Когда сижу один и в комнате темно,
И кто-то за стеной играет долго гаммы, —
Вдруг фонари зажгут, и свет, пройдя в окно,
Начертит на стене оконные две рамы;
И мыслю я тогда, усталый и больной:
«Фонарь, безвестный друг! ты близок! ты со мной!»
А после из-за крыш подымется луна,
И, вспыхнув, облака уйдут как фимиамы,
И светлый луч луны, пройдя стекло окна,
Начертит явственней оконные две рамы;
О, как я оживлен! дрожа, мечтаю я:
«Луна, заветный друг! ты близко! ты — моя!»
22 ноября 1898
Эй, рабочие мира! ложь — все то сладкопенье!
Держите к ружьям примкнуты штыки!
Лишь в день, когда лопнет земное терпенье,
С ним цепь милитаризма разлетится в куски.
Чем орды гудели, даль тряся, при Саргоне,
Чем ухали пушки под топот Аттил, —
Нам вчера звенело с аппаратов Маркони,
Сегодня говор газет подхватил.
И бои, где за греком стоит англичанин, —
Перезвон под набатом исторических дат:
Что и сотый век на земле не причален
И к войне против войн вызван красный солдат.
Сентябрь 1922
Речи медной, когда-то звучавшей на форуме Римском,
Я бы ответить желал звуками тех же времен,
Но дерзну ль состязаться с Титаном, себе подчинившим
Все наречья земли, словно все ветры Эол,
С тем, кто в строки письма влагает Симмаха сладость,
Кто в авсонийский размер Пушкина стих
заключил.
Нет, обращаться не смею к другим благосклонным
Каменам.
Я Полигимнии лишь скромный вручаю ответ,
Муза, любовно скажи «quam mellea res set epistui»,
Если, как подпись, стоит Федор Евгеньевич
Корт.
1
Кто поздно иль рано придет к сим воротам,
Пусть говорит учтиво и другом станет нам.
Молчание не трудно, и в нем позора нет,
А болтовня пустая приносит часто вред.
2
Путник! в этом городе можешь дни провесть.
Путник! в этом городе можешь выбрать гроб.
Всех, живущих в городе, можно знать и счесть.
Всех, умерших в городе, знает только бог.
3
В этом замке живет рыцарь сильный.
Если хочешь его дружбы, — поклонись.
Если хочешь с ним побиться, — постучись.
Всего лучше ж, молча иди мимо.
В огне ночном мне некий дух предрек:
«Что значит бунт? — Начало жизни новой.
Объято небо полосой багровой,
Кровь метит волны возмущенных рек.
Великим днем в века пройдет наш век,
Крушит он яро скрепы и основы,
Разверзта даль; принять венец готовый,
В сиянье братства входит человек.
Дни просияют маем небывалым,
Жизнь будет песней; севом злато-алым
На всех могилах прорастут цветы.
Пусть пашни черны; веет ветер горний;
Поют, поют в земле святые корни, —
Но первой жатвы не увидишь ты!»
Палочка-выручалочка,
Вечерняя игра!
Небо тени свесило,
Расшумимся весело,
Бегать нам пора!
Раз, два, три, четыре, пять,
Бегом тени не догнать.
Слово скажешь, в траву ляжешь.
Черной цепи не развяжешь.
Снизу яма, сверху высь,
Между них вертись, вертись.
Что под нами, под цветами,
За железными столбами?
Кто на троне? кто в короне?
Ветер высью листья гонит
И уронит с высоты…
Я ли первый или ты?
Палочка-выручалочка,
То-то ты хитра!
Небо тени свесило,
Постучи-ка весело
Посреди двора.
Свищет вполголоса арии,
Блеском и шумом пьяна,
Здесь, на ночном тротуаре,
Вольная птица она!
Детски балуется с локоном,
Вьющимся дерзко к глазам,
То вдруг наклонится к окнам,
Смотрит на радужный хлам.
Вот улыбнулась знакомому
Всем ожерельем зубов!
Вот, подмигнув молодому,
Бросила несколько слов.
Кто-то кивнул необдуманно,
К ней наклонился, — и вот
Вместе смеется он шумно,
Рядом, волнуясь, идет.
Словно громадное зеркало,
Их отразило окно,
И отраженье померкло,
Канув на темное дно.
Четыре дня мы шли опустошенной степью.
И вот открылось нам раздолие Днепра,
Где с ним сливается Десна, его сестра…
Кто не дивится там его великолепью!
Но было нам в тот день не до земных красот!
Спешили в Киев мы — разграбленный, пустынный,
Чтоб лобызать хоть прах от церкви Десятинной,
Чтоб плакать на камнях от Золотых ворот!
Всю ночь бродили мы, отчаяньем объяты,
Среди развалин тех, рыдая о былом;
Мы утром все в слезах пошли своим путем…
Еще спустя три дня открылись нам Карпаты.
Небо ярко, небо сине
В чистом золоте ветвей.
Но струится тень в долине,
И звенит вокруг чуть слышно
Нежный зов — не знаю чей.
Это призрак или птица
Бело реет в вышине?
Это осень или жрица,
В ризе пламенной и пышной,
Наклоняет лик ко мне?
Слышу, слышу: ты пророчишь!
Тихий путь не уклоня,
Я исполню всё, что хочешь!
Эти яркие одежды,
Понял, понял, — для меня!
Это ты — на смертном ложе
Ждёшь покорного тебе!
Пусть же тень ложится строже!
Я иду, закрывши вежды,
Верен Тайне и Судьбе.
Ни умолять, ни плакать неспособный,
Я запер дверь и проклял наши дни.
И вот тогда, в таинственной тени,
Явился мне фантом женоподобный.
Он мне сказал: «Ты слышишь ропот злобный?
Для книг твоих разложены огни.
Смирись, поэт! мечтанья прокляни
И напиши над ними стих надгробный!»
Властительно слова звучали, но
Томился взор тревогой сладострастной,
Дрожала грудь под черным домино,
И вновь у ног божественно-прекрасной,
Отвергнутой, осмеянной, родной,
Я отвечал: «Зачем же ты со мной!»
1Сокрылась давно Селена,
Сокрылись Плеяды. Ночи
Средина. Часы проходят.
А я все одна на ложе.2Ты кудри свои, Дика, укрась, милые мне, венками,
И ломкий анис ты заплети сладостными руками.
В цветах ты грядешь; вместе с тобой — благостные Хариты.
Но чужды богам — те, кто придут, розами не увиты.3Геспер, приводишь ты все, разметала что светлая Эос,
Агнцев ведешь, ведешь коз, но от матери дочерь уводишь.4Рыбарю Пелагону отец Мениск водрузил здесь
Вершу и весло, памятник бедности их.
Ах, если алым стал бы я,
Твоим кораллом стал бы я,
Тебя лобзал бы день и ночь
И снегом талым стал бы я!
Я стал бы алым
Кораллом, лалом,
И снегом талым стал бы я…
Ах, если шалью стал бы я,
Твоей вуалью стал бы я,
Тебя лобзал бы каждый день,
Иль бус эмалью стал бы я1
Я стал бы шалью,
Твоей вуалью,
И бус эмалью стал бы я.
Ах, если таром стал бы я,
Звучать не даром стал бы я.
Я разглашал бы гимн тебе,
И милой яром стал бы я!
Я стал бы таром,
Звуча не даром,
Ах, милой яром стал бы я!
Моя любовь — палящий полдень Явы,
Как сон разлит смертельный аромат,
Там ящеры, зрачки прикрыв, лежат,
Здесь по стволам свиваются удавы.И ты вошла в неумолимый сад
Для отдыха, для сладостной забавы?
Цветы дрожат, сильнее дышат травы,
Чарует всё, всё выдыхает яд.Идем: я здесь! Мы будем наслаждаться, -
Играть, блуждать, в венках из орхидей,
Тела сплетать, как пара жадных змей! День проскользнет. Глаза твои смежатся.
То будет смерть.- И саваном лиан
Я обовью твой неподвижный стан.
Ты — женщина, ты — книга между книг,
Ты — свернутый, запечатленный свиток;
В его строках и дум и слов избыток,
В его листах безумен каждый миг.Ты — женщина, ты — ведьмовский напиток!
Он жжет огнем, едва в уста проник;
Но пьющий пламя подавляет крик
И славословит бешено средь пыток.Ты — женщина, и этим ты права.
От века убрана короной звездной,
Ты — в наших безднах образ божества! Мы для тебя влечем ярем железный,
Тебе мы служим, тверди гор дробя,
И молимся — от века — на тебя!
(Глубокие рифмы)
Она прелестна, как весной лился,
Как ель стройна, как серна сложена;
А дряхлый муж, ее плечо лелея,
Лукаво говорит: «Моя жена!»
Давно ль она, в мечты погружена,
С других кудрей вдыхая хмель елея,
Дрожа, шептала клятву Галилея:
«Я все ж люблю! я счастьем сожжена!»
Тому не быть! что было — миновало,
И больше ей не целовать овала
Того лица, твердя: «О милый мой!»
Здесь на груди, сокрытое глубоко,
Чтоб на него не посягнуло б око,
Лежит посланье с траурной каймой.
Эти милые, красно-зеленые домики,
Эти садики, в розах и желтых и алых,
Эти смуглые дети, как малые гномики,
Отраженные в тихо-застывших каналах, —
Эти старые лавки, где полки уставлены
Рядом банок пузатых, давно закоптелых,
Этот шум кабаков, заглушенный, подавленный,
Эти рослые женщины в чепчиках белых, —
Это всё так знакомо, и кажется; в сказке я,
И готов наважденью воскликнуть я: vade!Я с тобой повстречался, Рембрандтова Саския?
Я в твой век возвращен, Адриан ван Остаде?
Когда былые дни я вижу сквозь туман,
Мне кажется всегда — то не мое былое,
А лишь прочитанный восторженный роман.
И странно мне теперь, в томительном покое,
Припомнить блеск побед и боль заживших ран:
И сердце, и мечты, и все во мне — иное…
Напрасен поздний зов когда-то милых лиц,
Не воскресить мечты, мелькнувшей и прожитой, -
От горя и любви остался ряд страниц!
И я иду вперед дорогою открытой,
Вокруг меня темно, а сзади блеск зарниц…
Но неизменен путь звезды ее орбитой.
За годом год, ряды тысячелетий, —
Нет! неисчетных миллионов лет,
Май, воскрешая луговины эти,
Их убирает в травянистый цвет.
Пытливцы видят на иной планете,
Что шар земной в зеленый блеск одет;
Быть может, в гимне там поет поэт:
«Как жизнь чудесна в изумрудном свете!»
Лишь наш привычный взор, угрюм и туп,
Обходит равнодушно зелень куп
И свежесть нив под возрожденной новью;
Наряд весны, мы свыклись в мире с ним;
И изумруд весенних трав багрим,
Во имя призрака, горячей кровью!
В лицо осенний ветер веет. Колос,
Забытый в поле, клонится, дрожа.
Меня ведет заросшая межа
Средь озимей. За речкой веер полос.
В воспоминаньях тонкий черный волос,
Упавший на лицо. Глаза смежа,
Я помню, как мои мечты кружа,
Звенел в тиши негромкий, нежный голос.
Ужели осень? Даль полей пуста.
Последний мотылек над нивой сжатой
Напрасно грезит опьяниться мятой.
Но почему вдыхает май мечта?
И почему все громче, откровенней
О счастья шепчет вздох глухой, осенний?
Декабрь 1911
Эта песнь душе знакома,
Слушал я ее в веках.
Эта песнь — как говор грома
Над равниной, в облаках.
Пел ее в свой день Гармодий,
Повторил суровый Брут,
В каждом призванном народе
Те же звуки оживут.
Это — колокол вселенной
С языком из серебра,
Что качают миг мгновенный
Робеспьеры и Мара.
Пусть ударят неумело:
В чистой меди тот же звон!
И над нами загудела
Песнь торжественных времен.
Я, быть может, богомольней,
Чем другие, внемлю ей,
Не хваля на колокольне
Неискусных звонарей.