Уж побелели неба своды…
Промчался резвый ветерок…
Передрассветный сон природы
Уже стал чуток и легок.
Блеснуло солнце: гонит ночи
С нее последнюю дрему, —
Она, вздрогнув, — открыла очи
И улыбается ему.
Окончен труд — уж он мне труд постылый.
Как будто кто все шепчет: погоди!
Твой главный труд — еще он впереди,
К нему еще ты только копишь силы!
Он облачком чуть светит заревым,
И все затмит, все радости былые, —
Он впереди — святой Ерусалим,
То все была — еще Антиохия!
Я видел Бога в Аполлоне,
В Мадонне чуял божество,
И до сих пор уже на склоне
Земных годов все полн его.
В созданьях нынешнего ж века
Я вижу много лиц живых,
Но — уж не только Бога — в них
Не узнаю и — человека!
Дитя мое, уж нет благословенных дней,
Поры душистых лип, сирени и лилей;
Не свищут соловьи, и иволги не слышно…
Уж полно! не плести тебе гирлянды пышной
И незабудками головки не венчать;
По утренней росе уж зорек не встречать,
И поздно вечером уже не любоваться,
Как легкие пары над озером клубятся
И звезды смотрятся сквозь них в его стекле.
Не вереск, не цветы пестреют по скале,
А мох в расселинах пушится ранним снегом.
А ты, мой друг, все та ж: резва, мила… Люблю,
Как, разгоревшися и утомившись бегом,
Ты, вея холодом, врываешься в мою
Глухую хижину, стряхаешь кудри снежны,
Хохочешь и меня целуешь звонко, нежно!
Душно! Иль опять сирокко?
И опять залив кипит,
И дыхание Сахары
В бурых тучах вихорь мчит?
В лицах страх, недоуменье…
Средь безмолвных площадей
Люди ждут в томленьи страстном,
Грянул гром бы поскорей…
Чу! уж за морем он грянул!
И Сицилия горит!
Знамя светлое свободы
Уж над островом стоит!
Миг еще — конец тревоги,
Ожиданья и тоски,
И народ вкруг Гарибальди
Кинет в воздух колпаки!
Еще печаль! Опять утрата!
Опять вопрос в душе заныл
Над прахом бедного собрата:
Куда ж он шел? Зачем он жил?
Ужель затем, чтоб сердца муки
На песни нам перевести,
Нам дать в забаву эти звуки
И неразгаданным уйти?..
Я эти звуки повторяю —
Но песням, милым с давних дней,
Уже иначе я внимаю…
Они звучат уже полней…
Как будто в них теперь всецело
Вошла, для жизни без конца,
Душа, оставившая тело
Их бездыханного творца.
Посвящается Коле Трескину
Уходи, зима седая!
Уж красавицы Весны
Колесница золотая
Мчится с горней вышины!
Старой спорить ли, тщедушной,
С ней — царицею цветов,
С целой армией воздушной
Благовонных ветерков!
А что шума, что гуденья,
Теплых ливней и лучей,
И чиликанья, и пенья!..
Уходи себе скорей!
У нее не лук, не стрелы,
Улыбнулась лишь — и ты,
Подобрав свой саван белый,
Поползла в овраг, в кусты!..
Да найдут и по оврагам!
Вон — уж пчел рои шумят,
И летит победным флагом
Пестрых бабочек отряд!
Что это? прямо на нас и летят вперегонки,
Прямо с горы и несутся, шалуньи!
Знаю их: эта, что с тирсом, — Аглая,
Сзади — Коринна и Хлоя;
Это идут они с жертвами Вакху!
Роз, молока и вина молодого,
Меду несут и козленка молочного тащат!
Так ли приходит молиться степенная дева!
Спрячемся здесь, за колонной у храма…
Знаю их: резвы они уже слишком и бойки —
Скромному юноше с ними опасно встречаться.
Ну, так и есть! быстроглазые! нас увидали!
Смотрят сюда исподлобья,
Шепчут, друг друга толкая;
Щеки их сдержанным смехом так и трепещут!
Если бы только не храм здесь, не жрец величавый,
Это вино, молоко, и цветы, и козленок —
Все б полетело на нас и пошли б мы, как жертвы
Вечным богам на закланье,
Медом обмазаны, политы винами Вакха!
Право, уйдем-ка, уж так они нас не отпустят!
Видишь — с жрецом в разговоры вступили,
Старый смеется и щурит глаза на открытые плечи.
Правду сказать, у них плечи как будто из воску,
Чудные, полные руки, и — что всего лучше —
Блеск и движенье, здоровье и нега,
Грация с силой во всех сочеталися формах.
Посмотри; в избе, мерцая,
Светит огонек;
Возле девочки-малютки
Собрался кружок;
И, с трудом от слова к слову
Пальчиком водя.
По печатному читает
Мужичкам дитя.
Мужички в глубокой думе
Слушают, молчат;
Разве крикнет кто, чтоб бабы
Уняли ребят.
Бабы суют детям соску,
Чтобы рот заткнуть,
Чтоб самим хоть краем уха
Слышать что-нибудь.
Даже, с печи не слезавший
Много-много лет,
Свесил голову и смотрит,
Хоть не слышит, дед.
Что ж так слушают малютку, -
Аль уж так умна?..
Нет! одна в семье умеет
Грамоте она.
И пришлося ей, младенцу,
Старикам прочесть
Про желанную свободу
Дорогую весть.
Самой вести смысл покамест
Темен им и ей.
Но все чуют над собою
Зорю новых дней...
Вспыхнет, братья, эта зорька!
Тьма идет к концу!
Ваши детки уж увидят
Свет лицом к лицу!
Тьма пускай еще ярится!
День взойдет могуч!
Вещим оком я уж вижу
Первый светлый луч.
Он горит уж на головке,
Он горит в очах
Этой умницы малютки
С книжкою в руках!
Воля, братья, — это только
Первая ступень
В царство мысли, где сияет
Вековечный день.
Опрятный домик… Сад с плодами…
Беседки, грядки, цветнички…
И все возделывают сами
Мои соседи старички.
Они умеют достохвально
Соединить в своем быту
И романтизм сентиментальный,
И старых нравов простоту.
Полна высоких чувств святыней
И не растратив их в глуши,
Старушка верует и ныне
В любовь за гробом, в жизнь души.
Чужда событий чрезвычайных,
Вся жизнь ее полна была
Самопожертвований тайных
И угождений без числа.
Пучки цветов, венки сухие
Хранятся в комнате у ней,
Она святит в них дорогие
Воспоминанья прошлых дней.
Порою в спальню к дочке входит,
Рукою свечку заслоня,
Глядит и плачет… и приводит
Себе на память, день от дня,
Все прожитое… Там все ясно!
О чем же сетует она?
Иль в сердце дочери прекрасной
Она читает и сквозь сна?
Старушка мучится сомненьем,
Что чужд для дочки отчий кров;
Что дочь с упрямым озлобленьем
Глядит на ласки стариков;
Что в ней есть странная забота…
Отсталый лебедь — точно ждет
Свободной стан перелета,
И клик заслышит — и вспорхнет?..
Но не вспорхнет она на небо!
Уж демон века ей шептал,
Что жизнь — не мука ради хлеба,
Что красота есть капитал!..
Ей снится огненная зала…
Ей снятся тысячи очей,
За ней следящих в шуме бала,
Как за царицей бальных фей…
Полночный пир… шальные речи…
Бокалы вдребезги летят…
Покровы прочь! открыты плечи,
Язвит и жжет прекрасной взгляд, —
И перед нею на коленях
Толпа вельмож и богачей
В мольбах неистовых и пенях —
И сыплют золото пред ней!
Уйди, старушка!.. Бог во гневе
Шлет бич нам в детище твоем
За попеченье лишь о чреве,
И зло карает тем же злом!
Великолепные чертоги
Твою возлюбленную ждут;
К ней века денежные боги
На поклонение придут
И, осмеявшие стремленья
Любви мечтательной твоей,
Узнают жгучие мученья
В крови родившихся страстей!
И будут, млея в жажде страстной,
Искать божественной любви
Под этой маской вечно ясной,
Под этой грацией змеи!
Напрасно! нет!.. Один уж лопнет,
Другой пойдет открыто красть,
Острог за третьим дверь захлопнет,
Кто пулю в лоб… благая часть!
Одна владычица их мира —
Она лишь блеском залита…
Спокойный профиль… взгляд вампира…
И неподвижные уста…
Как за чаркой, за блинами
Потешались молодцы,
Над потешными полками
Похвалялися стрельцы:
«Где уж вам, преображенцы
Да семеновцы, где вам,
Мелочь, Божии младенцы,
Нам перечить, старикам!»
«С слободой своей немецкой
Да с своим Царем Петром
Мы, мол, весь приказ стрелецкий,
Всех в бараний рог согнем!
Всех — и самую Царевну...»
Нет уж, тут, голубчик, врешь!
Нашу Софью Алексевну
Обойдешь, да не возьмешь!
Даром, что родилась девкой,
Да иной раз так проймет
Молодецкою издевкой,
И как в духе, да взмахнет
Черной бровью соболиной —
Пропадай богатыри!
Умер, право б, заедино,
Если б молвила: «Умри!..»
Грех бывал и между нами.
Как о вере вышел спор,
И ходили с чернецами
В царский Кремль мы на собор, —
Бунтовское было дело!
Да ведь сладила! Как раз
Словом вышибить умела
Дурость всякую из вас!
Будем помнить мы дни оны!..
Вышли наши молодцы,
Впереди несут иконы
Со свечами чернецы...
Не сказали б, так узнала б
Вся Москва их! старики!
Не наотмашь, низко на лоб
Надевали клобуки;
Не развалисты в походке,
А согбенные идут;
Не дерут, разиня глотки,
Тихим голосом поют;
Лица постные, худые,
Веры точно что столпы!..
Уж не толстые, хмельные
Никоньянские попы!..
Умилился люд московский.
Повалил за ними, прет,
И на площади Кремлевской,
Что волна, забил народ.
А уж там, во Грановитой,
Все нас ждут: Царевны, двор,
Патриарх, митрополиты,
Освященный весь собор.
Старцы свечи возжигали,
И Евангелье с крестом
На амвоны полагали,
И Царевне бьют челом;
«Благоверная Царевна!
Солнце Русския земли!
Свет София Алексевна,
Государыня! вели,
Чтоб у нас быть рассмотренью
С патриархом о делах
По церковному строенью
И о Никоновых лжах!
Процветала церковь наша,
Аки райский крин, полна
Благодати, яко чаша
Пресладчайшего вина!
Утверждалася на книгах,
Их же имем от мужей,
Проводивших жизнь в веригах
И в умертвии страстей;
Их же чтением спасались
Благоверные Цари,
И цвели, и украшались
По Руси монастыри;
Но реченный Никон волком
Вторгся в оный вертоград
И своим безумным толком
Ниспроверг церковный лад!
Аки римская блудница
На драконе восседя,
Рек: ”Несть Бога! — кровопийца. —
Аз есмь бог, и вся моя!“
И святые книги рушил...
Ну и начал все мутить...»
Патриарх их слушал, слушал,
Подымался говорить,
Да куда!.. из-за владыки
Ну выскакивать попы...
Брань пошла, мятеж и крики!
На дворе ревут толпы,
Вкруг Царевен — натерпелись
Уж бедняжки! — мужики.
Чернецы орут, зарделись.
Поскидали клобуки,
Все-то с взбитыми власами,
Очи кровью налиты.
И мелькают над главами
Палки, книги и кресты!..
Ждет Царевна не дождется,
Чтоб затихли; то вперед,
Словно лебедь, к ним рванется,
Образумливать учнет.
«Замутили царством бабы, —
Голосят кругом, — ахти!
Государыням пора бы
В монастырь давно идти!»
Слыша то, и глянув гневно,
И отдвинув трон златой,
Вся зардевшися, Царевна
Удалилась в свой покой.
С барабанным вышли боем
Из Кремля мы — вдруг приказ:
Чтоб к Царевниным покоям
Выслать выборных тотчас.
Ночью, с фонарями, ровно,
Тихо, вышла на крыльцо.
Так-то ласково-любовно
Обратила к нам лицо...
Видел тут ее я близко:
Белый с золотом покров,
А на лбу-то, низко-низко,
Вязь из крупных жемчугов...
«Если мы вам неугодны, —
Говорит, — весь Царский дом,
Мы обявим всенародно,
Что из царства вон уйдем!
У волохов иль цесарцев —
Где-нибудь найдем приют...
Вы сменяли нас на старцев.
Давних сеятелей смут, —
Пусть на них падет и царство!
Но в вину не ставьте нам,
Коль соседи государство
Все растащут по клочкам,
Коль поляки с ханом крымским
Русь поделят меж собой:
Поклоняйтесь папам римским,
Басурманьтесь с татарвой!
Мы в церквах положим вклады
И поклонимся мощам,
Да и с Богом!..» Всей громадой
Пали мы к ее ногам:
«Что ты, матушка, какое
Слово молвишь, — говорим, —
Слово — самое пустое!
Нешто мы того хотим!
Знаем мы: без Государей
Каковы дела пойдут!
Заедят народ бояре
Да в латинство поведут!..
Все те старцы-лиходеи!
Чтобы пусто было им!
Нешто мы архиереи?
Что мы в книгах разглядим?
Ты уж смилуйся, пожалуй,
Хоть жалеючи земли!..
А за грубость нас до малу
Жестоко казнить вели!»
Ждем: что скажет?.. И сказала:
«Встаньте! верных россиян
Вижу в вас! Я так и знала!..
Бойся ж нас ты, крымский хан!..
Пир готовь, а в гости будем!..»
Мы — «ура!» на весь народ,
А она начальным людям
"Выйти, — крикнула, — вперед!"
И велит дьякам приказным
Награждать кого казной,
А кого именьем разным,
Соболями аль землей,
А кого боярским саном.
«А для прочих молодцов, —
Говорит, — три дня быть пьяным
С наших Царских погребов!..»
И была ж гульба в столице!
Будет помнить Царский град!..
Чернецы ж сидят в темнице
И сидят, стрельцов корят:
«Так-то веру отстояли
Вы, стрелецкие полки!
Прогуляли, променяли
На царевы кабаки!»
Ладно, братцы! Щи вам с кашей!
Что, брат, скажешь? хороша?..
Лучше нет Царевны нашей!
Вот, как есть, — совсем душа!
Посвящается С.Т.Аксакову,
Н.А.Майкову, А.Н.Островскому,
И.А.Гончарову, С.С.Дудышкину,
А.И.Халанскому и всем понимающим дело
Себя я помнить стал в деревне под Москвою.
Бывало, ввечеру поудить карасей
Отец пойдет на пруд, а двое нас, детей,
Сидим на берегу под елкою густою,
Добычу из ведра руками достаем
И шепотом о ней друг с другом речь ведем...
С летами за отцом по ручейкам пустынным
Мы стали странствовать... Теперь то время мне
Является всегда каким-то утром длинным,
Особым уголком в безвестной стороне,
Где вечная заря над головой струится,
Где в поле по росе мой след еще хранится...
В столицу приведен насильно точно я;
Как будто, всем чужой, сижу на чуждом пире,
И, кажется, опять я дома в божьем мире,
Когда лишь заберусь на бережок ручья,
Закину удочки, сижу в траве высокой...
Полдневный пышет жар — с зарей я поднялся:
Откинешься на луг и смотришь в небеса,
И слушаешь стрекоз, покуда сон глубокой
Под теплый пар земли глаза мне не сомкнет...
О, чудный сон! Душа бог знает где, далеко,
А ты во сне живешь, как все вокруг живет...
Но близкие мои — увы! — все горожане...
И странствовать в лесу, поднявшися с зарей,
Иль в лодке осенью сидеть в сыром тумане,
Иль мокнуть на дожде, иль печься в летний зной —
Им дико кажется, и всякий раз я знаю,
Что, если с вечера я лесы разверну
И новые крючки навязывать начну,
Я тем до глубины души их огорчаю;
И лица важные нередко страсть мою
Корят насмешками: «Грешно, мол, для поэта
Позабывать Парнас и огорчать семью».
Я с горя пробовал послушать их совета —
Напрасно!.. Вот вчера, чтоб только сон прогнать,
Пошел на озеро; смотрю — какая гладь!
Лесистых берегов обрывы и изгибы,
Как зеркалом, водой повторены. Везде
Полоски светлые от плещущейся рыбы
Иль ласточек, крылом коснувшихся к воде...
Смотрю — усач-солдат сложил шинель на травку,
Сам до колен в воде и удит на булавку.
«Что, служба!» — крикнул я. «Пришли побаловать
Маленько», — говорит. «Нет, клев-то как, служивый?» —
«А клев-то? Да такой тут вышел стих счастливый,
Что в час-от на уху успели натаскать».
Ну, кто бы устоять тут мог от искушенья?
Закину, думаю, я разик — и назад!
Есть место ж у меня заветное: там скат
От самых камышей и мелкие каменья.
Тихонько удочки забравши, впопыхах
Бегу я к пристани. Вослед мне крикнул кто-то,
Но быстро оттолкнул челнок я свой от плота
И, гору обогнув, зарылся в камышах.
Злодеи рыбаки уж тут давно: вон с челном
Запрятался в тростник, тот шарит в глубине...
Есть что-то страстное в вниманьи их безмолвном,
Есть напряжение в сей людной тишине:
Лишь свистнет в воздухе леса волосяная,
Да вздох послышится — упорно все молчат
И зорко издали друг за́ другом следят.
Меж тем живет вокруг равнина водяная,
Стрекозы синие колеблют поплавки,
И тощие кругом шныряют пауки,
И кружится, сребрясь, снетков веселых стая
Иль брызнет в стороны, от щуки исчезая.
Но вот один рыбак вскочил, и, трепеща,
Все смотрят на него в каком-то страхе чутком:
Он, в обе руки взяв, на удилище гнутком
Выводит на воду упорного леща.
И черно-золотой красавец повернулся,
И вдруг взмахнул хвостом — испуганный, рванулся.
«Отдай, отдай!» — кричат, и снова в глубину
Идет чудовище, и ходит, вся в струну
Натянута, леса... Дрожь вчуже пробирает!..
А тут мой поплавок мгновенно исчезает.
Тащу — леса в воде описывает круг,
Уже зияет пасть зубастая - и вдруг
Взвилась леса, свистя над головою...
Обгрызла!.. Господи!.. Но, зная норов щук,
Другую удочку за тою же травою
Тихонько завожу и жду, едва дыша...
Клюет... Напрягся я и, со всего размаха,
Исполненный надежд, волнуяся от страха,
Выкидываю вверх — чуть видного ерша...
О, тварь негодная!.. От злости чуть не плачу,
Кляну себя, людей и мир за неудачу.
И как на угольях, закинув вновь, сижу,
И только комары, облипшие мне щеки,
Обуздывают гнев на промах мой жестокий.
Чтобы вздохнуть, кругом я взоры обвожу.
Как ярки горы там при солнце заходящем!
Как здесь, вблизи меня, с своим шатром скользящим,
Краснеют темных сосн сторукие стволы
И отражаются внизу в заливе черном,
Где белый пар уже бежит к подножьям горным.
С той стороны село. Среди сребристой мглы
Окошки светятся, как огненные точки;
Купанье там идет: чуть слышен визг живой,
Чуть-чуть белеются по берегу сорочки,
Меж тем как слышится из глубины лесной
Кукушка поздняя да дятел молодой...
Картины бедные полунощного края!
Где б я ни умирал, вас вспомню, умирая:
От сердца пылкого все злое прочь гоня,
Не вы ль, миря с людьми, учили жить меня!
Но вот уж смерклося. Свежеет. Вкруг ни звука.
На небе и водах погас пурпурный блеск.
Чу... Тянут якоря! Раздался весел плеск...
Нет, видно, не возьмет теперь ни лещ, ни щука!
Вот если бы чем свет забраться в тростники,
Когда лишь по заре заметишь поплавки,
И то почти к воде припавши... Тут охота!..
Что ж медлить? Завтра же... Меж тем все челноки,
Толкаясь, пристают у низенького плота,
И громкий переклик несется на водах
О всех событьях дня, о порванных лесах,
И брань и похвальба, исполненные страсти,
На плечи разгрузясь, мы взваливаем снасти,
И плещет ходкий плот, качаясь под ногой.
Идем. Под мокрою одеждой уж прохладно;
Зато как дышится у лодок над водой,
Где пахнет рыбою и свежестью отрадной,
Меж тем как из лесу чуть слышным ветерком,
Смолой напитанным, потянет вдруг теплом!..
О, милые мои! Ужель вам не понятно,
Вам странно, отчего в тот вечер благодатный
С любовию в душе в ваш круг вбегаю я
И, весело садясь за ужин деревенской,
С улыбкой слушаю нападки на меня —
Невинную грозу запальчивости женской?
Бывало, с милою свиданье улучив
И уж обдумавши к свиданью повод новый,
Такой же приходил я к вам... Но что вы? Что вы?
Что значит этот клик и смеха дружный взрыв?
Нет, полно! Вижу я, не сговорить мне с вами!
Истома сладкая ко сну меня зовет.
Прощайте! добрый сон!.. уже двенадцать бьет...
Иду я спать... И вот опять перед глазами
Все катится вода огнистыми струями
И ходят поплавки. На миг лишь задремал —
И кажется, клюет!.. Тут полно, сон пропал;
Пылает голова, и сердце бьется с болью.
Чуть показался свет, на цыпочках, как вор,
Я крадусь из дому и лезу чрез забор,
Взяв хлеба про запас с кристальной крупной солью,
Но на небе серо, и мелкий дождь идет,
И к стуже в воздухе заметен поворот;
Чуть видны берегов ближайшие извивы;
Не шелохнется лес, ни птица не вспорхнет,
Но чувствую уже, что будет лов счастливый.
И точно. Дождь потом зашлепал все сильней,
Вскипело озеро от белых пузырей,
И я промок насквозь, окостенели руки;
Но окунь — видно, стал бодрее с холодком —
Со дна и по верху гнался за червяком,
И ловко выхватил я прямо в челн две щуки...
Тут ветер потянул — и золотым лучом
Деревню облило. Э, солнце как высоко!
Уж дома самовар, пожалуй, недалеко...
Домой! И в комнату, пронизанный дождем,
С пылающим лицом, с душой и мыслью ясной,
Две щуки на снурке, вхожу я с торжеством
И криком все меня встречают: «Ах, несчастный!..»
Непосвященные! Напрасен с ними спор!
Искусства нашего непризнанную музу
И грек не приобщил к парнасскому союзу!
Нет, муза чистая, витай между озер!
И пусть бегут твои балованные сестры
На шумных поприщах гражданственности пестрой
За лавром, и хвалой, и памятью веков:
Ты, ночью звездною, на мельничной плотине,
В сем царстве свай, колес, и плесени, и мхов,
Таинственностью дух питай в святой пустыне!
Заслыша, что к тебе в тот час взываю я,
Заманивай меня по берегу ручья,
В высокой осоке протоптанной тропинкой,
В дремучий темный лес; играй, резвись со мной;
Облей в пути лицо росистою рябинкой;
Учи переходить по жердочке живой
Ручей, и, усадив за ольхой серебристой
Над ямой, где лопух разросся круглолистый,
Где рыбе в затиши прохлада есть и тень,
Показывай мне, как родится новый день;
И в миг, когда спадет с природы тьмы завеса
И солнце вспыхнет вдруг на пурпуре зари,
Со всеми криками и шорохами леса
Сама в моей душе ты с богом говори!
Да просветлен тобой, дыша, как часть природы,
Исполнюсь мощью я и счастьем той свободы,
В которой праотец народов, дни катя
К сребристой старости, был весел, как дитя!