В стране, где светлыми лучами
Живее блещут небеса,
Есть между морем и горами
Земли цветущей полоса.
Я там бродил, и дум порывы
Невольно к вам я устремлял,
Когда под лавры и оливы
Главу мятежную склонял.
Там часто я, в разгуле диком,
В свободных, царственных мечтах,
Вас призывал безумным кликом, —
И эхо вторило в горах.
О вас я думал там, где влага
Фонтанов сладостных шумит,
Там, где гиганта Чатырдага
Глава над тучами парит,
Там, где по яхонту эфира
Гуляют вольные орлы,
Где путь себе хрусталь Салгира
Прошиб из мраморной скалы;
Там, средь природы колоссальной,
На высях гор, на ребрах скал,
Оставил я мой след печальный
И ваше имя начертал,
И после — из долин метались
Мои глаза на высоты,
Где мною врезаны остались
Те драгоценные черты.
Они в лазури утопали,
А я смотрел издалека,
Как солнца там лучи играли
Или свивались облака… Блеснет весна иного года,
И, может быть, в желанный час
Тавриды пышная природа
В свои объятья примет вас.
Привычный к высям и оврагам,
Над бездной дола, в свой черед,
Татарский конь надежным шагом
Вас в область молний вознесет;
И вы найдете те скрижали,
Где, проясняя свой удел
И сердца тайные печали,
Я имя ваше впечатлел.
Быть может, это начертанье —
Скалам мной вверенный залог —
Пробудит в вас воспоминанье
О том, кто вас забыть не мог! Но я страшусь: тех высей темя
Обвалом в бездну упадет,
Или завистливое время
Черты заветные сотрет,
Иль, кроя мраком свет лазури
И раздирая облака,
Изгладит их ревнивой бури
Неотразимая рука…
И не избегну я забвенья,
И, скрыта в прахе разрушенья,
Бесценной надписи лишась,
Порой под вашими стопами
Мелькнет не узнанная вами
Могила дум моих об вас!
В стране, где ясными лучами
Живее плещут небеса,
Есть между морем и горами
Земли роскошной полоса.
Я там бродил, и дум порывы
Невольно к вам я устремлял,
Когда под лавры и оливы
Главу тревожную склонял.
Там, часто я в разгуле диком,
Широко плавая в мечтах,
Вас призывал безумным криком, —
И эхо вторило в горах.
О вас я думах там, где влага
Фонтанов сладостных шумит,
Там, где гиганта — Чатырдага
Глава над тучами парит,
Там, где по яхонту эфира
Гуляют вольные орлы,
Где путь себе хрусталь Салгира
Прошиб из мраморной скалы; —
Там, средь природы колоссальной,
На высях гор, на рёбрах скал,
Оставил я свой след печальной
И ваше имя начертал;
И после — из долин метались
Мои глаза на высоты,
Где мною врезаны остались
Те драгоценные черты:
Они в лазури утопали,
А я смотрел издалека,
Как солнца там лучи играли
Или свивались облака. Блеснёт весна иного года,
И может быть в счастливый час
Тавриды смелая природа
В свои объятья примет вас.
Привычный к высям и оврагам,
Над дольней бездной, в свой черёд,
Татарский конь надёжным шагом
Вас в область молний вознесёт —
И вы найдёте те скрижали,
Где, проясняя свой удел
И сердца тайные печали,
Я ваше имя впечатлел.
Быть может, это начертанье —
Скалам мной вверенный залог —
Пробудит в вас воспоминанье
О том, кто вас забыть не мог… Но я боюсь: тех высей темя
Обвалом в бездну упадёт,
Или завистливое время
Черты заветные сотрёт,
Иль, кроя мраком свет лазури
И раздирая облака,
Изгладит их ревнивой бури
Неотразимая рука, —
И не избегну я забвенья,
И, скрыта в прахе разрушенья,
Заветной надписи лишась,
Порой под вашими стопами
Мелькнёт не узнанная вами
Могила дум моих об вас.
Пока я разумом страстей не ограничил,
Несчастную любовь изведал я не раз;
Но кто ж, красавицы, из вас.
Меня, отвергнув, возвеличил?
Она — единая! — Я душу ей открыл:
Любовь мечтателя для ней была не новость;
Но как её отказ поэту сладок был!
какую, лестную суровость
Мне милый лик изобразил!
‘Сносней один удар, чем долгое томленье, —
Она сказала мне, — оставь меня, уйди!
Я не хочу напрасно длить волненье
В твоей пылающей груди.
Я не хочу, чтоб в чаяньи тревожном
Под тяжестию мной наложенных оков
В толпе ненужных мне рабов
Стоял ты пленником ничтожным.
Другие — пусть! — довольно, коль порой.
Когда мне не на чем остановить вниманье,
Я им, как нищими подаянье,
Улыбку, взгляд кидаю мой —
Из милости, из состраданья.
Тебе ль равняться с их судьбой?
Рождённому для дум им жизни не безплодной,
Тебе ли принимать богатою душой
Убогие дары от женщины холодной?
Я не хочу обманом искушать
Поэта жар и стих покорной
И полунежностью притворной
Тебе коварно вдохновлять,
Внушать страдальцу песнопенья
И звукам, вырванным из сердца глубины,
Рассеянно внимать с улыбкой одобренья
И спрашивать: кому они посвящены?
Заветных для мня ты струн не потревожишь —
Нет! Для меня — к чему таить? —
Необходим ты быть не можешь,
А лишний — ты не должен быть! ‘
И я внимал словам ласкательно суровым;
Ловила их душа пленённая моя;
Я им внимал — и с каждым словом
Я крепнул думою и мужественнел я;
И после видел я прозревшими очами,
Как головы других покорности в залог,
У ног красавицы простёртыми кудрями
Сметали пыль с прелестных ног.
Пустой надеждою питался каждый данник,
А я стоял вдали — отвергнутый избранник.
Днем небо так ярко: смотрел бы, да больно;
Поднимешь лишь к солнцу взор грешных очей —
Слезятся и слепнут глаза, и невольно
Склоняешь зеницы на землю скорей
К окрашенным легким рассеянным светом
И дольнею тенью облитым предметам.
Вещественность жизни пред нами тогда
Вполне выступает — ее череда!
Кипят прозаических дел обороты;
Тут счеты, расчеты, заботы, работы; От ясного неба наш взор отвращен,
И день наш труду и земле посвящен.
Когда же корона дневного убранства
С чела утомленного неба снята,
И ночь наступает, и чаша пространства
Лишь матовым светом луны налита, —
Тогда, бледно-палевой дымкой одеты,
Нам в мягких оттенках земные предметы
Рисуются легче; нам глаз не губя,
Луна позволяет смотреть на себя,
И небо, сронив огневые уборы,
Для взоров доступно, — и мечутся взоры
И плавают в неге меж светом и мглой,
Меж дремлющим небом и сонной землей;
И небо и землю кругом облетая,
Сопутствует взорам мечта золотая —
Фантазии легкой крылатая дочь:
Ей пища — прозрачная лунная ночь.
Порою же ночи безлунная бездна
Над миром простерта и густо темна.
Вдруг на небо взглянешь: оно многозвездно,
А взоры преклонишь: оно многозвездно,
Дол тонет во мраке: — невольно вниманье
Стремится туда лишь, откуда сиянье
Исходит, туда — в лучезарную даль…
С землей я расстался — и, право, не жаль:
Мой мир, став пятном в звездно — пламенной раме,
Блестящими мне заменился мирами;
Со мною глаз на глаз вселенная здесь,
И, мнится, с землею тут в небе я весь,
Я сам себе вижусь лишь черною тенью,
Стал мыслью единой, — и жадному зренью
Насквозь отверзается этот чертог,
Где в огненных буквах начертано: бог.
К М-руЕще на быстролетный пир,
О друг, мы сведены судьбою.
Товарищ, где наш детский мир,
Где так сроднился я с тобою?
Взгляну на стройный замок тот,
Где бурной жаждой эполета,
В златые отрочества лета,
Кипел незрелый наш народ, —
И целый рой воспоминаний,
То грустно — сладкий, то смешных,
Пробудится в единый миг
В душе, исполненной терзаний.
Там, светских чуждые цепей,
Мы знали только братства узы,
И наши маленькие музы
Ласкали избранных детей.
От охладительной науки
Бежали мы — в тиши мечтать
И непокорливые звуки
Игре созвучий покорять.
Там в упоительной тревоге
Мы обнимались на пороге
Меж детства запоздалым сном
И первым юности огнем,
И чувством дивным закипали,
И слив в безмолвии сердца,
Еще чего — то от творца,
Как недосозданные, ждали, —
И легкой струйкою в крови
Текло предвкусие любви.
Ударил час: мы полетели
Вдоль разных жизненных путей,
Пучину света обозрели,
И скоро сердцем откипели,
Открыли яд на дне страстей.
Под хладным веяньем порока
Поблекла юная мечта;
Душа, как львица, заперта —
Скорбит в железной клетке рока.
В толпе холодной и сухой
К кому приникнуть головой? Где растопить свинец несчастья?
Где грудь укрыть от непогод?
Везде людского безучастья
Встречаешь неизбежный лед
Повсюду чувство каменеет
И мрет под кознями умов;
В насмешках сирая немеет
И мерзнет дружба; а любовь —
В любви ль найдешь еще отраду?
Оставь напрасные мечты!
Любовь — лишь только капля яду
На остром жале красоты. Товарищ, где же утешенье? .
Чу! гром прошел по высотам.
Дай руку! благо провиденье:
Страданье здесь, блаженство — там!
Благодарю тебя: меня ты отрывала
От пошлости земной, и, отряхая прах,
С тобой моя душа все в мире забывала
И сладко мучилась в таинственны трудах.
Сначала озарять пир юности кипучей
Влетала ты ко мне в златые дни забав.
Гремя литаврами и бубнами созвучий,
Покровы распахнув и дико разметав
Густые волосы по обнаженной груди.
Тебя так видели и осуждали люди
Нескромность буйную. Порою твой убор
Был слишком прихотлив и оскорблял их взор.
Сказали: он блестящ не в меру, он изыскан,
И амброй чересчур и мускусом напрыскан,
И ты казалась им кокеткою пустой,
Продажной прелестью, бездушной красотой.
Мир строг: он осудил твою младую шалость,
Твой бешенный порыв; твоих проступков малость
Он в преступление тяжелое вменил;
Ты скрылась от него, и он тебя забыл.
Но в тишине, в глуши меня ты не забыла,
И в зрелом возрасте мой угол посетила:
Благодарю тебя! — Уже не молода
Ты мне являешься, не так, как в те года,
Одета запросто, застегнута на шею,
Без колец, без серег, но с прежнею своею
Улыбкой, лаской ты сидишь со мной в тиши,
И сладко видеть мне, что ты не без души,
Что мир тебя считал прелестницей минутной
Несправедливо… нет! В разгульности беспутной
Не промотала ты святых даров творца;
Ты не румянила и в юности лица,
Ты от природы так красна была, — и цельный
Кудрявый локон был твой локон неподдельный,
И не носила ты пришпиленной косы,
Скрученной напрокат и взятой на часы.
О нет, ты не была кокеткою презренной,
И, может быть, ко мне в приязни неизменной,
Переживя меня, старушкой доброй ты
Положишь мне на гроб последние цветы.
Прости! — Как много в этом звуке
Глубоких тайн заключено!
Святое слово! — В миг разлуки
Граничит с вечностью оно.
Разлука… Где ее начало?
В немом пространстве без конца
Едва «да будет» прозвучало
Из уст божественных творца,
Мгновенно бездна закипела,
Мгновенно творческий глагол
Черту великого раздела
В хаосе дремлющем провел.
Сей глас расторгнул сочетанья,
Стихии рознял, ополчил,
И в самый первый миг созданья
С землею небо разлучил,
И мраку бездны довременной
Велел от света отойти, -
И всюду в первый день вселенной
Промчалось грустное «прости».
С тех пор доныне эти звуки
Идут, летят из века в век,
И, брошенный в юдоль разлуки,
Повит страданьем человек.С тех пор как часто небо ночи
Стремит в таинственной дали
Свои мерцающие очи
На лоно сумрачной земли
И, к ней объятья простирая,
В свой светлый край ее манит!
Напрасно, — узница родная
В оковах тяжести скорбит.
Заря с востока кинет розы —
Росой увлажатся поля;
О, это слезы, скорби слезы, -
В слезах купается земля.
Давно в века уходят годы
И в вечность катятся века,
Все так же льется слез природы
Неистощимая река! Прости! Прости! — Сей звук унылый
Дано нам вторить каждый час
И, наконец — в дверях могилы, -
Его издать в последний раз;
И здесь, впервые полон света,
Исходит он, как новый луч,
Как над челом разбитых туч
Младая радуга завета,
И смерть спешит его умчать,
И этот звук с одра кончины,
Здесь излетев до половины,
Уходит в небо дозвучать, -
И, повторен эдемским клиром
И принят в небе с торжеством,
Святой глагол разлуки с миром —
Глагол свиданья с божеством!
И он угас. Он блеском парадокса
Нас поражал, страдая и шутя, —
И кто порой невольно не увлекся
Его статьей, как лакомством дитя? Не дети ль мы!.. Оправив прибауткой
Живую речь, с игрушкой и с лозой,
Он действовал порой научной шуткой,
Порою — в смех завернутой слезой, И средь трудов болезненных и шуток,
В которых жизнь писателя текла,
Смерть, уловив удобный промежуток,
Свой парадокс над ним произнесла. К числу потерь еще одну причисли,
Убогий свет! Ликуй, земная тьма!
Еще ушел один служитель мысли,
Друг знания, с светильником ума. Ушел, умолк — навек, без оговорок.
Прочтем слова последних тех ‘Листков’.
Что он писал!.. Ведь для живущих дорог
И свят завет передмогильных слов. Он там сказал: ‘Всё приводите в ясность!
Не бойтесь! Все иди на общий суд!
Нас оградит общественная гласность
От тайных язв и ядовитых смут’. Он осуждал тот взгляд тупой и узкой,
Что видит зло в лучах правдивых дум;
Невежеству и мудрости французской
Он воспрещал давить наш русский ум. Он уяснял голов тех закоснелость,
Которым сплошь — под навык старых лет —
Родной наш ум является как смелость,
Как дерзкий крик, идущий под запрет. Он говорил: ‘Друзья! Не заглушайте
Благих семян! Не тьмите нам зарю,
И нам читать и мыслить не мешайте
На пользу всем, в служение царю! ’ Живущий брат! Пошли же на прощанье
Отшедшему, что между нами смолк,
Привет любви, и помни: завещанье
Умершего есть для живущих долг. Не преграждай благих стремлений века
И светлых искр мышленья не туши!
Дай нам понять значенье человека!
Дай видеть нам бессмертие души!
В дни, когда в груди моей чувство развивалося
Так свежо и молодо
И мечтой согретое сердце не сжималося
От земного холода, —
В сумраке безвестности за Невой широкою,
Небом сокровенная,
Как она несла свою тихо и торжественно
Грудь полуразвитую!
Как глубоко принял я взор ее божественной
В душу ей открытую!
На младом челе ее — над очей алмазами
Дивно отражалося,
Как ее мысль тихая, зрея в светлом разуме
Искрой разгоралася,
А потом из уст ее, словом оперенная,
Голубем пленительным
Вылетала чистая, в краски облеченная,
С шумом упоительным.
Если ж дева взорами иль улыбкой дружнею
Юношу лелеяла —
Негою полуденной, теплотою южною
От прелестной веяло. Помните ль, друзья мои? там ее видали мы
Вечно безмятежную,
С радостями темными, с ясными печалями
И с улыбкой нежною.
С ней влеклись мечтатели в области надзвездные
Помыслами скрытными;
Чудная влекла к себе и сердца железные
Персями магнитными. Время промчалося: скрылся ангел сладостной!
Все исчезло с младостью —
Все, что только смертные на земле безрадостной
Называют радостью…
Перед девой новою сердца беспокойного
Тлело чувство новое;
Но уж было чувство то — после лета знойного
Солнце сентябревое.
Предаю забвению новую прелестницу,
В грудь опустошенную
Заключив лишь первую счастья провозвестницу
Деву незабвенную. Всюду в жизни суетной — в бурях испытания
Бедность обнаружена;
Но, друзья, не беден я: в терниях страдания
Светится жемчужина —
И по граням памяти ходит перекатная,
Блещет многоценная:
Это перл души моей — дева невозвратная,
Дева незабвенная!
Звучат часов медлительных удары,
И новый год уже полувозник;
Он близится; и ты уходишь, старый!
Ступай, иди, мучительный старик.
На пир зовут: я не пойду на пир.
Шуми, толпа, в рассеяньи тревожном;
Ничтожествуй, волнообразный мир,
И, суетный кружись при блеске ложном
Мильонов свеч и лучезарных ламп,
Когда, следя мгновений бесконечность,
Мой верный стих, мой пяти стопный ямб
Минувший год проталкивает в вечность. Скорей, скорей! — настал последний час —
И к выходу ему открыты двери.
Иди, злой год. Ты много взял у нас,
Ты нас обрёк на тяжкие потери…
Умолк, угас наш выспренний певец.
И музами и славою избранной;
Его уж нет — торжественный венец
Упал на гроб с главы его венчанной. Угас и он, кто сыпал нам цветы
Блестящего, роскошного рассказа
И Терека и браного Кавказа
Передавал заветные черты.
Ещё певца маститого не стало,
Ещё почил возлюбленный поэт,
Чьё пенье нам с первоначальных лет
Игривое и сладкое звучало…
Умолк металл осиротелых лир.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Суровый год! Твой кончен ход унылый;
Последний твой уже исходит час;
Скажи, ужель поэта в мир могилы
Могучего переселив от нас,
Земле взамен ты не дал поселенца,
Руками муз повитого? Ужель
Ни одного ты чудного младенца
Не положил в земную колыбель? Да и взойдёт он! Таинственных велений
Могуществом, быть может, уж влеком,
В сей миг с грудным родимой молоком
Он пьёт струи грядущих вдохновений,
И некогда зиждительным огнём
Наш сонный мир он потрясёт и двигнет,
И песнь его у гроба нас настигнет,
И весело в могилу мы сойдём…
Давно сроднив с судьбой моей печальной
Поэзии заносчивую блажь,
Всегда был рад свой стих многострадальной
Вам посвящать усердный чтитель ваш.
И признаюсь: я был не бескорыстен; —
Тут был расчет: я этим украшал
Непышный склад мной выраженных истин,
И, славя вас, себя я возвышал.
Что та, кого я славил, не уронит
Моей мечты, — я в том был убежден,
И как поэт всегда был вами понят
И тем всегда с избытком награждён. Да! И на ту, кому самолюбиво
Часть лучших дум моих посвящена,
Всегда могу я указать нелживо
и с гордостью воскликнуть: вот она! Достоинство умел я без ошибки
В вас ценить, — к кому ж — сказать ли? — да!
Умел ценить и прелесть той улыбки,
Что с ваших уст слетала иногда. И голосу сознания послушен,
Я чту в себе сан вашего певца.
Скажу при всех: я к вам неравнодушен
И был, и есмь, и буду до конца. Не льщу себе: могу ли тут не видеть,
Что я стою со всеми наравне?
Вас любят все. Холодностью обидеть
Вас можно ли?.. Но нет… хотелось мне Не то сказать… С вниманьем постоянным
Вам преданный и ныне так, как встарь,
Проникнут я вам чувством безымянным,
И потому не вставленный в словарь. О нём молчать я мог бы… но к чему же
То чувство мне, как плод запретный, крыть,
Когда при всех, и при ревнивом муже,
О нём могу я смело говорить? Оно не так бессмысленно, как служба
Поклонников, ласкателей, рабов;
Оно не так бестрепетно, как дружба;
Оно не так опасно, как любовь. Оно милей и братского сближенья
И уз родства, заложенных в крови;
Оно теплей, нежнее уваженья
И — может быть — возвышенней любви.
Темна и громадна, грозна и могуча
Пол небу несется тяжелая туча.
Порывистый ветер ей кудри клубит,
Врывается в грудь ей и, полный усилья,
Приняв ее тяжесть на смелые крылья,
Ее по пространству воздушному мчит.
Ничто не смущает разгульного хода;
Кругом беспредельный простор и свобода;
Вселенная вся с высоты ей видна;
Пред нею открыты лазурные бездны,
Сады херувимов и таинства звездны —
И что же? — Взгляните на тучу: черна,
Сурова, угрюма, — с нахмуренным ликом,
На мир она смотрит в молчании диком,
И грустно, и душно ей в небе родном,
И вид ее гневный исполнен угрозы;
В свинцовых глазах ее сомкнуты слезы;
Меж ребрами пламя, под мышцами гром.
Скитальца — поэта удел ей назначен:
Высок ее путь, и свободен, и мрачен;
До срочной минуты все стихло кругом,
Но вдруг — встрепенулись дозревшие силы:
Браздами просекли огнистые жилы,
И в крупных аккордах рассыпался гром.
И после уснувшей, утихнувшей бури
Живее сияние бездонной лазури,
Свежее дубравы зеленая сень,
Душистей дыханье и роз и ясминов; —
И радугу пышно с плеча перекинув,
Нагнулся на запад ликующий день.
А туча, изринув и громы и пламя,
Уходит в лоскутьях, как ветхое знамя,
Как эти святые хоругви войны,
Измятые в схватке последнего боя,
Как честное рубище мужа — героя —
Изгнанника светлой родной стороны.
И вот, остальные разрешаясь ударом,
Подъемлется туча редеющим паром,
Прозрачна, чуть зрима для слабых очей,
И к небу прильнув золотистым туманом,
Она исчезает в отливе багряном
При матовом свете закатных лучей.
Да! Вот они — знакомые места!
Я узнаю: вот улица кривая!
Вот — вся в горбах, в ущербах мостовая!
И вот она — разбитая плита
Близ ветхого, погнувшегося дома.
О! как она душе моей знакома
И как ее мне памятен излом!
Всё наизусть я вытвердил, как школьник:
Уступ, провал, и этот треугольник,
Здесь выбитый, с зазубренным углом,
И эту щель с ее глубоким мраком,
Идущую порывистым зигзагом,
Как будто бы когда-нибудь прошла
Здесь молнии сердитая стрела.
О, если б всё так сохранялось в мире,
Как эта щель! Прошли десятки лет.
Теперь она немного стала шире,
И более в ней перемены нет.
По-прежнему, чернея и зевая,
Она глядит, как летопись живая
С изображеньем верным одного
Старинного паденья моего.
Когда-то здесь так повредил я ногу,
Что и теперь хромаю понемногу,
А тут жила… предмет любви моей.
Я шел туда, я торопился к ней,
Шел бойкими и крупными шагами,
И, чувствуя мой неземной удел,
Я на небо так пристально глядел,
Что ничего не видел под ногами
И — бух в провал! — И как страдал потом!
Страдал… Так что ж? Со всем чистосердечьем
Я вам скажу: хоть и остался хром,
Я и теперь горжусь моим увечьем.
Больной, я был могилы на краю,
Передо мной стоял духовный пастырь,
На рану воспаленную мою
Телесный врач накладывал мне пластырь,
И тут… Могу ль я этот миг забыть?
Она пришла больного навестить!
И я узрел небесное виденье,
Благословил стократ мое паденье,
И для меня осталась ты свята,
Заветная разбитая плита!
Хоть щель твоя теперь немного шире,
Но если б всё так сохранялось в мире!
Лампадным огнем своим жизнь возбуждая,
Сгоняя с земли всеобъемлющий мрак,
Пошла было по свету мысль молодая — Глядь! — сверху нависнул уж старый кулак.
Кулак, соблюдая свой грозный обычай,
‘Куда ты, — кричит, — не со мной ли в борьбу?
Ты знаешь, я этой страны городничий?
Негодная, прочь! А не то — пришибу,
Я сильный крушитель, всех дел я вершитель,
Зачем ты с огнем? Отвечай! Сокрушу!
Идешь поджигать?.. Но — всемирный тушитель —
Я с этим огнем и тебя потушу’.
— ‘Помилуй! — ответствует мысль молодая. —
К чему мне поджогами смертных мутить?
Где правишь ты делом, в потемках блуждая, —
Я только хотела тебе посветить.
Подумай — могу ль я бороться с тобою?
Ты плотно так свернут, а я, между тем
Как ты сотворен к зуболомному бою,
Воздушна, эфирна, бесплотна совсем.
С живым огоньком обтекаю я землю,
И мною нередко утешен бедняк.
Порой — виновата — я падших подъемлю,
Которых не ты ль опрокинул, кулак?
Порою сама я теряю дорогу
И в дичь углубляюсь на тысячи верст,
Но мне к отысканью пути на подмогу
Не выправлен твой указательный перст.
Одетая в слово, в приличные звуки,
Я — мирное чадо искусства, науки,
Я — признак единственный лучших людей,
Я — божьего храма святая молитва.
Одна мне на свете дозволена битва
Со встречными мыслями в царстве идей.
И что же? — Где в стычке кулак с кулаками,
Там кровь человечья струится реками,
Где ж мысль за священную к правде любовь
Разумно с противницей-мыслию бьется, —
Из ран наносимых там истина льется —
Один из чистейших небесных даров.
Какое явленье? Не рушится ль мир?
Взорвалась земля, расседается камень;
Из области мрака на гибельный пир
Взвивается люто синеющий пламень,
И стелется клубом удушливый пар,
Колеблются зданья, и рыщет пожар. Не рушится мир, но Мессина дрожит:
Под ней свирепеют подземные силы.
Владения жизни природа громит,
Стремяся расширить владенья могилы.
Смотрите, как лавы струи потекли
Из челюстей ярых дрожащей земли! Там люди, исторгшись из шатких оград,
От ужаса, в общем смятеньи немеют;
Там матери, в блеске горящих громад
С безумной улыбкою нежно лелеют
Беспечных младенцев у персей своих
Потеряны мысли, но сердце при них! Взгляните: одна, как без жизни — бледна,
Едва оживает в объятьях супруга;
Вот дико очами блуждает она…
Узрела — и двинулась с воплем испуга:
Малютка родимый — души ее часть —
Стоит на балконе, готовом упасть; Стоит, и на бурные волны людей,
На лаву и пламя с улыбкой взирает
И к жалам неистовых огненных змей
Призывно ручонки свои простирает,
Как счастлив прекрасным неведеньем он!
Как счастлив! — Мгновенье — и рухнет балкон. Нет, он не погибнет: жива его мать.
Напрасно супруг всею силой объятий
Стремится порыв его сердца унять!
Бесплодно усилье мольбы и заклятий!
Смотрите — толпа, как стрелой, пронзена:
Тут матерней грудью рванулась жена! Она уж на лестнице — дымная мгла
Ее окружает; вдруг сыплется камень…
Уж вот на балконе… вот сына взяла —
Ее пощадили дождь камней и пламень!
Спасение близко… Но падает дом —
И дым заклубился могильным столбом.
От грусти-злодейки, от черного горя
В волненье бежал я до Черного моря
И воздух в пути рассекал как стрела,
Злодейка догнать беглеца не могла.
Домчался я, стали у берега кони,
Зачуяло сердце опасность погони…
Вот, кажется, близко, настигнет, найдет
И грудь мою снова змеей перевьет. Где скроюсь я? Нет здесь дубов-великанов,
И тени негусты олив и каштанов.
Где скроюсь, когда после яркого дня
Так ярко луна озаряет меня;
Когда, очарованный ночи картиной,
Бессонный, в тиши, над прибрежной стремниной
Влачу я мечтой упоенную лень
И, малый, бросаю огромную тень?
Где скроюсь? Томленьем полуденным полный,
Уйду ль погрузиться в соленые волны?
Тоска меня сыщет, и в море она
Поднимется мутью с песчаного дна.
Пущусь ли чрез море? — На бреге Тавриды
Она меня встретит, узнает, займет
И больно в глубоких объятьях сожмет. Страшусь… Но доселе ехидны сердечной
Не чувствуя жала, свободный, беспечный,
Смотрю я на южный лазоревый свод,
На лоно широко раскинутых вод
И, в очи небес устремив свои очи,
Пью сладостный воздух серебряной ночи . Зачем тебе гнаться, злодейка, за мной?
Помедли, беглец возвратится домой.
Постой, пред тобою минутный изменник,
Приду к тебе сам я -и снова твой пленник,
В груди моей светлого юга красу
Как новую пищу тебе принесу
И с новою в сердце скопившейся силой
Проснусь для страданья, для песни унылой. А ныне, забывший и песни и грусть,
Стою, беззаботный, на бреге Эвксина,
Смотрю на волнистую грудь исполина
И волн его говор твержу наизусть.
День докучен, днем мне горько.
Вот он гаснет… вот угас….
На закате меркнет зорька.,
Вот и звездочка зажглась. Здравствуй, ясная! Откуда?
И куда? — А я всё тут.
На земле всё так же худо,
Те же терния растут. Над землей подъемлясь круто
К беспредельной вышине,
Что мелькаешь ты, как будто
Всё подмигиваешь мне? Не с блаженством ли граничишь
Ты, приветная звезда?
И меня ты, мнится, кличешь,
Говоришь: ‘Поди сюда! Круг разумных здесь созданий
Полон мира и любви,
Не заводит лютых браней,
Не купается в крови. Здесь не будешь горе мыкать,
Здесь не то, что там у вас.
Полно хмуриться да хныкать!
Выезжай-ка в добрый час! Тут нетряская дорога,
Легкий путь — ни грязь, ни пыль!
Воли много, места много’.
— А далёко ль? Сколько миль? Ох, далёко. Нам знакомы
Версты к Солнцу от Земли,
А с тобой и астрономы
Рассчитаться не могли. Соблазнительным мерцаньем
Не мигай же с вышины, —
Благородным расстояньем
Мы с тобой разделены. Сочетаньем кончить сделку
Трудно, — мы должны вести
Вечно взглядов перестрелку
Между ‘здравствуй’ и ‘прости’. Знаю звездочку другую, —
Я хоть ту достать хочу —
Не небесную — земную, —
Мне и та не по плечу! Так же, может быть, граничит
С райским счастьем та звезда,
Только та меня не кличет,
Не мигнет, — поди сюда! Блещет мягче, ходит ниже —
Вровень, кажется, со мной,
Но существенно не ближе
Я и к звездочке земной. И хоть так же б кончить сделку,
Как с тобой, — с ней век вести
Хоть бы взоров перестрелку
Между ‘здравствуй’ и ‘прости’!
‘Свет да будет! ’ — божья сила
Изрекла — и мрак исчез.
И для всех зажглись светила
В беспредельности небес.
И с тех пор, нас одевая
Дня блестящего в парчу,
Ровно светит вековая
Солнца лампа огневая
Бедняку и богачу,
Ни пред кем тот свет не скрытен,
Всем доступен горний луч — Тем, кто слаб и беззащитен,
И тому, кто так могуч.
А потом, как мгла ночная
Упадет на грешный мир, —
Пусть иной летит на пир,
Где сверкает пыль земная,
Где поддельный блеск велик,
А иной — зажжет лучину,
Осветит тоску-кручину
Иль затеплит свой ночник! Но еще есть свет верховный,
Свет не солнца и планет,
Но чистейший свет духовный,
Свет науки, божий свет,
И без этого сиянья
Тщетно б шел за веком век, —
Светом нравственного знанья
Человек есть ‘Человек’.
Кто не хочет, чтоб доступен
Свет тот был для всех людей,
Тот — недобрый муж, преступен
Он пред совестью своей,
И, с ночным злодеем схожий,
Встав на брата своего,
Он срывает образ божий
Святотатственно с него.
Сам Христос — учитель братства —
Тот, кем наша жизнь крепка,
От духовного богатства
Не отторгнул бедняка.
Не лишил его ученья
И святых своих чудес —
Он, что умер средь мученья
И на третий день воскрес.
Воскресеньем он прославил
Свой всецарственный престол,
Он воскрес, а нам оставил
Слово, грамоту, глагол,
И воскресшего глаголы —
Вечной жизни в нас залог,
Он — глава воскресной школы,
Он — всеграмотности бог!
Будь же грамотность родная
Делом Веры и Любви!
Восклицаем, начиная:
‘Царь небес! Благослови! ’
Когда тебе твой путь твоим указан богом —
Упорно шествуй вдаль и неуклонен будь!
Пусть критик твой твердит в суде своем убогом,
Что это — ложный путь!
Пускай враги твои и нагло и упрямо
За то тебя бранят всем скопищем своим,
Что гордый твой талант, в бореньях стоя прямо,
Не кланяется им;
За то, что не подвел ты ни ума, ни чувства
Под мерку их суда и, обойдя судей,
Молился в стороне пред алтарем искусства
Святилищу идей!
Доволен своего сознанья правосудьем,
Не трогай, не казни их мелкого греха
И не карай детей бичующим орудьем
Железного стиха!
Твое железо — клад. Храни его спокойно!
Пускай они шумят! Молчи, терпи, люби!
И, мелочь обходя, с приличием, достойно
Свой клад употреби!
Металл свой проведи сквозь вечное горнило:
Сквозь пламень истины, добра и красоты —
И сделай из него в честь господу кадило,
Где б жег свой ладан ты.
И с молотом стиха над наковальней звездной
Не преставай ковать, общественный кузнец,
И скуй для доблести венец — хотя железный,
Но всех венцов венец!
Иль пусть то будет — плуг в браздах гражданской нивы,
Иль пусть то будет — ключ, ключ мысли и замок,
Иль пусть то будет — меч, да вздрогнет нечестивый
Ликующий порок!
Дороже золота и всех сокровищ Креза
Суровый сей металл, на дело данный нам,
Не трать же, о поэт, священного железа
На гвозди эпиграмм!
Есть в жизни крупные обидные явленья, —
Противу них восстань, — а детский визг замрет
Под свежей розгою общественного мненья,
Которое растет.
О радость! — Небесной ты гостьей слетела
И мне взволновала уснувшую грудь.
Где ж люди? Придите: я жажду раздела,
Я жажду к вам полной душою прильнуть.
Ты соком из гроздий любви набежала —
О братья! вот нектар: идите на пир!
Мне много, хоть капля в мой кубок упала:
Мне хочется каплей забрызгать весь мир!
Приди ко мне, старец — наперсник могилы!
Минувшего зеркалом став пред тобой,
Я новою жизнью зажгу твои силы,
И ты затрепещешь отрадной мечтой!
Дай руку, друг юный! Пусть милая радость
Проглянет в пылающих братством очах,
И крепко сомкнется со младостью младость
За чашей, в напевах и бурных речах!
Красавица — дева, мой змей черноокой,
Приди: тебе в очи я радость мою,
В уста твои, в перси, глубоко, глубоко,
Мятежным лобзаньем моим перелью! Но ежели горе мне в душу запало —
Прочь, люди! оно нераздельно мое.
Вам брызги не дам я тогда из фиала,
В котором заветное бродит питье!
Как клад, я зарою тяжелое горе
Печального сердца в своих тайниках,
И миру не выдам ни в сумрачном взоре,
Ни в трепетных вздохах, ни в жалких слезах. Нейдите с участьем: вам сердце откажет;
В нем целое море страдания ляжет, —
И скорби волна берегов не найдет!
Пред искренним другом умедлю признаньем:
Мне страшно — он станет меня утешать!
И тайн моих дева не вырвет лобзаньем,
Чтоб после с улыбкой о них лепетать.
Так, чуждые миру, до дня рокового
Я стану беречь мои скорби, — а там
Пошлю все залоги терпенья святого
На сладостный выкуп к эдемским вратам!