Милая, — знаешь ли — вновь
видел тебя я во сне?..
В сердце проснулась любовь.
Ты улыбалася мне.
Где-то в далеких лугах
ветер вздохнул обо мне.
Степь почивала в слезах.
Ты замечталась во сне.
Ты улыбалась, любя.
помня о нашей весне
Благословляя тебя,
был я весь день как во сне.
В безгневном сне, в гнетуще-грустной неге
Растворена так странно страсть моя…
Пробьет прибой на белопенном бреге,
Плеснет в утес соленая струя.
Вот небеса, наполнясь, как слезами,
Благоуханным блеском вечеров,
Блаженными блистают бирюзами
И маревом моргающих миров.
И снова в ночь чернеют мне чинары
Я прошлым сном страданье утолю
Сицилия… И — страстные гитары…
Палермо, Монреаль… Радес…
Люблю!..
Мои слова — жемчужный водомет,
средь лунных снов бесцельный,
но вспененный, —
капризной птицы лёт,
туманом занесенный.
Мои мечты — вздыхающий обман,
ледник застывших слез, зарей горящий —
безумный великан.
на карликов свистящий.
Моя любовь — призывно-грустный звон,
что зазвучит и улетит куда-то, —
неясно-милый сон,
уж виданный когда-то.
Пройдем и мы: медлительным покоем
В полет минут.
Проходит все: часы полночным боем
По-прежнему зовут.
Страна моя, страна моя родная!
Я твой, я — твой:
Прими меня, рыдая… И не зная!
Покрой сырой травой.
Разгулом тех же пламенных закатов
Гори в груди,
Подъявши стаи зарев и набатов…
Зови Его, — гуди!
Пусть мы — в ночи! Пусть — ночи бездорожий!
Пусть — сон и сон!..
В покое зорь и в предрассветной дрожи
За ночью — Он!
Сердце вещее радостно чует
призрак близкой, священной войны.
Пусть холодная вьюга бунтует —
Мы храним наши белые сны.
Нам не страшно зловещее око
великана из туч буревых.
Ах, восстанут из тьмы два пророка.
Дрогнет мир от речей огневых.
И на северных бедных равнинах
разлетится их клич боевой
о грядущих, священных годинах,
о последней борьбе мировой.
Сердце вещее радостно чует
призрак близкой, священной войны.
Пусть февральская вьюга бунтует —
мы храним наши белые сны.
Посвящается памяти Вл.С. Соловьева
Ночь темна. Мы одни.
Холод Ветер ночной
деревами шумит. Гасит в поле огни.
Слышен зов: «Не смущайтесь… я с вами…
за мной!..»
И не знаешь, кто там.
И стоишь, одинок.
И боишься довериться радостным снам.
И с надеждой следишь, как алеет восток.
В поле зов «Близок день.
В смелых грезах сгори!»
Убегает на запад неверная тень.
И все ближе, все ярче сиянье зари.
Дерева шелестят:
«То не сон, не обман…»
Потухая, вверху робко звезды блестят…
И взывает пророк, проходя сквозь туман.
Памяти Ю.А. Сидорова с любовью посвящаюПроносится над тайной жизни
Пространств и роковых времен
В небесно-голубой отчизне
Легкотекущий, дымный сон.
Возносятся под небесами,
Летят над высотами дни
Воскуренными облаками, —
Воскуренными искони.
Жизнь — бирюзовою волною
Разбрызганная глубина.
Своею пеною дневною
Нам очи задымит она.
И всё же в суетности бренной
Нас вещие смущают сны,
Когда стоим перед вселенной
Углублены, потрясены, —
И отверзается над нами
Недостижимый край родной
Открытою над облаками
Лазуревою глубиной.
Струит ручей струи из бирюзы
Через луга и розовые мяты, —
В пустой провал пережитой грозы,
В осеребренные туманом скаты.
Ручей, разговорись — разговорись!
Душа моя, развеселись: воскресни!
И вот — извечно блещущая высь!
И вот — извечно блещущие песни!
Старинный друг, освободи меня
Пылающей, пылающей судьбою.
Пылай во мне, как… языки огня,
Пылай во мне: я полн судьбой — Тобою.
Прими меня: не отвергай! Я — здесь,
Друг сказочный, полузабытый, милый…
Как хорошо! И — блещущая высь!..
И — над душой невидимые силы!..
Далек твой путь: далек, суров.
Восходит серп, как острый нож.
Ты видишь я. Ты слышишь — зов.
Приду: скажу. И ты поймешь.
Бушует рожь. Восходит день.
И ночь, как тень небытия.
С тобой Она. Она, как тень.
Как тень твоя. Твоя, твоя.
С тобой — Твоя. Но вы одни,
Ни жизнь, ни смерть: ни тень, ни свет,
А только вечный бег сквозь дни.
А дни летят, летят: их — нет.
Приди. — Да, да: иду я в ночь.
Докучный рой летящих дней!
Не превозмочь, не превозмочь.
О ночь, покрой кольцом теней!
Уйдешь — уснешь. Не здесь, а — там
Забудешь мир. Но будет он.
И там, как здесь, отдайся снам:
Ты в повтореньях отражен.
Заснул — проснулся: в сон от сна.
И жил во сне; и тот же сон,
И мировая тишина,
И бледный, бледный неба склон;
И тот же день, и та же ночь;
И прошлого докучный рой…
Не превозмочь, не превозмочь!..
Кольцом теней, о ночь, покрой!
Исчезает долин
беспокойная тень,
и средь дымных вершин
разгорается день.
Бесконечно могуч
дивный старец стоит
на востоке средь туч
и призывно кричит:
«Друг, ко мне! Мы пойдем
в бесконечную даль.
Там развеется сном
и болезнь, и печаль»…
Его риза в огне…
И, как снег, седина.
И над ним в вышине
голубая весна.
И слова его — гром,
потрясающий мир
неразгаданным сном…
Он стоит, как кумир,
как весенний пророк,
осиянный мечтой.
И кадит на восток,
на восток золотой.
И все ярче рассвет
золотого огня.
И все ближе привет
беззакатного дня.
Ты опять у окна, вся доверившись снам, появилась…
Бирюза, бирюза
заливает окрестность… Дорогая,
луна — заревая слеза —
где-то там в неизвестность
скатилась.Беспечальных седых жемчугов
поцелуй, о пойми ты!..
Меж кустов, и лугов, и цветов
струй
зеркальных узоры разлиты… Не тоскуй,
грусть уйми ты! Дорогая,
о пусть
стая белых, немых лебедей
меж росистых ветвей
на струях серебристых застыла —
одинокая грусть нас туманом покрыла.От тоски в жажде снов нежно крыльями плещут.
Меж цветов светляки изумрудами блещут.Очерк белых грудей
на струях точно льдина:
это семь лебедей,
это семь лебедей Лоэнгрина —
лебедей Лоэнгрина.
Боль сердечных ран,
и тоска растет.
На полях — туман
Скоро ночь сойдет.
Ты уйдешь, а я
буду вновь один…
И пройдет, грозя,
меж лесных вершин
великан седой:
закачает лес,
склон ночных небес
затенит бедой.
Страшен мрак ночной,
коли нет огня…
Посиди со мной,
не оставь меня!..
Буйный ветер спит.
Ночь летит на нас…
Сквозь туман горит
пара красных глаз —
страшен мрак ночной,
коли нет огня…
Посиди со мной,
не оставь меня!
Мне не страшно, нет…
Ты как сон… как луч…
Брызжет ровный свет
из далеких туч…
Надо спать… Всё спит…
Я во сне…
…Вон там
великан стоит
и кивает нам.
Лодка скользила вдоль синих озер
Ранней весной…
Волны шумели… Твой тающий взор
Робко блуждал среди синих озер…
Был я с тобой.
Там… где-то в небе… гряда дымных туч
Рдела огнем,
Точно цепь льдистых, сверкающих круч,
А не холодных, блуждающих туч,
Тающих сном.
Ах, мы сидели как будто во сне!..
Легкий туман
Встал, точно сказка о нашей весне…
…Ты засыпала, склонившись ко мне…
Призрак! Обман!..
Годы прошли… Я устал… Я один…
Годы прошли…
Лодка скользит вдоль озерных равнин.
Вместо багрянцем сверкающих льдин —
Тучи вдали…
Весь я согнулся… усталый… больной…
Где же ты… друг?
Над равнодушной, холодной волной
Вьется туман, точно призрак седой…
Где же ты… друг?
Посвящается А.П. ПечковскомуНа бледно-белый мрамор мы склонились
и отдыхали после долгой бури.
Обрывки туч косматых проносились.
Сияли пьяные куски лазури.
В заливе волны жемчугом разбились.
Ты грезила. Прохладой отдувало
сквозное золото волос душистых.
В волнах далеких солнце утопало.
В слезах вечерних, бледно-золотистых,
твое лицо искрилось и сияло.
Мы плакали от радости с тобою,
к несбыточному счастию проснувшись.
Среди лазури огненной бедою
опять к нам шел скелет, блестя косою,
в малиновую тогу запахнувшись.
Опять пришел он. Над тобой склонился.
Опять схватил тебя рукой костлявой.
Тут ряд годов передо мной открылся…
Я закричал: «Уж этот сон мне снился!..»
Скелет веселый мне кивнул лукаво.
И ты опять пошла за ним в молчанье.
За холм скрываясь, на меня взглянула,
сказав: «Прощай, до нового свиданья»…
И лишь коса в звенящем трепетанье
из-за холма, как молния, блеснула.
У ног моих вал жемчугом разбился.
Сияло море пьяное лазури.
Туманный клок в лазури проносился.
На бледно-белый мрамор я склонился
и горевал, прося грозы и бури.
Да, этот сон когда-то мне уж снился.
Упорный маг, постигший числа
И звёзд магический узор.
Ты — вот: над взором тьма нависла…
Тяжёлый, обожжённый взор.
Бегут года. Летят: планеты,
Гонимые пустой волной, —
Пространства, времена… Во сне ты
Повис над бездной ледяной.
Безводны дали. Воздух пылен.
Но в звёзд разметанный алмаз
С тобой вперил твой верный филин
Огонь жестоких, жёлтых глаз.
Ты помнишь: над метою звездной
Из хаоса клонился ты
И над стенающею бездной
Стоял в вуалях темноты.
Читал за жизненным порогом
Ты судьбы мира наизусть…
В изгибе уст безумно строгом
Запечатлелась злая грусть.
Виси, повешенный извечно,
Над тёмной пляской мировой, —
Одетый в мира хаос млечный,
Как в некий саван гробовой.
Ты шёл путём не примиренья —
Люциферическим путём.
Рассейся, бледное виденье,
В круговороте бредовом!
Ты знаешь: мир, судеб развязка.
Теченье быстрое годин —
Лишь снов твоих пустая пляска;
Но в мире — ты, и ты — один,
Всё озаривший, не согретый,
Возникнувший в своём же сне…
Текут года, летят планеты
В твоей несчастной глубине.
1
Даль — без конца. Качается лениво,
шумит овес.
И сердце ждет опять нетерпеливо
всё тех же грез.
В печали бледной, виннозолотистой,
закрывшись тучей
и окаймив дугой ее огнистой,
сребристо жгучей,
садится солнце красно-золотое…
И вновь летит
вдоль желтых нив волнение святое,
овсом шумит:
«Душа, смирись: средь пира золотого
скончался день.
И на полях туманного былого
ложится тень.
Уставший мир в покое засыпает,
и впереди
весны давно никто не ожидает.
И ты не жди.
Нет ничего… И ничего не будет…
И ты умрешь…
Исчезнет мир, и Бог его забудет.
Чего ж ты ждешь?»
В дали зеркальной, огненно-лучистой,
закрывшись тучей
и окаймив дугой ее огнистой,
пунцово-жгучей,
огромный шар, склонясь, горит над нивой
багрянцем роз.
Ложится тень. Качается лениво,
шумит овес.
2
Я шел домой согбенный и усталый,
главу склонив.
Я различал далекий, запоздалый
родной призыв.
Звучало мне: «Пройдет твоя кручина,
умчится сном».
Я вдаль смотрел — тянулась паутина
на голубом
из золотых и лучезарных ниток…
Звучало мне:
«И времена свиваются, как свиток…
И всё во сне…
Для чистых слез, для радости духовной,
для бытия,
мой падший сын, мой сын единокровный,
зову тебя…»
Так я стоял счастливый, безответный.
Из пыльных туч
над далью нив вознесся златосветный
янтарный луч.
3
Шатаясь, склоняется колос.
Прохладой вечерней пахнет.
Вдали замирающий голос
в безвременье грустно зовет.
Зовет он тревожно, невнятно
туда, где воздушный чертог,
а тучек скользящие пятна
над нивой плывут на восток.
Закат полосою багряной
бледнеет в дали за горой.
Шумит в лучезарности пьяной
вкруг нас океан золотой.
И мир, догорая, пирует,
и мир славословит Отца,
а ветер ласкает, целует.
Целует меня без конца.
I
Сомненье, как луна, взошло опять,
и помысл злой
стоит, как тать, —
осенней мглой.
Над тополем, и в небе, и в воде
горит кровавый рог.
О, где Ты, где,
великий Бог!..
Откройся нам, священное дитя…
О, долго ль ждать,
шутить, грустя,
и умирать?
Над тополем погас кровавый рог.
В тумане Назарет.
Великий Бог!..
Ответа нет.
II
Восседает меж белых камней
на лугу с лучезарностью кроткой
незнакомец с лазурью очей,
с золотою бородкой.
Мглой задернут восток…
Дальний крик пролетающих галок.
И плетет себе белый венок
из душистых фиалок.
На лице его тени легли.
Он поет — его голос так звонок.
Поклонился ему до земли.
Стал он гладить меня, как ребенок.
Горбуны из пещеры пришли,
повинуясь закону.
Горбуны поднесли
золотую корону.
«Засиял ты, как встарь…
Мое сердце тебя не забудет.
В твоем взоре, о царь,
все что было, что есть и что будет.
И береза, вершиной скользя
в глубь тумана, ликует…
Кто-то, Вечный, тебя
зацелует!»
Но в туман удаляться он стал.
К людям шел разгонять сон их жалкий.
И сказал,
прижимая, как скипетр, фиалки:
«Побеждаеши сим!»
Развевалась его багряница.
Закружилась над ним,
глухо каркая, черная птица.
III
Он — букет белых роз.
Чаша он мировинного зелья.
Он, как новый Христос,
просиявший учитель веселья.
И любя, и грустя,
всех дарит лучезарностью кроткой.
Вот стоит, как дитя,
с золотисто-янтарной бородкой.
«О, народы мои,
приходите, идите ко мне.
Песнь о новой любви
я расслышал так ясно во сне.
Приходите ко мне.
Мы воздвигнем наш храм.
Я грядущей весне
свое жаркое сердце отдам.
Приношу в этот час,
как вечернюю жертву, себя…
Я погибну за вас,
беззаветно смеясь и любя…
Ах, лазурью очей
я омою вас всех.
Белизною моей
успокою ваш огненный грех»…
IV
И он на троне золотом,
весь просиявший, восседая,
волшебно-пламенным вином
нас всех безумно опьяняя,
ускорил ужас роковой.
И хаос встал, давно забытый.
И голос бури мировой
для всех раздался вдруг, сердитый.
И на щеках заледенел
вдруг поцелуй желанных губок.
И с тяжким звоном полетел
его вина червонный кубок.
И тени грозные легли
от стран далекого востока.
Мы все увидели вдали
седобородого пророка.
Пророк с волненьем грозовым
сказал: «Антихрист объявился»…
И хаос бредом роковым
вкруг нас опять зашевелился.
И с трона грустный царь сошел,
в тот час повитый тучей злою.
Корону сняв, во тьму пошел
от нас с опущенной главою.
V
Ах, запахнувшись в цветные тоги,
восторг пьянящий из кубка пили.
Мы восхищались, и жизнь, как боги,
познаньем новым озолотили.
Венки засохли и тоги сняты,
дрожащий светоч едва светится.
Бежим куда-то, тоской объяты,
и мрак окрестный бедой грозится.
И кто-то плачет, охвачен дрожью,
охвачен страхом слепым: «Ужели
все оказалось безумством, ложью,
что нас манило к высокой цели?»
Приют роскошный — волшебств обитель,
где восхищались мы знаньем новым, —
спалил нежданно разящий мститель
в час полуночи мечом багровым.
И вот бежим мы, бежим, как тати,
во тьме кромешной, куда — не знаем,
тихонько ропщем, перечисляем
недостающих отсталых братии.
VI
О, мой царь!
Ты запутан и жалок.
Ты, как встарь,
притаился средь белых фиалок.
На закате блеск вечной свечи,
красный отсвет страданий —
золотистой парчи
пламезарные ткани.
Ты взываешь, грустя,
как болотная птица…
О, дитя,
вся в лохмотьях твоя багряница.
Затуманены сном
наплывающей ночи
на лице снеговом
голубые безумные очи.
О, мой царь,
о, бесцарственно-жалкий,
ты, как встарь,
на лугу собираешь фиалки.