголок?
Ужели прошлое сокрылось,
Как осень бывшая тогда,
И сердце любящее билось,
Чтоб так не биться никогда?
Приди! Я жду в ночи безгласной.
С очей тревожный сон сгони
И грезы первые верни
Свиданьем радости прекрасной!
Как эти грезы далеки...
Они омыты предо мною
Печальной юности ценою
И днями полными тоски.
Приди... но если этой жизни
Твоей прервался тихий свет
И если, как в твоей отчизне,
Тебя на свете больше нет!
О, все равно! Я жду явленья!
Явись мне в облаке мечты;
Я не боюся привиденья,
Когда тот призрак будешь ты.
От сна усталости и праха
Я в то мгновение проснусь
И в очи милые, клянусь,
Взгляну внимательно, без страха!
(После 1 марта)
Там, непременно там, у старого собора,
В том полукруге темных колоннад,
Где два фельдмаршала, безмолвствуя, стоят,
Бытописанием поконченного спора, —
Поставьте вы его многострадальный лик...
Пускай воскреснет он и кроток, и велик!..
Из цифр и букв вы выберите те,
Которые в своей спокойной простоте
Судьба, когда она ласкала нас, любила, —
Нам «19-е февраля» сложила!
Из темной бронзы, ясны, велики
Должны быть буквы! Их по кру́гу укрепите;
Пылая золотом, дубовые венки
Их плотно свяжут! Щит вы положите
На буквы, — а Царя поставите на щит!
Пусть будет Он не защищен, открыт!
С открытой головой... Накинете порфиру!
Орлы империи, симво́л понятный миру,
Да видятся на ней, а царский горностай
Широкой лентою означит нижний край...
В одну из рук Царю корону вы дадите,
Но не забудьте сжать корону ту круго́м
Терновым, окровавленным венцом!
Другую руку вы на сердце положите:
Он сердцем жил — не мог иначе жить...
Лицо в молитве к небу обратить...
А там, внизу, где дружно бросят тени
И Царь молящийся, и буквы, и ступени,
Сложите вы кругом семьею черных змей
Обрывки тяжкие разорванных цепей!..
А будет создан он — и кончите вы дело
Народное — так воздвигайте смело!
Что перебиты голени его,
Как на Голгофе... нет, не бойтесь вы того!
Он будет выситься, как вечное виденье,
Весь в вечной памяти о славном феврале,
Один, как Петр на северной скале,
Один, как мученик, принявший отпущенье!
Над плащаницею
Он мертв! С закрытыми очами...
Белее снега пелена!
Никем не зримыми лучами
Вся церковь вкруг позлащена,
И в тех лучах, вполне живые,
В сердцах молельщиков встают
Явленья нежно-световые
Хороших мыслей и минут...
Под звуки слов надгробной песни
Они так чисты, так светлы...
Воскресни, Господи! Воскресни!
Довольна зла! Довольно мглы...
После причастия
И вот, в конце Страстной недели,
Сквозь полумрак, в туман сырой,
И в грязь, и в ро́степель, с зарею
Спешат причастницы домой.
В мерцанье утра выделяясь
Весенней яркостью одежд,
Они мелькают торопливо,
Полны и счастья, и надежд!
Спешат... На лицах их — улыбки;
И, мнится, что в сердцах людских
Весна, приблизившись тихонько,
Запела свой причастный стих...
Воскрес!
День наступал, зажглась денница,
Лик мертвой степи заалел;
Заснул шакал, проснулась птица...
Пришли взглянуть — гроб опустел!..
И мироносицы бежали
Поведать чудо из чудес:
Что нет Его, чтобы искали!
Сказал: «воскресну!» и — воскрес!
Бегут... молчат... признать не смеют,
Что смерти — нет, что — будет час,
Их гробы тоже опустеют,
Пожаром неба осветясь!
Два брата жили. Им, обласканным судьбой,
Родня богатая была дана. В Царьграде
Стояли братья близко к трону, и в наряде
Придворном выситься могли, и над толпой
Высоко подниматься, — но веленьем
Господним, эти братья, со смиреньем,
Всем славам мира, почестям земли,
Сойти в сердца людей и жить в них предпочли.
И было так, что блеск и роскошь Рима,
И папство гордое ласкали их, маня
К себе. Там тоже трон! И тоже злобы дня,
И та же близость к трону... Но, хранима
Заветной мыслию их братская чета,
Познавши Рим, ему предпочитала
Земель славянских тишь, где бедность, простота
И некрещеная народность обитала, —
Где сквозь немую даль синеющих степей
Россия в будущем неясно проступала...
Там было им и лучше, и милей...
Между кумирнями Перуна и Купалы,
У мрачных идолов в чешуйчатых бронях,
В их слове проповедь Христова зазвучала
И тихим пламенем затеплилась в сердцах.
И ожили сердца! Евангельское слово
Доныне слышится... Оно, из вещих строк,
В то сердце, что принять в себя его готово,
Как цветень падает на жаждущий цветок!
От буквы греческой с ее фигурной вязью
Возникли очерки родного нам письма,
И с нарожденьем букв сплотились крепкой связью
Заветы веры и печать ума.
Такого не было нигде возникновенья
Науки в вере! Наша речь взросла
В словах Евангелья, приняв свое рожденье
В дыханьи ласковом церковного тепла.
Привет, учители! Привет, на расстоянье
Всех завершенных тысячи годов!
Привет на языке, что вашим был созданьем,
Возник из вами же завещанных нам слов!
Звучат ли к вам оне своим знакомым ладом?
Доносится ль до вас родной вам звук речей?..
И слышите ли вы, как он с другими рядом
Идет в лазурь небес искать Царя Царей?
Он вам знаком, отцы, язык родных преданий!
От колыбелей наш, молитвой освящен,
Железом и свинцом великих битв крещен,
Глашатай жгучих бед и славных ликований, —
В строках письмен старинных он дремал,
От чуждых примесей их кельи охраняли...
И вот теперь в тысячелетней да́ли
Он, от источника чистейший, заблистал!
Пусть времена темны́, и пусть друзья враждебны,
Пусть правда всюду лжет и там, где надо петь
Души за упокой — свершаются молебиы,
Пускай безумствуют, где надо разуметь, —
Но наш родной язык, возникший в православье,
Врученный вами нам непоборимый стяг!
Пусть сделал многое старинный князь Варяг,
Придя на зов, сказав: «Теперь конец бесправью!»
Но больше сделали вы, вы, творцы письма,
От буквы греческой с ее фигурной вязью
Скрепив, сплотив несокрушимой связью
Заветы веры и печать ума...
Когда беспомощным я был еще младенцем,
Я страх неведомый испытывал порой.
То не был страх ни ведьм, ни приведений,
Но что-то вдруг в таинственной ночи
Со мной ужасное во тьме происходило.
Казалось мне, что ночь и тишина
Каким-то трепетом нежданно наполнялись,
Кругом мне слышался глухой и странный шум,
Как будто близкие и дальние предметы
Живыми делались таинственным путем;
Все угрожало мне бедою непонятной,
И в очи злобная глядела темнота...
Исполнен ужаса, я вскрикивал невольно
И с нежной ласкою знакомая рука,
Испуг младенческий с заботой отгоняя,
К моей встревоженной склонялась голове.
«Здоров ли ты» — я слышал голос тихий,
«Ты страшный сон, должно быть, увидал!
Засни скорей, не бойся, будь мужчиной;
Я здесь с тобой, я сон твой стерегу...»
И, слыша звук и голос одобренья,
Я крепким сном спокойно засыпал.
Когда я юношею стал самолюбивым
И, чем-нибудь нежданно огорчен,
Был часто полн и гнева, и досады,
С тревогой юною не в силах совладать;
Когда печаль мне душу леденила,
Я к другу старшему, мне данному судьбой,
Нес сердце, полное борьбою и сомненьем,
И, помню, звук спокойных, мудрых слов
Вновь укреплял ослабнувшую волю
И с жизнью светлою опять меня мирил.
Любовь мне пылкие обятья раскрывала,
Неся забвение, лобзанье и восторг.
Когда теперь, возросши зрелым мужем,
Своей дорогою я медленно бреду,
В судьбе скитальческой теряя пыл душевный,
Когда теперь ни ночи темнота,
Ни гнев, ни страсть, ни тайный яд обиды
Моей души ддо дна не шевелят,
Теперь я чувствую порой печаль иную
Всех прежних недугов изведанных страшней.
Она страшна, как зарево пожара,
Как ночь бессонная, медлительно нема.
В ней скрыто тайное о чем-то сожаленье,
Какой-то внутренний, отчаянный призыв
И горькая, как слезы, безнадежность...
Друзей отзывчивых я больше не ищу,
Мою печаль никто делить не может;
Я должен быть, я знаю, одинок...
И вот теперь, в минуту бурь душевных,
Отраду новую нашел я для себя.
Есть книга чудная, заветная со мною;
В ней мысль высокая, любовь и простота
В словах божественных так чудно сочетались,
Такая светлая разлита красота,
Что в миг отчаянья, чуть книгу я раскрою,
Ответным трепетом дрожат мои уста...
И одиночества я полного не знаю,
Печаль смиряется, исполнена мольбой,
И друга верного я сердцем ощущаю,
Его я чувствую и слышу за собой.
Копенгаген.