Где дремала пустыня — там ныне сады,
Поля и озерная гладь.
Мы раз навсегда сотрем следы
Войны, —
чтоб жизнь созидать.
И нам не страшна зарубежная ложь,
Мы правдой своей сильны.
Он создан уже —
великий чертеж
Грядущего нашей страны.
Для суда и для стражи незрима,
В эту залу сегодня войду
Мимо, мимо, до ужаса мимо…
Если б все, кто помощи душевной
У меня просил на этом свете, —
Все юродивые и немые,
Брошенные жены и калеки,
Каторжники и самоубийцы, —
Мне прислали по одной копейке,
Стала б я «богаче всех в Египте»,
Как говаривал Кузмин покойный…
Но они не слали мне копейки,
А со мной своей делились силой,
Все небо в рыжих голубях,
Решетки в окнах — дух гарема…
Как почка, набухает тема.
Мне не уехать без тебя, —
Беглянка, беженка, поэма.
Но, верно, вспомню на лету,
Как запылал Ташкент в цвету,
Весь белым пламенем объят,
Горяч, пахуч, замысловат,
За плечом, где горит семисвечник,
И где тень Иудейской стены,
Изнывает невидимый грешник
Под сознаньем предвечной вины.
Многоженец, поэт и начало
Всех начал и конец всех концов
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Заснуть огорченной,
Проснуться влюбленной,
Увидеть, как красен мак.
Какая-то сила
Сегодня входила
В твое святилище, мрак!
Мангалочий дворик,
Как дым твой горек
И как твой тополь высок…
Шехерезада
Знаешь сам, что не стану славить
Нашей встречи горчайший день.
Что тебе на память оставить,
Тень мою? На что тебе тень?
Посвященье сожженной драмы,
От которой и пепла нет,
Или вышедший вдруг из рамы
Новогодний страшный портрет?
Или слышимый еле-еле
Звон березовых угольков,
Земля хотя и не родная,
Но памятная навсегда,
И в море нежно-ледяная
И несоленая вода.
На дне песок белее мела,
А воздух пьяный, как вино,
И сосен розовое тело
В закатный час обнажено.
Знай, тот, кто оставил меня на какой-то странице
И в мире блуждает и верен — как я — до конца,
Был шуткой почти что и беглою небылицей
В сравненьи с тобой и терновою тенью венца.
И в памяти, словно в узорной укладке:
Седая улыбка всезнающих уст,
Могильной чалмы благородные складки
И царственный карлик — гранатовый куст.
И Вождь орлиными очами
Увидел с высоты Кремля,
Как пышно залита лучами
Преображенная земля.
И с самой середины века,
Которому он имя дал,
Он видит сердце человека,
Что стало светлым, как кристалл.
И клялись они Серпом и Молотом
Пред твоим страдальческим концом:
«За предательство мы платим золотом,
А за песни платим мы свинцом».
И кружку пенили отцы,
И уходили сорванцы,
Как в сказке, на войну.
Но это было где-то там —
Тот непонятный тарарам,
Та страшная она.
. . . . . . . . . . . . . . . .
(А к нам пришла сама)
И нет Ленор, и нет баллад,
Погублен царскосельский сад,
И меня по ошибке пленило,
Как нарядная пляшет беда…
Все тогда по-тогдашнему было,
По-тогдашнему было тогда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я спала в королевской кровати,
Голодала, носила дрова.
Там еще от похвал и проклятий
Не кружилась моя голова
И осталось из всего земного
Только хлеб насущный твой,
Человека ласковое слово,
Чистый голос полевой.
И отнять у них невозможно
То, что в руки они берут,
Хищно, бережно, осторожно,
Как … меж ладоней трут.
. . . . . . . . поэта убили,
Николай правей, чем Ликург.
Чрез столетие получили
Имя — Пушкинский Петербург.
И очертанья Фауста вдали —
Как города, где много черных башен
И колоколен с гулкими часами
И полночей, наполненных грозою,
И старичков с негётевской судьбой,
Шарманщиков, менял и букинистов,
Кто вызвал черта, кто с ним вел торговлю
И обманул его, а нам в наследство
Оставил эту сделку…
И выли трубы, зазывая смерть,
И по собственному дому
Я иду, как по чужому,
И меня боятся зеркала.
Что в них, Боже, Боже! —
На меня похоже…
Разве я такой была?
И северная весть на севере застала
Средь вереска, зацветшего вчера,
Жасмина позднего и даже этой алой
Не гаснущей зари.
И странный спутник был мне послан адом,
Гость из невероятной пустоты.
Казалось, под его недвижным взглядом
Замолкли птицы — умерли цветы.
В нем смерть цвела какой-то жизнью черной.
Безумие и мудрость были в нем…
И увидел месяц лукавый,
Притаившийся у ворот,
Как свою посмертную славу
Я меняла на вечер тот.
Теперь меня позабудут,
И книги сгниют в шкафу.
Ахматовской звать не будут
Ни улицу, ни строфу.
И я все расскажу тебе:
Как промчался «афганец» дикий.
И чей лик на белой луне,
Что нашепчут еще арыки,
Что подслушаю в чайхане.
И яростным вином блудодеянья
Они уже упились до конца.
Им чистой правды не видать лица
И слезного не ведать покаянья.
И вот из мрака встает одна
Еще чернее, чем темнота,
Но мне понятен ее язык, —
Он как пустыня и прям и дик,
И вот другая — еще черней,
Но что нас связывает с ней.
Из-под смертного свода кургана
Вышла, может быть, чтобы опять
Поздней ночью иль утром рано
Под зеленой луной волховать.
Как будто я все ведала заранее,
Как будто я алмазную дарани
В то утро очень много раз прочла.
Как вышедший из западных ворот
Родного города и землю обошедший
К восточным воротам смущенно подойдет
И думает: «Где дух, меня так мудро ведший?» —
Так я…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И не дослушаю впотьмах
Неконченную фразу.
Потом в далеких зеркалах
Все отразится сразу.
Как зеркало в тот день Нева лежала,
Закатом раскалившись докрасна,
И все оно распахнуто стояло —
Огромное преддверие — весна.
Как ни стремилась к Пальмире я
Золотоглавой,
Но суждено здесь дожить мне до
Первой розы.
Персик зацвел, и фиалок дым
Черно-лиловый…
Кто мне посмеет сказать, что здесь
Злая чужбина?
Как слепоглухонемая,
Которой остались на свете
Лишь запахи, я вдыхаю
Сырость, прелость, ненастье
И мимолетный дымок…
Кто его сюда прислал
Сразу изо всех зеркал
Ночь безвинна, ночь тиха…
Смерть прислала жениха.