Средь стогн прославленных, где Беатриче Дант,
Увидев: «Incipit, — воскликнул, — vita nova»? **, -
Наг, юноша-пастух, готов на жребий зова,
Стоит с пращой, себя почуявший Гигант.Лев молодой пустынь, где держит твердь Атлант,
Он мерит оком степь и мерит жертву лова…
Таким его извел — из идола чужого —
Сверхчеловечества немой иерофант! Мышц мужеских узлы, рук тяжесть необорных,
И выя по главе, и крепость ног упорных,
Весь скимна-отрока еще нестройный вид, -Всё в нем залог: и глаз мечи, что, медля, метят,
И мудрость ждущих уст — они судьбам ответят! -
Лунная мгла мне мила,
Не серебро и не белые платы:
Сладко глядеть в зеркала
Смутной Гекаты.Видеть весь дол я могу
В пепельном зареве томной лампады.
Мнится: на каждом лугу —
В кладезях клады… Лунную тусклость люблю:
В ней невозможное стало возможным.
Очерки все уловлю
В свете тревожном, —Но не узнаю вещей,
Средь гор глухих я встретил пастуха,
Трубившего в альпийский длинный рог.
Приятно песнь его лилась; но, зычный,
Был лишь орудьем рог, дабы в горах
Пленительное эхо пробуждать.
И всякий раз, когда пережидал
Его пастух, извлекши мало звуков,
Оно носилось меж теснин таким
Неизреченно-сладостным созвучьем,
Что мнилося: незримый духов хор,
Божественная доброта
Нам светит в доле и недоле,
И тень вселенского креста
На золотом простерта поле.
Когда ж затмится сирый дол
Голгофским сумраком — сквозь слезы
Взгляни: животворящий ствол
Какие обымают розы! Кто, мирных пристаней беглец,
В широких океанах плавал,
Тот знал, отчаянный пловец,
Мытарствами теней перегражденный Нил
И неба синее горнило —
Сон зодчего гробниц, что рано дух пленил, —
Как память, сердце схоронило.Но бледным призраком из ночи гробовой
Встает, что было встарь так ярко:
Под вялым парусом, влекома бечевой,
Плывет, поскрипывая, барка.И первый из семи, в упряжке бурлака,
Еще не выступил невольник, —
А в синеве желтел, над явором мыска,
Ее воздушный треугольник.Вот, он загородил зыбей лазурный блеск;
Неутомный голод темный,
Горе, сердцу как избыть?
Сквозь ресницы ели дремной
Светит ласковая нить.
Сердце, где твой сон безбрежий?
Сердце, где тоска неволь?
Над озерной зыбью свежей
Дышит утренняя смоль.
Моим новосельем
Раздвинулся горный, над влагой лазурной, туман;
И к праздничным кельям
Склонился, разнежен смарагдным весельем, платан.И темных смоковниц
Обильное лоно зачатьями Вакх утомил;
И ладан любовниц
Певца Соломона — роз алых — мой сад задымил.И сладостных лилий
Пречистые чаши белеют у тесных оград;
Сок новых вигилий,
Хмель вечери нашей сулит на холме виноград.Гряди ж издалече,
Диотиме
Дохну ль в зазывную свирель,
Где полонен мой чарый хмель,
Как ты, моя змея,
Затворница моих ночей,
Во мгле затеплив двух очей,
Двух зрящих острия,
Виясь, ползешь ко мне на грудь ―
Как бледная рука, приемля рок мечей,
И жребий жертвенный, и вышней воли цепи,
Чертит: «Се аз раба», — и горних велелепий
Не зрит Венчанная, склонив печаль очей, -Так ты живописал бессмертных боль лучей,
И долу взор стремил, и средь безводной степи
Пленяли сени чар и призрачный ручей
Твой дух мятущийся, о Сандро Филипепи! И Смерть ты лобызал, и рвал цветущий Тлен!
С улыбкой страстною Весна сходила в долы:
Желаний вечность — взор, уста — истомный плен… Но снились явственней забвенные глаголы,
Оливы горние, и Свет, в ночи явлен,
Покорный день сходил из облаков усталых,
И, как сомкнутые покорные уста,
Была беззвучна даль, и никла немота
Зеленохвостых чащ и немощь листв увялых, И кроткою лилась истомой теплота
На нищий блеск дубов, на купы пиний малых;
И влажная земля, под тленьем кущ опалых,
Была, как Смерть и Сев, смиренна и свята… Таким явился мне, — о мертвая Равенна! -
Твой лес прославленный, — ты, в лепоте святынь,
Под златом мозаик хранительных забвенна! И был таков твой сон и скорбь твоих пустынь,
Где веет кротко Смерть, под миром Крыл лелея
Вл. Н. ИвановскомуНе Ding-an-sich* и не Явленье, вы,
О царство третье, легкие Аспекты,
Вы, лилии моей невинной секты,
Не догматы учительной Совы, Но лишь зениц воззревших интеллекты,
Вы, духи глаз (сказал бы Дант), — увы,
Не теоремы темной головы,
Blague** или блажь, аффекты иль дефектыМышления, и «примысл» или миф,
О спектры душ! — всё ж, сверстник мой старинный,
Вас не отверг познанья критик чинныйВ те дни, когда плясал в Париже Скиф
И прорицал, мятежным Вакхом болен,
Ты запер меня в подземельный склеп,
И в окно предлагаешь вино и хлеб,
И смеешься в оконце: «Будь пьян и сыт!
Ты мной обласкан и не забыт».
И шепчешь в оконце: «Вот, ты видел меня:
Будь же весел и пой до заката дня!
Я приду на закате, чтоб всю ночь ты пел:
Мне люб твой голос — и твой удел…»
La faillite de la scienсеВл. Н. ИвановскомуБеспечный ученик скептического Юма!
Питали злобой Гоббс и подозреньем Кант
Твой непоседный ум: но в школе всех Ведант
Твоя душа, поэт, не сделалась угрюма.Боюся: цеховой не станешь ты педант.
Что перелетная взлюбила ныне дума?
Уже наставник твой — не Юм — «суровый Дант»!
Ты с корабля наук бежишь, как мышь из трюма.В ковчеге ль Ноевом всех факультетов течь
Открылась, и в нее живая хлещет влага?
Скажи, агностик мой, предтеча всех предтеч: Куда ученая потянется ватага?
Ужели на Парнас?.. Затем что знанья — нет!
Довольно жил я — в меру ли
жизни, в меру ли славы.
К. Ю. ЦезарьТы сердцу близко, Солнце вечернее,
Не славой нимба, краше полуденной,
Но тем, что коней огнегривых
К Ночи стремишь в неудержном беге.«Помедли», — молит тучка багряная,
«Помедли», — долы молят червленые,
Мир, отягчен лучистым златом,
Боготворит твой покой победный.И горы рдеют, как алтари твои;
И рдеет море влажными розами,
Будь жаворонок нив и пажитей — Вергилий,
Иль альбатрос Бодлер, иль соловей Верлен
Твоей ловитвою, — всё в чужеземный плен
Не заманить тебе птиц вольных без усилий,
Мой милый птицелов, — и, верно, без насилий
Не обойдешься ты, поэт, и без измен,
Хотя б ты другом был всех девяти камен,
И зла ботаником, и пастырем идиллий.
Замер синий сад в испуге…
Брызнув в небо, змеи-дуги
Огневые колесят,
Миг — и сумрак оросят:
Полночь пламенные плуги
Нивой звездной всколосят…
Саламандры ль чары деют?
Сени ль искристые рдеют?
В сенях райских гроздья зреют!..
Не Жар-птицы ль перья реют,
Gratiae plenаМария, Дева-Мать! Ты любишь этих гор
Пещеры, и ключи, и пастбища над бором,
И дани роз Твоих от пастырей, чьим взорам
Являешься, надев их бедных дев убор.Пречистая, внемли! Не с ангельским собором,
Клубящим по небу Твой звездный омофор,
Когда за всенощной Тебя величит хор, —
Владычицей Земли предстань родным просторам! Полей, исхоженных Христом, в годину кар
Стена незримая, Ты, в пламени пожаров
Неопалимая, гнала толпы татар.К струям святых озер, с крутых лесистых яров
Сойди, влача лазурь, — коль нежной тайны дар
Снова в небе тихий серп Колдуньи
Чертит «Здравствуй», — выкованный уже
Звонкого серпа, что режет злато.
На небе сребро — на ниве злато.
Уняло безвременье и стужи,
Нам царя вернуло Новолунье.
Долгий день ласкало Землю Солнце;
В озеро вечернее реками
Вылило расплавленное злато.
В поле гостьей запоздалой,
Как Церера, в ризе алой,
Ты сбираешь васильки;
С их душою одичалой
Говоришь душой усталой,
Вяжешь детские венки.Вязью темно-голубою
С поздней, огненной судьбою
Золотые вяжешь дни,
И над бездной роковою
Этой жертвой полевою
День пурпур царственный дает вершине снежной
На миг: да возвестит божественный восход!
На миг сзывает он из синевы безбрежной
Златистых облаков вечерний хоровод.На миг растит зима цветок снежинки нежной,
И зиждет радуга кристально-яркий свод,
И метеор браздит полнощный небосвод,
И молний пламенник взгорается, мятежный… И ты, поэт, на миг земле печальной дан!
Но миру дольнему тобою мир явленный
Мы зрели, вечностью мгновенной осиян, —О, Пушкин! Чистый ключ, огнем запечатленный
Мечей, ревнующих к сынам юдольных стран! —
Млея в сумеречной лени, бледный день
Миру томный свет оставил, отнял тень.И зачем-то загорались огоньки,
И текли куда-то искорки реки.И текли навстречу люди мне, текли…
Я вблизи тебя искал, ловил вдали.Вспоминал: ты в околдованном саду…
Но твой облик был со мной, в моем бреду.Но твой голос мне звенел — манил, звеня…
Люди встречные глядели на меня.И не знал я: потерял иль раздарил?
Словно клад свой в мире светлом растворил, Растворил свою жемчужину любви…
На меня посмейтесь, дальние мои! Нищ и светел, прохожу я и пою, -
Отдаю вам светлость щедрую мою.
Здесь тихая душа затаена в дубравах
И зыблет колыбель растительного сна,
Льнет лаской золота к волне зеленой льна
И ленью смольною в медвяных льется травах.И в грустную лазурь глядит, осветлена,
И медлит день тонуть в сияющих расплавах,
И медлит ворожить на дремлющих купавах
Над отуманенной зеркальностью луна.Здесь дышится легко, и чается спокойно,
И ясно грезится; и всё, что в быстрине
Мятущейся мечты нестрого и нестройно.Трезвится, умирясь в душевной глубине,
И, как молчальник-лес под лиственною схимой,
«Тайный! — звала моя сила. — Откликнись, если
ты сущий!»
Некто: «Откликнись, коль ты — сущий!» —
ответствовал мне.
И повторил мне: «Ты — сущий!..» И звал я,
радостный: «Вот я!»
Радостный, кто-то воззвал: «Вот я!» — и смолкнул.
Я ждал.
Гнев мой вскричал: «Тебя нет!» — «Тебя нет!» —
Как изваянная, висит во сне
С плодами ветвь в саду моем — так низко…
Деревья спят — и грезят? — при луне,
И таинство их жизни — близко, близко… Пускай недостижимо нам оно —
Его язык немотный всё ж понятен:
Им нашей красотой сказать дано,
Что мы — одно, в кругу лучей и пятен.И всякой жизни творческая дрожь
В прекрасном обличается обличье;
И мило нам раздельного различье
Общеньем красоты. Ее примножь! —И будет мир, как этот сад застылый,
Влачась в лазури, облака
Истомой влаги тяжелеют.
Березы никлые белеют,
И низом стелется река.
И Город-марево, далече
Дугой зеркальной обойден, —
Как солнца зарных ста знамен —
Ста жарких глав затеплил свечи.