Ты помнишь, мне любезный Пуни,
Как ты приехал раз ко мне,
И долго мы с тобой в июне
В полях бродили при луне?
У моря грезили и в парке
Читали новые стихи?
Иль говорили о Петрарке,
Ложась в траву под сень ольхи?
Ты помнишь, милый мой Евгений,
Наш взгляд на женщин и семью?
Не старость ли это, — не знаю, не знаю, —
Быть может, усталость — души седина,
Но тянет меня к отдаленному краю,
Где ласковей воздух и ярче волна.
Мне хочется теплого и голубого,
Тропических фруктов и крупных цветов,
И звончатой песни, и звучного слова,
И грез без предела, и чувств без оков.
Я Север люблю, я сроднился с тоскою
Его миловидных полей и озер.
В томящих сумерках увидел этот свет,
В томящих сумерках влачил существованье…
Никто не понимал души моей страданья,
Никто на мой вопрос мне не давал ответ.
Живу немного я, но в веренице лет
Томящих сумерек я знаю прозябанье;
Блестящих, ясных дней не помню я сиянья;
И были ли они?… теперь их больше нет.
С отлогой горы мы несемся к реке на салазках,
И девушкам любо, и девушкам очень смешно.
Испуг и блаженство в красивых от холода глазках,
Обычно же… впрочем, не все ли мне это равно!
Навстречу дубы — мы несемся аллеей дубовой —
Торопятся в гору и мимо мелькают стремглав.
Вот речка. И девушек хохот жемчужно-пунцовый
Из-под завитушек, седых от мороза — лукав.
Мне трудно поверить, в морозных участнику гульбах,
Что эти здоровые дети — не тяжкий ли сон? —
«Приказчик или парикмахер,
Еще вернее: mâиtrе d'hotеl» —
Так в кретиническом размахе
Рычала критика досель.
За что? — за тонкое гурманство?
За страсть к утонченным духам?
За строф нарядное убранство?
Из зависти к моим стихам?
Закатным солнцем озаренная
И солнце озарив закатное,
Влекуще-недоговоренная,
Идет высокая и статная.
Идет тропинкой средь акации
Под ветками ореха грецкого.
И столько романтичной грации
В движеньях тела полудетского.
Тропа все круче между выемки.
Лицо идущей так мечтательно.
Теперь в поразительной смене
Контрастных событий живешь.
Голодные ужасы в Вене
Бросают нас в холод и дрожь.
А то, что от нас на востоке,
Почти не подвластно уму,
Но веришь в какие-то строки,
Не зная и сам почему.
Над жизнью склонясь, как над урной,
Еще не ослабнул душой:
Синеглазый вальдшнеп и веселый зайчик,
Маленький кусайчик,
Весело играя, бегали в столовой,
Гас закат лиловый.
Вальдшнеп длинноклювый зайчикова цвета
Сожалел, что лето
Он уже отбегал, бегая, отлетил,
Милую не встретил…
А лукавый зайчик, шерсткою как вальдшнеп,
Думал, что-то дальше
Вселенная — театр. Россия — это сцена.
Европа — ярусы. Прибалтика — партер.
Америка — «раек». Трагедия — «Гангрена».
Актеры — мертвецы, Антихрист — их премьер.
Но сцена им мала: обширная арена —
Стремленье их. Они хотят безгранных сфер,
Чтоб на губах быков окровенела пена,
Чтоб в муках исходил извечный Агасфер!
О, зритель, трепещи! От бешеных животных,
Ужасных в ярости, от мертвецов бесплотных
На искусственном острове крутобрегого озера
Кто видал замок с башнями? Кто к нему подплывал?
Или позднею осенью, только гладь подморозило,
Кто спешил к нему ветрово, трепеща за провал? Кто, к окну приникающий, созерцания пестрого
Не выдерживал разумом — и смеялся навзрыд?
Чей скелет содрогается в башне мертвого острова,
И под замком запущенным кто, прекрасный, зарыт? Кто насмешливо каялся? Кто возмездия требовал?
Превратился кто в филина? Кто — в летучую мышь?
Полно, полно, то было ли? Может быть, вовсе не было?..
…Завуалилось озеро, зашептался камыш.
А.В. СливинскомуВсего три слова: ночь под Рождество.
Казалось бы, вмещается в них много ль?
Но в них и Римский-Корсаков, и Гоголь,
И на земле небожной божество.
В них — снег хрустящий и голубоватый,
И безалаберных веселых ног
На нем следы у занесенной хаты,
И святочный девичий хохолок.
Но в них же и сиянье Вифлеема,
И перья пальм, и духота песка.
В тебе так много обаяния,
И так ты хороша собой,
Что у меня одно желание —
Быть исключительно с тобой.
Мне очень многие наскучили,
Спустя полгода, много — год.
И лишь с тобою — в редком случае! —
Страсть пресыщенья не дает.
Прикосновенья так изысканы,
И так нежны, и так остры.
Как это так могло случиться,
Что мог он в мае умереть,
Когда все жаждет возродиться,
И соком жизненным кипеть?!.. Певец весны, певец сирени
И майских фей, и соловьев,
Чьей лиры струны так весенни,
Чей стих журчливее ручьев.Как мог он, этот вешнепевец,
Как он сумел, как он посмел
Уйти от пляшущих деревьев
И от кипящих маем тел? На скорбь обрек живых умерший,
Федору СологубуОстритесь, ядовые иглы!
Плетись, изысканный тернец!
Мы зрить Антихриста достигли,
Свой оголгофили конец.
Грядет иллюзно опобеден,
Как некогда Христос, Протест,
И он исстраждал, чахл и бледен
Жених незачатых невест…
Наш эшафот — не в Палестине
У плодоструйных жирных вод,
Всех женщин все равно не перелюбишь.
Всего вина не выпьешь все равно…
Неосторожностью любовь погубишь:
Раз жизнь одна и счастье лишь одно.
Не разницу характеров, а сходство
В подруге обретенной отмечай.
Побольше верности и благородства.
А там и счастлив будешь невзначай…
И было странно ее письмо:
Все эти пальмовые угли
И шарф с причудливой тесьмой,
И завывающие джунгли.
И дикий капал с деревьев мед,
И медвежата к меду никли.
Пожалуй, лучше других поймет.
Особенности эти Киплинг.
Да, был болезнен посланья тон:
И фраза о безумном персе,
Есть странное женское имя — Пиама,
В котором зиянье, в котором ужал,
И будь это девушка, будь это дама, —
Встречаясь с Пиамою, — я бы дрожал…
Мне все рисовалась бы мрачная яма,
Где в тине трясинной пиавок возня,
При имени жутко-широком Пиама,
Влекущем, отталкивая и дразня…
Какая и где с ним связуется драма
И что знаменует собою оно?
За постом Мартсом, в острых соснах,
Над морем высится обрыв
Для грезящих и безвопросных
В житейской прозе,- тех, кто жив!
Оттуда (там меня не троньте:
Мне ваши дрязги не нужны!)
Два острова на горизонте
В погоду ясную видны.
Воображаю, как вишнево
И персиково здесь весной
Под пряным солнцем Кишинева,
Сверкающего белизной!
Ты, Бессарабия, воспета
Ведь солнцем Пушкина, и без
Сиянья русского поэта
Сияние твоих небес —
Пусть очень южных, очень синих —
Могло ли быть прекрасным столь?
Дождь за дождем, за бурей буря,
За песнью песнь, за болью боль.
Чело то хмуря, то лазуря,
Живут и нищий, и король.
О, всколыхните безмятежность,
Благополучье раздробя!
Прекрасней после гнева нежность,
Как, после муки, вы — себя!
Свершайте явные ошибки,
Крушите счастье и любовь,
Не страшно умереть, а скучно:
Смерть — прекращение всего,
Что было, может быть, созвучно
Глубинам духа твоего.
Не слышать музыки восхода,
Вечерней не узреть воды —
Всего, что может дать природа
Тебе в награду за труды;
Не упиваться лаской милой
Любимой женщины твоей,
О, золотистые каштаны
Твоих взволнованных волос,
Вы говорите мне про страны,
В которых быть не довелось!
Твой стан… твой стан! Одно движенье,
Едва заметное, слегка, —
И вот уж головокруженье,
И под ногою — облака…
Я пью твой голос. Он живящий
Затем, что был в твоих устах,
Никем не превзойденный мастер.
Великий ритор и мудрец.
Светило ледовитой страсти.
Ловец всех мыслей, всех сердец.
Разламывающая сила
Таится в кованых стихах.
Душа рассудок научила
Любить, сама же пала в прах.
Мы часто по Untеr dеn Lиndеn
Ходили в Tиеrgartеn нагой,
И если б Рейхстаг не был вправо,
Его мы задели б ногой.
Не очень-то люб нам парламент
За то, что в нем партий очаг.
А мы беспартийные птицы
С природой в нептичьих очах…
Я видел свершенное диво.
Узнав, будешь им пленена.
В той роще, где было правдиво,
Взошли наших чувств семена.
В той роще, куда и откуда
Ходили с тобой по утрам,
Я видел свершенное чудо,
И роща отныне — мой храм.
Ты помнишь ли наши посевы?
Всю искренность помнишь ли ты?