Мне нежных слов любви не говори:
моя душа, что одуванчик нежный,
дитя больное гаснущей зари,
случайный вздох иль поцелуй небрежный,
шутя развеет венчик белоснежный
и разнесет… Потом его сбери!
Мне нежных слов любви не говори!
Пусть ветер парус шевелит,
плыви, фрегат, плыви!
Пусть сердце верное таит
слова моей любви!
Фрегат роняет два крыла,
вот стал он недвижим,
и лишь играют вымпела
по-прежнему над ним.
Покрепче парус привязать,
и милый взор лови!
Но как же на земле сказать
слова моей любви?
Мне нужны волны, ветерок,
жемчужный след ладьи,
чтоб ей без слов я молвить мог
слова моей любви;
им нужен трепет парусов
и блеск и плеск струи,
чтоб мог я ей сказать без слов
слова моей любви.
И вот я с ней, я ей твержу:
«Плыви со мной, плыви!
О там, на море я скажу
тебе слова любви!»
Ей страшен дождь соленых брызг
и трепет парусов,
руля нетерпеливый визг;
ей не расслышать слов.
Пусть парус ветер шевелит,
плыви, фрегат, плыви!
Пусть сердце верное хранит
слова моей любви!
Влюбленных в смерть не властен тронуть тлен.
Ты знаешь, ведь бессмертны только тени.
Ни вздоха! Будь, как бледный гобелен!
Бесчувственно минуя все ступени,
все облики равно отпечатлев,
таи восторг искусственных видений;
забудь печаль, презри любовь и гнев,
стирая жизнь упорно и умело,
чтоб золотым гербом стал рыжий лев,
серебряным — лилеи венчик белый,
отдай, смеясь, всю скуку бытия
за бред мечты, утонченной и зрелой…
Искусственный и мертвый след струя,
причудливей луны огни кинкетов,
капризную изысканность тая;
вот шерстяных и шелковых боскетов
без аромата чинные кусты,
вот блеск прозрачный ледяных паркетов,
где в беспредельность мертвой пустоты
глядятся ножки желтых клавикордов…
Вот бальный зал, весь полный суеты,
больных цветов и вычурных аккордов,
где повседневны вечные слова,
хрусталь зеркал прозрачней льда фиордов,
где дышит смерть, а жизнь всегда мертва,
безумны взоры и картинны позы,
где все цветы живые существа,
и все сердца искусственные розы,
но где на всем равно запечатлен
твой странный мир, забывший смех и слезы,
усталости волшебной знавший плен,
о, маг, прозревший тайны вышиванья
в игле резец и кисть, Жиль Гобелен!
Пусть все живет — безумны упованья!
Равно бесцельно-скучны долг и грех;
картинные твои повествованья
таят в себе невыразимый смех!
Ты прав один! Живое стало перстью,
но грезы те, что ты вдали от всех
сплел, из отверстья к новому отверстью
водя иглой, свивая с нитью нить.
бессмертие купив послушной шерстью,—
живут, живут и будут вечно жить
загадочно, чудесно и капризно;
им даже смерть дано заворожить.
В них тишина, печаль и укоризна,
Тебе, о Жиль, была чужда земля
и далека небесная отчизна,—
ты отошел в волшебные поля,
где шелковой луны так тонки нити,
толпы теней мерцаньем веселя,
и где луна всегда стоит в зените,
там бисер слез играет дрожью звезд
на бархате полуночных наитий,
там радуга, как семицветный мост
расшита в небе лучшими шелками…
О Гобелен, ты был лукав и прост!
Как ты, свой век, владыка над веками,
одно лишь слово — изощренный вкус —
запечатлел роскошными строками;
божественных не признавая уз,
обожествив причуды человека,
ты был недаром гений и француз,
прообраз мудрый будущего века.
Тебе дано прожить немного скучных дней,
Промчится жизнь твоя крылатою стрелою,
Полна пустых затей, блестящей суетою…
И твой исчезнет след… Ступай же, ешь и пей!..
Замолкни, не точи своих речей пред Богом,
Слова глупцов, что сны в тиши немых ночей,—
В тех снах кипит наш ум и грудь в волненьи многом…
Проснулся… где они?.. Ступай же, ешь и пей!..
Все суета сует… приходят поколенья
И вновь уходят в тьму, прожив немного дней,
И их исчезнет след, — печали, наслажденья
Все суета сует… Ступай же, ешь и пей!..
Восходит всякий день горячее светило
С Востока, к Западу склоняясь всякий день,
Кружится ветр, и вспять неведомая сила
Его влечет, лишь мир обнимет ночи тень.
Волнуяся, в моря стремятся дружно реки
Отвсюду, изо всех холодных, жарких стран,
Но не наполнить им бездонный океан,
И все текут они и будут течь вовеки!..
Бессильны все слова, и до последних дней
Никто не изречет последнее нам слово,
И будем мы взирать на то, что нам не ново,
Внимать известному… Ступай же, ешь и пей!..
Я мудр… Господь мне влил высокое желанье
Все видеть, все познать, все сердцем испытать,
Но мудрость — суета и суета — познанье,
К чему в душе печаль и злобу пробуждать?!.
Прекрасен я, — в дворцах, под сенью вертоградов,
Под ропот чистых струй, их пылью орошен,
В шелках и золоте, рабами окружен,
Под грохот медных труб, на стогнах людных градов
Я жадно стал вкушать роскошной жизни плод,
И очи. и уста. и душу насыщая…
Потом поник главой, печально размышляя,—
«Все — суета сует, все сгибнет, все прейдет!..»
Вы, расточайте жизнь без жалости, покуда
Еще не стали вы добычею червей,
И не сдавила грудь камней холодных груда…
Все — суета сует… Ступай же, ешь и пей!..
Любите Господа в дни юности и силы,
Доколе не померк светил небесных луч,
Не облегла небес гряда зловещих туч,
Не льется хладный дождь, не свищет ветр унылый,
Пока не замерло жужжанье жерновов,
Пока не пали ниц твои рабы в испуге,
Доколе не замолк звук песен и рогов,
Пока еще горит любовь в твоей подруге!..
Настанет страшный день, — замкнутся с плачем двери
И всюду будет мрак и тишина ночей,
И будут все тогда вставать с одров, как звери,
По крикам птиц ночных, чтоб плакать у дверей…
И ратники твои отыдут прочь, бледнея,
И стражники твои покинут дом отцов,
Не загремят мечи, у них в руках немея,
Когда изноешь ты под властью черных снов!..
И обнажатся вдруг высоты мирозданья,
И бездны страшные разверзнутся, как ад,
И сонмы ужасов пути вам преградят,
И все мы в Вечный Дом пойдем среди рыданья!..
Любите ж Господа, доколь не порвалась
Серебряная цепь, лампада золотая
Не раздробилася, доколь вода живая
На дно источника дождем не пролилась…
Доколь еще кувшин о камень не разбился,
И не обрушилось в колодезь колесо,
Доколе в жалкий прах не обратилось все,
И человека дух к Отцу не возвратился!..
«Учитель, — я сказал, — мой дух горит желаньем
Вступить в беседу с той воздушною четой,
Что легкий ветерок несет своим дыханьем!..»
Вергилий мне в ответ: «Помедли, и с тобой
Их сблизит ветра вздох… любовью заклиная,
Тогда зови, они на зов ответят твой!..»
И ветер их прибил, и, голос возвышая,
Я крикнул: «Если вам не положен запрет,
Приблизьтесь к нам, о, вы, чья доля — скорбь немая!..»
Тогда, как горлинки неслышный свой полет
К родимому гнезду любовно устремляют,
Они порхнули к нам на ласковый привет,
Дидону с сонмищем видений покидают
И держат робкий путь сквозь адский мрак и смрад,
Как будто их мои призывы окрыляют,—
«Созданья нежные, кому не страшен ад,
Вы к нашим бедствиям прониклись сожаленьем,
Прощая грешников, что кровью мир багрят ,
Наказаны за то навеки отверженьем!..
О, если б к нам Творец стал милостив опять,
Мы б пали перед ним, как некогда, с моленьем,
Да пролиет на вас святую благодать!..
Вы к нашим бедствиям явили состраданье,
На все вопросы мы готовы отвечать,
Покуда ветерка затихнуло дыханье…
Я родилась в стране, где По, стремясь вперед,
В безбрежный океан ввергается в журчанье,
Чтоб скучных спутников забыть в пучине вод…
В его душе любовь зажглась порывом страстным
(То сердце нежное без всяких слов поймет),
Но был похищен он вдруг замыслом ужасным,
Что до сих пор еще терзает разум мой
И грудь сжигает мне порывом гнева властным!..
Увы, любовь — закон, чтоб полюбил другой,—
И тотчас мной любовь так овладела жадно,
Что оба в бездне мы погибли роковой…
Того, кто угасил две жизни беспощадно,
Уже Каина ждет, ему — прощенья нет!..»
Внимая речь ее, с тоскою безотрадной
Поникнул я главой, и мне сказал поэт:
«О чем ты в этот миг задумался смущенно?»
«Учитель. — молвил я, — увы, не ведал свет
Желаний пламенных и страсти затаенной,
Что души нежные к пороку привели!»
И снова обратил слова к чете влюбленной.—
«Франческа, — я сказал, — страдания твои
Поток горячих слез из сердца исторгают;
Зачем ты предалась волнениям любви,
Ты знала, что они лишь горе предвещают?»
Франческа мне в ответ: «О, знай, всего страшней
В несчастье вспоминать (твой доктор это знает):
О счастии былом; но если знать скорей
Ты хочешь ныне все: и страсти пробужденье,
И муки адские, и скорбь души моей,
Я все поведаю тебе без замедленья,
Исторгнув из очей горячих слез струи…
Читали как-то раз мы с ним для развлеченья,
Как Ланчелотто был зажжен огнем любви,
И были мы одни, запретное желанье
В тот миг в его очах прочли глаза мои,—
И побледнели мы, и замерло дыханье…
Когда ж поведал он, как страстная чета
Слила уста свои в согласное лобзанье
(Как Галеотто, будь та книга проклята!),
Тот, с кем навеки я неразлучима боле,
Поцеловал мои дрожащие уста,
И сладостно его я отдалася воле…
Увы, в тот день читать уж не пришлося нам!..»
Пока она вела рассказ о страшной доле,
Безмолвно дух другой рыдал, и вот я сам,
К чете отверженной исполнен состраданья.
Нежданно волю дал непрошеным слезам
И, словно труп, упал на землю без дыханья…
Как свора псов, греховные деянья
рычат, струя голодную слюну,
но светлые покровы одеянья
мне в душу излучают белизну;
их лобызая, я рыдаю глухо,
простертый ниц. взираю в вышину.
Взор полувидит, полуслышит ухо,
вкруг сон теней и тени полусна…
Где власть Отца? Где утешенье Духа?
Где Сына крест?.. Вкруг тьма и тишина!..
Лишь Ты сошла без плача и без зова
и Ты неопорочена Одна!
Постигнув все и все простив без слова,
ты бдишь над трупом, преклоненным ниц,
мне в грудь вдохнуть дыхание готова
движеньем легким девственных ресниц.
Ты — верный страж, наставница благая,
Ты вождь крылатых, райских верениц,
путеводительница дорогая,
разгадчица моих заветных снов,
там — вечно та же, здесь — всегда другая,
прибежище, порука и покров!
Мой падший дух, свершая дань обета,
как ржавый меч, вдруг вырви из оков,
восхить, как факел, в мир, где нет запрета,
где пламенеют и сжигают сны,
до площадей торжественного света
иль до безгласных пажитей луны!
Я знаю все: здесь так же безнадежно,
здесь даже слезы наши сочтены,
здесь плачет свет, а тьма всегда безбрежна,
под каждою плитой гнездясь, змея
свистит беспечно и следит прилежно,
все гибнет здесь, и гибну, гибну я;
нас давит Враг железною перчаткой,
поднять забрало каждый миг грозя,
и каждый лик очерчен здесь загадкой.
Мы день и ночь вращаем жернова,
но, как волы, не вкусим пищи сладкой.
Я знаю, здесь земля давно мертва,
а вечны здесь блужданья без предела.
бесплодно-сиротливые слова,
соль слез и зной в крови, и холод тела.
Но Ты неопорочена одна,
и Ты одна без зова низлетела,
улыбчива и без конца грустна,
задумчива и, как дитя, безгневна,
во всем и непостижна, и ясна,
и каждым мановением напевна.
Где звуки, чтоб Тебя именовать?..
Ты — пальма осужденных, Ты — царевна,
моя сестра, дитя мое и мать!..
Ты создана блаженной и прекрасной,
чтоб вечный свет крылами обнимать.
Всегда незрима и всегда безгласна,
цветок, где луч росы не смел стряхнуть,
Ты снизошла, дыша печалью ясной…
Безгрешна эта девственная грудь,
и непорочны худенькие плечи,
как грудка ласточки, как млечный путь.
Ты внемлешь и не внемлешь скудной речи,
Ты, не нарушив кроткий мир чела,
безгласно руки, бледные, как свечи,
вдруг надо мной, поникшим, подняла,
и возле, словно белых агнцев стадо,
мои толпятся добрые дела.
Вот белизны чистейшая услада
все облекла в серебряный покров,
и сердце чуть трепещет, как лампада;
легко струится покрывало снов,
Твоих огней влекомо колыханьем,
и млечный серп в венце из облаков.
К Твоим стопам приникнул с обожаньем.
Ты дышишь все нежнее и грустней
неиссякаемым благоуханьем.
И все благоухает, скорбь огней,
печаль к Тебе склоняющихся сводов,
восторг к Тебе бегущих ступеней
и тихий ужас дальних переходов…
Вот, трепетом переполняя грудь,
как славословья звездных хороводов,
благоволила Дама разомкнуть
свои уста, исполнена покоя:
«Я — совершенство и единый путь!..
Предайся мне, приложится другое,
как духу, что парит в свободном сне,
тебе подвластно станет все земное,—
ты станешь улыбаться на огне!..
Мои благоухающие слезы
не иссякают вечно, и на мне
благоволенья Matеr Doloros'bи.
Люби, и станет пламя вкруг цвести
под знаменьем Креста и Белой Розы.
Но все другие гибельны пути!..
Покинув Рай, к тебе я низлетела,
чтоб ты дерзал за мною возойти,
бесстрашно свергнув грубый саван тела!
Да будет кровь до капли пролита,
и дух сожжен любовью без предела!..»
Замолкнула… Но даль и высота
поколебались от небесных кличей,
и я не смел пошевелить уста,
но сердце мне сказало: «Беатриче!»
И.
Я жил в аду, где каждый миг
был новая для сердца пытка…
В груди, в устах, в очах моих
следы смертельного напитка.
Там ночью смерти тишина,
а днем и шум, и крик базарный,
луну, лик солнца светозарный
я видел только из окна.
Там каждый шаг и каждый звук,
как будто циркулем, размерен,
и там, душой изныв от мук,
ты к ночи слишком легковерен…
Там свист бичей, потоки слез,
и каждый миг кипит работа…
Я там страдал, терпел… И что-то
в моей груди оборвалось.
Там мне встречалась вереница
известкой запыленных лиц,
и мертвы были эти лица,
и с плачем я склонялся ниц.
Там мне дорогу преграждала
гиганта черная рука…
То красная труба кидала
зловонной гари облака.
Там, словно призраки во сне,
товаров вырастали груды,
и люди всюду, как верблюды,
тащились с ношей на спине.
Там умирают много раз,
и все родятся стариками,
и много слепнет детских глаз
от слез бессонными ночами.
Там пресмыкается Разврат,
там раззолочены вертепы,
там глухи стены, окна слепы,
и в каждом сердце — мертвый ад.
Там в суете под звон монет
забыты древние преданья,
и там безумец и поэт
давно слились в одно названье!..
Свободы песня в безднах ада
насмешкой дьявольской звучит…
Ей вторят страшные снаряды,
и содрогается гранит.
Когда же между жалких мумий,
пылая творческим огнем,
зажжется водопад безумий,
пророка прячут в «Желтый дом…»
Свободе верить я не смел,
во власти черного внушенья
я звал конец и дико пел,
как ветер, песни разрушенья!..
Они глумились надо мной,
меня безумным называли
и мертвой, каменной стеной
мой сад, зеленый сад, сковали…
Была одежда их чиста,
дышала правда в каждом слове,
но знал лишь я, что их уста
вчера моей напились крови…
И я не мог!.. В прохладной мгле
зажглись серебряные очи,
и материнский шепот Ночи
пронесся тихо по земле.
И я побрел… Куда?.. Не знаю!..
вдали угас и свет. и гул…
Я все забыл… Я все прощаю…
Я в беспредельном потонул.
Здесь надо мною месяц белый
меж черных туч, как между скал
недвижно лебедь онемелый
волшебной сказкой задремал.
ИИ.
И то, чего открыть не мог мне пестрый день,
все рассказала Ночь незримыми устами,
и был я трепетен, как молодой олень,
и преклонил главу пред вещими словами…
И тихо меркнул день, и отгорал Закат…
я Смерти чувствовал святое дуновенье,
и я за горизонт вперил с надеждой взгляд,
и я чего-то ждал… и выросло виденье.
ИИИ.
И там, где Закат пламенел предо мной,
блистая, разверзлись Врата,
там Город возникнул, как сон золотой
и весь трепетал, как мечта.
И там, за последнею гранью земли,
как остров в лазури небес,
он новой отчизною вырос вдали
и царством великих чудес.
Он был обведен золотою стеной,
где каждый гигантский зубец
горел ослепительно-яркой игрой,
божественный славил резец.
Над ним золотые неслись облака,
воздушны, прозрачны, легки,
как будто, струясь, золотая река
взметала огней языки.
Вдали за дворцами возникли дворцы
и радуги звонких мостов,
в единый узор сочетались зубцы
и строй лучезарных столпов.
И был тот узор, как узор облаков,
причудлив в дали голубой,—
и самый несбыточный, светлый из снов
возник наяву предо мной.
Всех краше, всех выше был Солнца дворец,
где в женственно-вечной красе,
Жена, облеченная в дивный венец,
сияла, как Роза в росе.
Над Ней, мировые обятья раскрыв,
затмив трепетание звезд,
таинственный Город собой осенив,
сиял ослепительный Крест!..
Там не было гнева, печали и слез,
там не было звона цепей,
там новое, вечное счастье зажглось
в игре золотистых огней!..
Но всюду царила вокруг тишина
в таинственном Городе том;
там веяла Вечность, тиха и страшна,
своим исполинским крылом.
А там в высоте, у двенадцати врат
сплетались двенадцать дорог,
и медное жерло воздев на Закат,
труба содрогнула чертог!..
И трижды раздался громовый раскат…
И ярче горели врата…
И вспыхнуло ярче двенадцати врат
над Розой сиянье Креста!..
И стало мне мертвого Города жаль,
и что-то вставало, грозя,
и в солнечный Город, в безбрежную даль
влекла золотая стезя!..
И старою сказкой и вечно-живой.
которую мир позабыл.
тот Солнечный Город незримой рукой
начертан на воздухе был…
Не все ли пророки о Граде Святом
твердили и ныне твердят,
и будет наш мир пересоздан огнем,
и близок кровавый закат?!.
И вдруг мне открылось, что в Городе том
и сам я когда-то сиял,
горел и дрожал золотистым лучом,
и пылью алмазной сверкал…
И поняло сердце, чем красен Закат,
чем свят догорающий день.
что смерть — к бесконечному счастью возврат,
что счастье земное — лишь тень!..
Душа развернула два быстрых крыла,
стремясь к запредельной мечте,
к вот унеслась золотая стрела
прильнуть к Золотой Красоте…
Как новой луны непорочная нить,
я в бездне скользнул голубой
от крови заката причастья вкусить
и образ приять неземной!..
ИV.
Тогда, облитый весь закатными лучами,
я Город Золотой, молясь, благословлял
и между нищими, больной земли сынами,
святое золото рассыпать умолял…
Но вдруг затмилось все, захлопнулись ворота
с зловещим грохотом, за громом грянул гром.
повсюду мертвый мрак развил свои тенета,
и снова сжала грудь смертельная забота…
Но не забыть душе о Граде Золотом!..