Штыки, блеснув, роняют дряблый звук,
А впереди затылок кротко, тупо
Качается и замирает… «Пли!»
И вот лежит, дрожа, хрипя в пыли, —
Монокль луны глядит на корчи трупа,
И тороплив курков поспешный стук.
Ты грозно умер, смерть предугадав, —
О это лермонтовское прозренье! —
И времени стремительный удав
Лелеет каждое стихотворенье.
И ты растешь, как белый сталагмит,
Ты — древо, опустившее над нами
Шатер ветвей, и сень его шумит,
Уже отягощенная плодами.
Поэт, герой! У гроба твоего
Грядущее, обняв былое, грезит.
И ты не человек, а божество
С могилой, превращающейся в гейзер.
Как в агонии, вздрагивает дом,
Как в агонии, с каждым новым шквалом,
Звенит стекло, затянутое льдом,
А ветер мчит, рыдая об одном,
О чем-то сказочном и небывалом.
О чем его волнующая речь,
Его мятеж, ломающий деревья,
Что хочет он, умчать иль уберечь?..
Он обречен баюкать и стеречь
Кочевья туч, угрюмые кочевья.
И кажется, что ходит под окном
Огромный призрак ростом до созвездий,
И я томлюсь всю ночь, как этот дом,
Как пес, изнемогающий в тупом
Томлении на каменном подезде!
Сыплет небо щебетом
Невидимок-птах,
Корабли на небе том
В белых парусах.
Важные, огромные,
Легкие, как дым, —
Тянут днища темные
Над лицом моим.
Плавно, без усилия,
Шествует в лазурь
Белая флотилия
Отгремевших бурь.
Я шел по трущобе, где ходи
Воняли бобами, и глядь —
Из всхлипнувшей двери выходит,
Шатаясь, притонная женщина.
И слышу (не грезит ли ухо,
Отравлено стрелами дня?),
Как женщина тускло и глухо
Гнусила строку из меня.
И понял восторженно-просто,
Что все, что сковалось в стихе,
Кривилось горящей берестой
И в этом гнезде спирохет.
Шел, пробираясь чащей,
Хрустя и ломая — лез,
А ветер, дракон рычащий,
Взлетел опрокинуть лес.
Упал, захлебнувшись потом,
Не в силах тоски сломать.
На миг, шелестя капотом,
Прошла перед павшим мать.
А лес зашумел не глуше,
Был прежним осенний лес.
И заяц, наставив уши,
На кочку картинкой влез.
Печью истопленной воздух согрет.
Пепел бесчисленных сигарет.
Лампа настольная. Свет ее рыж.
Рукопись чья-то с пометкой: Париж.
Лечь бы! Чтоб рядом, кругло, горячо,
Женское белое грело плечо,
Чтобы отрада живого тепла
В эти ладони остывшие шла.
Связанный с тысячью дальних сердец,
Да почему ж я один, наконец?
Участь избранника? Участь глупца?..
Утро в окне, как лицо мертвеца.
Есть нежность женская, она всегда лукава,
Кошачья в ней и вкрадчивая лесть.
Она питательна — о, нежное какао
Для тех, кто слаб, не спит, не может есть.
Есть нежность к женщине. Она на сердце ляжет,
Когда в пути, руке твоей отдав
Свою всю слабость и свою всю тяжесть,
Обнимет сил лишающий удав.
Она кладет героя и монаха
В постель услад, подрезав их полет.
Но для кого цветет цветами плаха,
Но для кого строфа моя поет.
Мне кажется, вы вышли из рассказа,
И беллетрист, талантливый апаш,
Нарисовал два сумрачные глаза,
В лиловый дым окутал образ ваш.
Глаза влекут. Но в паутинной дыми
Вы прячетесь, аукая, скользя,
И кажетесь всех женщин нелюдимей,
И, может быть, к вам подойти нельзя.
Но, вкрадчивый, я — бережен и нежен —
Тружусь вблизи, стирая будний грим…
Скажите, невидимка, не во сне же
Вот здесь, сейчас, мы с вами говорим?
Ночью думал о том, об этом,
По бумаге пером шурша,
И каким-то болотным светом
Бледно вспыхивала душа.
От табачного дыма горек
Вкус во рту. И душа мертва.
За окном же весенний дворик,
И над двориком — синева.
Зыбь на лужах подобна крупам
Бриллиантовым — глаз рябит.
И задорно над сердцем глупым
Издеваются воробьи.
Над дверью сосульки леденчик,
Дорога светла и пуста,
И солнце, одевшее венчик,
Похоже на образ Христа.
Ты слышишь? Ворчливо и веско
Мороз заворчал за плечом.
Но, радуясь радостью детской,
И песня моя ни о чем.
Ведь строчки вдогонку за рифмой,
А рифме светло и свежо,
И этот мгновенный порыв мой —
Мальчишка, швырнувший снежок.
Всадник устало к гриве ник,
Птицы летели за море.
Рифма звенит, как гривенник,
Прыгающий на мраморе.
Всадник от счастья не далеч
(Строку как глину тискаю).
Тень не успеет следом лечь —
Он поцелует близкую.
Мы же, слепцы и Лазари
Тысячелетних плаваний,
Ищем путей из глаз зари
И — моряки без гаваней.
Мы легли на солнечной поляне —
Нa зеленом светло-серый ком.
— Знаете, какие-то римляне
Клали юных рядом с стариком.
Этот образ груб. Но лицемерье
Никогда я в песню не влеку.
Было ведь неловкое поверье —
Юность дарит старику.
Кто же бодрость черпал отовсюду,
Что ему ребячливая «fеmmе», —
Но поверю крошечному чуду,
Полюбившей сумрачного — Вам!
Окончив труд, с погасшей папиросой,
С душой угасшей встал из-за стола,
Где абажура череп безволосый
Беззубая обсасывала мгла.
Как раненый, ладонь прижавший к ране,
Я сердце нес и тень свою шатал —
Анаглифом, с холщового экрана
В отчаяньи перешагнувшим в зал.
Безмолвие. Безгласные минуты —
Как дождь осенний в чахлую листву.
Воистину, непобедимо круты
Ступени восхожденья к Божеству.
Дымно розовеющее море
Ласковой сквозит голубизной…
Думаю о русском — о поморе,
О Москве узорчато-резной.
Что мне эта ласковость морская
И с горы упавшая тропа,
Если все ж душа моя — тверская,
Как у предка, сельского попа.
Ходить, смотришь сумрачно и люто,
Все на шее обруч хомута!
— То ли дело нашего Безпута
Синяя студень и омута.
За вечера в подвижнической схиме,
За тишину, прильнувшую к крыльцу…
За чистоту. За ласковое имя,
За вытканное пальцами твоими
Прикосновенье к моему лицу.
За скупость слов. За клятвенную тяжесть
Их, поднимаемых с глубин души.
За щедрость глаз, которые как чаши,
Как нежность подносящие ковши.
За слабость рук. За мужество. За мнимость
Неотвратимостей отвергнутых. И за
Неповторяемую неповторимость
Игры без декламаторства и грима
С финалом вдохновенным, как гроза.
День начался зайчиком, прыгнувшим в наше окно, —
В замерзшие окна пробился кипучий источник.
День начался счастьем, а счастье кладет под сукно
Доносы и рапорты сумрачной сыщицы-ночи.
День начался шуткой. День начался некой игрой,
Где слово кидалось, как маленький мячик с лаун-теннис,
Где слово ловилось и снова взлетало — порой
От скрытых значений, как дождь, фейерверком запенясь.
Торопится солнце. Всегда торопливо оно,
Все катится в гибель, как реки уносятся к устьям,
Но нашего зайчика, заиньку, мы все равно
Упросим остаться — из комнаты нашей не пустим.
Мелькнул фонарь, и на стальном столбе
Он — словно факел. Резче стук вагона.
Гляжу на город с мыслью о тебе,
И зарево над ним как светлая корона.
Пусть наша встреча в отдаленном дне,
Но в сердце все же радостные глуби:
Ты думаешь и помнишь обо мне,
Ведь ты меня светло и нежно любишь.
В вагоне тесно. Сумрачен и мал,
Какой-то франт мое присвоил место,
И на вопрос: «А кто вас провожал?»
Как радостно ответит мне: «Невеста».
На висок начесанный вихор,
На затылок сдвинутая кепка.
Под плевок и выдохнув «хо-хо!»
Фразу он собьет нещадно крепко.
У него глаза как буравцы,
Спрятавшись под череп низколобый,
В их бесцвет, в белесовость овцы,
Вкрапла искрь тупой хоречьей злобы.
Поднимаю медленно наган,
Стиснув глаз, обогащаю опыт:
Как умрет восставший хулиган,
Вздыбивший причесанность Европы?
Загибает гребень у волны,
Обнажает винт до половины,
И свистящей скорости полны
Ветра загремевшие лавины.
Но котлы, накапливая бег,
Ускоряют мерный натиск поршней,
И моряк, спокойный человек,
Зорко щурится из-под пригоршни.
Если ветер лодку оторвал,
Если вал обрушился и вздыбил,
Опускает руку на штурвал
Воля, рассекающая гибель.
О, если б над маленьким домом,
Где я, утомленный, уснул,
На небе, расколотом громом,
Ты синим изломом блеснул.
Суровый, чего же ты медлишь,
Уже не осталось души!
Набрось беспощадные петли
И сонного удуши.
О мститель! Как бабочка в глыбе
Базальта, без силы сказать, —
Тебя, затрубившего в гибель,
Встречаю глазами в глаза.
Узкие окна. Фонарика
Продолговатый лимон,
Выжженный в мреющем паре - как
Вызолоченное клеймо.
Думаешь: тщательно вырисуй
Загнутых кровель углы,
Звезд лиловатые ирисы,
Синее марево мглы.
Небо... Не медными грудами
Над перевалом веков -
Храм с девятнадцатью буддами
Медленных облаков.
Было очень темно. Фонари у домов не горели.
Высоко надо мной все гудел и гудел самолет.
Обо всем позабыв, одинокий, блуждал я без цели:
Ожидающий женщину, знал, что она не придет.
В сердце нежность я нес. Так вино в драгоценном сосуде
Осторожнейший раб на пирах подавал госпоже.
Пусть вино — до краев, но на пир госпожа не прибудет,
Госпожа не спешит: ее нет и не будет уже!
И в сосуде кипит не вино, а горчайшая влага,
И скупую слезу затуманенный взор не таит…
И на небо гляжу. Я брожу, как бездомный бродяга.
Млечный Путь надо мной. «Млечный Путь, как седины твои!»
В твоей лаборатории, бессонница,
Перерабатываю мужество в тоску.
К его струе, подобной волоску,
Душа изнемогающая клонится.
О радий — расщепляющая атомы,
Меняющая сущность и предел!
Тобою раскаленный, жег и рдел
Я, жестко покрывающийся латами.
И радости стремительная конница
Разбрызгала копыта по песку…
По капле, по зерну, по волоску
Над гибелью к бессмертию, бессонница.