Серебряный снег и серебряный гроб.
И ты, тишина, как последняя милость…
На мертвый, на мудро белеющий лоб
Живая снежинка неслышно спустилась.
О памяти нашей поют голоса,
Но им не внимает безбрежное поле,
И бледно, стеклянно цветут небеса,
Не зная ни страсти, ни смерти, ни боли.
Пусть кто-то кого-то зовет на борьбу —
Священник усталый покорно ступает.
Торжественен мертвый. На мраморном лбу
Живая снежинка лежит и не тает.
Высокий покой безмятежен и синь.
Но жалобно звякает колокол нищий:
Безмолвного гостя из снежных пустынь
Березовой рощей встречает кладбище.
Желтым ногтем согнутого пальца
Давит вшей.
— Вошь не волк. От них моя не свалится…»
И скребет бычачий выгиб шеи.
На сосках — клочье блестящей шерсти,
Клетка ребер ширится, дыша,
Из косых растянутых отверстий
Черных глаз — глядит душа.
Маленькая, юркая, с упругой
Скользко-хлопотливой хитрецой.
Он ручной, но все-таки зверюга,
А лицо!..
Трехтысячелетние уроки
В смехозыби крошечных морщин:
Неприлична (слово знает сроки)
Откровенность гордости мужчин.
Но он что-то понимает все же
И, сгибаясь, бронзово-нагой,
Говорит интимнее и строже:
«Капитана, русские шанго».
День начался зайчиком, прыгнувшим в наше окно, —
В замерзшие окна пробился кипучий источник.
День начался счастьем, а счастье кладет под сукно
Доносы и рапорты сумрачной сыщицы-ночи.
День начался шуткой. День начался некой игрой,
Где слово кидалось, как маленький мячик с лаун-теннис,
Где слово ловилось и снова взлетало — порой
От скрытых значений, как дождь, фейерверком запенясь.
Торопится солнце. Всегда торопливо оно,
Все катится в гибель, как реки уносятся к устьям,
Но нашего зайчика, заиньку, мы все равно
Упросим остаться — из комнаты нашей не пустим.
Дергая нервически плечом,
Он бежал пустеющим бульваром,
И за ним с архангельским мечом —
Женщина, окутанная паром.
Догнала. Пытаемый вассал
Протянул мучительные взоры,
Но душили голос волоса,
Но топили глазные озера.
Сжался, наклонился и иссяк,
Но не в этом яростная драма:
Перед ним, испытанная вся,
Хохотала городская дама!
Сквозь батист, за вырезной каймой,
Розовел бескостный мякиш тела.
Прыгнул миг, как зверь глухонемой,
И душа мгновенно опустела.
Закричал. Мучительный глоток
Опрокинул навзничь в агонии,
А ее за круглый локоток
Повели по улице другие…
Воет одинокая волчиха
На мерцанье нашего костра.
Серая, не сетуй, замолчи-ка, —
Мы пробудем только до утра.
Мы бежим, отбитые от стаи,
Горечь пьем из полного ковша,
И душа у нас совсем пустая,
Злая, беспощадная душа.
Всходит месяц колдовской иконой —
Красный факел тлеющей тайги.
Вне пощады мы и вне закона, —
Злую силу дарят нам враги.
Ненавидеть нам не разучиться,
Не остыть от злобы огневой…
Воет одинокая волчица,
Слушает волчицу часовой.
Тошно сердцу от звериных жалоб,
Неизбывен горечи родник…
Не волчиха — родина, пожалуй,
Плачет о детенышах своих.
Этой ночью ветреной и влажной,
Грозен, как Олимп,
Улыбнулся дом многоэтажный
Мне окном твоим.
Золотистый четырехугольник
В переплете рам, —
Сколько мыслей вызвал ты, невольник,
Сколько тронул ран!
Я, прошедший годы отрицанья,
Все узлы рубя,
Погашу ли робкое сиянье,
Зачеркну ль тебя?
О стихи, привычное витийство,
Скользкая стезя,
Если рифма мне самоубийство,
Отойти нельзя!
Ибо, если клятвенность нарушу
Этому окну,
Зачеркну любовь мою, и душу
Тоже зачеркну.
И всегда надменный и отважный,
Робок я и хром
Перед домом тем многоэтажным,
Пред твоим окном.
На снегу голубые тени
Приближающейся весны,
Как узор неземных растений,
Изумительно сплетены.
В ледяном решете капели —
Переклик воробьиных нот…
Скажет бабушка: «Как в апреле!»,
Перекрестится и вздохнет.
Нежность грезится даже старым —
В бриллиантовой дымке слез…
«Мой покойник с дружком-гусаром
Из поместья меня увез.
Мы коней без дороги гнали,
Ветер рвался, лицо кусал,
Как татарин, свистал над нами,
Бил коней молодец-гусар!
Сердце девичье птицей билось,
В голове-то и шум, и гром…
Это в марте, сынок, случилось,
В восемьсот шестьдесят втором…»
«До завтра, друг!» — и без рукопожатья,
Одним кивком проститься до утра.
Еще живую руку мог пожать я,
Еще бы взгляду, слову был бы рад.
А нынче — храм. Высокий сумрак. Чтица.
Как белый мрамор, серебрится гроб,
И в нем в цветах мерещится, таится
Знакомое лицо, высокий лоб.
Ушли друзья, ушли родные. Ясно
Луна над темной церковью плывет…
«Не ведаем ни дня ее, ни часа», —
Бормочет чтица, повторяет свод.
Блаженство безмятежного покоя.
Ушел — уйдем. К кресту усталых рук
Прижался нежный стебелек левкоя:
Привет с земли. Прости. До завтра, друг!
Ты сорванец, и тусклый алкоголь
Оттягивает выстрелы таланта.
Твои друзья — расслабленная голь,
А твой ночлег — китайская шаланда.
Но подожди, и мышцы крепких скул
Ты вывихнешь одним скрипящим стиском,
И ветка жил нальется по виску,
И день придет — птенец с голодным писком.
А нынче — жизнь. Бульвар, и ресторан,
И женщины прижатый локтем локоть.
Весь мир тебе — распластанный экран,
А мудрое томление далеко.
Не попадись в его томящий круг,
Не верь подделывателям алмазов.
И я тебе, мой пораженный друг,
Как Митеньке — папаша Карамазов.
Я случайно книгу эту выбрал.
Был неведом автор, и названье
Ничего душе не обещало.
Шел домой, и непогода липла
Изморозью к сердцу. И отзванивал
Ветр резиной моего плаща.
В комнате своей, где не умею
Я скучать, — с собой скучать не мне, —
Сел у печи властелином книги:
Не понравится — в огонь… Над нею,
Что же, до утра я пламенел,
Угасал, звенел, дрожал и ник!
Да, большое сердце захватило,
Да, большие крылья поднимали,
И поверят только простецы,
Что я выбрал эту книгу. Сила
В действии обратном: не меня ли
Эта книга выбрала в чтецы!
Весь этот день, играющий в слова,
Я нес тоску, угадывая рядом,
Быть может, здесь, за этим темным садом,
Припавшего — к прыжку — на лапах льва.
И для него из кошелька тоски
Шестнадцать строк сегодня я роняю,
Я напряженным дротиком строки
Без промаха еще обороняюсь.
Но будет день, и на его рожок
Молчание ответит из-за двери,
И промелькнет распластанный прыжок
Большого победительного зверя.
Что ж, прыгай, пес, прикинувшийся львом,
Усилье нерассчитанное глупо:
Ты пятишься, трусливо сжатый в ком,
Перед простым и белым взглядом трупа.
Ступив, ступает маятник,
Как старец в мягких туфлях:
Убегался — умаялся —
Рукой за сердце — рухнет.
Комар ослепший кружится,
Тончайший писк закапал.
Серебряною лужицей
Луна ложится на пол.
И чтобы выместь, вытолкнуть
Туманность лунной пыли,
Обмахивают притолку
Лучом автомобили,
И луч, как некий радиус,
Промчит дугу и сгинет,
И, засыпая, радуюсь
Его визитам синим.
Но вот и гостя синего
Встречает дрема суше,
Зачеркивая минимум
Души: глаза и уши.
Еще мгновенье менее,
Не миг — его осколок,
И ты, Исчезновение,
Задернешь синий полог
В твоих кудрях, в их черном лоске
Есть трепетание крыла.
Ты нынче мальчик, ты в матроске
На вечер чопорный пришла.
Твоя прическа в беспорядке,
Отвергнув шпильки, как тиски,
Завились тоненькие прядки
И на глаза и на виски.
И смехом юным, славным смехом
Напоминаешь ты юнгу,
Когда в отместку всем помехам
Закутит он на берегу.
И, весь еще пропитан солью
Волны, причалившей корму,
Стремится к счастью и раздолью
И не уступит никому.
И, пьян от дыма папироски,
Он сам — хлестнувшая волна,
А шея в вырезе матроски
Очаровательно стройна!
Поднятые под купол цирка,
Повисли двое в голубом.
Под ними шут свистел и фыркал,
Ловя шары цветные — лбом.
Но смолк оркестр, и клоун изгнан,
И акробат дугу прыжка
С бестрепетностью механизма
Рассчитывает до вершка.
И напряженней гибкой стали
Скользнул с подпрыгнувшей доски,
Но над его сальтомортале
Две подлетевшие руки.
Метнулся трос, подобно ветке
Отпущенной… Летун-стрела.
Большими мячиками в сетке
Два раза прыгнули тела.
Кричит толпа, скамьи сгибая,
Зеленый шут трясет горбом,
И кланяются, улыбаясь,
Два акробата в голубом.
Где ты, летняя пора?
Дунуло — и нету!
Одуванчиком вчера
Облетело лето.
Кружат коршунами дни
Злых опустошений.
Резкий ветер леденит
Голые колени.
Небо точно водоем
На заре бескровной.
Хорошо теперь вдвоем
В теплоте любовной.
Прочь, согретая душа,
Теплая, как вымя:
Мне приказано шуршать
Листьями сухими!
Непокрытое чело,
Легкий шаг по свету:
Никого и ничего
У бродяги нету!
Ни границы роковой,
Ни препоны валкой:
Ничего и никого
Путнику не жалко!
Я что призрак голубой
На холодных росах,
И со мною только мой
Хромоногий посох.
Бессильем, гордясь, стекать
В подвалы — подлец и пьяница.
А то, что звенит в стихах,
От этого что останется?
Живем, говорим, поем:
Плохой — потому с плохими я.
В искусстве же он своем
Ученый и просто химия.
И вот, карандаш очиня,
Работает точно, вкрадчиво.
Ведь часто стихи сочинять —
Умело себя выворачивать.
А может быть, взял ланцет
Хирург в колпаке и фартуке,
Ведь все-таки он, в конце
Концов, в крови и устал-таки!
И, зоркой дымя душой,
Он жизнь исправляет, резчицу.
Конечно же он — большой,
А слабым и злым мерещится.
Их душит зной и запах тьмы,
Им снится ласковое тело,
Оно цветет на ткани белой
За каменной стеной тюрьмы.
Рычат, кусая тюфяки,
Самцы, заросшие щетиной,
Их лиц исщербленная глина
Измята пальцами тоски.
Но по утрам движенья их
Тверды, стремительны и четки,
И манят старые решетки
Огнем квадратов голубых.
Весна безумие зажгла
В ленивом теле, в жире желтом,
И по ночам над ржавым болтом
Скрипит напильник и пила.
И со второго этажа
Прыжок рассчитанный не страшен.
Пускай теперь с площадок башен,
Крича, стреляют сторожа!
Ловкий ты, и хитрый ты,
Остроглазый черт.
Архалук твой вытертый
О коня истерт.
На плечах от споротых
Полосы погон.
Не осилил спора ты
Лишь на перегон.
И дичал все более,
И несли враги
До степей Монголии,
До слепой Урги.
Гор песчаных рыжики,
Зноя каминок.
О колено ижевский
Поломал клинок.
Но его не выбили
Из беспутных рук.
По дорогам гибели
Мы гуляли, друг!
Раскаленный добела,
Отзвенел песок,
Видно, время пробило
Раздробить висок.
Вольный ветер клонится
Замести тропу...
Отгуляла конница
В золотом степу!
Моя душа — на цыпочках. И нечто
Поет об изумительном, большом
И удаленном в бесконечность… Речь та —
Как контур, сделанный карандашом.
Прикосновенье вечного — интимно,
И может быть, задумчивость моя
В туманности светящейся и дымной —
Летящее, оторванное Я.
Вот облако, похожее на ветер,
Вот облако, похожее на взрыв…
Сегодня глаз прозорливо отметил
На всем следы таинственной игры.
Но это — миг, и он — свивает свиток.
Сконфуженный, я пудрю складки лба.
К чему они одной из тех улиток,
Которые под тяжестью горба?
По веревочной лестнице,
Спрятав в тень экипаж,
К вам, лукавой прелестнице,
Поднимается паж.
И с балкона (на жердочке
Так свежо локоткам)
Улыбнулись вы мордочке,
Запрокинутой к вам.
Вы восторг и услада,
Демон спрятанный хмур:
Вы нежданно-негаданно
Перерезали шнур.
И кусаете пальчики,
Жадно слушая шум:
Это плачет о мальчике
Растерявшийся грум.
Завтра в капелле замковой,
Где гнусит капуцин,
Прикоснетесь к устам его —
Голубой гиацинт!
И душистыми юбками
Вы овеете гроб,
Приласкаете губками
Скрытый в локонах лоб.