На троне восседит господь сих мест высоко.
Как точку зрит он мир пространный под собой;
Как солнце в мраке бездн провидит он глубоко
И видит в сих водах на дне песок златой,
И рыба гонится за малою как рыбкой.
Но если б зрел он так все ясно и сердца
Блестящих вкруг его приятною улыбкой;
Тогда бы он познал, кто волк и кто овца.
1797
В твоих торжественных, высокопарных,
Похвальных одах, благодарных,
Не блески в мраке зрю, — не день,
Не звуки слышу громовые;
Текут потоки потовые
И от гремушек дребедень.
Как дар весны благоуханный,
В ея день ангела и мой,
Сей образ, ею изваянный,
Ея же ангельской мне подарен рукой…
1795
Не спит, не ест, не пьет, и день и ночь хлопочет,
Ворчит, шумит, кричит, — казаться умным хочет;
Нет дела ни на грош, — но велеречив он.
Свинцовый колокол дает такой же звон.
1775
Витией слыл Барсук средь львиного чертога.
С утра до вечера он всех ценил, ругал,
И даже уж шутил на счет царя и Бога;
А только о себе, ослах и псах молчал.
Что ветры мне и сине море?
Что гром, и шторм, и океан?
Где ужасы и где тут горе,
Когда в руках с вином стакан?
Спасет ли нас компас, руль, снасти?
Нет! сила в том, чтоб дух пылал.
Я пью — и не боюсь напасти,
Приди хотя девятый вал!
Приди и волн зияй утроба!
Мне лучше пьяным утонуть,
Царей насмешник иль учитель
Великих иль постыдных дел!
Душ слабых, мелких обольститель,
Поди от нас, Махиавель!
Не надо нам твоих замашек,
Обманов тонких, хитростей:
Довольно полных пуншем чашек
Для счастия честных людей,
Довольно видеть сквозь покалы
Всю наших внутренность сердец,
Чтоб узел развязать, как победитель свету,
Мы правосудия поднимем острый меч,
Дадим дом Мейеру, а Шредерше монету, —
И бросим, как Омар, и суд и книги в печь.
1798
О, сколь, София! ты приятна
В невинной красоте твоей,
Как чистая вода прозрачна,
Блистая розовой зарей!
1791
О, коль, София, всем приятна
Невинна молодость твоя!
Как чистое стекло прозрачна,
Эзоп лампадой освещал,
А Басня кистию тень с Истины снимала;
Лицом Хемницера незапно тень та стала,
Котору в баснях он столь живо описал.
В сенате римском был Катон,
А в русском — он.
Тот с равными себе за правду состязался;
Сей, раб перед царем, быв прав, не унижался.
В сенате римском был Катон,
Α в русском — он.
Тот с равными себе за правду состязался;
Сей, раб перед царем, быв прав, не унижался.
1797
Велик сей муж: царю он правду говорил;
Петр более его, что правду ту сносил.
1797
Сей росский Златоуст
Единым словом уст,
Пред гробом преклоня знамена,
Бессмертье доказал:
«Восстань», он возопил, «Великий Петр, из тлена!» —
И в росских Петр сердцах, как молния, восстал.
Коль Еввою тебя природа б сотворила,
Была б ты образом любви и красоты,
Но хитрость змия бы тебя не обольстила:
Любовники твои все были бы святы.
Курант духовный, повсеместный:
Лишь только заведи
И прочь поди, —
Играет арии небесны.
Се Пиндар, Цицерон, Виргилий, — слава Россов,
Неподражаемый, бессмертный Ломоносов.
В восторгах он своих где лишь черкнул пером,
От пламенных картин поныне слышен гром.
1779
Виргилий, Цицерон и Пиндар звучный Россов,
Неподражаемый здесь зрится Ломоносов.
ВО ВРЕМЯ ЕЕ ПРЕЗИДЕНТСТВА В АКАДЕМИИ НАУК
Сопутницей была,
Когда с небес на трон
Воссесть Астрея шла;
А ныне — Аполлон.
1790
Се лик:
И баба и мужик.
Поэзия, честь, ум
Его были душою;
Юстиция, блеск, шум
Двора — судьбы игрою.
<Между 1813 и 1816>
Когда бы Урания
Сошла светлейших звезд в венце, —
Бессмертну красоту увидела б Россия
В ея и нраве и лице.
1797
Когда по манию его бросал перун
Орел в превыспренней своей отваге,
Росс Турков при Чесме жег флот в Архипелаге;
Тогда Орлов — Зевес, Спиридов был — Нептун.
Хоть сей бездушен камень;
Но благовейный у того
Родится в сердце пламень,
Кто только взглянет на него.
1797
По слову первому — покой,
По имени — ты дар наш первый,
Сын — по рождению — Минервы,
Сосуд избранный — ангел твой,
И ангел рифмой сочетаться
Лишь может с именем твоим.
Кого же должно дожидаться
Вещей с стеченьем таковым?
Кого? — конечно не инова,
Как соподвижника Петрова!
Трикрат на нас сильней флот Шведов тек;
Бесстрашный Чичагов Екатерине рек:
«Коль нам помощник Бог, нас тьмой не сглотят сил!»
Отбил, облег, разбил, пленил.
1790
Се человек!
На Бога уповал и рек:
Нас тьмою не поглотят сил:
Я тварь ума и рук, моя дочь бесконечность;
В людской я жизни миг, а в Божьей жизни вечность.
Едва я не ничто; но я слепыми зрим.
Составил меру я; но я неизмерим.
Могу телесен быть, равно и бестелесен,
В огне, в земле, в воде, в эфире среди сфер.
У Русских дама я, у Немцев кавалер.
Стремятся все ко мне, хоть всем я неизвестен.
Не мне, друзья! идите вслед;
Ищите лучшего примеру:
Пиндару русскому, Гомеру
Последуйте, — вот мой совет.
1799
К богам земным сближаться
Ничуть я не ищу
И больше возвышаться
Никак я не хочу.
Душе моей покою
Желаю только я;
Лишь будь всегда со мною
Ты, Дашенька моя!
Замужней женщины прекрасной
Кто дружбу приобресть умел;
Для толков, для молвы напрасной
Тот лучше бы стихи ей в честь не плел.
Как хладный ветерок — чума для нежных роз:
Так при муже и друг вмиг отморозит нос.
1796
Что истина своей рукою
Ты взорами орлица,
Достойная отца;
Душею голубица,
Достойная венца.
Приятности дивятся
Уму и красотам,
И в плясках все стремятся
Лишь по твоим следам.
Явишься ль в Петрополе, —
Победы поженешь:
Желал бы век я быть с Жидовочкой прекрасной,
Чтоб в Горках и Горах с ней время проводить;
Но вместо я того, по воле царской, властной,
Обязан истину в толпе крестьян следить.
Оставя арфы звук, гитары, фортепьяна,
Волшебный глас ея и пляску казачка,
Я должен разыскать, как чернь была вся пьяна,
Как земскому суду угладила бока;
И словом, всякий день подобным занимаясь,
Лишь в мыслях красоты Жидовочкины зреть;
Сегодня мы твое рожденье
Пируем в Горках и Горах;
За здравье пьем и в восхищенье
Тебе желаем всяких благ,
А тож и твоему супругу,
Чтоб долго и приятно жить,
И недругу давать и другу
Пиры, забавы, — есть и пить.
1799
Какою силой Диц на скрыпке так играет,
Что восхищает ум, волнует, нежит кровь?
Не оттого ли, что краса его питает,
Внушает вкуса бог, безмолвье и любовь?
Живи, вития чувств! игрой тешь Муз собор:
Приятен и без слов твой сердца разговор.
1798
1-я эпиграмма на Сумарокова
Терентий здесь живет Облаевич Цербер,
Который обругал подячих выше мер,
Кощунствовать своим Опекуном стремился,
Отважился, дерзнул, зевнул и подавился:
Хулил он наконец дела почтенна мужа,
Чтоб сей из моря стал ему подобна лужа.
«Под камнем сим лежит Фирс Фирсович Гомер,
Который, вознесясь ученьем выше мер,