Есть у меня сынок-малютка,
Любимец мой и деспот мой.
Мелькнет досужая минутка —
Я тешусь детской болтовней.
Умен малыш мой не по летам,
Но — в этом, знать, пошел в отца! —
Есть грех: пристрастие к газетам
Подметил я у молодца.
Не смысля в буквах ни бельмеса,
Он, тыча пальчиком в строку,
Лепечет: «Лодзь, Москва, Одесса,
Валсава, Хальков, Томск, Баку…»
И, сделав личико презлое,
Нахмурясь, счет ведет опять:
«В Москве — цетыле, в Вильне — тлое,
В Валсаве — восемь, в Лодзи — пять…»
И мог из этого понять я,
Что здесь — призвания печать,
Что по счислению занятья
Пора мне с Петею начать.
Но, чтобы жизнь придать предмету
И рвенья чтоб не притупить,
Я ежедневную газету
Решил в учебник превратить.
Вот за работой по утрам мы.
Но вижу: труд не для юнца!
Все телеграммы, телеграммы…
Все цифры, цифры без конца!
Задача Пете непосильна:
Всего не вымолвить, не счесть.
«Хельсон, Цалицин, Киев, Вильна..,
Двенадцать, восемь, девять, сесть…»
И каждый день нам весть приносит,
И каждый день дает отчет!
Все Смерть нещадно жатву косит!
Все кровь течет!.. Все кровь течет!..
Смеется в цифрах Призрак Красный,
Немые знаки говорят!
И все растет, растет ужасный
Кровавый ряд! Кровавый ряд!..
«Волонез — двое, тли — Цел кассы,
Сувалки — восемь, пять — Батум…»
Зловещих цифр кошмарной массы
Не постигает детский ум.
И отложил я прочь газету,
И прекратил я тяжкий счет.
Мал Петя мой. Задачу эту
Исполнит он, как подрастет.
Душою — чист и мощен — телом,
Высок — умом и сердцем — строг,
В порыве пламенном и смелом
Он затрубит в призывный рог.
И грозно грянет клич ответный,
Клич боевой со всех сторон!
И соберется полк несметный
Богатырей таких, как он!
Забрызжет юных сил избыток,
Ужасен будет их напор!
И, развернув кровавый свиток,
Синодик жертв и повесть пыток,
Бойцы поставят приговор!
Кто говорит: передышка.
Кто говорит: карачун.
Кто говорит: старой жизни отрыжка.
Кто говорит: новой жизни канун.
Выдался вечер погожий.
Тройка летит по Тверской.
Кучер-то, кучер какой краснорожий!
Весело окрик звучит кучерской:
— «Эп! Сторонися, прохожий»!..
Эп!..
Эп!.
Крик бесшабашный, на что-то похожий:
— «Нэп! Сторонися, прохожий!..
Нэп!.»Публика… Батюшки-светы!
Шику-то сколько, беда!
Барыни эвона как разодеты!..
Подняли головы вновь господа.
Ярко блестит магазея.
Выставка в каждом окне.
Публика топчется, жадно глазея.
Всё расхватает… По всякой цене!..
— «Эп! Сторонися, прохожий!..
Эп!
Эп!.»
Крик бесшабашный, на что-то похожий:
— «Нэп! Сторонися, прохожий!..
Нэп!.»Соболь, фальшивые блёстки…
Слой из румян и белил…
Роскошь и бедность… Девицы… Подростки…
Густо «панельный товар» повалил.
Всем — по одёжке дорожка:
Этим — в шикарный «Ампир»,
Этим туда, где не шёлк, а рогожка,
В тёмный вонючий, сивушный трактир.
— «Эп! Сторонися, прохожий!..
Эп!..
Эп!.»
Крик бесшабашный, на что-то похожий:
— «Нэп! Сторонися, прохожий!
Нэп!.»Кружев прозрачная пена…
Ножек приманчивый взлёт.
— «Митя… Нам море теперь по колена…
Всю, брат, Расею возьмём в переплёт!..
Митя… Поедем к цыганам!..»
— «Тройкою?..»
— «Тр-рой-ку скарей!.»
— «Нищие… Чорт их несёт к ресторанам…
Клянчат, мерзавцы, у каждых дверей!»
— «Эп! Сторонися, прохожий!
Эп!
Эп!.»
Крик бесшабашный, на что-то похожий:
— «Нэп! Сторонися прохожий!
Нэп!.»Дробь выбивают копыта
Взмыленных, быстрых коней.
Отзвук ли это минувшего быта?
Иль первоцвет наступающих дней?
Выдался вечер пригожий.
Тройка летит по Тверской.
Кучер-то, кучер какой краснорожий!
Весело окрик звучит кучерской:
— «Эп! Сторонися, прохожий!
Эп!
Эп!.»
Окрик разгульный, на что-то похожий:
— «Нэп! Сторонися, прохожий!
Нэп!.»
Дошёл до станового слух:
В селе Голодном — вольный дух:
У двух помещиков потрава!
И вот — с несчастною, покорною толпой
Кровавая учинена расправа.
Понёсся по селу и плач, и стон, и вой…
Знал озверевший становой,
Что отличиться — случай редок,
Так лил он кровь крестьянскую рекой.
Что ж оказалось напоследок?
Слух о потраве был пустой:
От мужиков нигде потравы никакой.
«Ах, чёрт! Дела на слабом грунте!
Не избежать плохой молвы!»
Но, не теряя головы,
Злодей строчит доклад об усмирённом бунте.
Меж тем, очнувшися от бойни, мужики
На тайном сходе у реки
Постановили: быть Афоне
За дело общее в столице ходоком,
Пред Думой хлопотать, — узнать, в каком
законе
Дозволено всё то, что ноне
Лихие вороги творят над мужиком?
Уехал наш ходок и через две недели
Привозит весть.
Не дали мужики Афоне с возу слезть,
Со всех сторон насели:
«Был в Думе?» — «Был».
«Ну, что?»
«Да то:
Судились овцы с волком…»
«Эй, не томи!.. Скорее толком
Всё говори, — кричит Егор, —
Нашёл на извергов управу?»
«Не торопись ты… Больно скор…
Мы казнены и впрямь совсем не за потраву.
Шёл в Думе крепкий спор
Про наше — слышали? — про наше изуверство!
Но всех лютей чернил нас некий старичок…
По виду так… сморчок…
А вот — поди ж, ответ держал за министерство:
«Потравы не было. Да дело не в траве:
У мужика всегда потрава в голове».
Так, дескать, господа нас малость постращали,
Чтоб мы-де знали:
Крепка ещё на нас узда!
А кровь… Так не впервой у нас её пущали…
Что, дескать, было так и будет повсегда!»
«Ай, горе наше! Ай, беда!
Ни совести в тебе, скотина, ни стыда! —
Тут с кулаками все к Афоне. —
Ты ж в Думу послан был, а ты попал куда?
Ведь ты же был, никак, балда,
В разбойничьем притоне!»
Ихь фанге ан. Я нашинаю.
Эс ист для всех советских мест,
Для русский люд из краю в краю
Баронский унэер манифест.
Вам мой фамилий всем известный:
Ихь бин фон Врангель, герр барон.
Я самый лючший, самый шестный
Есть кандидат на царский трон.
Послюшай, красные зольдатен:
Зашем ви бьетесь на меня?
Правительств мой — все демократен,
А не какой-нибудь звиня.
Часы с поломанной пружина —
Есть власть советский такова.
Какой рабочий от машина
Имеет умный голова?
Какой мужик, разлючный с полем,
Валяйт не будет дурака?
У них мозги с таким мозолей,
Как их мозолистый рука!
Мит клейнем, глюпеньким умишком
Всех зо генаннтен простофиль
Иметь за власть?! Пфуй, это слишком!
Ихь шпрехе: пфуй, даст ист цу филь!
Без благородного сословий
Историй русский — круглый нуль.
Шлехьт! Не карош порядки новий!
Вас Ленин ошень обмануль!
Ви должен верить мне, барону,
Мой слово — твердый есть скала.
Мейн копф ждет царскую корону,
Двухглавый адлер — мой орла.
Святая Русслянд… гейлих эрде
Зи лигт им штербен, мой земля.
Я с белый конь… фом вейсен пферде…
Сойду цум альтен стен Кремля.
И я скажу всему канальству:
«Мейн фольк, не надо грабежи!
Слюжите старому начальству,
Вложите в ножницы ножи!»
Вам будут слезы ошень литься.
«Порядок старый караша!»
Ви в кирхен будете молиться
За мейне руссише душа.
Ви будет жить благополучно
И целовать мне сапога.
Гут! «Подписал собственноручно»
Вильгельма-кайзера слуга,
Барон фон Врангель, бестолковой
Антантой признанный на треть:
«Сдавайтесь мне на шестный слово.
А там… мы будем посмотреть!»
Баронскую штучку списал и опубликовал
Демьян Бедный
Самовар свистал в три свиста.
Торопяся и шаля,
Три румяных гимназиста
Уплетали кренделя. Чай со сливками любовно
Им подсовывала мать
«Вновь проспали! Девять ровно!
Надо раньше поднимать! Всё поблажкам нет предела!» —
Барин ласково гудел.
Мать на младшего глядела:
«Вася будто похудел… Нету летнего румянца!..»
Состоя при барчуках,
Тятька мой три школьных ранца
Уж держал в своих руках, А за ним пугливо сзади
Я топтался у дверей.
Барин снова: «Бога ради,
Мать, корми ты их скорей! Вот! — он к тятьке обернулся. —
Сколько нам с детьми хлопот.
Из деревни твой вернулся?
Разве зимних нет работ? А, с книжонкою мальчишка?!
Велики ль его года?
Покажи-ка, что за книжка?
Подойди ж, дурак, сюда!» Я стоял как деревянный.
Тятька подал книгу вмиг.
«М-да… Не-кра-сов… Выбор странный!..
Проку что с таких-то книг?! Ну, стишки!.. Ну, о народе!..
Мальчик твой по существу
Мог бы лучше на заводе
Обучаться мастерству!.. Или все мужичьи дети
Рвутся выйти в господа?..
И опять же книги эти…
Сколько скрыто в них вреда!.. Дай лишь доступ в наше время
К их зловредным семенам!»
Тятька скреб смущенно темя:
«Что уж, барин!.. Где уж нам!..» Я со страху и печали
На ногах стоял едва,
А в ушах моих звучали
Сладкой музыкой слова: «Ноги босы, грязно тело,
И едва прикрыта грудь…
Не стыдися! Что за дело?
Это многих славных путь. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Не без добрых душ на свете
Кто-нибудь свезет в Москву,
Будешь в университете —
Сон свершится наяву! Там уж поприще широко:
Знай работай, да не трусь…
Вот за что тебя глубоко
Я люблю, родная Русь!»
Порой, тоску мою пытаясь превозмочь,
Я мысли черные гоню с досадой прочь,
На миг печали бремя скину, —
Запросится душа на полевой простор,
И, зачарованный мечтой, рисует взор
Родную, милую картину:
Давно уж день. Но тишь в деревне у реки:
Спят после розговен пасхальных мужики,
Утомлены мольбой всенощной.
В зеленом бархате далекие поля.
Лучами вешними согретая, земля
Вся дышит силою живительной и мощной.
На почках гибких верб белеет нежный пух.
Трепещет ласково убогая ракитка.
И сердцу весело, и замирает дух,
И ловит в тишине дремотной острый слух,
Как где-то стукнула калитка.
Вот говор долетел, — откуда, чей, бог весть!
Сплелися сочный бас и голос женский, тонкий,
Души восторженной привет — о Чуде весть,
И поцелуй, и смех раскатистый и звонкий.
Веселым говором нарушен тихий сон,
Разбужен воздух бодрым смехом.
И голос молодой стократно повторен
По всей деревне гулким эхом.
И вмиг всё ожило! Как в сказке, стали вдруг —
Поляна, улицы и изумрудный луг
Полны ликующим народом.
Скликают девушки замедливших подруг.
Вот — с песней — сомкнут их нарядно-пестрый круг,
И правит солнце хороводом!
Призывно-радостен торжественный трезвон.
Немых полей простор бескрайный напоен
Певцов незримых звучной трелью.
И, набираясь сил для будущих работ,
Крестьянский люд досуг и душу отдает
Тревогой будничных забот
Не омраченному веселью.
…О брат мой! Сердце мне упреком не тревожь!
Пусть краски светлые моей картины — ложь!
Я утолить хочу мой скорбный дух обманом,
В красивом вымысле хочу обресть бальзам
Невысыхающим слезам,
Незакрывающимся ранам.
Кто на завалинке? А, ты, сосед Панкрат!
Здорово, брат!
Абросим, здравствуй! Друг Микеша, это ты ли?
Ну, что вы, деда не забыли?
А я-то до чего вас, братцы, видеть рад!..
Покинувши на время Петроград,
Прибрёл я, старина, в родную деревеньку.
Что? Как мне в Питере жилось?
Перебивался помаленьку,
Всего изведать довелось.
С врагами нашими за наше дело споря,
Немало вытерпел я горя,
Но… терпит бог грехам пока:
Не только мяли нам бока,
Мы тоже кой-кому помяли их изрядно.
Да, схватка крепкая была…
Как вообще идут дела?
Ну, не скажу, чтоб очень ладно:
Тут, глядь, подвох, а там — затор.
Народные враги — они не дремлют тоже.
Одначе мы… того… нажмём на них построже.
Чай, не о пустяках ведём мы с ними спор.
Не в том суть нашей схватки,
Что мироедов мы уложим на лопатки.
Нет, надо, чтобы враг наш лютый — сбитый с ног —
Подняться больше уж не мог.
Иначе, милые, сыграем мы впустую.
Подобный проигрыш случался зачастую.
Раз наши вечные враги,
Очнувшись, сил накопят,
Они не то что гнуть начнут нас в три дуги,
А всех в крови утопят.
И учинят грабёж такой,
Что ой-ой-ой!
Вот почему всегда твержу я,
Чтоб по головке, мол, не гладили буржуя.
Вот, други-братцы, почему
Из щелкопёров кой-кому,
Умам трусливым и нелепым,
Я стариком кажусь свирепым.
А вся загвоздка в том, что я твержу одно:
Родной народ, тебе другого не дано.
Сваливши с плеч своих грабительскую шайку,
Завинчивай покрепче гайку!
Завинчивай покрепче гайку!
И если хочешь ты по новой полосе
Пройти с сохою трудовою,
Все корни выкорчуй! Все корни злые, все,
Со всею мусорной травою!..
В далеком-предалеком царстве,
В ненашем государстве,
За тридевять земель
Отсель,
Средь подданных царя мудрейшего Тофуты
Случилось что-то вроде смуты.
«Разбой! — кричали все. — Грабеж!»
Шли всюду суды-пересуды:
Порядки, дескать, в царстве худы,
Насилья много от вельмож!
Одначе
Хоть бунтовали все, но в общей суете
Верх брали те,
Кто посильней да побогаче:
«Чем лезть нам, братцы, напролом,
Нарядимте послов — Тофуте бить челом;
Проведавши от них о нашей злой обиде,
Царь нас рассудит в лучшем виде».
Но — то ли сам дошел, то ль расхрабрясь от слов
Вельможи главного, злодея Протоплута,
Не допустил к себе послов
Мудрейший царь Тофута.
«Нелепо, — молвил он, — мне слушать их, эане
Всё, что известно им, известно также мне.
А ежли что мне неизвестно,
О том им толковать подавно неуместно!»
Но черный люд не сдал; боролся до конца,
Пока не выкурил Тофуту из дворца.
И что же? Не прошло, поверите ль, минуты,
Как власть, отбитую народом у Тофуты,
Присвоили себе всё те же богачи,
Да так скрутили всех, хоть караул кричи,
У бедных стали так выматывать все жилы,
Как «не запомнят старожилы».
Пошел в народе разговор:
«Попали мы впросак!»
— «Того ль душа хотела?»
— «Эх, не доделали мы дела!»
— «От богачей-то нам, гляди, какой разор!»
Потолковали,
Погоревали
И богачей смели, как сор.
Жизнь сразу вышла на простор!
Я в этом царстве жил недавно.
И до чего живут там славно,
На свой особенный манер!
Как это всё у них устроено на месте
И с применением каких геройских мер,
Вы этого всего нагляднейший пример
В Коммунистическом найдете манифесте.
Уж как мы под Перекопом
С белым скопом
Бой вели.
Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!
С белым скопом бой вели! Тлю господскую густую
Всю вчистую
Подмели,
Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!
Всех буржуев подмели! Нынче снова строят плутни
Злые трутни
И шмели.
Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!
Заграничные шмели! Но… скажи нам только: «Хлопцы,
Перекопцы,
Навали!»
Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!
Где очутятся шмели?! Воют в страхе чуть живые
Биржевые
Короли.
Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!
Биржевые короли! Их машины и вагранки,
Биржи, банки
На мели!
Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!
Вражье дело на мели! А у нас иные думы.
Все в поту мы
И в пыли.
Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!
Все в поту мы и в пыли! Заводских громадин только
Эвон сколько
Возвели!
Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!
Сколько фабрик возвели! Пахнут слаще нам, чем роза,
Дух навоза
И земли!
Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!
Прут колхозы из земли! Чтоб свалить судьбу-недолю,
Всю мы волю
Напрягли!
Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!
Всю мы волю напрягли! Не собьет нас вражья жалость,
Чтоб мы малость,
Прилегли.
Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!
Чтоб всхрапнуть мы прилегли! Чтоб враги нас, вялых, шалых,
Оплошалых,
Взять могли!
Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!
Чтоб нас сонных взять могли! Вражья жалость дышит местью!
Кто там — с лестью?
Стань вдали!
Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!
Просим честью
Стать вдали! С богатырской силой дивной,
Коллективной,
Не шали!
Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!
Нынче с нами не шали! А не то… Нам скажут: «Хлопцы,
Перекопцы,
Навали!»
Эх-х! Лю-ли, лю-ли, лю-ли!
Где очутятся шмели?!
В борьбе извечной тьма и свет.
Где – тьма, там гаснет мысль, там ужас озверенья.
Где – свет, там разума и красоты расцвет,
Там гениальные рождаются творенья.
От века не было и нет
У тьмы и света примиренья.
Две силы спор ведут о мировой судьбе.
Культура с варварством столкнулися в борьбе
Досель невиданной, смертельной:
Враг человечества напомнил о себе
Фашистской дикостью и злобой беспредельной.
Он не скрывает, нет, остервенелый враг,
Своих чудовищных, звериных аппетитов:
Он превратил бы мир в казарменный барак!
Свирепая мечта взбесившихся бандитов –
Не дымный, ладанный средневековый мрак,
А тьма пещерная эпохи троглодитов.
Кровавым заревом пылает небосвод.
Необозримое сверкает лоно вод
Его зловещим отраженьем.
Весь мир – культурный мир! – встречает новый год
С суровым мужеством, с железным напряженьем.
Родная сторона, ты с варварством в бою.
Жестокий дав отпор фашистскому зверью,
Ты расчищаешь путь культуре, счастью, благу.
Пред миром всем, громя разбойную ватагу,
Раскрыла ты всю мощь народную свою,
Всю беззаветную отвагу!
С какою яростью фашистская змея
Осуществляла план, созревший в людоеде!
Но крепко спаяна советская семья:
Ни на единый миг не дрогнула твоя
Несокрушимая уверенность в победе!
С великим Сталиным, великий мой народ,
Приветом боевым ты встретишь новый год,
Уверенный, что он, свершив свой оборот,
Овеян славою крылатой,
Войдет в историю твою – из рода в род –
Всемирной, праздничной, победоносной датой!
Много вынес невзгод
Наш несчастный народ,
Гнул веками пред барами спину.
Злые муки терпел
И в отчаяньи пел
Заунывную песнь про дубину.
Припев:
Эй, дубинушка, ухнем,
Эй, зеленая, сама пойдет,
Сама пойдет, сама пойдет,
Подернем, подернем,
Да ухнем.
Но дождались мы дней,
Стал народ поумней
И, простившися с рабской сноровкой,
На проклятых господ,
Обявивши поход,
Не с дубиной идет, а с винтовкой.
Припев:
Эх, винтовочка, ухнем,
Эх, заветная, сама пальнет,
Сама пальнет, сама пальнет,
Подернем, подернем,
Да ухнем.
Мироедская рать
Хочет нас покарать,
Руки-ноги связать нам веревкой,
Но то в холод, то в жар
Разярившихся бар
Перед красной кидает винтовкой.
Припев.
В деревнях кулаки
Собирали полки
Для поддержки помещичьей своры,
Бедняки ж кулакам,
Наложив по бокам,
Бар последней лишили опоры.
Припев.
Стали бары скулить,
Бар заморских молить:
«Ой, верните нам земли и банки».
Англичанин, француз
Заключили союз,
Присылает им войско и танки.
Припев.
Англичанин — хитрец,
Но народ наш — мудрец,
И плюет он на вражьи уловки.
Танки вязнут в снегу,
Мы лихому врагу
Пулю в лоб шлем из меткой винтовки.
Припев.
Для банкирской мошны
Наши ружья страшны,
Но страшней наша вольная воля.
Мы за волю свою
Станем грудью в бою:
Смерть милей нам, чем рабская доля.
Припев.
Мы пощады не ждем:
Иль в бою все падем,
Иль врагов уничтожим всех с корнем.
Ради светлых годин,
Братья, все, как один,
Общей силою ухнем-подернем.
Припев.
Сырость и мгла.
Ночь развернула два чёрных крыла.
Дымовка спит средь простора степного.
Только Андрей Малиновский не спит:
Сжавши рукою обрез, сторожит
Брата родного.Тьма. В переулке не видно ни зги.
Плачет капелью весеннею крыша.
Страшно. Знакомые близко шаги.
«Гриша!
Гриша!
Я ли тебя не любил?»
Мысль замерла от угара хмельного.
Грохнул обрез. Малиновский убил
Брата родного.В Дымовке шум и огни фонарей,
Только темна Малиновского хата.
Люди стучатся: «Вставай… Андрей!..»
«Брата убили!..»
«Брата!»Тихо снуют по деревне огни.
Людям мерещится запах железа.
Нюхом берут направленье они.
Ищут обреза.
Сгинул обрез без следа.
Но приговор уже сказан у трупа:
«Это его Попандопуло». — «Да!»
«Это — проклятый Тюлюпа!»
Сбилися люди вокруг.
Плачет Андрей, их проклятия слыша.
Стонет жена, убивается друг:
«Гриша!»
«Гриша!»Солнце встаёт — раскалённый укор,
Гневно закрывши свой лик облаками.
В луже, прикрытый рогожей, селькор
Смотрит на небо слепыми зрачками.Не оторваться ему от земли,
Жертве злодейства и братской измены.
Но уж гремит — и вблизи и вдали —
Голос могучей селькоровской смены: «Злые убийцы себя не спасут.
Смело вперёд, боевые селькоры!
Всех подлецов — на селькоровский суд.
Сыщем, разроем их тёмные норы! Тёмная Дымовка сгинет, умрёт.
Солнце осветит родные просторы.
Рыцари правды и света, вперёд!
Мы — боевые селькоры!»
Ми садился на ишак
И в Париж гулялся.
Клеманса, такой чудак,
Очень нам смеялся.
Гулимджан! Гулимджан!
Знаим свае дело:
Весь Кавказ мы за ляржан
Продаем умело. «Тьфу! — смеялся Клеманса, —
Не было печали!»
Ми ему в два галаса
Гулимджан кричали:
Гулимджан! Гулимджан!
Знаим свае дело:
Честь и совесть за ляржан
Продаем мы смело! Ллойд-Джорджданья дверь открыл
В кабинет случайно,
Ми с Чхеидзем гаварыл:
«Рады чрезвычайно!»
Гулимджан! Гулимджан!
Знаим свае дело:
Мы Баку вам за ляржан
Уступаем смело! Закричали ми: «Ай-ай! —
С невеселым физий. —
Ради бога, присылай
Поскорей дивизий!»
Гулимджан! Гулимджан!
Знаим свае дело:
Продадим вам за ляржан
Душу мы и тело! Ленин сжарит шашлыку
С наших демократий,
Он имеет на Баку
Пребольшой симпатий!
Гулимджан! Гулимджан!
Знаим свае дело:
Наш Тифлис — один духан!
Покупайте смело! Ллойд-Джорджданья атвечал:
«Тронут вашим горем,
Наш английский флот помчал
Нашим Черным морем!»
Гулимджан! Гулимджан!
Нам какое дело?
Нас коварство англичан
Вовсе не задело. «Мени тенкс!» — «Мерси боку!»
— «Можем обещаться,
Что английский наш Баку
Будет защищаться!»
Гулимджан! Гулимджан!
Знаим свае дело:
Мы Баку вам за ляржан
Уступаем смело! Независимый Тифлис
Тут нам объявлялся.
Ми кричали: браво! бис!
И назад гулялся!
Гулимджан! Гулимджан!
Знаим свае дело:
Весь Кавказ мы за ляржан
Продаем умело!
Парадный ход с дощечкой медной:
«Сергей Васильевич Бобров».
С женой, беременной и бледной,
Швейцар сметает пыль с ковров.
Выходит барин, важный, тучный.
Ждет уж давно его лихач.
«Куда прикажете?» — «В Нескучный».
Сергей Васильевич — богач.
Он капиталов зря не тратит.
А капиталы всё растут.
На черный день, пожалуй, хватит, -
Ан черный день уж тут как тут.Пришли советские порядки.
Сергей Васильичу — беда.
Сюртук обвис, на брюхе складки,
Засеребрилась борода.
Нужда кругом одолевает,
Но, чувство скорби поборов,
Он бодр, он ждет, он уповает,
Сергей Васильевич Бобров.
Когда Колчак ушел со сцены,
Махнули многие рукой,
Но у Боброва перемены
Никто не видел никакой.
Юденич кончил полным крахом:
У многих сердце в эти дни
Каким, каким сжималось страхом,
А у Боброва — ни-ни-ни.
Деникин — словно не бывало,
Барон — растаял аки дым.
Боброву, с виду, горя мало —
Привык уж он к вестям худым.
И даже видя, что в газетах
Исчез военный бюллетень,
Он, утвердясь в своих приметах,
Ждет, что наступит… белый день.И вдруг… Что жизнь и смерть? Загадка!
Вчера ты весел был, здоров,
Сегодня… свечи, гроб, лампадка…
Не снес сердечного припадка
Сергей Васильевич Бобров.Бубнит псалтырь наемный инок
Под шепоток старушек двух:
«Закрыли Сухарев-то рынок!»
— «Ох, мать, от этаких новинок
И впрямь в секунт испустишь дух!»
Быть всем героями: бойцам – на поле боя,
Нам – на своих местах.
И клятва сдержана: и здесь и на фронтах
Мы дали родине не одного героя!
Товарищи, вперед! Быть всем, как на войне:
Порядок строгий, дисциплина!
Ни одного пустующего клина!
Пахать вовсю по целине!
Прибавить площади к полям и огородам!
Мы дать должны сырье заводам,
Хлеб, мясо – фронту и стране!
Все силы напряжем, приложим все старанья,
Чтоб ни один совхоз от соцсоревнованья
Не оставался в стороне! –
И не останется, сомненья нету в этом.
Работники совхозов всей страны,
Я обращаюсь к вам с приветом.
Не потеряли вы весны,
Успехи ваши всем ясны,
Вы перекроете их летом!
Призывный клич гремел по шахтам и заводам,
Он был подхвачен всем народом,
Забыто слово: «тяжело»!
Невиданным досель, сверхбогатырским ходом
Соревнование рабочее пошло.
Стремительный, могучий, грозный
Поток энергии бурлит в родном краю.
И вот уже идет большой отряд совхозный
В соревновательном строю.
Он трудовой отвагой налит.
Соратникам своим совхоз «Лесной» сигналит:
«Товарищи! На боевых фронтах,
Где все еще сильна фашистская угроза,
Есть люди лучшие и нашего совхоза.
Их подвиги у всех в совхозе на устах.
Был час торжественный – прощанье,
Когда мы клятвою скрепили обещанье:
На фронтовых и тыловых постах».
Скворцов-Степанов мне звонит,
Иван Иваныч мне бубнит,
Редактор-друг меня торопит:
«Брось! Пустяки, что чай не допит.
Звони во все колокола!
Ведь тут какие, брат, дела!»
«Что за дела? Ясней нельзя ли?»
«Шан-хай…»
«Шан-хай!!!»
«Кантонцы взяли!»
«Ур-р-ра, Иван Иваныч!»
«Ур-р-р…»
«Ты что там? Рот закрыл рукою?»
«Не то! Нам радостью такою
Нельзя хвалиться чересчур;
«Известья» — в этом нет секрета —
Официозная газета:
Тут очень тонкая игра.
Давай-ка лучше без «ура»,
Пиши пером, а не поленом, —
Над нашим «другом» — Чемберленом
Не измывайсь, не хохочи,
А так… чуть-чуть пощекочи,
Пособолезнуй мягко даже,
Посокрушайся, повздыхай:
«На кой-де леший в диком раже
Полезли, мистер, вы в Шанхай?
Ведь было ясно и слепому,
Понятно мальчику любому…
А вас нелёгкая… Ай-ай!
Добро б, какая-либо пешка,
Но вы… По вашему уму…»
Демьяша, злобная насмешка
Тут, понимаешь, ни к чему.
Пусть, очарованный собою,
К международному разбою
Он рвётся, как рвался досель.
Не нам, себе он сломит шею.
Ведь он работою своею
Льёт молоко на наш кисель:
Сейчас победно флаг народный
Взвился в Шанхае. «Рабства нет!»
А завтра весь Китай свободный
Пошлёт нам дружеский привет!
Тогда ты можешь не без шика
Взять с Чемберленом новый тон».
. . . . . . . . . . . . . . . .
Иван Иваныч, разреши-ка
Облечь всё это — в фельетон?!
…Лучшая змея,
По мне, ни к чёрту не годится.
И. А. КрыловСтрелок был в сапогах добротных,
Охотничьих, подкованных и плотных.
Он придавил змею железным каблуком.
Взмолилася змея перед стрелком:
«Не разлучай меня со светом!
Я натворила много зла.
Винюсь и ставлю крест на этом!
Есть змеи подлые. Я не из их числа.
Я буду, позабыв, что значит слово «злоба»,
Великодушие твое ценить до гроба.
Вот доказательство: два зуба у меня,
В обоих яд, их все боятся, как огня.
Ты можешь выкрутить мне оба!»
«Умильны, — отвечал стрелок, — слова твои,
Но только тот от них растает,
Природы кто твоей не знает:
Коль не добить зубов лишившейся змеи,
Пасть снова у неё зубами зарастает!»Ещё не наступили дни,
Но все мы знаем, что они
Не за горою,
Когда, прижатая железным каблуком,
Прикинувшись чуть не родной сестрою,
Фашистская змея затреплет языком:
«Клянусь, я жизнь свою по-новому устрою,
Ребёнку малому не причиню вреда.
Россия!.. Господи, да чтобы я когда…
Я горько плакала порою,
Все, мной сожжённые, припомнив города!
Я каюсь и в своём раскаянье тверда!»
Да мало ли чего ещё змея наскажет.
Но зубы вырастут, она их вновь покажет,
Все покаянные свои забыв слова.
Змеиная природа такова!
Змея, раскаявшись наружно,
Не станет жить с одной травы.
Лишить её, конечно, нужно,
Но не зубов, а — головы!
Где объявился еж, змее уж там не место
«Вот черт щетинистый! Вот проклятущий бес-то!
Ну, погоди ужо: долг красен платежом!»
Змея задумала расправиться с ежом,
Но, силы собственной на это не имея,
Она пустилася вправлять мозги зверьку,
Хорьку:
«Приятель, погляди, что припасла к зиме я:
Какого крупного ежа!
Вот закусить кем можно плотно!
Одначе, дружбою с тобою дорожа,
Я это лакомство дарю тебе охотно.
Попробуешь, хорек, ежиного мясца,
Ввек не захочешь есть иного!»
Хорьку заманчиво и ново
Ежа испробовать. Бьет у хорька слюнца:
«С какого взять его конца?»
— «Бери с любого!
Бери с любого! —
Советует змея.— С любого, голубок!
Зубами можешь ты ему вцепиться в бок
Иль распороть ему брюшину,
Лишь не зевай!»
Но еж свернулся уж в клубок.
Хорь, изогнувши нервно спину,
От хищной радости дрожа,
Прыжком метнулся на ежа
И напоролся… на щетину.
Змея шипит: «Дави! Дави его! Дави!..
Да что ты пятишься? Ополоумел, что ли?!»
А у хорька темно в глазах от боли
И морда вся в крови.
«Дави сама его! — сказал змее он злобно.—
И ешь сама… без дележа.
Что до меня, то блюдо из ежа,
Мне кажется, не так-то уж съедобно!»Мораль: враги б давно вонзили в нас клыки,
Когда б от хищников, грозящих нам войною,
Не ограждали нас щетиною стальною
Красноармейские штыки.
(Современная баллада)В аду прошёл тревожный гул
Из-за вестей о Вашингтоне,
И сам великий Вельзевул
Заёрзал в ужасе на троне:
«Эй, — закричал он, — Асмодей!
Ты — чёрт хитрейший в преисподней,
Ты насмотрелся на людей,
Служа в их шашнях первой сводней,
Ты знаешь, что у них к чему,
Ловя оттенки в каждом тоне…
Я — понимаешь? — не пойму,
Что там творится в Вашингтоне?
Кто Хьюз? Святой или дурак,
От чьих проектов уши вянут?
Впрямь на земле для новых драк
Вооружаться перестанут?
Иль блеск «гуманнейших» идей
Там служит только для парада?..»
«Олл райт!» — ответил Асмодей
И пулей вылетел из ада.Недели не прошло одной,
Как, образец натуры пылкой,
Плут Асмодей пред Сатаной
Предстал с лукавою ухмылкой.
«Ну что? С разоруженьем как?» —
Владыка ада зубы стиснул.
Чёрт, рожу скорчивши в кулак,
Так прямо со смеху и прыснул.
И — от стены и до стены —
Весь ад сотрясся вдруг от смеха:
То мощный хохот Сатаны
Встревожил все четыре эха.
Все черти, вторя Сатане,
Визжа, каталися по аду,
И даже грешники в огне —
И те смеялись до упаду.
А через час в аду — глазей! —
Висели (чудо! без изъяна!)
Портреты «адовых друзей» —
Ллойд-Джорджа, Хьюза и Бриана,
Портреты надпись обвела,
Вонючей писанная смесью:
«Склонился ад за их дела
Пред их заслуженною спесью!»
Красноармейская песня
Как родная мать меня
Провожала,
Как тут вся моя родня
Набежала:
«А куда ж ты, паренек?
А куда ты?
Не ходил бы ты, Ванек,
Да в солдаты!
В Красной Армии штыки,
Чай, найдутся.
Без тебя большевики
Обойдутся.
Поневоле ты идешь?
Аль с охоты?
Ваня, Ваня, пропадешь
Ни за что ты.
Мать, страдая по тебе,
Поседела.
Эвон в поле и в избе
Сколько дела!
Как дела теперь пошли:
Любо-мило!
Сколько сразу нам земли
Привалило!
Утеснений прежних нет
И в помине.
Лучше б ты женился, свет,
На Арине.
С молодой бы жил женой.
Не ленился!»
Тут я матери родной
Поклонился.
Поклонился всей родне
У порога:
«Не скулите вы по мне.
Ради бога.
Будь такие все, как вы,
Ротозеи,
Что б осталось от Москвы,
От Расеи?
Все пошло б на старый лад,
На недолю.
Взяли б вновь от вас назад
Землю, волю;
Сел бы барин на земле
Злым Малютой.
Мы б завыли в кабале
Самой лютой.
А иду я не на пляс —
На пирушку,
Покидаючи на вас
Мать-старушку:
С Красной Армией пойду
Я походом,
Смертный бой я поведу
С барским сбродом,
Что с попом, что с кулаком —
Вся беседа:
В брюхо толстое штыком
Мироеда!
Не сдаешься? Помирай,
Шут с тобою!
Будет нам милее рай,
Взятый с бою, —
Не кровавый пьяный рай
Мироедский, —
Русь родная, вольный край,
Край советский!»