Близ озера источник плещет,
Меж двух камней ему легко;
Вода смеющаяся блещет,
Как бы собравшись далеко.
Она лепечет: Я довольна,
Так жутко было под землей,
Теперь мой берег — луг привольный,
Играет солнце надо мной.
Мне незабудки голубые
Стыдливо шепчут: не забудь!
Стрекозьи крылья золотые
Меня царапают чуть-чуть.
Из кубка моего пьет птица…
Кто знает? — может быть, потом
И я могу рекой разлиться,
Что моет холм, утес и дом.
О, как оденут пеной воды
Мосты гранитные в туман,
Неся большие пароходы
Во все берущий океан.
Так созидает сотни планов
На будущее юный ключ,
Как кипяток горячих чанов,
Бежит поток его, кипуч.
Но колыбель близка к могиле,
Гигант наш умирает мал,
Он падает, едва лишь в силе,
В лежащий около провал.
Она худа. Глаза как сливы;
В них уголь спрятала она;
Зловещи кос ее отливы;
Дубил ей кожу сатана!
Она дурна — вот суд соседский.
К ней льнут мужчины тем сильней.
Есть слух, что мессу пел Толедский
Архиепископ перед ней,
У ней над шеей смугло-белой
Шиньон громадный черных кос;
Она все маленькое тело,
Раздевшись, прячет в плащ волос.
Она лицом бледна, но брови
Чернеют и алеет рот:
Окрашен цветом страстной крови,
Цветок багряный, красный мед!
Нет! С мавританкою подобной
Красавиц наших не сравнять!
Сиянье глаз ее способно
Пресыщенность разжечь опять.
В ее прельстительности скрыта,
Быть может, соль пучины той,
Откуда, древле, Афродита
Всплыла, прекрасной и нагой!
Как днем сова, такой же чуткий,
На берегу ручья слепой
Играет медленно на дудке
И ошибается дырой.
Играет водевиль, в котором,
Увы, фальшивит он всегда,
И этот призрак с мертвым взором
Собака водит в города.
Проходят дни его без блеска,
И темный мир его жесток,
Ему незримой жизни плески
Как позади стены поток!
О, что за черные кошмары
В мозг забираются ночной!
Что за ночные гримуары
Написаны в пещере той!
В Венеции, на дне колодца
Так умник сумасшедший ждет,
Гвоздем рисуя, как придется…
А день вовеки не придет.
Но в час, когда при плаче громком
Легко задует факел смерть,
Душа, привыкшая к потемкам,
Увидит озаренной твердь.
— Дитя с осанкою царицы,
Ко мне — я чувствовал не раз —
Пылали злобою зарницы
Твоих обычно кротких глаз.
И все ж в ночи перед балконом
Твоим упорно я стою,
И с гневом в сердце оскорбленном
Я о любви моей пою.
Здесь места нет другим гитарам!
Пообещался наперед
Я наградить ножа ударом
Того, кто первый запоет.
В ножнах соскучилась наваха,
Пылает мужество в груди, —
Эй, кабалерро, кто без страха
И без упрека — выходи!
Пускай выходят на расправу
По одиночке иль толпой!
Всех вызываю я во славу
Тебя, любовь моя, на бой!
Побьюсь я с целою дружиной,
Готов я вызвать сатану, —
Пусть только я перед кончиной
В твоих обятьях отдохну.
Кармен — худа. Она гитана
И солнцем юга сожжена,
Змеею падая вдоль стана,
Коса ее, как смоль черна.
Но в блеске глаз ее — победа,
Пред ней никто б не устоял,
И сам епископ из Толедо
Пред ней колена преклонял.
По вечерам в тени алькова
Своей распущенной косой
Она, как складками покрова,
Вся закрывается порой.
Когда глаза ее темнеют,
Суля восторги без конца
И, словно кровь, уста алеют
На смуглой бледности лица —
По прихоти природы странной,
В своей чарующей красе,
Пред этой смуглою гитаной —
Красавицы бледнеют все.
Она для женщин безобразна,
Но из мужчин — ни млад, ни стар,
Не избежал еще соблазна
Ее непобедимых чар.
Ах! Не одной колонной черной
Мой вытянулся фельетон,
И украшает он покорно
Газеты тягостный фронтон.
Свобода! Я не разбираю
Мертворожденных пьес теперь…
Я на неделю запираю
Мою пред вашим носом дверь.
И нити мелодрамы новой
Не будут путаться опять
Меж нитей шелковой основы,
Которую хочу я ткать.
Вновь голоса души, природы
Звучат, часты и глубоки,
Зато куплеты — дети моды —
Свои припрятали звонки.
И, обретя в моем стакане
Здоровье, цветшее давно,
Я в обществе былых мечтаний
Мое испробую вино:
Вино, где мысль моя сияла
И нет чужого ничего,
Что жизнь, работник, выжимала
Из гроздей сердца моего.
В пестрых узорах моих сновидений
Юноши образ я видел однажды:
Он над колодцем, страдая от жажды,
Молча склонился, исполнен томлений.
С тем, чтоб вода поднялася до края,
Золото, жемчуг — бросал он горстями
В темную бездну, напрасно устами
Влаги студеной коснуться желая.
Сколько безумцев, чарующе мрачной
Бездною гордой души привлеченных,
Грезят напрасно о влаге прозрачной,
Вечно далекой от уст истомленных.
Каждый мечтает из бездны холодной
Вызвать родник животворный, — и в недра
Золото чувства бросает он щедро,
Силы души расточая бесплодно.
(К картине Рибейры).
Небеснаго огня отважный похититель,
Прикован к высотам, на муки осужден,
Олимпу и теперь бросает вызов он
И втайне перед ним трепещет небожитель.
Когда ночная мгла обемлет небосклон,
Покинув синих вод прохладную обитель,
Ундины юныя спешат со всех сторон
К скале, где пригвожден недавний победитель.
Он внемлет в тишине их жалобным речам,
Их слезы льют бальзам в зияющую рану,
Но ты, Рибейра, был суровее чем сам
Неумолимый Зевс к отважному титану,
Тобою осужден один во тьме ночей
Терзаться муками великий Прометей.
(К картине Рибейры)
Небесного огня отважный похититель,
Прикован к высотам, на муки осужден,
Олимпу и теперь бросает вызов он,
И втайне перед ним трепещет небожитель.
Когда ночная мгла обемлет небосклон,
Покинув синих вод прохладную обитель,
Ундины юные спешат со всех сторон
К скале, где пригвожден недавний победитель.
Он внемлет в тишине их жалобным речам,
Их слезы льют бальзам в зияющую рану,
Но ты, Рибейра, был суровее, чем сам
Неумолимый Зевс к отважному титану,
Тобою осужден один во тьме ночей
Терзаться муками великий Прометей.
Среди степи унылой и песчаной,
Где жалкая растительность скудна,
Виднеется — с глубокой в сердце раной —
Растущая особняком сосна.
Здесь человек употребил насилье:
Вонзилась сталь — и, как слеза светла,
Из свежего надреза в изобилье
Струится вниз прозрачная смола.
И медленно избыток сил теряя,
Стоит сосна, как раненый боец,
Который, пост опасный охраняя,
Безропотно встречает свой конец.
Таков поэт среди пустыни света:
Чудесный дар таит ревниво он,
И лишь тогда польется песнь поэта,
Когда удар глубоко нанесен.
Лобзаньем берегу про горе
Твердит волна;
Чтоб утешать цветы—Авроре
Слеза дана.
И ветер старым кипарисам
Про скорбь поет,
А горлица печали тиссам
Передает.
В ночи, когда все дремлет, кроме
Тоски,—во сне
Расскажет о своей истоме
Луна—волне.
В синь неба шепчешь купол белый
Софии, ты,
А синь шлет Богу то и дело
Твои мечты.
Склеп, дерево, цветок и птица,
Волна и прах,—
У всех есть кто-то, чтоб излиться
Ему в скорбях.
Я без ответа, одинокий,
И на мечты
Ответишь, Геллеспонт глубокий,
Мне только ты!
Голубка, как печальны
Все песенки твои,
Лети дорогой дальней,
Служи моей любви.
Как ты, разлуку злую
Должна я выносить,
Я плачу и тоскую
И не могу забыть.
Лети, не опускаясь
Ни в роще, ни в саду,
Все выше поднимаясь,
Припомни, что я жду.
Лети же, избегая
Высоких тополей
И крыш, где бродит стая
Веселых голубей.
Его окошко близко
От царского дворца,
Снеси ему записку
С лобзаньем без конца.
Я грудь тебе открою,
Что мучится все дни,
Туда с его душою
Вернись и отдохни.
Выступая в великой борьбе,
О былом сожаленья умерьте,
Будьте стойки, — и в жизни и в смерти
Оставайтеся верны себе,
Вы, носители света и знанья,
Вы, искатели тайн мировых —
Очищайтесь в горниле страданья,
От своих заблуждений былых.
Если вера в сердцах не остыла,
Если смерть не пугает — вперед!
Этой веры живительной сила
Вас к желанному свету ведет.
И покрова священного складки
Упадут перед вами, друзья;
Вы постигните тайну загадки:
Сокровеннейший смысл бытия.
Я — ласточка; купаюсь прихотливо
На воле я в лазурной вышине,
И гнездышко голубки боязливой
Могилою всегда казалось мне.
Когда в лесах и над пустынной нивой
Промчится вихрь осенний в тишине. —
Через моря направлюсь я к счастливой,
Безоблачно цветущей стороне.
И здесь и там лишь гостьей легкокрылой
Являюсь я, и прочного гнезда
Я не совью нигде и никогда,
Но все, что я покинула — мне мило,
И радостно я из иных краев
Опять спешу под тот же самый кров.
Каприз кистей, игравших краской,
И императорских забав,
Феллашка ваша — сфинкс под маской,
Загадку чувствам загадав.
Ах мода, полная законов, —
И маска та, и ткань хламид;
Она Эдипов из салонов
Своею тайною томит.
Вуаль Изида сохранила
Для новых Нильских дочерей;
Но под повязкой два светила
Сияют, пламени светлей.
Глаза! Они глядят так сладко,
В них чувственность с мечтой слита,
И в их речах звучит отгадка:
«Любовью будь, я — красота».
В полях сугробы снеговые,
Но брось же, колокол, свой крик —
Родился Иисус; — Мария
Над ним склоняет милый лик.
Узорный полог не устроен
Дитя от холода хранить,
И только свесилась с устоев
Дрожащей паутины нить.
Дрожит под легким одеяньем
Ребенок крохотный — Христос,
Осел и бык, чтоб греть дыханьем,
К нему склонили теплый нос.
На крыше снеговые горы,
Сквозь них не видно ничего…
И в белом ангельские хоры
Поют крестьянам: «Рождество!»
Соперничая с мглой во взгляде
И побеждая наконец,
Спустились две пушистых пряди,
Как два подвеска для сердец.
Заметь в них переливы света,
Их кольца, где изгиб так слаб,
И скажешь, что колеса это
От колесницы феи Маб.
Или Амура лук, крылатой
Стрелой натянутый слегка,
И круглые концы прижаты
К вискам веселого стрелка.
Но я томлюсь в бреду угарном,
Ведь сердце у меня одно,
Кокетка, на подвеске парном
Чьему ж качаться суждено?
Я вас люблю: мое признанье
Идет к семнадцати годам!
Я — только сумрак, вы — сиянье,
Мне — только зимы, весны — вам.
Мои виски уже покрыли
Кладбища белые цветы,
И скоро целый ворох лилий
Сокроет все мои мечты.
Уже звезда моя прощальным
Вдали сияет мне лучом,
Уже на холме погребальном
Я вижу мой последний дом.
Но если бы вы подарили
Мне поцелуй один, как знать! —
Я мог бы и в глухой могиле
С покойным сердцем отдыхать.
Ты сердцем живешь, дорогая,
Страдая, надеясь, любя, —
Но злобствует свет, утверждая,
Что сердца и нет у тебя.
На очи твои набегая,
В них слезы порою блестят,
Но свет говорит, дорогая,
Что сух и бездушен твой взгляд.
Певца вдохновеньям внимая,
Волнуешься ты, но толпа
Решила давно, дорогая,
Что ты безнадежно тупа.
Не верь ей. Лишь стоит поэта
Покинуть тебе, разлюбя, —
Найдутся по мнению света,
И сердце, и ум у тебя…
Люблю я имя, эхо склона
Античного, богов любя,
Оно сестрою Аполлона
Свободно назвало тебя.
На лире звонко-величавой
Не устает оно звенеть,
Прекраснее любви и славы
И принимает в отзвук медь.
Классическое, погружает
Ундин в глубины их озер,
И в Дельфах пифия лишь знает
Согласовать с ним гордый взор,
Когда на золотой треножник
Садится медленно и ждет
Все царственней, все бестревожней,
Ждет бога, что сейчас придет.