В заточеньи мне дано
Только тусклое окно.
И железною решеткой
Так исчерчено оно,
Что Луну не вижу четкой: —
Чуть засветится — она
В клетке вся заключена.
В заточеньи мне даны
Только вкрадчивые сны.
Чуть из дымных средоточий
В крове темной тишины
Подойдет забвенье ночи. —
И дремотой облечен,
Синей сказки дышит лен.
Вижу Море изо льна,
Бьет лазурная волна,
Много синих струй и точек.
Голубая глубина,
Жив сафировый цветочек.
Мой челнок, мне данный сном,
Реет в Море голубом.
Во мне стихи поют — на преломленьи дня,
Когда блестящий Шар начнет к морям спускаться.
Тогда стихи звучат, преследуют меня,
Как пчелы летние, жужжат, звенят, роятся.
О, полнопевный рой! Сюда ко мне, сюда!
Готово место вам, гирлянды строк крылатых.
Уже зенит пройден, светлей в морях вода,
Уже надмирный Диск скользит в воздушных скатах.
Вот новый улей вам, любовники цветов,
Устройте соты здесь всем множеством бессонным.
Чтоб в зимних сумерках, под дикий свист ветров,
Я усладиться мог тем медом благовонным.
Птица Сирин на Море живет,
На утесе цветном,
На скалистом уступе, над вечной изменностью вод,
Начинающих с шепота волю свою, и ее возносящих как гром.
Птица Сирин на Море живет,
Над глубокой водой,
Птица Сирин так сладко поет,
Чуть завидит корабль, зачарует мечтой золотой,
На плывущих наводит забвенье и сон,
Распинает корабль на подводных камнях,
Утопают пловцы в расцвеченных волнах,
Услаждается музыкой весь небосклон,
Звуки смеха со всех возрастают сторон,
Беспощадна Любовь с Красотой,
Кто-то властный о Жизни и Смерти поет,
Над пустыней седой кто-то есть молодой,
Кто струну озарит — и порвет.
Птица Сирин на Море живет,
Над глубокой водой.
* * *
В пустыне безбрежнаго Моря
Я остров нашел голубой,
Где, арфе невидимой вторя,
И ропщет и плачет прибой.
Там есть позабытая вилла,
И, точно видение, в ней
Гадает седая Сибилла,
В мерцаньи неверных огней.
И тот, кто взойдет на ступени,
Пред Вещей преклонится ниц,—
Увидит поблекшия тени
Знакомых исчезнувших лиц.
И кто, преклоняясь, заметит,
Как тускло змеятся огни,
Тот взглядом сильней их засветит,—
И вспомнит погибшие дни.
И жадным впиваяся взором
В черты безтелесных теней,
Внимая беззвучным укорам,
Что бури громо́вой слышней,—
Он вскрикнет, и кинется страстно
Туда, где былая стезя…
Но тени пройдут безучастно,
И с ними обняться—нельзя.
Чтоб Корабль построить наш,
Из златых мы пили чаш,
Все испили мы, до дна,
От столетнего вина.
И пошли во старый бор,
Острый выбрали топор,
Твердый выбрали мы дуб,
Чтоб построить верный сруб.
Снасти вили мы рукой,
И не то что час-другой,
И не то что целый год,
Сколько-только Бог сочтет.
И для паруса — в закон
Был введен небесный лен,
И зазыбилась, чиста,
Вздутость белого холста.
Вздулся ветер и подул,
И пошел по Морю гул,
Вздулся парус, задрожал,
Терем в Море побежал.
И чтоб шел корабль легко,
Был посажен глубоко,
Чтоб легко он в Море шел,
Груз богатый был тяжел.
Опрокинуться нельзя,
В Море — верная стезя.
Чтоб корабль построить наш,
Из златых мы пили чаш.
Играет Солнце, вкруг меняя луны,
И проводя бесчисленность планет.
Играет в Ночь всегда победный Свет.
Назавтра вновь лучи протянут струны.
Моря в игре баюкают буруны,
Вот снова тишь, движенья в Море нет.
И любит Вечность смену дней и лет,
Но это все — лишь часть единой руны.
Сознание, понять тебе пора,
Что все твои несчетные виденья
Суть два лица того же наслажденья, —
Что в Вечности всегда идет игра.
Но, чтоб в мирах глубоки были игры,
Должны быть в мире молнии и тигры.
Париж, Parиs, есть город, Ису равный,
А Ис был древле некий Светояр,
Он потонул, морских исполнен чар,
И стал в умах легендой стародавной.
Здесь в храме гимн Изиде пелся плавный,
Мир для богинь стал холоден и стар,
Она ушла, корабль оставя в дар,
Он взят как герб столицей своенравной.
И до сих пор морской чуть веет дух
Над городом, что возлюбил измены,
Волна морей поет во всплесках Сены.
Звон серебристый, вкрадываясь в слух,
Мерцает в речи шелком поцелуя,
Звезда морей все медлит здесь, колдуя.
Париж, , есть город, Ису равный,
А Ис был древле некий Светояр,
Он потонул, морских исполнен чар,
И стал в умах легендой стародавней.
Здесь в храме гимн Изиде пелся плавный,
Мир для богинь стал холоден и стар,
Она ушла, корабль оставя в дар,
Он взят как герб столицей своенравной.
И до сих пор морской чуть веет дух
Над городом, что возлюбил измены,
Волна морей поет во всплесках Сены.
Звон серебристый, вкрадываясь в слух,
Мерцает в речи шелком поцелуя,
Звезда морей все медлит здесь, колдуя.
«Прощай, мой милый!» — «Милая, прощай!»
Замкнулись двери. Два ключа пропели.
Дверь шепчет двери: «Что же, кончен Май?»
«— Как Май? Уж дни октябрьские приспели».
Стук, стук. — «Кто там?» — «Я, это я, Мечта.
Открой!» — Стук, стук. — «Открой! Луна так светит».
Молчание. Недвижность. Темнота.
На зов души как пустота ответит!
«Прощай, мой милый. Милый! Ха! Ну, ну.
Еще в ней остроумия довольно».
«— Он милой на́звал? Вспомнил он весну?
Пойти к нему? Как бьется сердце больно!»
Стук, стук. — «Кто там?» Молчание. Темно.
Стук, стук. — «Опять! Закрыты плохо ставни».
В морях ночей недостижимо дно.
Нет в мире власти — миг вернуть недавний!
На чистое поле, под ясное Небо, под черное облако
встань,
На красное Солнце, на Месяц двурогий, на звезды
высокие глянь.
Под Солнцем под красным есть синее Море,
и ладанный камень на нем,
И Божия церковь на ладанном камне, где служба
и ночью, и днем.
Ты выбери поле, иль выбери Небо, иль выбери Море
себе,
Но, выбрав, люби их, но, выбрав, служи им, и верь
той отдельной судьбе.
Ты Солнце увидишь не так, как другие, войдешь в
многозвездный ты храм,
И будешь ты видеть, как днем там и ночью
лазурный встает фимиам.
На шумящем Океане,
Там, где пена брыжжет сизо,
Божья Мать стоит в тумане,
И на ней святая риза.
Риза с светлой пеленою,
И с Господней красотою,
С солнцем, с месяцем, с звездами,
Засвеченными над нами.
На шумящем Океане,
Где прибой исполнен гнева,
Божья Мать стоит в тумане,
Божья Матерь-Приснодева.
Перед ней Христос-Христитель,
Перед нею крест-спаситель,
Крест, для бездны Небом данный,
Весь звездами осиянный.
На шумящем Океане,
Где пути неизследимы,
Божья Мать стоит в тумане,
А кругом несутся дымы.
А кругом слова напева,
Смеха, бешенства, и гнева,
Но превыше всплесков дыма
Божья Мать, неугасимо.
Мой крик был бы светлым и юным, —
Не встретив ответа, он сделался злым.
И предал я дух свой перунам,
Я ударил по звонким рыдающим струнам,
И развеялась радость, как дым.
Я был бы красивым,
Но я встретил лишь маски тьмы тем оскорбительных лиц.
И ум мой, как ветер бегущий по нивам,
Стал мнущим и рвущим, стал гневным, ворчливым,
Забыл щебетания птиц.
Над Морем я плачу,
Над холодной и вольной пустыней морей.
О, люди, вы — трупы, вы — звери, впридачу,
Я дни меж солеными брызгами трачу,
Но жить я не буду в удушьи людей.
Скандинавския саги, железныя саги,
Вы обрызганы пеной шумящих морей,
И мерцают в вас слезы, и капли той влаги,
Что гореньями красными мучит людей,
Пробегая в их жилах скорей, все скорей,
Навевая им жажду открытий сокровищ,
Прогоняя их вдаль от родимых домов,
Научая сердца не бояться чудовищ,
Подучая их жечь всякий дом, каждый кров,
Говоря им, что нет им иного закона,
Чем движенье волны, устремленье ветров,
И качанье ладьи, рокового дракона,—
Черный дуб, что познал острие топоров,—
Сага Эйрика, сага Сигурда, Ниаля,
Бормотание Норн, через клекоты в речь,
Кругозвучность морей, что ликует, печаля,
Предрешенный пожар, и решающий меч.
Скандинавские саги, железные саги,
Вы обрызганы пеной шумящих морей,
И мерцают в вас слезы, и капли той влаги,
Что гореньями красными мучит людей,
Пробегая в их жилах скорей, все скорей,
Навевая им жажду открытий сокровищ,
Прогоняя их вдаль от родимых домов,
Научая сердца не бояться чудовищ,
Подучая их жечь всякий дом, каждый кров,
Говоря им, что нет им иного закона,
Чем движенье волны, устремленье ветров,
И качанье ладьи, рокового дракона, —
Черный дуб, что познал острие топоров, —
Сага Эйрика, сага Сигурда, Ниаля,
Бормотание Норн, через клекоты в речь,
Кругозвучность морей, что ликует, печаля,
Предрешенный пожар, и решающий меч.
Близь потока могучаго звезд,
Разметавшихся в Небе как мост,
Что до Вечности тянется в Море,
Возле млечных сияний пути,
Где приходится мертвым идти,
Светят звездочки — Девичьи Зори.
Эти звездочки светят для глаз
Не минуту, не год, и не час,
Нет, все время, покуда есть очи.
И не млечный, не белый в них свет,
И не мертвым дорога он, нет,
Хоть и мертвому путь с ним короче.
Изумрудным и алым огнем,
Голубым и опаловым сном,
В Мире — мир, эти звездочки в Море.
И они никуда не ведут,
Но, коль нежен ты, вот, они тут,
Эти вольныя Девичьи Зори.
Близ потока могучего звезд,
Разметавшихся в Небе как мост,
Что до Вечности тянется в Море,
Возле млечных сияний пути,
Где приходится мертвым идти,
Светят звездочки — Девичьи Зори.
Эти звездочки светят для глаз
Не минуту, не год, и не час,
Нет, все время, покуда есть очи.
И не млечный, не белый в них свет,
И не мертвым дорога он, нет,
Хоть и мертвому путь с ним короче.
Изумрудным и алым огнем,
Голубым и опаловым сном,
В Мире — мир, эти звездочки в Море.
И они никуда не ведут,
Но, коль нежен ты, вот, они тут,
Эти вольные Девичьи Зори.
Ты нашла кусочек янтаря,
Он тебе дороже был червонца,
И вскричала, радостью горя: —
«Я нашла, смотри, кусочек Солнца».
Затаив желание свое,
Ты вбежала в Море прочь от няни.
И вскричала: «Море все мое!»
И была как птица в океане.
Ты схватила красный карандаш,
И проворно на клочке бумаги
Начертила огненный мираж
Солнечной молниеносной саги.
Ты взросла как тополь молодой,
От смолистых капель благовонный,
И пошел, как путник за звездой,
За тобой, путем Судьбы, влюбленный.
Я не знаю, в чем твой час теперь,
Между нами реки, горы, степи,
Но везде в тюрьме ты сломишь дверь,
И играя разорвешь ты цепи.
Отроги потонувших гор
Взнеслись из мощной глубины,
Но не достигли до волны, —
Кораллы им сплели узор,
И в вышний воздух вышли сны
Подводной сказочной страны.
Атолл возник. Атолл хотел
Растений, звуков, стройных тел.
Свершилось. Кто-то повелел,
Чтоб был восполнен весь удел.
За много тысяч миль, кокос
Упал и плыл.
Ковчег, он жизнь в себе донес,
Зачаток сил.
Его качала и несла
Волна морей,
Чтоб островная глушь была
Еще светлей.
В свой должный день, в свой должный час,
Есть миг чудес.
И пальма стройная взнеслась,
И вырос лес.
И к жизни жизнь, через моря,
Послала весть,
Отважным людям говоря,
Что остров есть.
Мы зависим от дней и ночей,
От вещей, от людей, и погоды.
Мы в разлуке с душою своей,
С ней не видимся долгие годы.
Мы бряцаем металлом цепей,
Мы заходим под темные своды.
Мы из целой Природы, из всей,
Взяли рабство, не взявши свободы.
Но приди лишь на влажный песок,
Освеженный морскими волнами.
Посмотри, как простор здесь широк,
Как бездонно здесь Небо над нами.
Лишь услышь, чуть подслушай намек,
Набаюканный сердцу морями, —
Ты как дух, ты окончил свой срок,
Ты как дух над безбрежными снами.
В многопевности сказок морских,
В бестелесности призрачной Влаги,
Где испод изначальностей тих,
Ни для чьей не доступен отваги, —
В отрешеньи от шумов людских,
Как мы смелы здесь, вольны, и наги.
Ты здесь первый несозданный стих,
Из еще нерассказаной саги.
Он Пророк и он Провидец, он Свирельник и Певец,
Он испил священной крови из раскрывшихся сердец.
Он отведал меда мыслей, что как вишенье цвели,
Что как яблоня светились и желаньем сердце жгли.
В белом свете, в алом цвете, в синем, в желто-золотом,
Был он в радугах вселенских освещен Огнем и Льдом.
Заглянул он в голубую опрокинутость зеркал,
Слышал шопоты столетий и нашел, чего искал.
Семиствольную цевницу он вознес, поет свирель,
Вековую он гробницу превращает в колыбель.
Торопитесь, насладитесь полнопевною волной,
Нарядитесь, освятитесь Морем, Солнцем, и Луной.
В стройном хоре дышит Море, в круге — блески всех светил,
Прикоснитесь в разговоре к собеседованью Сил.
Вкруг сада — из рыбьих костей я построил забор.
На них положил изумрудно-сребристый ковер,
Который я сплел из змеиных и рыбьих чешуй.
Приходи, и яви мне свой взор.
Приходи, поцелуй.
Снежащийся свет днем исходит от рыбьих костей,
А в ночь загорается в них словно нежный светляк.
Сказать, почему? Ведь они же из бездны морей.
А Солнце в морях засыпает на время ночей,
И в них спит Луна, перед тем как пробудится мрак.
В ковре серебро, и в ковре золотой изумруд,
Сияний таких ни слова, ни века не сотрут,
И зыбь — без конца в тишине многолиственных струй.
Приходи, о, скорей, я уж тут,
Приходи, поцелуй.
Чист, речист язык Славянский был всегда,
Чист, речист, певуч, как звучная вода.
Чутко-нежен, как над влагою камыш,
Как ковыль, когда в степи ты спишь — не спишь,
Сладко-долог, словно светлые мечты,
В утро Мая, в час когда цветут цветы.
Поцелуйно он, лелейно он лукав,
Как улыбка двух влюбленных в миг забав.
А порой, как за горою гулкий гром,
Для врага угроза верной мести в нем.
А порой, для тех чья жизнь один разбой,
Он как Море, что рокочет вперебой.
Он как Море, он как буря, как пожар,
Раз проснется, рушит все его удар.
Он проснулся, в рдяном гневе сны зажглись.
Кто разгневал? Прочь с дороги! Берегись!
Как по синему по Морю все мы плыли без печали,
Легки ветры нам шумели, тихи ветры восставали.
Говорили нам, шептали, что богатый брег вдали,
И по синему потоку нас к Востоку понесли.
В синем Море с каждым часом ярки птицы нам мелькали,
И невиданные рыбы островами возникали,
Мы проплыли три недели, счетом ровно двадцать дней,
Мы не пили и не ели, в изумленности своей.
Души были в нас певучи от крылатостей летящих,
В ароматах были тучи, как в цветущих вешних чащах,
И от радости иные низвергались к грудам рыб,
Но никто меж них, плавучих, из певучих не погиб.
Так мы плыли в синем Море, и проплыли три недели,
Мы от рыб засеребрились, вместе с птицами мы пели,
И когда приплыл Корабль наш на сияющий Восток,
Каждый был певуч, и светел, и угадчив, и высок.
По синему Морю Корабль наш плывет,
От края до края — сияние вод.
Корабль — драгоценный, товары на нем —
Услада для взора, играют огнем.
И хочется многим товары купить,
Но Рок им велел прихотливыми быть.
Коль скуп ты, давай немудреную медь,
Но, раз дешевишься, не будут гореть.
Коль беден, давай нам последнюю медь,
И будут рубином играть и алеть.
А если обманом иль силой возьмешь,
Ты вместо сокровищ — чудовищ найдешь.
Так едем мы Морем, причалим, и ждем,
Товары волшебным сияют огнем.
И многие думают — мы колдуны,
И многие думают — просто лгуны.
Ни тем, ни другим не сказав ничего,
Мы дива даем с Корабля своего.
Одних осчастливим, других же смутим,
И снова мы в Море, и снова мы с ним.
В безбрежном и нежном кораллы найдем,
И много рубинов с кровавым огнем.
Наш Сад есть единое Древо,
С многолиственным сонмом ветвей.
Его насадила лучистая Ева,
В веках и веках непорочная Дева,
И Жена,
И Матерь несчетных детей.
Наш Сад посребряет Луна,
Позлащает горячее Солнце,
Сиянье заоблачных слав,
Изумруды для ствол-облекающих трав
И листов
Нам дарует свеченье нездешних морей,
И хоть нет тем морям берегов,
Можно в малое зреть их оконце,
Что в душе раскрывается в малых озерах очей,
В духе тех, кто, от вечного Древа
Воспринявши цветочную пыль,
Так покорен качанью зеленых ветвей,
Как покорен ветрам легкозвонный ковыль,
Где звучит — не звучит многозвучность напева.
И сияет наш Сад, и цветет,
И цветы голубые дает
Хороводно-раскинутый Синь-небосвод.
И с бессмертной усмешкой Адам
Повествует о Еве пленяющей нам,
Под раскидистой тенью единого Древа.
На главе его смарагдовый венец.
песнь потаенная
Мне привиделся корабль, на корабле сидел гребец.
На главе его златистой был смарагдовый венец.
И в руках своих он белых не держал совсем весла,
Но волна в волну втекала, и волна его несла.
А в руках гребца, так видел я, лазоревый был цвет,
Этот цвет произрастеньем был не наших зим и лет.
Он с руки своей на руку перекидывал его,
Переманивал он души в круг влиянья своего.
В круг сияния смарагда и лазоревых цветов,
Изменявших нежной чарой синеву без берегов.
С снеговыми парусами тот корабль по Морю плыл,
И как будто с каждым мигом в Солнце больше было сил.
Будто Солнцу было любо разгораться без конца,
Было любо синю Морю уносить в простор гребца.
Дева Мария,
Море-Стихия,
Чистая совесть-душа.
Будешь ли с нами?
Будь с голубями,
Ты как рассвет хороша.
С огненной хотью,
С Марфою-плотью
Много нам было хлопот.
Дева Мария,
В областях Змия,
Светишь ты в пропасти вод.
Марфу не кинем,
Мы не остынем,
Рдяность мы любим всегда.
Деве Марии
То не впервые,
Знает, горит как Звезда.
Светит с зарею,
С жаркой сестрою
Век нераздельна она.
Дня ожидает,
Видит, и тает,
Будет — как будет нужна.
Днем истомимся,
Днем запылимся,
Вечер нас будет пугать.
Тут-то нас встретит,
Тут нас приветит
Нежная юная Мать.
Будет лелеять,
Будет нам веять
Сном над глубокой водой.
Пристанью станет,
Жемчугом глянет,
Яркой Вечерней Звездой.
Матерь и Дева,
В вихре напева
Мы погружаемся в Ночь.
Дева Мария,
Море-Стихия,
Тихого, Вечного Дочь.
Если б ложью было то,
Что Морской есть Царь с Царевной,
В них не верил бы никто,
Не возник бы мир напевный.
Мы, однако же, поем,
Мы о них слагаем сказки.
Отчего? На дне морском
Мы изведали их ласки.
Много разных есть морей,
Но в морях одна Царевна.
Кто хоть раз предстал пред ней,
Речь того навек напевна.
Но красивей всех поет
Тот, кто знал уста Прекрасной.
Только вот который год
Нет нам песни полногласной.
Может, кто-то в глубине
Слишком сильно полюбился?
Мы помолимся Луне,
Чтоб тайфун до бездны взрылся.
Чтоб до наших берегов
Кинул милого от милой.
Чтоб глубинных жемчугов
Нам он бросил с гордой силой.
И рыдали бы в струне,
Ослепительно напевны
Сон увиденный во сне,
Стоны страсти в глубине,
Крик покинутой Царевны.
Послала меня, послала любезная свекровь
За зимнею весной, за летним снегом.
литовская песня.
Послал меня, отправил причудник-чародей,
Он задал мне задачу, чтоб мне погибнуть с ней
— Ступай, сказал волшебник, за зимнею весной,
Еще за летним снегом — не то беда со мной. —
Смущенная, пошла я, куда глаза глядят,
И, чу, запели птицы, и травы шелестят.
— Иди на берег Моря, иди в зеленый лес,
Они научат душу наукою чудес.
В лесу увидишь в вешнем зеленую сосну,
На летнем Море вещем вспененную волну.
Сломивши ветку хвои, ты зачерпни рукой
Пригоршню снежной пены, снежистости морской. —
Как птицы мне пропели, как молвили цветы,
Я сделала, вернулась. Ну, где, волшебник, ты?
Ты девушку встревожил, но побежден ты мной,
Я — здесь, я — с летним снегом и с зимнею весной.
Невеликая обида,
Если кто меня не хвалит,
У меня зато есть гусли,
И в душе поет смычок.
Эти гусли — от Давида,
И уж раз ладья отчалит,
Сам не ведаю, вернусь ли,
Бог уводит мой челнок.
Звонки в сердце голубином
Зовы горлиц, их журчанье,
Стройно ангельское пенье,
Я уверовал в себя.
Дух владеет Божьим сыном,
В каждом цветике — вещанье.
А меня несет теченье
Там, где весны ждут, любя.
Так и ждут и не проходят,
От Апреля и до Мая,
Чуть посмотрятся в Июне,
И опять глядят в Апрель.
И цветочно звоны бродят,
Перекличка голубая,
Словно в птице Гамаюне
Разыгралася свирель.
Разблажились и гуторят,
Словно море Морю вторят,
Разыгравшиеся гусли,
От цветка к цветочку вздох.
И не ссорятся, не вздорят,
Лишь в любви любовью спорят,
Я уплыл в напев, — вернусь ли,
Это ведает лишь Бог.
Лес забыт. Лишь сад пред нами,
Он с высокими стенами.
Год придет, и год уйдет,
За железными вратами
Здесь мы тешимся цветами,
Мы мудреными замками
Возбранили чуждым вход,
Братья наши — вечно с нами,
Сестры наши — здесь, пред нами,
Пенны чаши за пирами,
Но чего-то сердце ждет.
Он за дальними морями,
Он, Единственный, не с нами,
Он над бездной вечных вод.
Мы здесь нежимся струнами,
Мы здесь ходим под стенами,
Он над вечными волнами,
Он над пропастью идет.
Спорит с ветром и с громами,
Вихрь уводит в вышний свод,
Гром пред ним над кораблями
С свитой молний не падет.
Мраку светит он глазами,
Ум овеет голосами
И взовьет в живой полет.
Тот, кто стонет, здесь он, в храме.
Буря спит за облаками,
Но чего-то сердце ждет.
Он, Единственный, не с нами,
Он ушел за жемчугами,
Ходит Морем, островами,
Опускает в бездну лот,
Шлет поклон нам с журавлями,
Ищет днями и ночами,
Он найдет,
Он придет.
… Но будет час, и светлый Зодчий,
Раскрыв любовь,
Мое чело рукою отчей
Поднимет вновь.Ю. Балтрушайтис
Атлантида потонула,
Тайна спрятала концы.
Только рыбы в час разгула
Заплывут в ее дворцы.
Проплывают изумленно
В залах призрачных палат.
Рыбий шабаш водят сонно,
И спешат к себе назад.
Лишь светящееся чудо,
Рыба черный солнцестрел,
От сестер своих оттуда
В вышний ринется предел.
Это странное созданье
Хочет с дна морей донесть
Сокровенное преданье,
Об Атлантах спящих весть.
Но, как только в зыби внидет,
В чуде — чуда больше нет,
Чуть верховный мир увидит,
Гаснет водный самоцвет.
Выплывает диво-рыба,
В ней мертвеет бирюза,
Тело — странного изгиба,
Тусклы мертвые глаза.
И когда такое чудо
В Море выловит рыбак,
Он в руке горенье зуда
Будет знать как вещий знак.
И до смерти будет сказку
Малым детям возвещать,
Чтобы ведали опаску,
Видя красную печать.
Детям — смех, ему — обида.
Так в сто лет бывает раз.
Ибо хочет Атлантида
Быть сокрытою от нас.
Ходила Дева по чистому полю,
Не в зеленых полях, в голубых.
Гуляла в полях, нагулялася вволю,
И запела певучий стих.
И запела, и были глубоки намеки,
Что сложились в те звездные строки.
А навстречу идет к ней Христов пророк,
Привлечен осиянностью строк.
«Что ходишь ты, Дева, по чистому полю?
О чем ты поешь свой стих?»
«— Я Сына ищу, и заветную долю.
Где Сын?» — «Здесь, в полях голубых.
Ты дальше иди, о, поющая Дева,
Три древа увидишь, три древа.
И древо одно — кипарисовое,
Другое же древо — анисовое,
А третье еще — барбарисовое.
Из трех этих древ есть построенный храм,
Три птицы поют песни райские там,
«Аллилуйя!» поют, «Аллилуйя!» поют.
Сын сидит в высоте. Травы нежно цветут.
Голубые они,
Словно Море кругом.
Сын сидит на престоле своем золотом,
Золотые и синие всюду огни.
Ночи в черных одеждах к престолу идут.
И подходят румяные дни.
И цветы, наклоняясь, цветут.
Словно синее Море кругом.
Он нас ждет осиянный». — «Идем!»
Как женился Светлый Месяц на Вечерней на Звезде,
Светел праздник был на Небе, светел праздник на Воде.
Страны облачны простерли серебристое руно,
Океан восколебался, перстень с Неба пал на дно.
До Земли лучи тянулись, и качалася трава,
В горних высях собирались все святые божества.
Молния дары делила: тучи взял себе Перун,
Лель-Любовь с Красою-Ладой взяли звоны светлых струн.
Бог Стрибог себе взял ветры, им приказывал играть,
И под рокот Океана разыгралась эта рать.
Световит, хоть и дневной он, посаженным был отцом,
Новобрачных он украсил золотым своим кольцом.
Синеокая Услада получила тихий час,
Светлый час самозабвенья, с негой влажных синих глаз.
Океанская бескрайность ткала зыбь в морских звездах,
Чудо Моря, Диво-Рыба колыхалась на волнах.
И Русалки разметались в белых плясках по воде,
И в лесах шептались травы, лунный праздник был везде.
В тот всемирный звездный праздник возвещала высота,
Что с Вечернею Звездою будет век дружить мечта.
Тот всемирный лунно-звездный светлый праздник возвещал,
Что навеки в новолунье будет в Море пьяным вал.
Рабочий, странно мне с тобою говорить: —
По виду я — другой. О, верь мне, лишь по виду.
В фабричном грохоте свою ты крутишь нить,
Я в нить свою, мой брат, вкручу твою обиду.
Оторван, как и ты, от тишины полей,
Которая душе казалася могильной,
Я в шумном городе, среди чужих людей,
Не раз изнемогал в работе непосильной.
Я был как бы чужой в своей родной семье,
Меж торгашами слов я был чужой бесспорно.
По Морю вольному я плыл в своей ладье,
А Море ширилось, безбрежно, кругозорно.
Мне думать радостно, что прадеды мои
Блуждали по морям, на Севере туманном.
В моей душе всегда поют, журчат ручьи,
Растут, чтоб в Море впасть, в стремленьи необманном.
В болотных низостях ликующих мещан
Тоскует вольный дух, безумствует, мятется.
Но тот отмеченный, кто помнит — Океан,
Освобожденья ждет и бури он дождется.
Она скорей пришла, чем я бы думать мог:
Ты встал — и грянул гром, все вышли из преддверья.
На перекрестке всех скрестившихся дорог
Лишь к одному тебе я чувствую доверье.
Я знаю, что в тебе стальная воля есть,
Недаром ты стоишь близ пламени и стали.
Ты в судьбах Родины сумел слова прочесть,
Которых мудрые, читая, не видали.
Я знаю, можешь ты соткать красиво ткань,
Раз что задумаешь, так выполнишь что надо.
Ты мирных пробудил, ты трупу молвил: «Встань»,
Труп — жив, идут борцы, встает, растет громада.
Кругами мощными растет водоворот,
Напрасны лепеты, напрасны вопли страха:
Теперь уж он в себя все, что кругом, вберет,
Осуществит себя всей силою размаха.