Лежа я нежусь
На теплом солнце,
Слышу любовный
Дремотный шорох
Молоденькой рощи,
Так незаметно, так робко
Ласкаемой ветром.
И головою приник я
К цветущим травам,
И подступает
Благоуханная свежесть
К увядшему сердцу.
Как усыпительно-сладко
Ручей лепечет!
Жадно ловят
И торопливо целуют
Серые камни
Его серебристую струйку.
Нет им конца, этим струйкам,
И нет поцелуям конца.
Чудная, нежная ласка,
Ласка природы,
Дай позабыть мне
Все, что̀ в тучах
Пыли и дыма
Так случайно,
И так ненадолго,
Покинуто мной!
В дни юности, — ея клеврет и новобрачный,
В медовом месяце заманчивых страстей,
Когда еще не знал я роскоши цепей,
Ни кандалов нужды суровой и невзрачной,
Когда повсюду я мог находить друзей,
Иль сладко мучиться любовью неудачной,—
Впервые увидал я житницу степей,—
Дешевый город ваш — в грязи, в пыли, но — злачный…
С тех пор прошло не мало зол и бед…
С тех пор кого из нас житейский тайный холод
Не сжал в свои тиски, и кто из нас не сед!?
Подешевело все, чем дорожил поэт!
Одряхло все, что было в цвете лет,—
И дорог стал помолодевший город.
В дни юности, — ее клеврет и новобрачный,
В медовом месяце заманчивых страстей,
Когда еще не знал я роскоши цепей,
Ни кандалов нужды суровой и невзрачной,
Когда повсюду я мог находить друзей,
Иль сладко мучиться любовью неудачной,—
Впервые увидал я житницу степей,—
Дешевый город ваш — в грязи, в пыли, но — злачный…
С тех пор прошло немало зол и бед…
С тех пор кого из нас житейский тайный холод
Не сжал в свои тиски, и кто из нас не сед!?
Подешевело все, чем дорожил поэт!
Одряхло все, что было в цвете лет,—
И дорог стал помолодевший город.
В дни юности, — ее клеврет и новобрачный,
В медовом месяце заманчивых страстей,
Когда еще не знал я роскоши цепей,
Ни кандалов нужды суровой и невзрачной,
Когда повсюду я мог находить друзей,
Иль сладко мучиться любовью неудачной,—
Впервые увидал я житницу степей,—
Дешевый город ваш — в грязи, в пыли, но — злачный…
С тех пор прошло немало зол и бед…
С тех пор кого из нас житейский тайный холод
Не сжал в свои тиски, и кто из нас не сед!?
Подешевело все, чем дорожил поэт!
Одряхло все, что было в цвете лет,—
И дорог стал помолодевший город.
Верь, не зиму любим мы, а любим
Мы зимой искусственное лето:
Ранней ночи мрак глядит к нам в окна,
А мы дома щуримся от света.
Над сугробами садов и рощей
Никнут обезлиственные сени;
А у нас тропических растений
Ветви к потолку бросают тени,
На дворе метет и воет вьюга;
А у нас веселый смех и речи,
И под звуки вальса наши дамы
Кажут нам свои нагие плечи.
Торжество в борьбе с лихой природой
В городах зимой нам очевидней;
Но и в снежном поле теплой хаты
Ничего не может быть завидней…
Так ли нам легко бороться с летом,
С бурными разливами, с засухой,
С духотой, с грозой, с трескучим градом,
С пылью, даже — с комаром и мухой!..
Далеко не так победоносны
Мы в борьбе с неукротимым летом,
Хоть оно и веет ароматом,
Золотя леса вечерним светом…
Все мы любим роз благоуханье
Шум прибоя волн на знойном юге, —
Шорох ночи, жатвы колыханье
И детей веселые досуги…
Верь, не зиму любим мы, а любим
Мы зимой искусственное лето:
Ранней ночи мрак глядит к нам в окна,
А мы дома щуримся от света.
Над сугробами садов и рощей
Никнут обезлиственные сени;
А у нас тропических растений
Ветви к потолку бросают тени,
На дворе метет и воет вьюга;
А у нас веселый смех и речи,
И под звуки вальса наши дамы
Кажут нам свои нагие плечи.
Торжество в борьбе с лихой природой
В городах зимой нам очевидней;
Но и в снежном поле теплой хаты
Ничего не может быть завидней…
Так ли нам легко бороться с летом,
С бурными разливами, с засухой,
С духотой, с грозой, с трескучим градом,
С пылью, даже — с комаром и мухой!..
Далеко не так победоносны
Мы в борьбе с неукротимым летом,
Хоть оно и веет ароматом,
Золотя леса вечерним светом…
Все мы любим роз благоуханье
Шум прибоя волн на знойном юге, —
Шорох ночи, жатвы колыханье
И детей веселые досуги…
Бабушка-ткачиха —
За станком, а внучка
То прядет, то вскочит,
Словно белоручка…
Говорят, — ленива,
Говорят, — неряха,
Да зато красива
Молодая пряха.
Ростом невеличка,
Только зорки глазки…
Позабыла Груня
Бабушкины сказки…
И читать забыла;
У нее в избенке
В хламе не отроешь
Ни одной книжонки…
Все-то ей поется,
Дома не сидится,
Грезится под утро,
По ночам не спится.
И о чем ей грезить —
Босоножке с детства!
Свитка да подушка —
Все ее наследство.
Вот она в чулане
Душном, в одиночку —
Разметалась, — видно,
Не спалось всю ночку…
Уж давно в деревне
Петухи пропели,
И заря ей плечи
Золотит сквозь щели.
Чу!.. Свирель… Но Груня
Ничего не слышит,
Роковая греза
Грудь ее колышет.
И не Ваня бедный,
Тот, кому повадно
С ней на посиделках
Целоваться жадно,
И не поле с рожью,
И не лес тот дикий,
Где так сладко пахнет
Свежей земляникой,
И не злого духа
Песий хвост и рожки
Снятся на рассвете
Нашей босоножке…
Нет, ей бедной снится,
Что она проснулась
На чужой кровати;
Встала, — потянулась, —
Подняла оконце, —
Вытянула шейку,
Увидала солнце, —
Села на скамейку.
Стала прясть, и что же?
Сучит не простую,
Не льняную нитку, —
Нитку золотую…
Вот отводит руку,
Распахнулась свитка,
Тянется из мочки
Золотая нитка.
Золотом повитых
Веретен не мало…
И она их мигом
В тальки размотала.
Бабушка-ткачиха
И ворчать не смеет:
Справила станок свой, —
Дело разумеет…
И челнок проворно
Шмыгает не даром, —
Ткань ее на солнце
Отливает жаром.
И красотка-пряха
Уж не та, что прежде, —
Ходит точно пава
В золотой одежде.
Вышла за ворота
Поздно, утром знойным,
И глядит на избы
С чувством беспокойным…
Вот и Ваня бедный,
Что ее намедни
Так ласкал, должно быть
Собрался к обедни…
Крестит лоб свой, — смотрит:
— Груня!! ты ли это?!
Нет ему ответа,
Нет ему привета…
Вся она сияет
Гордою улыбкой;
Дескать за крестьянку
Не прими ошибкой…
Дескать и не думай…
И не жди… Любила,
Так и не зевал бы…
Мало ли что было!
И ничуть не горько
Мне с тобой расстаться;
Не горюй! с другою
Можешь повенчаться…
И хорош, и складен
Сон, да видно тонок, —
Порвался… и Груня
Слушает спросонок:
Бабушка по сенцам
Ходит и хлопочет, —
— Грунька! Встань. Где ведра?..
Нет воды… бормочет.
— Да нельзя ли щепок
Раздобыть… Неряха!..
Соня!.. И очнулась
Молодая пряха.
Боль глухой досады
Ей больней занозы;
На ее глазенках
Навернулись слезы…
Но с тех пор, невольно,
Точно сон был в руку,
Все ей предвещает
Скорую разлуку,
И с ее буренкой,
И с ее избушкой,
И с неугомонной
Бабушкой-старушкой.
Ее в город манят, —
Ее город тянет… —
Горе ей несчастной!
Сон ее обманет.
И.
Вот, глаза протер пожарный,
В фонаре зажег свечу,
И на смену, в ночь глухую,
Лезет вверх на каланчу:
Смотрит,— города не видно,—
Влажный стелется туман,—
Непроглядного тумана
Необятный океан…
Тонут в нем верхушки зданий,
Тонут куполы церквей
И, теряя блеск свой, тонут
Огоньки от фонарей.
Ничего вдали не видно,—
В этой серой темноте
Он один стоит и дрогнет
На холодной высоте…
Он один, никем не зримый,
Озирается кругом…
Вдруг, он видит, край тумана
Алым светится пятном.
Не начало ли пожара
Так обманывает взор?
Или это за рекою
Рыбаки зажгли костер?—
Или, попросту, на свадьбе
Где-нибудь, за слободой,
Гости пьяные бочонок
Запалили смоляной?
Если ж это близко где-то
Разгорается пожар,—
Не слыхать ли где набата?
Не проснулся ли базар!?
И колеблется пожарный,
И не знает, что начать:
Подавать сигнал к тревоге
Иль,— верней,— не подавать?
Разбудить звонком команду
Или дать уж ей покой?..
Так в туман глядит и трусит
Подневольный часовой.
ИИ.
Давно пожарный смены ждет;
Мороз знобит его и жжет;
Прижавшись к стенке, недвижим,
Он на ветру стоит; пред ним
Снежинки пляшут; с высоты
По временам он в ночь глядит,—
Туда, где город глухо спит,
И словно теплятся кресты
Кой-где белеющих церквей
В сияньи месячных лучей.
И хоть закутана в башлык
Его больная голова,
Озяб он, сежился, поник,
Забиты руки в рукава,
Не видит он, как млечный путь
Мерцает пылью звездной;— грудь
Его чуть дышит; до бровей
Пар вьется из его ноздрей,
И, старческих седин белей,
Заиндевели волоса…
И вдруг, сквозь этот зимний пар,
Он слушает,— поет комар
Над ухом… Что за чудеса!!
Июльский день,— июльский жар…
Он и устал, и возбужден
Дыханьем юга…— Перед ним
Степной простор — и, как сквозь дым,
Синеет знойный небосклон;
И облака с родных полей,
Как клочья пряди золотой,
Летят разорванной каймой;
И ходят полосы теней
Над пышной нивой, волны ржи
Плывут, шуршат, и вдоль межи
Идет он, радостный; знаком
Ему и лес тот, за холмом,
И даже эти васильки,
Которых синие глазки
Ему мигают…
Боже мой!
Как рад он, что идет домой!—
Что он в живых застанет мать,—
Что вместе с Дуней собирать
Грибы пойдет он в темный лес,—
Туда, где их попутал бес,
Где их венчала темнота
Вокруг ракитова куста.
Лес тонет в утренней росе,
Листок прильнул к ее косе,
А к обнаженному плечу
Прижался папоротник… Чу!
Встречая розовый восход,
В кустах малиновка поет…
И слышится, как бы сквозь сон,
К нему несется с ветерком
К заутрени далекий звон,
И этот звон ему знаком…
И он проснуться хочет; но
Глаза слипаются.— Давно
По ней тоскует он…
и вот,
В лучах зари, она идет,
Под коромыслом избочась,
И всю, от головы до ног,
Ее теребит ветерок,
Должно быть вышла в добрый час…
Посмеиваясь, босиком
К воде идет она леском,
Сухие листья шелестят,
В траве кузнечики трещат.
И вот, уже в струях ручья
Колышется ее бадья,—
И льются светлые струи
На дно опущенной бадьи…
А там, костер и котелок
И уж проносится дымок
Из-за ветлы, где бережок,
Где сено, свежесть и покой.
Домой, домой, скорей домой!..
И тихо догорает в нем
Пожар души его; он спит
И уж не видит, что кругом
Его творится: с вышины
Морозной не увидит он
Пожара.— В непробудный сон
Слились мечты его и сны…
Бедняга!— в смерть свою влюблен!
ИИИ.
В пыли, гремя по мостовой,
Несутся бочки за водой,
Народ шумит, народ бежит,—
А он, солдат сторожевой,
На каланче своей стоит:
Он первый увидал пожар,
Он выкинул сигнальный шар,
И видит, как пылает дом,
Где он видается тайком
С той молодицей, что пришла
К нему из дальнего села
С истомой бледной на щеках,
С грудным младенцем на руках.
Там, за постелью, на полу,
Есть сундучок один в углу,
Железом он обит кругом,
Висячим заперт он замком;
В том сундучке схоронена
Его грошовая казна
И все, что было ей не лень
Скопить себе на черный день…
Погибло все — иль спасено?
И вот, уж в нижнее окно
Проникло пламя,— валит дым,—
А он глядит, тоской томим,
И легче быть ему в огне,
Иль, жертвуя собой, спасать,
Чем так — стоять, стоять, стоять
На безопасной вышине.
За своевременный сигнал,
(Хотя бы город ты спасал),
Никто тебя благодарить
Не станет — даже, может быть,
Тебя и не заметят, брат;
И тут никто не виноват:—
И чернь слепа, и высока
Та вышка, где тебя судьба
Поставила… И не легка
Твоя задача,— та борьба,
Страстей и долга… Но пока
Тебя не сменит кто-нибудь,
На высоте своей побудь…
И.
Скучно-безцветные дни,— сумерки, вместо дневного
Света, застигли меня, здесь,— на степном перепутье;
То ливень лил, то кругом хутора выл мокрый ветер;
Муза, и та, наконец, вместе со мной стала дрогнуть.
Все говорило ей: стой! не залетай высоко!..
Здесь даже сказки свои перезабыла старуха,
И без осмысленных слов тянется грустный напев.
Вдруг, наступила жара: в щели лучи пронизались,
И посветлело в сенях, и заскрипели ворота;
Стал просыхать чернозем, и колея со двора
Через проселок меня в серую степь увела,—
В эту широкую степь, где ни куста, ни пригорка.
К вечеру зной посвежел, воздух был мягко-прозрачен;
Вьющийся столб комаров стал провожать меня; где-то
Свистнул,— должно-быть, сурок, и, как струна басовая,
В сумерках вечера жук мимо ушей прогудел.
Дорого-б дал я, чтоб здесь мне навсегда надышаться
Силой земли, тишиной и обаяньем простора,
Чтоб унести далеко в сердце, в мозгу, в каждом нерве
Этот целебный фиал,— эту розу,— этот воздух…
Вспомнил я шум городской, стены и лестницы,— гнезда
Зависти и клеветы,— вспомнил дома, где интрига
Тонкия сети плетет, сводит людей и разводит,—
Вечно в подрыв свежих сил, вечно свободе в ущерб!—
Впомнил я… и пожелал (неисправимый мечтатель!)
В этом приволье степном взять на себя труд посильный.
ИИ.
В этом приволье степном, взяв на себя труд посильный,
Шел босоногий мужик, клячу свою понукая;
Вытянув шею свою,— кляча тянула coxy;
Из-под железа сохи черныя глыбы валились,
Около свежих борозд свежей ложась бороздой.
— «Бог тебе в помощь, земляк!» вымолвил я, и подумал:
Ум мой и руки мои, видно, не в помощь тебе!
Остановился мужик,— остановилась и кляча;
Он молча шапку стянул,— кляча развесила уши
И, помотав головой, потную морду свою
Стала тянуть к мураве, и, как лохмотья, повисли
Спутанной гривы ея космы до самой земли.
ИИИ.
— Дядя! сказал я, шутя,— не променяешь ли клячу?
Я за нее тебе дам славную штуку,— Пегаса.
Конь — что̀ ни в сказке сказать, ни пером описать,— конь крылатый.
Он приведен к нам из Греции через Европу. Слыхал ли
Ты об Европе хоть что-нибудь?..
— «Нет, не слыхал.»
— Ну, так верь мне,
Есть, дядя, эдакий конь…
И мужик с недоверьем оскалил
Белые зубы.— «Да сам-то видал ли ты?»
— Как не видать!
Сам я носился на нем, выше лесу стоячаго, выше
Облака в небе ходячаго. Конь удивительный! Только
Надо уметь его сдерживать,— разум на то человеку
Дан,— а не то ему удержу нет; — понесет, что твой вихорь!
В Иерусалим загадал?— в Иерусалиме… в Аѳон? — на Аѳоне
Мигом очутишься. Горы, моря, города, даже царства,
Как у себя на ладони, увидишь ты. Мало того,
Можешь на нем ты, с молитвою, выше полночной звезды,
К праведным, в царство небесное, очи зажмурив, подняться
И услыхать, как в раю, там поют Херувимскую,— или
Можешь там встретить несметное множество ярких светил:
Кишмя-кишат там миры лучезарные, и, как пылинки,
Носятся около них вот такия же точно обители,
Как и земля наша, где мы с тобой прозябаем. И все это
Видел я, дядя, сам видел.
— «Да ты не колдун ли?»
— Нет, не колдун,— у меня есть другое, старинное прозвище:
Люди меня обзывают поэтом. Слыхал ли ты это
Громкое слово: поэт?
— «Не слыхал, милый! с роду не слыхивал…
Что̀-ж это значит поэт?!»
— To же почти, что колдун.
— «А коли так, ты-б, родимый, мне клад указал, где зарыт…»
— Клад у тебя под рукой,— только засей свою пашню,
Из-под земли сам собой к осени выйдет твой клад.—
Понял мужик эту притчу и почесал свой затылок:
— «С этого клада», сказал он, «дай Бог до весны прокормиться…
…Ишь, лошаденка-то — кожа да кости! Крылатая лошадь —
Тоже, чай, тощая! Ты мне ее покажи,
Да уж потом и тово,— и выменивай. Кто же те знает,
Грамоте я не учен; может-статься, и вправду такое
Водится чудо заморское».
— Ну, а куда бы, любезный,
Ты бы на нем полетел?
— «Да куда полететь?— нешто в город;
Али бы к куму махнул… А не то обрубил бы
Чортовы крылья анаѳеме, да и запряг бы в телегу».
— Ну, дядя, вряд ли нам выгодно будет меняться!—
Ты на Пегасе моем далеко не уедешь, а я
С клячей твоей не спашу и одной десятины…
И.
Скучно-бесцветные дни,— сумерки, вместо дневного
Света, застигли меня, здесь,— на степном перепутье;
То ливень лил, то кругом хутора выл мокрый ветер;
Муза, и та, наконец, вместе со мной стала дрогнуть.
Все говорило ей: стой! не залетай высоко!..
Здесь даже сказки свои перезабыла старуха,
И без осмысленных слов тянется грустный напев.
Вдруг наступила жара: в щели лучи пронизались,
И посветлело в сенях, и заскрипели ворота;
Стал просыхать чернозем, и колея со двора
Через проселок меня в серую степь увела,—
В эту широкую степь, где ни куста, ни пригорка.
К вечеру зной посвежел, воздух был мягко-прозрачен;
Вьющийся столб комаров стал провожать меня; где-то
Свистнул,— должно быть, сурок, и, как струна басовая,
В сумерках вечера жук мимо ушей прогудел.
Дорого б дал я, чтоб здесь мне навсегда надышаться
Силой земли, тишиной и обаяньем простора,
Чтоб унести далеко в сердце, в мозгу, в каждом нерве
Этот целебный фиал,— эту розу,— этот воздух…
Вспомнил я шум городской, стены и лестницы,— гнезда
Зависти и клеветы,— вспомнил дома, где интрига
Тонкие сети плетет, сводит людей и разводит,—
Вечно в подрыв свежих сил, вечно свободе в ущерб!—
Вспомнил я… и пожелал (неисправимый мечтатель!)
В этом приволье степном взять на себя труд посильный.
ИИ.
В этом приволье степном, взяв на себя труд посильный,
Шел босоногий мужик, клячу свою понукая;
Вытянув шею свою,— кляча тянула coxy;
Из-под железа сохи черные глыбы валились,
Около свежих борозд свежей ложась бороздой.
— «Бог тебе в помощь, земляк!» вымолвил я, и подумал:
Ум мой и руки мои, видно, не в помощь тебе!
Остановился мужик,— остановилась и кляча;
Он молча шапку стянул,— кляча развесила уши
И, помотав головой, потную морду свою
Стала тянуть к мураве, и, как лохмотья, повисли
Спутанной гривы ее космы до самой земли.
ИИИ.
— Дядя! сказал я, шутя,— не променяешь ли клячу?
Я за нее тебе дам славную штуку,— Пегаса.
Конь — что ни в сказке сказать, ни пером описать,— конь крылатый.
Он приведен к нам из Греции через Европу. Слыхал ли
Ты об Европе хоть что-нибудь?..
— «Нет, не слыхал.»
— Ну, так верь мне,
Есть, дядя, эдакий конь…
И мужик с недоверьем оскалил
Белые зубы.— «Да сам-то видал ли ты?»
— Как не видать!
Сам я носился на нем, выше лесу стоячего, выше
Облака в небе ходячего. Конь удивительный! Только
Надо уметь его сдерживать,— разум на то человеку
Дан,— а не то ему удержу нет; — понесет, что твой вихорь!
В Иерусалим загадал?— в Иерусалиме… в Афон? — на Афоне
Мигом очутишься. Горы, моря, города, даже царства,
Как у себя на ладони, увидишь ты. Мало того,
Можешь на нем ты, с молитвою, выше полночной звезды,
К праведным, в царство небесное, очи зажмурив, подняться
И услыхать, как в раю, там поют Херувимскую,— или
Можешь там встретить несметное множество ярких светил:
Кишмя-кишат там миры лучезарные, и, как пылинки,
Носятся около них вот такие же точно обители,
Как и земля наша, где мы с тобой прозябаем. И все это
Видел я, дядя, сам видел.
— «Да ты не колдун ли?»
— Нет, не колдун,— у меня есть другое, старинное прозвище:
Люди меня обзывают поэтом. Слыхал ли ты это
Громкое слово: поэт?
— «Не слыхал, милый! с роду не слыхивал…
Что ж это значит: поэт?!»
— To же почти, что колдун.
— «А коли так, ты б, родимый, мне клад указал, где зарыт…»
— Клад у тебя под рукой,— только засей свою пашню,
Из-под земли сам собой к осени выйдет твой клад.—
Понял мужик эту притчу и почесал свой затылок:
— «С этого клада», сказал он, «дай Бог до весны прокормиться…
…Ишь, лошаденка-то — кожа да кости! Крылатая лошадь —
Тоже, чай, тощая! Ты мне ее покажи,
Да уж потом и тово,— и выменивай. Кто же те знает,
Грамоте я не учен; может статься, и вправду такое
Водится чудо заморское».
— Ну, а куда бы, любезный,
Ты бы на нем полетел?
— «Да куда полететь?— нешто в город;
Али бы к куму махнул… А не то обрубил бы
Чертовы крылья анафеме, да и запряг бы в телегу».
— Ну, дядя, вряд ли нам выгодно будет меняться!—
Ты на Пегасе моем далеко не уедешь, а я
С клячей твоей не спашу и одной десятины…
Если ты мадонна — и толпа, и гений
Пред тобой склоняются челом;
Как жена и мать — двух поколений
Служишь ты охраной и звеном…
Радуйся, зиждительница рода!
Дом твой — ветвь растущего народа;
В той стране, где разорен твой дом,
Города растлятся, как Содом.
Собственным достоинством хранима,
Ты идешь, молвой не уязвима,—
Радуйся, блаженная жена!
Твой очаг семейный согревает
Свежих чувств и мыслей семена,
Вечно-новой жизни закипает
Вкруг тебя шумящая волна. Все, что ты любовью и терпеньем
Воспитала, от тебя уйдет,—
Но уйдет с твоим благословеньем,
С памятью святых твоих забот.
Если ты вакханка,— родилась вакханкой,—
Много раз падет перед тобой
Гений, не владеющий собой.
Только будь ты лучше куртизанкой,
Чем притворно-честною женой…
Не обманет холод этой маски —
Эта целомудренная ложь…
Колобродит ум твой… Ну, так что ж!
Ум ли нужен для минутной ласки,
Ум ли нужен для веселой пляски,
Там, где страстной музыки волна
В шепоте и топоте слышна.
Для семьи заветные, святые
Цепи долга, для тебя гнилые
Нити,— рвут их прихоти твои.
Не входи ж напрасно в мир семьи,
У тебя иное назначенье:
Все, что в жизни льется через край,
Все, что слепо ищет наслажденья, Расточай, язви иль утоляй!
Много богачей ты пустозвонных
Довела почти до нищеты,
Много сил, для света незаконных,
Безысходных и неугомонных,
До поры угомонила ты,
Освежая пыл свой их избытком,
Словно охмеляющим напитком.
Радуйся! Сам олимпийский бог
На тебя дождем червонцев льется
И над человечеством смеется,
Млея у твоих прелестных ног.
Если ты в душе мадонна и, к несчастью,
Рано пала,— в те лета, когда
Молодость играет первой страстью,
Или явно в жертву сладострастью
Злая продала тебя нужда,—
Голод, холод, роковая крайность…
Знай! твое падение — случайность,
Розовый рассеется туман,
Наглый обнаружится обман —
И тогда, спаси тебя, о Боже! На пирах веселой молодежи
Будешь ты унылая сидеть,
На своем полу-продажном ложе
Иногда молиться и скорбеть;
Всей душой, глубоко уязвленной,
Проклянешь позор позолоченный,
Ночь соблазнов и сонливый день,
И свою разряженную лень,
И свою тоскливую беспечность,
И людских страстей недолговечность.
Если с детства ты вакханка, и, к несчастью,
Рано разгадал тебя отец
И идти принудил под венец,
Пользуясь родительскою властью;
Иль сама, сжигаемая страстью,
Отдалась ты мужу своему,
Чтоб начать служенье сладострастью
По узаконенному найму,—
Знай: союз твой — роковая крайность
Или безотчетная случайность,—
Будешь ты скучать у очага,
Видеть в детях Божье наказанье, В лучшем муже — вечного врага,
Будешь усыплять его вниманье,
Прятать от него свои мечты…
Наконец, вполне постигнешь ты,
Что тебя сковал один обычай,
Что с огнем жаровню под цветы
Трудно спрятать ради всех приличий,
И, смеясь над мужем и стыдом,
Проклянешь ты свой семейный дом…
Людям роли розданы природой,
С ней борьба — не всем доступный труд:
Все, что будет для тебя свободой,
То другие рабством назовут;
То, что будет для тебя цепями,
Для других — гирлянда из цветов;
Людям роли розданы богами,—
Каждый узнавай своих богов.
Но судьба перемешала роли,
Навязав нам маску поневоле.
Не спасает ветхий наш закон
Сладострастью проданных мадонн;
Под личиною мадонны скромной Не узнать нам жрицы вероломной.
Чуть сквозит сквозь радужный туман
Душу возмущающий обман:
Та, которая разврат свой прячет,
Гордо смотрит на погибших дев,
И бессилен вопиющий гнев
Той, которая тихонько плачет.
Если ты мадонна — и толпа, и гений
Пред тобой склоняются челом;
Как жена и мать — двух поколений
Служишь ты охраной и звеном…
Радуйся, зиждительница рода!
Дом твой — ветвь растущего народа;
В той стране, где разорен твой дом,
Города растлятся, как Содом.
Собственным достоинством хранима,
Ты идешь, молвой не уязвима,—
Радуйся, блаженная жена!
Твой очаг семейный согревает
Свежих чувств и мыслей семена,
Вечно-новой жизни закипает
Вкруг тебя шумящая волна.
Все, что ты любовью и терпеньем
Воспитала, от тебя уйдет,—
Но уйдет с твоим благословеньем,
С памятью святых твоих забот.
Если ты вакханка,— родилась вакханкой,—
Много раз падет перед тобой
Гений, не владеющий собой.
Только будь ты лучше куртизанкой,
Чем притворно-честною женой…
Не обманет холод этой маски —
Эта целомудренная ложь…
Колобродит ум твой… Ну, так что ж!
Ум ли нужен для минутной ласки,
Ум ли нужен для веселой пляски,
Там, где страстной музыки волна
В шепоте и топоте слышна.
Для семьи заветные, святые
Цепи долга, для тебя гнилые
Нити,— рвут их прихоти твои.
Не входи ж напрасно в мир семьи,
У тебя иное назначенье:
Все, что в жизни льется через край,
Все, что слепо ищет наслажденья,
Расточай, язви иль утоляй!
Много богачей ты пустозвонных
Довела почти до нищеты,
Много сил, для света незаконных,
Безысходных и неугомонных,
До поры угомонила ты,
Освежая пыл свой их избытком,
Словно охмеляющим напитком.
Радуйся! Сам олимпийский бог
На тебя дождем червонцев льется
И над человечеством смеется,
Млея у твоих прелестных ног.
Если ты в душе мадонна и, к несчастью,
Рано пала,— в те лета, когда
Молодость играет первой страстью,
Или явно в жертву сладострастью
Злая продала тебя нужда,—
Голод, холод, роковая крайность…
Знай! твое падение — случайность,
Розовый рассеется туман,
Наглый обнаружится обман —
И тогда, спаси тебя, о Боже!
На пирах веселой молодежи
Будешь ты унылая сидеть,
На своем полу-продажном ложе
Иногда молиться и скорбеть;
Всей душой, глубоко уязвленной,
Проклянешь позор позолоченный,
Ночь соблазнов и сонливый день,
И свою разряженную лень,
И свою тоскливую беспечность,
И людских страстей недолговечность.
Если с детства ты вакханка, и, к несчастью,
Рано разгадал тебя отец
И идти принудил под венец,
Пользуясь родительскою властью;
Иль сама, сжигаемая страстью,
Отдалась ты мужу своему,
Чтоб начать служенье сладострастью
По узаконенному найму,—
Знай: союз твой — роковая крайность
Или безотчетная случайность,—
Будешь ты скучать у очага,
Видеть в детях Божье наказанье,
В лучшем муже — вечного врага,
Будешь усыплять его вниманье,
Прятать от него свои мечты…
Наконец, вполне постигнешь ты,
Что тебя сковал один обычай,
Что с огнем жаровню под цветы
Трудно спрятать ради всех приличий,
И, смеясь над мужем и стыдом,
Проклянешь ты свой семейный дом…
Людям роли розданы природой,
С ней борьба — не всем доступный труд:
Все, что будет для тебя свободой,
То другие рабством назовут;
То, что будет для тебя цепями,
Для других — гирлянда из цветов;
Людям роли розданы богами,—
Каждый узнавай своих богов.
Но судьба перемешала роли,
Навязав нам маску поневоле.
Не спасает ветхий наш закон
Сладострастью проданных мадонн;
Под личиною мадонны скромной
Не узнать нам жрицы вероломной.
Чуть сквозит сквозь радужный туман
Душу возмущающий обман:
Та, которая разврат свой прячет,
Гордо смотрит на погибших дев,
И бессилен вопиющий гнев
Той, которая тихонько плачет.