Думы волнуются, сердце печалится,
Песня унылая мерно слагается.
Сумерки мутныя; звезды встающия
В небе темнеющем яркими искрами,
Птички последний раз томно поющия —
Все мне пахнуло мечтаньями быстрыми.
Блеск догорающей розовой зореньки,
Тени прозрачныя, тени волшебныя,
Робко спустившися в низенькой горенке,
Словно колдуньи снадобья целебныя
Сушат ресницы и гасят волнение,
Грустью разлив на душе вдохновение…
Сердце о прошлом неясно печалится,
Песня унылая мерно слагается.
В часы тяжелых дум и тяжких испытаний,
Когда молчит мечта в озлобленном уме,
И грудь моя болит от сдержанных рыданий,
И даль грядущаго скрывается во тьме —
О, как желал-бы я безумно насладиться
Ничтожной радостью земнаго бытия,
Слезами счастия восторженно упиться
И после улететь в безвестные края,
Туда, туда, за грань земли и небосвода,
Где сладким нектаром забвенье разлито,
Где завершается безсмертная природа
И начинается безсмертное „ничто.“
Спускается сумрак на город обширный,
Как царственной ночи живое крыло;
Смолкает страданье в душе моей мирной,
И новыя песни роятся тепло.
И светлыя грезы роятся огнями
Сквозь темное небо печали моей,
Но сердце трепещет зловещими снами,
Упреком и гневом завещанных дней.
И дума тревожит, печальная дума,
Как плеск равномерный тяжелаго шума
Волны, что звучит и звучит без конца:
Что будет со мною? Где якорь я брошу?
Где щит я оставлю, как лишнюю ношу,
Где выбросят волны на берег пловца.
Когда, удалившись от зол суеты,
От благ и житейских страданий,
Ты внидешь, исполнена тайной мечты,
В обитель святых покаяний, —
Быть может, тебя навестить я приду
Усталой, признательной тенью
Весною, когда в монастырском саду
Запахнет миндальной сиренью.
Войду я, безмолвен, войду я, уныл,
В обитель молитвы и мира,
Услышу бряцанье душистых кадил
И пенье согласного клира.
Тебя я узнаю меж юных черниц:
Твой взор будет кроток и нежен,
Ты будешь безмолвна, как сумрак темниц,
Я буду, как буря, мятежен.
Но ты не узнаешь, родная, меня,
Пройдешь ты, потупившись, мимо,
Бледна, как мерцанье осеннего дня,
Прекрасна, как тень серафима.
Не дрогнут ресницы, не вспыхнет щека, —
Пройдешь и исчезнешь без шума…
Ты будешь от думы земной далека,
Я буду весь — трепет и дума…
Когда пройдут стремленья молодые,
Остынет кровь, поработится ум, —
Опять взгляни на звезды золотые,
Опять ручья подслушай тихий шум.
И вновь найдешь душе успокоенье, —
Они все те ж, все так же молоды́,
У них нет дум, заботы и гоненья,
Для них мечта — и битвы и труды!
Свободный дух им вызвал жизнь однажды:
Хор ясных звезд — светить земле в ночи,
Ручей — поить измученных от жажды…
Все тот же плеск и те же все лучи!
А ты, дитя смеющейся природы,
Ты много раз меняешься душой:
То просишь дней ликующей свободы,
То цепь куешь для жизни молодой.
Твой взор погас, чело твое в морщинах,
Ты слаб и хил, любовь твоя прошла.
Ты — точно раб на шумных именинах,
И жизнь тебе, как прежде, немила!
А помнишь ли — и ты был прежде молод,
Ты зло клеймил, свободу создавал,
Грозил врагам… Повеял жизни холод
И умертвил, как сад, твой идеал!
Припомни же стремленья молодые,
Свою борьбу, отвагу первых дум!
Опять взгляни на звезды золотые
И у ручья подслушай прежний шум!
У славных египтян, когда на пире шумном
От пляски бешеной колеблились столбы
И звучный гром литавр внезапно вторил бубнам,
Когда разумные делили ложь с безумным, —
Вносили мумию на пиршество рабы.
И только гости труп во гробе различали —
Внезапно умолкал и смех, и резвый шум,
Отпрянув от гетер философы бежали,
Не пели юноши, и девы не плясали,
И всех смущала грусть невысказанных дум.
Так часто и со мной. На пире вдохновенья,
Когда вокруг меня сады и терема,
Когда, как облака в тумане отдаленья,
Плывут и тают вновь, и вновь растут виденья
Неуловимыя, как истина сама;
Когда я точно бог брожу в лазурном храме,
Когда мне и цветы, и блеск со всех сторон,
И пение, и звон, — тогда в веселом гаме,
В роскошно блещущей и пестрой панораме
Смущает душу мне один печальный сон.
Мне чудится обряд прощальный погребенья;
На катафалке гроб, блистающий парчой,
И синий дым кадил, и сумрачное пенье
И спящий в гробе труп без речи и движенья,
Хранящий на челе след думы роковой.
Тогда мой гордый стих слабеет и смолкает,
Пред вечностью стыдясь я преклоняюсь вновь,
Пред тою вечностью, которая рождает
И недовольная безумно разрушает
И небеса, и мир, и злобу и любовь.