Вот к свету поднялся
на тоненькой лапке,
На длинной кривящейся ножке,
Цветок в фиолетовой
плисовой шапке,
Осыпанной огненной крошкой.
Он к солнцу тянулся,
на цыпочки встав.
И тысячи жизней зеленых,
Весь мир, населенный
несметицей трав,
Тянулся к лучам отдаленным,
Несметными лапками шевеля, –
Весь луг, вся как есть луговая земля.
Тут утренний вечер
сквозь узкую скважину
Сложенных колечком мальчишеских губ
Вдруг дунул в луга,
в их веселую глубь –
По шапкам,
по плису головок разряженных.
И взапуски к солнцу
пустилась трава.
И дуги бегущих цветков
Сшибали друг друга.
И, как рукава,
Мотались перья листков.
Со склона течет
и взбегает на склон,
Шумит населенье лугов.
А солнце вскарабкалось
выше на клен,
Подпрыгнуло до облаков.
И подало знак,
чтобы ветер затих.
И утро в лугах распустилось,
Где травы, качаясь
на лапках кривых,
Его принимали,
как милость.
Солнце светлого июля расцвело везде
И румяно заплясало на речной воде.
Девки поодаль – разделись – свежи и ярки, –
Смуглым телом оживляя зелень осоки.
Вот Машуха и Феклуша, груди не закрыв,
Раскачали над рекою дым кудлатых ив.
И, визгливо окунаясь в тишину воды,
Даже воздух обжигали телом молодым.
Мужики разделись молча, щупая ногой:
Холодна вода, тепла ли в этот ярый зной?
Срыву кинулися в воду и – пошла писать:
Гоготала, уплывала водяная рать.
Эки шутки вытворяли все бородачи! –
Лапой воду рассекали в звонкие ключи;
Грудь мохнатая пугала водяной покой –
Рыбы в страхе укрывались за травой речной…
Девки долго не купались, но – волнуя грудь –
Вылезали и садились в травах отдохнуть.
Солнце млело в бабьем теле золотым теплом.
Омут взбрызгивал на воздух прытким голавлем.
Изумрудный зимородок мчался к берегам,
И резвился над кустами сенокосный гам.
Гуси летят на север. Я слышу свист крыльев.
Белые-белые ночи заснуть не дают.
Гуси летят на север.
То солнцем, то снежной пылью
Тундра гусей встречает. Ручьи поют.
Гуси летят на север.
В глухую ночь на пригорок
Я и моя бессонница вместе взошли.
Слышен далекий гогот, весенние разговоры
Птиц, разбудивших зимний уют земли.
Верно, весна над озером льды оттерла,
Травы оттаяли, чтобы принять косяк?
Утро трубит в рога в длинных птичьих горлах,
Снегом гусиных крыл занесло ивняк.
Гуси летят на север.
И кровь к глазам приливает.
Слезы? Восторг?
Но ведь это всего лишь май!
Гуси летят на север. И снова во мне живая
Жажда лететь путями весенних стай.
Ноздри мои раздулись.
Я слышу, как пахнет пьяно –
Жизнью непобедимой – весна, трава.
Белая ночь на исходе.
Жутко, прекрасно, странно
Жить на земле, проснувшейся едва-едва.
Здесь дни, что в граненом ручье потонули,
Как листья из глины с нищих веток.
Что дашь ты взамен, если дремлет улей
И пчелы на спячку ушли из лета?
Что дашь ты взамен, о сестра колосьев?
Тугими снопами поломан воздух.
Но буковых листьев не жаль колесам,
Кленовые – в красных зубцах – как звезды.
Зачем Георгики, как Виргилий,
Ты вновь сочиняешь на жнивьях русых?
Репьи кузнечиков похоронили
Зеленострунных и остроусых.
Уж заяц слинявший перебегает
Дорожку, весь в искрах бересклета,
И голавли идут берегами
В стеклянных столбах водяного света.
И в сердце стучится весть потери,
Как почтальон листком телеграммы,
И сердце все открывает двери
И настежь распахивает рамы.
Эй, листья, сюда! В сквозняке оконном
Оглядывать книги, упасть в ладони,
Осыпаться в клетках паркета кленом,
Лечь мертвыми крыльями на подоконник!
Что на свете выше
Светлых чердаков?
А. Блок
Мы живем не по плану. Не так,
Как хотелось. Мы гибнем в ошибках…
Я такой же глупец и чудак:
Мне по-прежнему дорог чердак
И твоя молодая улыбка.
Ты все так же легка и светла,
И полна откровений мгновенных.
Я не знаю, как ты пронесла
Столько света и столько тепла
Сквозь сумятицу лет незабвенных.
Ищешь ты человека в любом,
Как и прежде, забыв про обличье.
Как тогда, баррикадным огнем
Не смущаясь, за каждым углом
Ты забытых и раненых ищешь.
Только хватит ли воли твоей?
Грея каждого светлым участьем,
В шуме быстрых и уличных дней
Ты забыла о жизни своей
И на улицу вынесла счастье.
И – в ошибках своих глубока,
Без креста оставаясь сестрою, –
Ты, как прежде, светла и легка
Даже ночью, в огнях чердака,
Где живешь и сгораешь со мною.
Ветер. Мороз. Снеговая тоска.
Месяц смерзается в лед,
Волки выходят добычу искать,
Лес исходив напролет.
Север, в ночи обезлюдев, погас.
Сон на сугробах застыл.
Светится волчий дозорливый глаз
В синюю зимнюю стынь.
Волчья судьба и строга, и проста,
Голод, морозы, снега.
В очередь каждый ложится в кустах,
Не устояв на ногах.
Будет ослабший добычей другим,
Если заметят, как лег.
Каждый до смерти своей береги
Силу звериную ног!
Острые морды, глаза – огоньки,
Крепкие зубы в оскал.
Волку нельзя рассказать без тоски,
Как забирает тоска.
В диких просторах, в сугробах и льдах
Воет звериная сыть,
Как научилась она голодать,
Рыскать, бороться и выть.
Есть в этом вое глубокая ночь,
Месяц холодный и ширь.
Север не в силах его превозмочь
Или в снегах затушить.
Уж гармошки, скрипки и шарманки
Расклубили празднество листвы…
Знаете, на первом полустанке
Мы сойдем, услышав крик совы!
Будет полночь в деревянных крышах.
Будет сторож, белый, как в мелу.
Будет кашель. Будут в черных вишнях
Окна, дом и клетки на полу.
Прогремит телега. В дальнем лае
Где-то померещится село.
Где-то ночь. И кто-то спит в сарае.
И какой-то тополь бьет в стекло.
И сова какая-то над низким
Станционным зданием слегка
Вдруг простонет. Далеко ли? Близко?
Может быть, оттуда? С чердака?
Ночью хлынет ливень. – Я люблю вас.
Ночью хлынет ливень. – Все равно.
Знаете, у сов короткоклювых
Слуховое выбито окно!
И сидят рядком в пушистой вате
Чердака. И мчатся поезда…
Я живал когда-то на Арбате,
Но не помню, как я жил тогда.
Янтарный зной. И стрекозиный
Стеклянный трепет возле ив.
Переливается залив
Цветущей радугами тиной.
Лесной и травянистый пруд
Цветет осокой, тростниками;
В нем кружевными облаками
Деревья, падая, плывут.
Здесь, по тенистым берегам
Ползут к воде нагие корни
Узлами змей, цветных и черных,
И неподвижных по годам.
Сребристо-серый, узкий, светлый,
На длинных ножках паучок
Бежит от рыбы наутек,
В воде описывая петли.
Под расклубившимся кустом,
В воде нагретой, густо-медной
Цветок фарфоровый и бледный
Застыл над красным карасем.
Час неподвижный и стоячий.
Вода и солнце. Знойный круг.
И ты теплеешь, милый друг,
В сердцебиениях горячих.
Ты полюбила навсегда
Меня любовью настоящей
В ленивый день, в июль палящий,
У травянистого пруда.
От солнца, бьющего в муслин –
По занавескам, – от лучей,
Зажегших окна и графин,
Проснуться радостно сумей!
Тебе в постели горячо.
Коса запутала в силок
Зарозовевшее плечо,
Перебежав наискосок.
На занавеске – тень куста.
Жасмином в форточку несет.
Какая лень и теплота!
Тебе всего двадцатый год.
В твоих глазах лучистый час
Наполнил золотом зрачки,
А кровь бежит, разгорячась,
В твои прозрачные виски.
Каким языческим теплом,
Какой счастливой полнотой
Ты налилась за полотном
Твоей сорочки кружевной!
С каким внимательным лицом,
Жизнь безотчетно полюбя,
Дыша жасминовой пыльцой,
Ты молча слушаешь себя!
И как тебя еще не сжег
Палящий шум в твоей крови!
Ты в девятнадцать лет – цветок,
Которым дышат соловьи.
Девчонка,
Вся в махорочном
Голубоватом дыме.
И точечки зеленые
В прищуренных глазах.
Я долго помнил легкое
Приветливое имя.
Да позабыл
И помню лишь
Платочек на плечах.
Армейская редакция.
Газета фронтовая.
Не брился больше месяца.
Наган через плечо.
Она была корректоршей.
Ночей не досыпая,
Работала без устали,
Старалась горячо.
Мы спорили о будущем,
Питались воблой горькою,
Ходили в драных ватниках,
Мотались по степям.
Она, склонясь над гранками,
Похрустывала коркою
И, молча, карандашиком
Водила по строкам.
И ей не посчастливилось.
На фронте под Царицыном
Шальным осколком в голову
Убило наповал.
Дул резкий ветер с севера.
И ветром било в лица нам.
Остановиться некогда:
Весь корпус наступал.
Смутило солнечный уют,
Зашелестело. И проворно
Прозрачно-блещущие зерна
С листвы и хвои вниз текут.
Льют перламутровой слезою
И, серебрясь в тени, как ртуть,
Спешат, торопятся сверкнуть
Под розоватой бирюзою.
Не счесть стеклянных ярких бус!
Они везде: в ветвях и листьях,
И по узлам суков змеистых
Бегут в усатый жесткий куст.
Под шепот свежий и задорный
Вдруг закачавшейся листвы
Из бледно-золотой травы
Гриб поднимает зонтик черный.
И над огнями костяник
В сосновых смоляных ресницах
Черноголовая синица
Бросает мелкий острый крик.
Блеск металлически-зеркальный
Дрожит на зелени… Светло.
Июль. Душистое тепло.
И солнце в капельках хрустальных.
В квартире пахнет яблоком осенним
И рыжиком, и медом, и сосной.
Холодный день заглядывает в сени
И гонится за речкой ледяной.
Недавний друг, уехавший знакомый,
Мерещится по вечерам, в тени…
Она идет с медлительной истомой,
Такая же прозрачная, как дни.
Ключами глаз струится на поляны,
И что ни шаг, то слаще и грустней
Идти в снегах, под облаком румяным,
И слушать красногрудых снегирей.
Затих погост, и примелькались зайцы,
И лисий хвост в оврагах зачастил.
Она дыханьем согревает пальцы
И переходит хрустнувший настил.
Короткий день с зимою расстается,
И поворот записан на столбе.
Она стоит у белого колодца
И думает: «Я друга жду к себе».
Ты стареешь Рублевской иконой,
Край серебряных яблонь и снега,
Край старушек и низких балконов,
Теплых домиков и почтальонов,
Разезжающих в тряских телегах.
Там, в просторе уездного дома –
Никого. Только бабушка бродит.
Так же выстланы сени соломой,
Тот же липовый запах знакомый,
Так же бабушка к утрене ходит.
С черным зонтиком – даже в погоду.
Зонтик. Тальма. Стеклярус наколки.
Хоть за семьдесят, – крепкого роду:
Только суше, темней год от году,
Только пальцы не держат иголки.
Мир – старушкам! Мы с гордым презреньем
Не глядим на старинные вещи.
В наши годы других поколений,
В наши годы борьбы и сомнений
Жадны мы до любви человечьей.
Не звенят соловьиной весной
Серебристые грустные зимы,
Но опять над опушкой лесной
Льется воздух березовым дымом.
Снег ли марта повеял теплом
И дыханьем листвы скороспелой…
Я смеюсь горячо и светло
Над сосной, по-декабрьскому белой.
Хмурь седую хохлатых ветвей
Скоро солнце закапает вдосталь,
И раскрасится золотом дней
Тишина голубого погоста.
Зорней песнею розовый час
Будет утренним вестником жизни,
И веселыми иглами в глаз
Цветотравы порывисто брызнут.
Так недаром за русской весной
Я гоняюсь душистою думой…
Этот воздух в снегах надо мной
Льется весенним березовым шумом.
В очках рябинового цвета,
Огромный оперенный ком,
Среди запутавшихся веток
Шипел, болтал над сосняком.
И сосны, в рыжем небе вздыбив
Верхушек черные горбы,
Дрожали, покрывались зыбью
От непонятной ворожбы.
А клокотанье шло кругами.
Он истекал, как соловей,
Восторгом, бульканьем, щелчками,
Весною, соками ветвей.
Чудовищный кочан, весь черный,
Пульсируя средь облаков,
Казался сердцем непокорным
Чешуйчатых кривых стволов.
Как будто бор жизнелюбивый,
Вдруг обалдев от тишины,
Прорвался в горловых извивах
Трубы, припадочной, счастливой
И трижды пьяной от весны.
А через два года тридцать мне!
И путь мой такой же, как у всех,
Что шли, как я, со мной наравне
В декабрьских сугробах, в майской росе.
Военное солнце встает из тьмы, –
Жизнь стонет над белой смертью рек.
Я вспомнил, как умирали мы
И как начинался двадцатый век.
Пусть в нашем зданьи метил мертвец
Каждый кирпич и каждый гвоздь, –
Не нужно игрушечных сердец:
Что боль, если время прошло насквозь?
Ты видишь, их смерть была нужна,
Бессмертьем их дышит любой завод.
Горнистом с зарей трубит страна:
Мой возраст она опять зовет.
Дом, как флакон, – хоть пробкой запечатай, –
Сухим цветочным запахом налит.
В браслетах желтых шершень полосатый,
Кружась, по светлой комнате звенит, –
И плавают лучистые квадраты.
Над кафельною печкой, поперек
Просторной этой комнаты протянут
Тугой струною бронзовый шнурок:
На нем грибы коричневые вянут, –
Да сыплет штукатурку потолок.
Какое счастье: этот летний дом,
Где каждый угол наши думы помнит.
О, дачный месяц! Мы опять вдвоем
Вдыхаем запах перегретых комнат –
И молодости молимся тайком.
Вечер пал на плечи смуглых пашен
Тишиной березовой весны.
Стала жизнь невозвратимо нашей,
И хотелось жить до седины.
Ветер пел, тревожился осинник
И на луг просеялась роса.
Сник закат за медленные сини,
За глухие смутные леса.
Час в любовь струился тишиною,
Жизнью теплой налилась ладонь.
С той весны ты сделалась женою,
И с тобой мы через жизнь идем.
Верим мы глазам и думам нашим,
Радуемся жить до седины.
Вечер пал на плечи смуглых пашен
Тишиной березовой весны.
Раскурился, прошелся по лужам и кладкам
Дров, разлегся в ветвях над крыльцом,
На репьях и дворе, где замерзшая кадка
В солнце кажется нам леденцом.
Первый снег и мороз. День светлее и чище,
Чем вчера. Неожиданно, вдруг
Он синицей в открытую форточку свищет
И качает серебряный сук.
Тишина воскрешает забытое детство.
Пусть в углах на душе еще хлам,
Нынче радость светлей от такого соседства
И метлою грозится углам.
Сквозь ставни, в щели – елкой,
Сиренью и малиной –
Несчитанный, без толку
Льет запах за гардины.
В ночной и смутной спальне,
Когда замолкнул ливень,
Углы и умывальник
Темней и молчаливей.
Не спится. Невозможно
Заснуть, когда чернильный
Сад в щель неосторожно
Дохнет зеркальной пылью,
Когда свистит по вьюшкам,
Когда в свинцовом свете
Бежит через подушки
Росистый острый ветер.