Дитя! мы были дети…
Бывало, мы вдвоем
Зароемся в солому
В курятнике пустом.
Поем, там петухами…
Чуть взрослые пройдут —
«Ку-ку-pе-ку!» и верят:
Там петухи поют!
А на дворе, бывало,
Мы ящик обобьем
И в нем, как в знатном доме,
Богато заживем.
Соседей кошка в гости
Заглянет к нам подчас —
Поклоны, приседанья,
Любезности у нас.
Разспросим о здоровьи
Заботливо потом…
Эх, сколько старых кошек
Я спрашивал о том!
Мы, будто пожилые,
Любили потужить,
Что в мире в наше время
Привольней было жить;
Что свет любви и веры
И верности изсяк…
Как кофе вздорожало
И деньги редки как!..
Пройдут, как игры детства,
И не вернутся вновь
Мир, время, деньги, вера,
И верность, и любовь!
Помнишь, мы с тобою были
Двое маленьких детей —
Залезали на курятник
И в соломе, меж клетей,
Проходящим всем навстречу,
Подражая петуху,
Детским голосом кричали
Звонко так: «ку-ка-ре-ку!»
И в ребяческих затеях,
Друг мой милый, помню я,
Мы жилище созидали
Из ларей и из тряпья.
В нем, живя открытым домом,
Рады были мы гостям:
Кошка старая соседа
Заходила в гости к нам;
(И немало старых кошек
Повстречалось нам потом)
О здоровьи, о погоде
Толковали мы втроем,
Как большие, разсуждали,
Что куда стал хуже свет,
Кофей дорог и что денег
В обращеньи вовсе нет.
Правда, это были игры:
Но действительность, ей-ей,
Во сто раз невыносимей
Для больной души моей.
Навсегда умчались игры,
Деньги, счастье и любовь,
И с тобою, друг мой милый,
Мы детьми не будем вновь!
Дитя, мы были дети,
Нам весело было играть,
В курятник забираться,
В солому зарывшись, лежать.
Кричали петухами.
С дороги слышал народ
«Кукареку» — и думал,
Что вправду петух поет.
Обоями ящик обили,
Что брошен был на слом,
И в нем поселились вместе,
И вышел роскошный дом.
Соседкина старая кошка
С визитом бывала у нас.
Мы кланялись, приседали,
Мы льстили ей каждый раз.
Расспрашивали о здоровье
С заботой, с приятным лицом.
Мы многим старым кошкам
Твердили то же потом.
А то, усевшись чинно,
Как двое мудрых людей,
Ворчали, что в наше время
Народ был умней и честней;
Что вера, любовь и верность
Исчезли из жизни давно,
Что кофе дорожает,
А денег достать мудрено.
Умчались детские игры,
Умчась, не вернутся вновь
Ни деньги, ни верность, ни вера,
Ни время, ни жизнь, ни любовь.
Меня не манит рай небесный
И жизнь в блаженной стороне:
Таких, как здесь, красивых женщин
Не отыскать на небе мне.
Какой там ангел нежнокрылый
Заменит мне мою жену?
Псалмы на облаках едва ли
Тянуть охотно я начну.
Нет, лучше на земле, о, Боже,
Позволь мне продолжать мой путь;
Лишь возврати здоровье телу,
Да и о деньгах не забудь.
Конечно, этот мир греховен,
Порочен и во многом дик;
Но я привык к юдоли плача,
Я к мостовой земли привык.
Мне шум людской мешать не может:
Я домосед и очень рад
С своей женой не расставаться,
Надевши туфли и халат.
Не разлучай же с ней меня ты!
Она болтает — и люблю,
Я слышать голос тот певучий,
И милый взгляд ее ловлю.
Здоровья, Боже, дай и денег —
Мое желанье таково —
И дай побольше дней счастливых
Вдвоем с женою в !
— О, умница Екеф, что сто́ит, скажи,
Тебе христианин поджарый,
Супруг твоей дочки? Она ведь была
Товар уж порядочно старый.
Полсотенки тысяч, небось, отвалил?
А может, и больше? Ну, что же!
Теперь христианское мясо в цене…
Ты мог заплатить и дороже!
Я олух! Ведь вдвое-то больше они
Содрали с меня, простофили!
И мне, за прекрасные деньги мои,
Ужасную мерзость всучили!
Тут умница Екеф, лукаво смеясь,
Как Натан Мудрец отвечает:
— Уж слишком ты щедро и быстро даешь,
Ведь это нам цены сбивает.
В твоей голове все дела да дела,
Все мысль о дорогах железных.
Я шляюсь без дела, и шляясь, создал
Немало проектов полезных.
Теперь христиане упали в цене;
Их курс возвышать — безрассудно!
Сто тысяч! За деньги такие купить
И римского папу не трудно!
Для младшей дочурки моей жениха
Уже я имею иn pеtto:
Сенатор, и расту шесть футов! Притом,
Кузин не имеет он в Гетто.
Всего сорок тысяч флоринов ему
Даю я за этою дочкой;
Из них половину получит сейчас,
Другую — с большою рассрочкой.
Мой сын в бургомистры у нас попадет…
Уж рано ли, поздно ль, а время
Такое настанет, когда до всего
Достигнет Екефово семя!
Мой зять, продувная каналья, вчера
Меня уверял: «Без обмана,
О, умница Екеф, скажу я, что мир
В тебе потерял Талейрана».
Такая беседа — в то время, когда
Я в Гамбурге жил, и без дела
Однажды гулял по Аллее Девиц —
Случайно ко мне долетела.
Никогда в моем воспоминаньи —
Будто бы из бронзы изваянье —
Не исчезнет обявленье это,
Что́ представила однажды мне газета
«Указатель Справок», — посвященный
Пруссии cтолице просвещенной.
О, дорогой Берлин мой! Знаю я,
Что будет вечно слава зеленеть твоя,
Как зелень «Лип» твоих не увидает…
Ну, что́ Тиргартен? Как он поживает?
Попрежнему ли в нем живет
Животное, что́ мирно пиво пьет
С блондинкою женой в краю благочестивом,
Где нравов чистота с холодным пивом.
Любезный мой Берлин! Теперь в кого
Ты сыплешь стрелы остроумья своего?
В мое ведь время у тебя в стенах
Лишь двое упражнялись в остротах:
Высоцкий и известный принц наследный —
Тот, что́ теперь на троне. Бедный!
Он с той поры уж не острит,
И грустно голова с короною висит.
К монарху этому ведь слабость я питаю,
Отчасти схожи мы — я полагаю:
Талант, блестящий ум, — и я наверно
Народом управлял бы так же скверно.
Для нас равно противно, дико
Прекрасное чудовище — музыка;
Поэтому он протежирует без меры
Убийцу музыки — маэстро Мейербера.
Что государь брал деньги от него —
Фальшивый слух. Ведь мало ли чего
Не принимаем мы на веру!
Ни гроша государь не стоит Мейерберу;
И наш маэстро, для него в Берлине
Дирижируя оперой, поныне
Всю плату тоже берет —
На место денег ордена, почет;
И он — я смело в этом поручусь —
Работает .
При мысли о тебе, Берлин родной,
И университет встает передо мной.
Там скачут мимо красные уланы,
Ревет труба, грохочут барабаны
И музыки солдатской звуки
Проходят даже в храм служителей науки.
Ну, как живется в нем профессорам,
По длинным более иль менее ушам,
Мне памятным? Слащавый, как конфект,
Изящный трубадур Пандект
Де-Савиньи что́ делает? Быть-может,
Его давно уж червь в могиле гложет;
Не знаю; смело мне сказать, друзья,
Вы можете — не испугаюсь я,
И Лотта нет на свете! Смертный час
Бьет для собак так точно, как для нас,
Тем более для тех собак, конечно,
Которыя на разум лают вечно
И всех свободных немцев между нами
Охотно-б римскими поделали рабами.
А Масман с плоским носом? Он
Все жив еще или похоронен?
О, для меня пусть остается тайной,
Коль он издох! Иначе чрезвычайно,
До слез я огорчусь. О, да,
Пусть долгие еще года
На ножках маленьких он семенит по свету,
К всеобщей радости!.. Ах, я фигурку эту
Любил так долго! И до этих пор
Ее перед собой мой видит взор:
Хоть ростом крошечен, как точка,
Он пил, однако же, как бочка,
С студентами своими же — и раз
От пива юноши пришли в такой экстаз,
Что на гимнаста вдруг посыпались побои, —
Да и какие!.. Юные герои
Хотели доказать, что силу кулаков
Поныне, несмотря на ход веков,
Хранят Туснельдовы и Германовы внуки…
Германския невымытыя руки
Без перерыва колотили… Точно град
Ударов сыпался… Потом пинками в зад
Усердно угощали. И терпела
Все кляча бедная. «Предела
Нет изумленью моему, —
Воскликнул я к нему: —
Откуда у тебя терпенье
Переносить такое колоченье?
Ты — новый Брут!»
Но Масман отвечал мне: «Тут
Все делает количество большое».
Да, ; как нынешней весною
В Берлине уродились репа, огурцы?
А литераторы? Такие-ж молодцы,
Такие-ж бравые, как прежде, и поныне?
И гения попрежнему в помине
Меж ними нет? А впрочем, для чего
Нам гений? Лучше без него
Мы проживем, — нам более отрады
Доставят скромные и набожные взгляды;
И нравственные люди нам дадут
Хорошее, котораго в них много. Тут
Все делает количество большое.
А офицеры гвардии? Какое
Их поведенье? Все хранят
Надменный вид, нахальный взгляд
И узко зашнурованную талью?
Попрежнему всех прочих как «каналью»
Третируют? Смотрите, господа,
Поосторожнее, чтоб не стряслась беда!
Еще не прорвалась плотина, но
Уже трещит, трещит давно.
И Бранденбургския ворота по сю пору
Попрежнему широки и высоки. Скоро
Случиться может, что за них швырнуть
Вас всех и с принцем прусским. Тут
Все делает количество большое.
Никогда в моем воспоминании —
Будто бы из бронзы изваянье —
Не исчезнет обявленье это,
Что представила однажды мне газета
«Указатель Справок», — посвященный
Пруссии cтолице просвещенной.
О, дорогой Берлин мой! Знаю я,
Что будет вечно слава зеленеть твоя,
Как зелень «Лип» твоих не увидает…
Ну, что Тиргартен? Как он поживает?
По-прежнему ли в нем живет
Животное, что мирно пиво пьет
С блондинкою женой в краю благочестивом,
Где нравов чистота с холодным пивом.
Любезный мой Берлин! Теперь в кого
Ты сыплешь стрелы остроумья своего?
В мое ведь время у тебя в стенах
Лишь двое упражнялись в острота́х:
Высоцкий и известный принц наследный —
Тот, что теперь на троне. Бедный!
Он с той поры уж не острит,
И грустно голова с короною висит.
К монарху этому ведь слабость я питаю,
Отчасти схожи мы — я полагаю:
Талант, блестящий ум, — и я наверно
Народом управлял бы так же скверно.
Для нас равно противно, дико
Прекрасное чудовище — музы́ка;
Поэтому он протежирует без меры
Убийцу музыки — маэстро Мейербе́ра.
Что государь брал деньги от него —
Фальшивый слух. Ведь мало ли чего
Не принимаем мы на веру!
Ни гро́ша государь не стоит Мейерберу;
И наш маэстро, для него в Берлине
Дирижируя оперой, поныне
Всю плату тоже берет —
На место денег ордена, почет;
И он — я смело в этом поручусь —
Работает .
При мысли о тебе, Берлин родной,
И университет встает передо мной.
Там скачут мимо красные уланы,
Ревет труба, грохочут барабаны
И музыки солдатской звуки
Проходят даже в храм служителей науки.
Ну, как живется в нем профессорам,
По длинным более иль менее ушам,
Мне памятным? Слащавый, как конфет,
Изящный трубадур Пандект
Де-Савинии что делает? Быть может,
Его давно уж червь в могиле гложет;
Не знаю; смело мне сказать, друзья,
Вы можете — не испугаюсь я,
И Лотта нет на свете! Смертный час
Бьет для собак так точно, как для нас,
Тем более для тех собак, конечно,
Которые на разум лают вечно
И всех свободных немцев между нами
Охотно б римскими поделали рабами.
А Масман с плоским носом? Он
Все жив еще или похоронен?
О, для меня пусть остается тайной,
Коль он издох! Иначе чрезвычайно,
До слез я огорчусь. О, да,
Пусть долгие еще года
На ножках маленьких он семенит по свету,
К всеобщей радости!.. Ах, я фигурку эту
Любил так долго! И до этих пор
Ее перед собой мой видит взор:
Хоть ростом крошечен, как точка,
Он пил, однако же, как бочка,
С студентами своими же — и раз
От пива юноши пришли в такой экстаз,
Что на гимнаста вдруг посыпались побои, —
Да и какие!.. Юные герои
Хотели доказать, что силу кулаков
Поныне, несмотря на ход веков,
Хранят Туснельдовы и Германовы внуки…
Германские невымытые руки
Без перерыва колотили… Точно град
Ударов сыпался… Потом пинками в зад
Усердно угощали. И терпела
Все кляча бедная. «Предела
Нет изумленью моему, —
Воскликнул я к нему: —
Откуда у тебя терпенье
Переносить такое колоченье?
Ты — новый Брут!»
Но Масман отвечал мне: «Тут
Все делает количество большое».
Да, ; как нынешней весною
В Берлине уродились репа, огурцы?
А литераторы? Такие ж молодцы,
Такие ж бравые, как прежде, и поныне?
И гения по-прежнему в помине
Меж ними нет? А впрочем, для чего
Нам гений? Лучше без него
Мы проживем, — нам более отрады
Доставят скромные и набожные взгляды;
И нравственные люди нам дадут
Хорошее, которого в них много. Тут
Все делает количество большое.
А офицеры гвардии? Какое
Их поведенье? Все хранят
Надменный вид, нахальный взгляд
И узко зашнурованную талью?
По-прежнему всех прочих как «каналью»
Третируют? Смотрите, господа,
Поосторожнее, чтоб не стряслась беда!
Еще не прорвалась плотина, но
Уже трещит, трещит давно.
И Бранденбургские ворота по сю пору
По-прежнему широки и высоки. Скоро
Случиться может, что за них швырнуть
Вас всех и с принцем прусским. Тут
Все делает количество большое.