В каждом городе, в комнате девьей
Есть алтарь королеве,
Безымянной, повсюдной,
Он незримо-голуб.
Вы ненайденную потеряли
Бирюзу на коралле,
Но она в вашей чудной
Озаренности губ…
Я осень убиваю в городе,
Распластываю святотатственно,
Привыкший различать в аккорде
Ее лесов зов некий явственно.
Из обволакиваний осени
В былые годы — ясно помнится —
Я песни создавал на озере,
Когда душа была паломница.
Лик девственный проституирован
Моей души бездарным городом,
Но все ж его победа — Пиррова
Над тем, кто был и будет гордым.
Убийцей жизни, мысли пробужденья,
Порывов светлых, воздуха и грез —
Преступным городом — убийцей вдохновенья —
Ползу среди ударов и угроз.
Ползу без направленья, без сознанья,
Без чувств, без глаз, без слуха и без сил…
И шумом города смеется мне Молчанье
Мертвее, безнадежнее могил.
Ты идешь по бездорожью,
Ищешь троп куда-нибудь.
Возвратись в природу Божью:
Это самый верный путь.
Город давит, город в тягость
Тем, кто выращен не в нем,
Вешних трав кто знает благость,
Кто святым горит огнем.
Ах, недаром в час досуга
За город уходишь ты,
Где в пыли томятся луга
Пригородные цветы.
Бедные цветы-калеки:
Им лишь грезить о полях,
Что прорезывают реки
В колосистых берегах.
Даже странно себе представить,
На кирпичный смотря забор,
Что, оставив плевок заставе,
Можно в черный умчаться бор!
В бор, где вереск, грибы да белки,
Воздух озера молодой
И ручьи, что чисты и мелки,
Влагой бьющие золотой.
Шеломящие мозг подводы
На булыжниках городских, —
Тишины моей антиподы, —
Боже, как я устал от них!
Город душу обрек страданью,
Город душу мою связал.
Потому нет прекрасней зданья
В каждом городе, чем вокзал!
Твоя душа летит к иным долинам:
Она погружена в цветенье лип.
Ты подошла, мечтая, к клавесинам,
И подошел к мечтам твоим Делиб.
В благочестивый вечер под Крещенье
Мы, притаясь в пролесенной глуши,
С тобой испытывали восхищенье
От всей, лишенной города, души!
Рояль твой в городе стоял закрытым,
Твоя душа молчала, как рояль.
Лишь здесь, соприкоснувшись с новым бытом,
Она позванивает, как хрусталь.
Кн. В.Н. М-ойС той стороны Финляндского залива,
Из города-страны озер и скал,
Вы пишете, — и в грезах зреет слива,
Находишь вдруг, чего и не искал…
Капризно расстоянье укоротив,
Десятки верст считая за вершок,
С той стороны, из города напротив,
Вы пишете, что я для Вас — божок!..
Я, Вашему покорствуя желанью,
Слегка коснусь податливой струны,
Послав в ответ «с той стороны посланью»
Свою поэзу с этой стороны…
Магнолии — глаза природы —
Раскрыл Берлин — и нет нам сна…
…По Эльбе плыли пароходы,
В Саксонии цвела весна.
Прорезав Дрезден, к Баденбаху
Несясь с веселой быстротой,
Мы ждали поклониться праху
Живому Праги Золотой.
Нас приняли радушно чехи,
И было много нам утех.
Какая ласковость в их смехе,
Предназначаемом для всех!
И там, где разделяет Влтава
Застроенные берега,
И где не топчет конь Вацлава
Порабощенного врага,
Где Карлов мост Господни Страсти
Рельефит многие века,
И где течет в заречной части
Венецианская «река»,
Где бредит уличка алхимья,
И на соборе, в сутки раз,
Вступает та, чье смрадно имя,
В апостольский иконостас,
Там, где легендою покрыто
Жилище Фауста и храм,
Где слала Гретхен-Маргарита
Свои молитвы к небу, — там,
Где вьются в зелени овраги,
И в башнях грезят короли,
Там, в золотистой пряже Праги
Мы с явью бред переплели.
Непередаваемая грусть в душе моей
В этом старом городе, полном голубей:
Ничего-то птичьего в этой птице нет, —
Сколько безразличного! Ни мотоциклет,
Ни фигура варварски-грохотных подвод,
Ни почти ступающий на хвост пешеход —
Не пугают голубя: он невозмутим,
Он огорожанился, стал совсем ручным,
И на птицу гордую больше не похож, —
Что-то в нем куриное, чем его проймешь!
Больше не тоскует он о глухих лесах,
Не парит презрительно в вольных небесах.
Как напоминает ой человека мне:
Птица электричество предпочла луне!
Поселилась в-городе, смрадном и гнилом,
Разучилась действовать данным ей крылом…
Оттого-то в городе, полном голубей,
Непередаваемая грусть в душе моей!
Как трогателен колкий окушок,
Тобой на днях уловленный впервые!
Смеялась глуповато-хорошо,
Таща его в часы вечеровые.
О, видел я, как ты была горда
Сознаньем первой выловленной рыбы.
Ты в этот миг постигла города:
Не более, чем каменные глыбы.
Благословен да будет твой улов,
От города навек тебя отнявший,
Отдавший мне тебя без лишних слов
И пробудивший нежность к речке нашей.
Я не устану славить некий шок,
Тебя потрясший вдруг при первой рыбе.
Как восхитителен твой окушок,
На вечеревшем пойманный изгибе.
За дряхлой Нарвой, верст за двести,
Как окровавленный пират,
Все топчется на топком месте
Качающийся Петроград.
Кошмарный город-привиденье!
Мятежный раб! Живой мертвец!
Исполни предопределенье:
Приемли страшный свой конец!
В молитвах твоего литурга
Нет о твоем спасеньи просьб.
Ты мертв со смертью Петербурга, —
Мечты о воскресеньи брось.
Эпоха твоего парада —
В сияньи праздничных дворцов.
Нет ничего для Петрограда:
О, город — склеп для мертвецов!
Твоя пугающая близость —
Над нами занесенный нож.
Твои болезни, голод, сырость —
Вот чем ты власть свою умножь!
Ты проклят. Над тобой проклятья.
Ты точно шхуна без руля.
Раскрой же топкие объятья,
Держащая тебя земля.
И пусть фундаментом другому
Красавцу-городу гранит
Пребудет твой: пусть по-иному
Тебя Россия сохранит…
Я грежу Нарвой, милой Нарвой,
Я грежу крепостью ее,
Я грежу Нарвой, — тихой, старой, —
В ней что-то яркое, свое.
О город древний! город шведский!
Трудолюбивый и простой!
Пленен твоей улыбкой детской
И бородой твоей седой.
Твой облик дряхлого эстонца
Душе поэта странно мил.
И твоего, о Нарва, солнца
Никто на свете не затмил!
Твоя стремглавная Нарова
Галопом скачет в Гунгербург.
Косится на тебя сурово
Завидующий Петербург.
Как не воспеть твою мне честность
И граждан дружную семью,
И славную твою известность,
И… проституцию твою?
Она, как белая голубка,
Легка, бездумна и чиста!
О, добрый взгляд! О, лисья шубка!
О, некрасивых красота!
Мы ловили весь день окуней на лесистых озерах
От зари до зари. Село солнце. Поднялся туман.
Утомились глаза, поплавки возникали в которых
На пути к леснику, чью избушку окутала тьма.
Закипал самовар. Тени мягкие лампа бросала.
Сколько лет старику? Вероятно, не меньше чем сто.
Яйца, рыба, и хлеб, и кусочки холодного сала
Были выставлены на — приманчивый к вечеру — стол.
И зашел разговор, разумеется, начатый с рыбы,
Перешедший затем на людей и на их города.
И когда перед сном мы, вставая, сказали спасибо,
О нелепости города каждый посильно страдал:
Ведь не явный ли вздор — запереться по душным квартирам,
Что к ненужным для жизни открытьям людей привели?
Этот старый лесник, говоривший о глупости мира,
В возмущенье своем был евангельски прост и велик.
По дороге над морем, ясным утром весенним,
В Духов день лучезарный — в молодой! в молодой! —
Шли в сосновую рощу, дорогая, с тобой.
Нежно нежилось море голубым сновиденьем,
Вековою медузью, устрицевым томленьем, —
Нежно нежилось море, упиваясь собой.
Нам встречались то дачи, то блондинки-эстонки,
Строголицые девы с жуткой старью в глазах.
И барашки в пятнашки не играли в волнах,
А резвились на воле, так ажурны и тонки,
Как рожденные в море… Отчего, — ах! — ребенки
Не родятся барашковыми в городах?..
Оттого, что там город. Оттого, что здесь поле.
Оттого, что здесь море. Оттого, что здесь свет.
Ах, вы очень культурны, но души-то в вас нет:
Вы не знаете горя, вы не знаете боли,
Что в столице лишились этой шири и воли,
Что подснежник мудрее… чем университет!
Пусть привилегией культуры
Пребудут впредь все кутежи…
Пусть дураки и с ними дуры
Утонут в море пьяной лжи.
Пусть в диком пьянстве и разврате
Найдут себе купельный жбан
Цивилизованные рати
Леса клеймящих горожан.
Пусть сохлый, чахлый мозг иссушат
Вконец в усладах городских,
Пусть городом себя задушат —
Презренные! Что мне до них!
До революции великой,
Во время, после и всегда —
Они живут толпой безликой,
Они живут ордою дикой
Без святости и без стыда.
Я объявил войну культуре,
И городу, и кабаку.
Я ухожу в свои лазури,
В свою священную тоску.
О перевоспитаньи мира,
О перелюденьи людей
Бряцай, бичующая лира!
Растрелься, вешний соловей!
Я ухожу в Природу удить
И, удя, мыслить с торжеством,
Людей мечтая перелюдить,
Земным их сделав божеством!
Мы ловили весь день окуньков на лесистых озерах
От зари до зари. Село солнце. Поднялся туман.
Утомились глаза, поплавки возникали в которых
На пути к леснику, чью избушку окутала тьма.
Закипал самовар. Тени мягкие лампа бросала.
Сколько лет старику? Вероятно, не меньше, чем сто.
Яйца, рыба, и хлеб, и кусочки холодного сала
Были выставлены на — приманчивый к вечеру — стол.
И зашел разговор, разумеется, начатый с рыбы,
Перешедший затем на людей и на их города.
И, когда перед сном мы, вставая, сказали спасибо,
О нелепости города каждый посильно страдал:
Ведь не явный ли вздор — запереться по душным квартирам,
Что к ненужным для жизни открытьям людей привели?
Этот старый лесник, говоривший о глупости мира,
В возмущенье своем был евангельски прост и велик.
Ариадниной мамочке.
Вуаль светло-зеленая с сиреневыми мушками
Была слегка приподнята над розовыми ушками.
Вуаль была чуть влажная, она была чуть теплая,
И ты мне улыбалася, красивая и добрая:
Смотрела в очи ласково, смотрела в очи грезово,
Тревожила уснувшее и улыбалась розово.
И я не слышал улицы со звонами и гамами,
И сердце откликалося взволнованными гаммами.
Шла ночь, шурша кокетливо и шлейфами, и тканями,
Мы бархатною сказкою сердца друг другу ранили.
Атласные пожатия: рождения и гибели:
Отливы: содрогания: кружения и прибыли:
Да разве тут до улицы со звонами и шумами?!.
Да разве тут до города с пытающими думами?!.
Кумирню строил в сердце я, я строил в сердце пагоды…
Ах, губки эти алые и сочные, как ягоды!
Расстались: для чего, спроси: я долго грезил в комнате:
О, глазки в слезках-капельках, мои глаза вы помните?
Вы помните? вы верите? вы ждете! вы, кудесные!
Оне неповторяемы мгновенности чудесные!..
Я требую настойчиво, приказываю пламенно:
Исчезни, все мне чуждое! исчезни, город каменный!
Исчезни все, гнетущее! исчезни, вся вселенная!
Все краткое! все хрупкое! все мелкое! все тленное!
А мы, моя красавица, утопимся в забвении,
Очаровав порывностью бесстрасное мгновение!..
1
Зеленый исчерна свой шпиль Олай
Возносит высоко неимоверно.
Семисотлетний город дремлет мерно
И молит современность: «Сгинь… Растай…»
Вот памятник… Собачий слышу лай.
Преследуемая охотой серна
Летит с горы. Разбилась насмерть, верно,
И — город полон голубиных стай.
Ах, кто из вас, сознайтесь, не в восторге
От встречи с «ней» в приморском Кадриорге,
Овеселяющем любви печаль?
Тоскует Линда, сидя в волчьей шкуре.
Лучистой льдинкой в северной лазури
Сияет солнце, опрозрачив даль.
Таллинн
11 декабря 19352
Здесь побывал датчанин, немец, швед
И русский, звавший город Колыванью.
С военною знавались стены бранью,
Сменялись часто возгласы побед.
На всем почил веков замшелых след.
Все клонит мысль к почтенному преданью.
И, животворному отдав мечтанью
Свой дух, вдруг видишь то, чего уж нет:
По гулким улицам проходит прадед.
Вот на углу галантно он подсадит,
При отблеске туманном фонаря,
Жеманную красавицу в коляску.
А в бухте волны начинают пляску
И корабли встают на якоря.
Таллинн
12 декабря 19353
Здесь часто назначают rendez-vous, У памятника сгинувшей «Русалки»,
Где волны, что рассыпчаты и валки,
Плодотворят прибрежную траву.
Возводят взоры в неба синеву
Вакханизированные весталки.
Потом — уж не повинны ль в этом галки? —
Об этих встречах создают молву.
Молва бежит, охватывая Таллинн.
Не удивительно, что зло оставлен
Взор N., при виде ненавистной Z.,
Которой покупаются у Штуде
Разнообразных марципанов груды
И шьется у портнихи crepe-georgette.Таллинн
18 декабря 1935свидание (фр.)
Креп-жоржет — мягкая, прозрачная шелковая ткань (фр.)
1
Я — как во сне. В стране косноязычной
В глухом лесу, в избушке, в тишине
Для всех чужой, далекий, необычный,
Я — как во сне.
И кажется порой невольно мне,
Что умер я, что голос жизни зычный
Не слышен мне в могильной глубине.
Я стыну весь в привычке непривычной —
Всегда молчать в чужой мне стороне,
И, чувствуя, что я для всех отличный,
Я — как во сне.2
Проходят дни. В глухом уединенье,
Полузабытый, гасну я в тени…
И вот, хрипя, как ржавой цепи звенья,
Проходят дни.
О, дорогая! мы с тобой одни,
И в этом тоже скрыто упоенье,
Но все-таки трибуну мне верни…
Ты слышишь ли в груди моей биенье?
И блеск, и шум — художнику сродни…
Трибуны нет. И в тяжком раздвоенье
Проходят дни.3
На пять-шесть дней, не больше, зачастую
Меня влечет в толпу людских теней,
И хочется мне в эту людь густую
На пять-шесть дней…
Что может быть убоже и бедней,
Чем эта людь! О, как я в ней тоскую,
И как всегда безлюдье мне родней!
Но иногда, когда я холостую
Привычку вспомню: быть среди людей,
Я вдруг отчаянно запротестую
На пять-шесть дней…4
Дай руку мне: мне как-то странно-вяло…
Мне призрачно… Я точно весь в луне…
Чтоб грудь моя бодрее задышала,
Дай руку мне.
О завтрашнем мне странно думать дне,
О настоящем думаю я мало…
Хоть что-нибудь напомни о весне,
Восстанови мотив ее хорала
И, намекнув, что нам наедине
С тобой одной весны недоставало,
Дай руку мне.5
Быть может — «да», и также «нет» — быть может,
Что нам нужны порою города,
Где все нас раздражает и тревожит, —
Быть может — да.
Конечно, это только иногда,
И большей частью город сердце гложет…
Там даже рек вода — как не вода…
Одна природа нас с тобой обожит —
Источник наслажденья и труда.
Не правда ли, что город всех убожит?
Быть может — да…