Тебя любил я и люблю теперь!
И если б мир весь рухнул, верь,
Моей любви неугасимый пламень
Пробился бы и сквозь развалин камень.
Тот, кто любит в первый раз,
Хоть несчастливо, тот — богь;
А кто любит во второй
Безнадежно, тот — дурак.
Я, дурак такой, люблю я
Без надежды вновь. Смеются
Солнце, месяц, звезды; с ними
Я смеюсь — и умираю.
Не любишь ты, не любишь ты,
Но мне совсем не больно.
Глядеть на милые черты —
С меня уже довольно.
Что ты мне враг, что ты мне враг,
Лепечешь ты невинно,
Но я прощу и боль и мрак
За поцелуй единый.
Ты не любишь меня, ты не любишь меня —
Мне от этого мало кручины:
Посмотрю я в лицо дорогое твое —
И счастливей, чем все властелины.
«Ненавижу тебя, ненавижу тебя»,
Говорит мне твой ротик — пустое!
Протяни мне его для лобзания ты,
Я утешусь, дитя дорогое!
Лилею и розу, голубку и солнца сиянье
Когда-то любил я в блаженном любовном страданье;
Теперь не люблю их; люблю я одну не на шутку —
Одну, грациозную, чистую, чудо-малютку.
Она — всех любовных восторгов слиянье —
Лился и роза, голубка и солнца сиянье.
Голубка и роза, заря и лилея, —
Я прежде любил их, пылая и млея,
Теперь не люблю, и мила мне иная,
Иная, родная, моя неземная;
Ее одну я в сердце лелею —
Голубку и розу, зарю и лилею.
Красавицу юноша любит,
Но ей полюбился другой;
Другой этот любит другую
И на́звал своею женой.
За первого встречного замуж
Красавица с горя идет,
А бедного юноши сердце
Тоска до могилы гнетет.
Старинная сказка! Но вечно
Останется новой она,
И лучше б на свет не родился
Тот, с кем она сбыться должна!
Тебя люблю я, — неизбезжна
Разлука наша, — не сердись!
Цветущий образ твой и нежный
И мой печальный — не сошлись!
Да, от любви к тебе я вяну,
Я тощ и бледен стал, — вглядись!
Тебе я вскоре гадок стану, —
Я удаляюсь, — не сердись!
Не любишь ты меня, меня не любишь ты!
Мне горя мало в том, я все же рад сердечно:
Лишь только я взгляну на милые черты, —
И счастлив я, как бог, и счастлив бесконечно!
«Но ненавижу я, не только не люблю!»
Так губки розовые шепчут мне с досадой.
Дитя, подставь мне их: за ненависть твою
Мне будет поцелуй достаточной наградой!
Кто любит в первый раз, как Бог тот счастлив,
Хотя бы и несчастно он влюбился;
Но тот глупец, кто любит во второй раз
И вновь любви взаимной не добился.
Увы! Как раз такой глупец я: снова
Я от любви непризнанной страдаю,
И солнце, месяц, звезды, все смеются,
И с ними я смеюсь — и умираю!
Люблю я цветок, но не знаю, который;
Томлюсь, грущу;
Склонив в цветочный венчик взоры,
Сердца ищу.
Благоухают цветы на склоне
Угасшего дня;
Ищу я сердца еще влюбленней,
Чем у меня.
Поет соловей, и слышу в пенье
Подавленный стон.
И плачу я, и он в томленье,
И я и он.
Девушку юноша любит,
А ей по сердцу другой,
Другой полюбил другую,
И та ему стала женой.
И девушка тут же, с досады,
Идет, невпопад и невпрок,
За первого встречного замуж,
А юноша — одинок.
Все это старо бесконечно
И вечно ново для нас,
И тот, с кем оно приключится,
Навеки сердцем угас.
Люблю я эту бледность тела —
Покров души изящной, очи
Огромные и эти кудри
Вокруг чела, как крылья ночи!
Жену как раз такого сорта
Искал я долго повсеместно;
Я тоже оценен тобою,
И это мне, конечно, лестно.
Найдя во мне чего хотелось
Тебе самой, ты щедрой станешь,
Меня лобзаньем осчастливишь;
Потом, как водится, обманешь.
Когда-то друг друга любили мы страстно…
Любили хоть страстно, а жили согласно.
Женой ее звал я, она меня мужем;
День целый, бывало, играем, не тужим.
И боже спаси, чтоб затеяли ссору!
Нет, все б целоваться — во всякую пору!
Играть наконец мы задумали в прятки,
И в чаще лесной разошлись без оглядки.
Да так-то сумели запрятаться оба,
Что, верно, друг друга не сыщем до гроба.
Обятый туманными снами,
Глядел я на милый портрет,
И мне показалось: я вижу
В нем жизни таинственный след…
Как-будто печальной улыбкой
Раскрылись немыя уста,
И жемчугом слез оросилась
Любимых очей красота.
И сам я невольно заплакал —
Заплакал, грустя и любя…
Ах, страшно поверить!.. Неужто
Я точно утратил тебя?
День в темную ночь влюблен,
В зиму весна влюблена,
Жизнь — в смерть…
А ты?.. Ты в меня!
Ты любишь меня… Уж тебя
Обемлет страшная тень.
Ты вянешь, мой нежный, цветок,
И кровью исходит душа твоя…
Оставь меня и люби
Бабочек резвых, веселых,
Играющих в солнечном блеске…
Оставь несчастье при мне!
Мы долго и много друг друга любили,
Но в добром согласье и мире мы жили,
И часто мы в «Мужа с Женою» играли,
Но ссоры и драки совсем мы не знали.
И тешились вместе, и вместе смеялись,
И нежно ласкались, и все целовались,
И, в жмурки играя, из детской забавы,
Зашли мы далеко, в леса и дубравы…
И спрятаться так хорошо мы успели,
Что после друг друга найти не сумели.
Мне снился пыл неистовых измен,
И резеда, и локоны, и встречи,
И уст сладчайших горестные речи,
И сумрачных напевов томный плен.
Поблекли сны, развеялись виденья,
И образ твой, любимая, поблек!
Осталось то, что воплотить я мог,
Давно когда-то, в звуки песнопенья.
Осталась песнь! Лети же ей вослед,
Исчезнувшей давно, неуловимой,
Сыщи ее и передай любимой
И призрачной мой призрачный привет.
Мне снился пыл томлений и измен,
И резеда, и локоны, и встречи,
И уст сладчайших горестные речи,
И сумрачных напевов томный плен.
Поблекли сны, развеялись виденья,
И образ твой, любимая, поблек!
Осталось то, что воплотить я мог,
Давно когда-то, в звуки песнопенья
Осталась песнь! Лети же ей вослед,
Исчезнувшей давно, неуловимой,
Сыщи ее и передай любимой
И призрачной мой призрачный привет.
А ведь гусаров я люблю,
Я очень к гусарам склонна.
И синих, и желтых люблю я, всех,
Любого эскадрона.
И кирасиров я люблю,
Я так люблю кирасиров;
Пусть он рекрут, пусть ветеран,
Простой, из командиров.
Кавалерист, артиллерист,
Я всех люблю до отвала,
И тоже в инфантерии я
Довольно ночей продремала.
Люблю я немца, француза люблю,
Люблю я чеха и грека,
Я шведа, испанца люблю, поляка,
Я в них люблю человека.
Мне все равно, из какой страны,
И веры он старой иль новой,
Мне люб и мил любой человек,
Когда человек он здоровый.
Отечество их и религия их,
Ведь все это только платья —
Тряпье долой! Чтоб, его к груди
Нагого могла прижать я!
Я — человек, человечеству я
Отдаюсь душой и телом;
А кто не может уплатить,
Записываю мелом.
Смеются над шатром моим
Зеленые веночки.
Сейчас мадеру я даю
Из самой свежей бочки!
Гусаров очень я люблю —
В бою Господь храни их!
Люблю их без различья всех —
Как желтых, так и синих.
И мушкатеров я люблю,
Люблю всех мушкатеров —
И стариков, и молодых,
Солдат и офицеров.
Люблю пехоты храбрецов,
Лихих кавалеристов;
Ночей я много проспала
Среди артиллеристов.
Мне мил и немец, и француз,
Я благосклонна к финну,
Мне нравится испанец, чех…
Я в них люблю мужчину.
Какой он веры — все равно:
Я всех люблю сердечно;
Мне дорог человек и мил,
Коль он здоров, конечно.
Отечество и вера их —
Ведь это только платье…
Долой мундир! — И без одежд
Приди в мои обятья.
Я человек и отдаюсь
Всем людям без оценки,
А не заплатят мне сейчас —
Долг запишу на стенке.
Венком увенчан мой шатер,
И я до поздней ночки,
Мальвазией торгуя, лью
Вино из свежей бочки.
Как сквозь облачнаго дыма
Виден млечный лунный свет,
Так во тьме былаго зрима
Ты, картина светлых лет!
Дружным кругом мы сидели…
Гордо Рейном плыл наш чолн.
Под вечерним солнцем рдели
Берега лазурных волн.
Перед женщиной любимой
Я задумчиво сидел…
Блеском вечера палимой,
Бледный лик ея алел.
Все живее, веселее
Раздавалась песнь гребца;
Небо стало голубее,
И просторнее сердца.
Чудным сном мелькали мило
Замок, роща, горный склон…
Очи женщины любимой
Отражали этот сон.
Как сквозь облачного дыма
Виден млечный лунный свет,
Так во тьме былого зрима
Ты, картина светлых лет!
Дружным кругом мы сидели…
Гордо Рейном плыл наш челн.
Под вечерним солнцем рдели
Берега лазурных волн.
Перед женщиной любимой
Я задумчиво сидел…
Блеском вечера палимый,
Бледный лик ее алел.
Все живее, веселее
Раздавалась песнь гребца;
Небо стало голубее,
И просторнее сердца́.
Чудным сном мелькали мимо
Замок, роща, горный склон…
Очи женщины любимой
Отражали этот сон.
Был старый король, — с сердцем мрачным, суровым;
Блистала в его голове седина.
Женился король, — и в дворце его пышном
Томилась его молодая жена.
Прекрасный был паж, — с головой белокурой;
Веселье он сердцем веселым любил;
Всегда с королевой он был неразлучно:
Он шелковый шлейф королевы носил.
Ты знаешь ли старую песенку эту?
Звучит так печально, так нежно она!
Друг друга любили они бесконечно,
И смерть им за это была суждена!
Собравшись за столиком чайным
Они о любви говорили;
Мужчины изящны, а дамы
Так нежны, чувствительны были. —
— Любить платонически должно!
Советник сказал свое мненье.
Советница только плечами
Пожала, с улыбкой презренья.
— Любить слишком пылко не надо,
Заметил пастор. Не здорово!
— Ну вот! поспешила девица
Вклеить в разговор свое слово.
Графиня промолвила томно:
Любовью я страсть называю!
Потом господину барону
Вздохнув, подала она чаю.
Твое лишь, за столиком чайным,
Местечко не занято было…
А как бы ты им рассказала
Мой друг — про любовь свою, мило!
Летит с запада птица —
Летит к востоку,
К восточной отчизне садов,
Где пряные травы душисто растут,
И пальмы шумят,
И свежестью веют ручьи...
Чудная птица летит и поет:
«Она любит его! она любит его!
Образ его у ней в сердце живет —
В маленьком сердце,
В тайной, заветной его глубине,
Самой ей неведомо.
Но во сне он стоит перед нею...
И молит она, и плачет,
И руки целует ему,
И имя его произносит,
И с именем тем на устах
В испуге вдруг пробуждается,
И протирает себе в изумленье
Прекрасные очи...
Она любит его! она любит его!»
***
На палубе, к мачте спиной прислонясь,
Стоял я и слушал пение птицы.
Как черно-зеленые кони с серебряной гривой,
Скакали бело-кудрявые волны;
Как лебединые стаи. Мимо плыли,
Парусами блестя, суда гелголандцев,
Смелых номадов полночного моря.
Надо мною, в вечной лазури,
Порхали белые тучки,
И вечное солнце горело,
Роза небесная, пламенноцветная,
Радостно в море собою любуясь...
И небо, и море, и сердце мое
Согласно звучали:
«Она любит его! она любит его!»
Мне ночью любимая снилась
С печальным и робким лицом;
Не жег уже щек ей румянец,
Глаза не пылали огнем.
* * *
У ней на руке быль ребенок,
А о̀б-руку плелся другой;
Во взоре, походке и платье
Виднелись страданья с нуждой.
* * *
Бродила она по базару
И там я ее повстречал;
Взглянула она, —и я тихо
Ей с грустью сердечной сказал:
* * *
«Уныла, бледна и хвора ты!
Пойдем, дорогая, в мой дом;
Поить и кормить тебя буду
Я честным, прилежным трудом.
* * *
«Детей твоих буду ласкать я,
Как будто отец их родной;
Но больше всего буду нежить
Тебя, мой ребенок больной!
* * *
«Во-веки тебе не напомню
О прежней любви я своей;
И если умрешь ты, —я буду
Рыдать над могилой твоей»…
То он, то грозный Танатос,
На чалом призрачном коне…
Я слышу стук копыт… летит
Наездник сумрачный ко мне…
Схватил… понес… Матильда же осталась —
Ах, как от этой мысли сердце сжалось!
Она всегда была со мной —
Мое дитя, моя жена;
Теперь сироткой и вдовой
Она останется одна!
Доверчиво меня она любила,
И детское всегда в ней что-то было!
Вомните пламенной мольбе
Вы, сонмы светлых Божьих сил!
Когда я лягу в тесный гроб —
Храните ту, что̀ я любил!
Во имя вашей кротости, незлобья —
Храните в ней ваш образ и подобье.
Во имя слез, что̀ льете вы
О человеческих скорбях,
Во имя слов, что̀ говорит
Священник, падая во прах —
Я вас молю, всей силой вашей власти,
Хранить ее от бед и от напасти!
Тихо с сумраком вечер подкрался;
Грозней бушевало море…
А я сидел на прибрежье, глядя
На белую пляску валов;
И сердце мне страстной тоской охватило —
Глубокой тоской по тебе,
Прекрасный образ,
Всюду мне предстающий,
Всюду зовущий меня,
Всюду — всюду —
В шуме ветра, и в рокоте моря,
И в собственных вздохах моих.
Легкою тростью я написал на песке:
«Агнеса!
Я люблю тебя!»
Но злые волны плеснули
На нежное слово любви
И слово то стерли и смыли.
Ломкий тростник,
Зыбкий песок и текучие волны!
Вам я больше не верю!
Темнеет небо — и сердце мятежней во мне…
Мощной рукою в норвежских лесах
С корнем я вырву
Самую гордую ель, и ее обмакну
В раскаленное Этны жерло,
И этим огнем-напоенным
Исполинским пером напишу
На темном своде небесном:
«Агнеса!
Я люблю тебя!»
И каждую ночь будут в небе
Неугасимо гореть письмена золотые,
И все поколения внуков и правнуков
Будут, ликуя, читать
Слова небесные:
«Агнеса!
Я люблю тебя!»
Мне мгла сомкнула очи,
Свинец уста сковал,
Застыв и цепенея,
В могиле я лежал.
Не помню, был ли долог
Мой мертвый сон, но вдруг
Проснулся я и слышу
Над гробом чей-то стук.
«Быть может, встанешь, Генрих?
Зажегся вечный день,
И мертвых осенила
Услады вечной сень».
Любимая, не встать мне —
Я слеп и до сих пор:
От слез неутолимых
Вконец померк мой взор.
«Я поцелуем, Генрих,
Покров сниму с очей;
Ты ангелов увидишь
В сиянии лучей».
Любимая, не встать мне —
Доныне кровь струей
Течет еще из сердца,
Что ранено тобой.
«Тебе я руку, Генрих,
На сердце положу,
И мигом кровь уймется,
Я боль заворожу».
Любимая, не встать мне —
Висок сочится мой:
Его ведь прострелил я
В тот день, как расстался с тобой.
«Я локонами, Генрих,
Прикрою твой висок,
Чтоб кровь не шла из раны,
Чтоб ты подняться мог».
И голос был так нежен —
Лежать не стало сил:
Мне к милой захотелось,
И встать я поспешил.
И тут разверзлись раны,
И хлынула струя
Кровавая из сердца,
И — вот! — проснулся я.
Из «Романцеро»
Вздымалося море, луна из-за туч
Уныло гляделась в волне.
От берега тихо отчалил наш челн,
И было нас трое в челне.
Стройна, недвижима, как бледная тень,
Пред нами стояла она.
На образ волшебный серебряный блеск
Порою кидала луна.
Тоскливо и мерно удары весла
Звучали в ночной тишине.
Сходилися волны, и тайную речь
Волна говорила волне.
Вот сдвинулись тучи толпой, и луна
Сокрыла свой плачущий лик.
Повеяло холодом… Вдруг в вышине
Пронесся пронзительный крик,
То белая чайка морская, — как тень,
Над нами мелькнула она.
И вздрогнули все мы, — тот крик нам грозил,
Как призрак зловещего сна.
Не брежу ли я? Иль то ночи обман
Так злобно играет со мной?
Ни вявь, ни во сне — и страшит, и манит
Создание мысли больной.
Мне чудится, будто — посланник небес —
Все страсти, все скорби людей,
Все горе и муки, всю злобу веков
В груди заключил я своей.
В неволе, в тяжелых цепях Красота,
Но час избавленья пробил.
Страдалица, слушай: люблю я тебя,
Люблю и от века любил.
Любовью нездешней люблю я тебя.
Тебе я свободу принес,
Свободу от зла, от позора и мук,
Свободу от крови и слез.
Страдалица, горек любви моей дар,
Он — смерть для стихии земной,
Лишь в смерти спасение падших богов.
Умрешь и воскреснешь со мной.
Безумная греза, болезненный бред!
Кругом только мгла да туман.
Волнуется море, и ветер ревет…
Все призрак, все ложь и обман!
Но что это? Боже, спаси ты меня!
О, Боже великий, Шаддай!
Качнулся челнок, и всплеснула волна…
Шаддай! о, Шаддай, Адонай!
Уж солнце всходило, по зыби морской
Играя пурпурным лучом.
И к пристани тихо причалил наш челн.
Мы на берег вышли вдвоем.
Июль 1874
Нескучное
Крапулинский и Вашляпский,
Родовитые поляки,
Храбро бились с москалями
Как присяжные рубаки.
Вот они уже в Париже…
Так на свете все превратно!
Впрочем, жить—как и погибнуть —
За отечество приятно.
Как Ахилл любил Патрокла,
Как Давид Ионаѳана, —
Точно также обожали
И друг друга оба пана.
Не клепали друг на друга
И не грызлись, как собаки,
Хоть и были оба пана
Родовитые поляки.
На одной квартире жили,
На одной постели спали;
Те же блохи и невзгоды
Их равно одолевали.
Вместе ели, но с условьем,
Чтоб по счету ресторана
Не платить им друг за друга:
Не платили оба пана.
Та же прачка Генриета
На обоих их стирала,
К ним являлась каждый месяц
И белье их забирала.
Пять рубах и трое нижних
Завели себе гуляки,
Хоть и были оба пана
Родовитые поляки.
Вот сидят перед камином,
Пригорюнясь оба друга.
Только слышно как фиакры
Дребезжат да воет вьюга.
Подкрепившись добрым пуншем,
Целой чашей пуншевою —
Ужь конечно не слащеным,
Не разбавленным водою —
Им взгрустнулось на чужбине
По полях родного края —
И промолвил Краи уланский,
Слезы горькия роняя:
«Ах! зачем не здесь со хною
Мой халат, тулуп любимый,
Рысья шапка, что оставил
Я в стране моей родимой?»
Отвечал ему Вашляпский:
"Узнай в тебе собрата:
Ты горюешь по отчизне
Из-за шапки и халата!
"Нет, не все еще погибло!
Наши женщины рожают;
Наши девушки им в этом
Соревнуют, подражают —
«И дарят таких героев,
Как Собесский и Уминский,
Шулеркевичь, Свинтусевичь,
И великий пан Ослинский!»
В Касселе две крысы проживали
И ужасно обе голодали.
Наконец, одна из них другой
Начала шептать в тиши ночной:
«Знаю с кашею горшечек я; но, ах!
Там стоит солдатик на часах.
Он в курфирстовском мундире
И с косой — огромнейшею в мире.
А в ружье — и порох, и свинец,
Подойди — сейчас тебе конец».
Зубками скрипит другая
И подруге шепчет, отвечая:
«Наш курфирст светлейший — ловкий человек,
Любит добрый старый век.
Время кошек старых, у которых
Косы красовались в головных уборах.
Кошки этими косами
Все соперничали с нами.
Но коса ведь символ лишь хвоста, а он
Нам природой подарен.
Мы, избранницы животной всей породы,
Мы имеем косы от природы.
О, курфирст! Коли вам кошки по сердцу пришлись,
То не может ваша светлость не любить и крыс.
Да, конечно, крысам предан ты душою,
Так как от природы мы уже с косою.
О, когда бы, благородный, славный кософил,
Ты свободный доступ к каше нам открыл!
О, позволь горшечком с кашей нам распорядиться,
И вели ты часовому удалиться.
За такую благосклонность, за такую кашу,
Положиться смело можешь на любовь и верность нашу.
И когда — увы! — покинешь нас навеки ты,
На твоем гробу отрежем мы себе хвосты,
И твой лоб венкообразно мы покроем ими.
Крыс хвосты пускай послужат лаврами твоими!»
Вечереющей аллеей
Тихо ходит дочь Алькада.
Ликованье труб и бубен
К ней доносится из замка.
Ах, наскучили мне танцы
И слащавость комплиментов
Этих рыцарей, что чинно
Сравнивают меня с солнцем.
Мне наскучило все это
С той поры, как в лунном блеске
Под окно мое явился
Юный рыцарь с нежной лютней.
Как стоял он, бодрый, стройный,
И глаза огни метали;
Он лицом прекрасно бледным
Был Георгию подобен.
Так мечтала донна Клара,
Опуская очи долу;
И, поднявши и внезапно,
Видит—этот рыцарь с нею.
Шопоты, рукопожатья,
И они в сияньи ходят;
И зефир несется льстивый,
Сказочно целуя розы.
И под тем приветом розы,
Как гонцы любви, пылают…
«Но скажи мне, дорогая,
Отчего ты покраснела?»
— Комары меня тревожат.
Комары мне ненавистны
Летом, милый, как евреев
Долгоносая порода…--
«Брось ты мошек, брось евреев»,
Говорит с улыбкой рыцарь;
С миндалей легко слетают
Тысячи цветочных хлопьев.
Тысячи цветочных хлопьев
Разливали ароматы.
«Но скажи мне, дорогая,
Всем ли сердцем ты со мною?»
— Я люблю тебя, мой милый,
В том могла-б тебе поклясться
Тем, кого убили злобно
Богохульники евреи…
«Брось, прошу, забудь евреев»,
Говорит с улыбкой рыцарь.
В лунном свете, как в виденьи,
Чуть колеблются лилеи.
Чуть колеблются лилеи,
Обращая взоры к звездам.
«Но скажи мне, дорогая,
Эта клятва непритворна?»
— Нет во мне притворства, милый,
Как в груди моей, любимый,
Нет ни капли крови мавров
И жидовской грязной крови.
«Брось ты мавров и евреев»,
Говорит с улыбкой рыцарь;
В тени миртовой беседки
Он уводит дочь Алькада.
Мягкими сетями страсти
Он ее опутал тайно,
Кратки речи, долги ласки,
Переполнены сердца их.
Словно песнь невесты тает,
Соловей поет влюбленный;
Светляки летают, словно
Это с факелами пляска.
И в беседке стало тише,
Только слышен полусонный
Тихий шопот умных миртов
Да цветов кругом дыханье.
Но внезапно вновь из замка
Труб и бубен слышны звуки,
И от рыцаря отпрянув,
Вдруг очнулась донна Клара.
— Слышишь, милый, слышишь клики;
Но пред тем, как нам разстаться,
Ты свое открой мне имя,
Ты скрывал его так долго.
И смеясь лукаво, рыцарь
Донны пальчики целует
И чело ея, и губы,
Говоря ей на прощанье: —
«Я, синьора, ваш любимый,
Сын известнаго повсюду,
Досточтимаго раввина
Израэля в Сарагоссе».
На свете брат с сестрою жили;
Он был богат, она — бедна;
Раз богачу она сказала:
«Подай мне ломтик хлеба, брат».
Богатый бедной отвечает:
«Меня ты нынче не тревожь,
Сегодня я вельможам знатным
Даю годичный мой обед.
Один из них на трюфли падок,
Другой — на суп ,
Приятны третьему фазаны,
Четвертый любит ананас.
Морскую рыбу любить пятый,
Шестой и лососину ест,
Седьмой все жрет, что ни дадите,
И вместе с тем, как бочка, пьет».
Сказал, — и бедная сестрица
Пошла голодная домой;
Ничком упала на солому
И с тяжким вздохом умерла.
Мы все должны кончать могилой,
Смерть беспощадною косой
Скосила, наконец, и брата,
Как бедную его сестру.
Когда богатый брат увидел,
Что час его приходит — он
К себе нотариуса кликнул
И завещанье написал.
Для городского духовенства
Оставил денег много он,
А для учебных заведений
Зоологический музей.
Затем значительную сумму
Отчислил щедро в комитет
Для обращения евреев
И в институт глухонемых.
В подарок новой колокольне
Он отдал колокол большой
Из превосходного металла
И весом в триста слишком пуд.
То колокол большой, отличный,
Звонит он громко, целый день,
Звонит во славу незабвенной
Филантропической души.
Язык железный возвещает,
Как много делал он добра
Для всех сограждан, без различья
И исповеданий, и лиц.
О, ты, великий благодетель!
В могиле ты, но и теперь
Пусть этот колокол разносит
Благодеяния твои!
Свершили похороны пышно;
Толпа, огромная стеклась
И на процессию смотрела
С благоговением в душе.
Под богатейшим балдахином,
Красиво убранным вокруг,
Кистями страусовых перьев
Стоял величественный гроб.
Весь черный, он великолепно
Сверкал серебряным шитьем,
И серебро на черном фоне
Прекрасный делало эффект.
Шесть лошадей тащили дроги;
Покровы черные на них
Одеждой траурной висели
И ниспадали до копыт.
За гробом шла толпа лакеев
В ливреях черных; все они
Пред покрасневшими глазами
Держали белые платки.
За ними тихо подвигались,
Огромной линией гуськом,
В нарядных траурных каретах
Градские высшие чины.
Само собой, что за умершим
Шли также те, которым он
Давал годичные обеды;
Но их комплект не полон был.
Того из них недоставало,
Что трюфли с дичью так любил:
От несваренья пищи умер
Он незадолго до того.