Ночью выпал снег. Здорово ль,
Мой любезнейший земляк?
Были б санки да рысак —
То-то нагуляться вдоволь!
Но в пастушеском Веве
Не дается сон затейный,
И тоскуешь по Литейной,
По застывшей льдом Неве.
Орангутанг ли наш Адам?
От обезьян идем ли мы?
Такой вопрос решать не нам:
Решат ученые умы.
В науке неуч и профан,
Спрошу: не больше ль правды в том,
Что вовсе не от обезьян,
А в обезьяны мы идем?
Все скорби, все язвы покорно
Я на душу принял мою:
О, если б они плодотворно
Удобрили душу мою!
Грозой очищается воздух,
Огнем укрепляется сталь:
Я был и под бурями рока
И душу прожгла мне печаль.
Как мастерски пророков злых подсел
Рифмач, когда себя в печать отправил;
Им вопреки, он на своем поставил
И сотню од не про себя пропел:
В наборщиках читателей имел
И цензора одобрить их заставил.
Иссохлось бы перо твое бесплодно,
Засу́хою скончались бы листы,
Но помогать бедам искусству сродно:
В желчь зависти перо обмокнешь ты —
И сызнова на месяц-два свободно
С него польются клеветы.
Вкушая бодрую прохладу,
Я наслаждаюсь зимним днем
И по серебряному саду,
Обятому волшебным сном,
Хожу — любуяся картиной
В ее суровой тишине,
С ее обширною равниной,
С ее печалью, милой мне.
«За что ты в спальне спишь, а зябну я в сенях?» —
У мопса жирного спросил кобель курчавый.
«— За что? — тот отвечал. — Вся тайна в двух словах:
Ты в дом для службы взят, а я взят для забавы».
«О чем так тужишь ты? — чиж говорил чижу. —
Здесь в клетке во сто раз приятней жить, чем в поле».
— «Так, — молвил тот, — тебе, рожденному в неволе;
Но я, я волю знал, и я о ней тужу».
За милой встречей вслед на жизненном пути
Как часто близок день утрат и расставанья.
И там, где молодость воскликнет: до свиданья!
Там старость говорит печальное прости.
Картузов — сенатор,
Картузов — куратор,
Картузов — поэт.
Везде себе равен,
Во всем равно славен,
Оттенков в нем нет:
Худой он сенатор,
Худой он куратор,
Худой он поэт.
Мне не к лицу шутить, не по душе смеяться,
Остаться должен я при немощи своей.
Зачем, отжившему, живым мне притворяться?
Болезненный мой смех всех слез моих грустней.
В больнице общей нам, где случай, врач-слепец,
Развел нас наобум и лечит наудачу,
Скажи, что делаешь, испытанный мудрец? —
«С безумными смеюсь, с страдающими плачу!»
Пес лаял на воров; пса утром отодрали —
За то, что лаем смел встревожить барский сон.
Пес спал в другую ночь; дом воры обокрали:
Отодран пес за то, зачем не лаял он.
Зачем Фемиды лик ваятели, пииты
С весами и мечом привыкли представлять?
Дан меч ей, чтоб разить невинность без защиты,
Весы — чтоб точный вес червонцев узнавать.
«По милости твоей я весь насквозь расколот. —
Кирпич пенял гвоздю, — за что такая злость?»
— «За то, что в голову меня колотит молот», —
Сказал с досадой гвоздь.
Благословенный плод проклятого терпенья
За цену сходную он отдает в печать;
Но, к большей верности, зачем не досказать:
За цену, сходную с достоинством творенья.
Жизнь так противна мне, я так страдал и стражду,
Что страшно вновь иметь за гробом жизнь в виду;
Покоя твоего, ничтожество! я жажду:
От смерти только смерти жду.
Сбылось мое пророчество пред светом:
Обмолвился Гашпар, и за мои грехи
Он доказал из трех одним куплетом,
Что можно быть дурным поэтом
И написать хорошие стихи.
Она — прекрасная минувших дней медаль.
Довольно б, кажется, с нее и славы этой;
Но ей на старости проказ сердечных жаль
И хочется быть вновь ходячею монетой.
Тирсис всегда вздыхает,
Он без «увы» строки не может написать;
А тот, кому Тирсис начнет свой бред читать,
Сперва твердит «увы», а после засыпает.
<1811>