Ох, ты — звездочка моя ясная!
Моя пташечка сизокрылая!
Дочь отецкая распрекрасная!
Я любил тебя, моя милая. Но любовь моя сумасбродная,
Что бедой звалась, горем кликалась,
Отцу — батюшке неугодная, —
Во слезах, в тоске вся измыкалась. Где удачу взять неудачному?
Прировняется ль что к неровному?
Не сошлись с тобой мы по — брачному
И не сведались по — любовному. Суждена тебе жизнь дворцовая,
Сребром — золотом осиянная;
А моя судьба — ох! — свинцовая
Моя долюшка — оловянная. Серебро твое — чисто золото
Не пошло на сплав свинцу — олову.
Дума черная стуком молота
Простучала мне буйну голову И я с звездочкой моей яркою,
С моей пташечкой сизокрылою
Разлучась, пошел — горькой чаркою
Изводит мою жизнь постылую.
Из гроба твой стих нам гремит,
Поэт, опочивший так рано.
Воздушный корабль твой летит
‘По синим волнам океана’. Всегда твоя песня жива,
И сладки, как звуки органа,
Твои золотые слова:
‘По синим волнам океана’. И музыку кто-то творит
Для песни певца-великана,
И музыка та говорит:
‘По синим волнам океана’. И, вызвав обдуманных нот
Аккорды из струн фортепьяно,
Садится она и поет:
‘По синим волнам океана’, И глаз ее светлых эмаль,
Мне кажется, дымку тумана
Пронзая, кидается вдаль —
‘По синим волнам океана’, И, думами, думами полн,
Дрожу я, как в миг урагана
Бросаемый бурею челн
‘По синим волнам океана’. И вместе с певицей тогда
Я рад бы без цели и плана
Умчаться бог знает куда
‘По синим волнам океана’
Между тем как на чужбине
Лучшим солнцем ты согрет,
в холодах проводим ныне
Мы одно из наших лет.
У Невы широководной
В атмосфере непогодной,
И отсюда наш привет
Шлем тебе, наш превосходной,
Драгоценнейший поэт! Говорят, что ты оставил
Баден — Баден и к местам
Приальпийским путь направил,
И теперь витаешь там.
Воздух сладостный Женевы,
Как дыханье юной девы,
Да влечет тебя к мечтам
И внушит тебе напевы
Новых песен, милых нам. Коль наладит с русской кровью
Воздух тот — ему и честь.
Пусть он даст прилив здоровью
Твоему. — Ты ж нам дай весть:
Как живешь вдали и вчуже?
Мы ж поем все песню ту же:
где ж нам новую завесть?
Прозябаем в летней стуже;
А ведь все ж отрада есть. В шубах ездим мы на дачу
Под приветный кров спеша
К тем, которых я означу
Здесь начальной буквой Ш…
Догадайся, — к тем знакомым,
Что живут уютным домом,
Где сидишь, легко дыша,
И радушным их приемом
Согревается душа, К согреванью ж плоти грешной
Есть камин и чай гостям;
И вчера у них успешно
Побеседовалось нам;
Был Щербина, Сонцов; снова
О тебе метали слово —
Знаешь — с бранью пополам;
Вспоминали Соколова
И фон — Яковлева там. И стихи твои читали,
И казалось мне: в тиши
В них оттенки трепетали
Подвижной твоей души,
И — не надобно портрета, —
Личность светлая поэта
Очерталась: поспеши
Дать еще два, три куплета —
И подарок доверши.
От грусти-злодейки, от черного горя
В волненье бежал я до Черного моря
И воздух в пути рассекал как стрела,
Злодейка догнать беглеца не могла.
Домчался я, стали у берега кони,
Зачуяло сердце опасность погони…
Вот, кажется, близко, настигнет, найдет
И грудь мою снова змеей перевьет. Где скроюсь я? Нет здесь дубов-великанов,
И тени негусты олив и каштанов.
Где скроюсь, когда после яркого дня
Так ярко луна озаряет меня;
Когда, очарованный ночи картиной,
Бессонный, в тиши, над прибрежной стремниной
Влачу я мечтой упоенную лень
И, малый, бросаю огромную тень?
Где скроюсь? Томленьем полуденным полный,
Уйду ль погрузиться в соленые волны?
Тоска меня сыщет, и в море она
Поднимется мутью с песчаного дна.
Пущусь ли чрез море? — На бреге Тавриды
Она меня встретит, узнает, займет
И больно в глубоких объятьях сожмет. Страшусь… Но доселе ехидны сердечной
Не чувствуя жала, свободный, беспечный,
Смотрю я на южный лазоревый свод,
На лоно широко раскинутых вод
И, в очи небес устремив свои очи,
Пью сладостный воздух серебряной ночи . Зачем тебе гнаться, злодейка, за мной?
Помедли, беглец возвратится домой.
Постой, пред тобою минутный изменник,
Приду к тебе сам я -и снова твой пленник,
В груди моей светлого юга красу
Как новую пищу тебе принесу
И с новою в сердце скопившейся силой
Проснусь для страданья, для песни унылой. А ныне, забывший и песни и грусть,
Стою, беззаботный, на бреге Эвксина,
Смотрю на волнистую грудь исполина
И волн его говор твержу наизусть.
Ветер влагу чуть колышет
В шопотливых камышах.
Статный лебедь тихо дышит
На лазуревых струях:
Грудь, как парус, пышно вздута,
Величава и чиста;
Шея, загнутая круто,
Гордо к небу поднята;
И проникнут упоеньем
Он в державной красоте
Над своим изображеньем,
Опрокинутый в воде. Что так гордо, лебедь белый,
Ты гуляешь по струям?
Иль свершил ты подвиг смелый?
Иль принёс ты пользу нам?
— Нет, я праздно, — говорит он, —
Нежусь в водном хрустале.
Но недаром я упитан
Духом гордым на земле.
Жизнь мою переплывая,
Я в водах отмыт от зла,
И не давит грязь земная
Мне свободного крыла.
Отряхнусь — и сух я стану;
Встрепенусь — и серебрист;
Запылюсь — я в волны пряну,
Окунусь — и снова чист. На брегу пустынно — диком
Человека я встречал
Иль нестройным, гневным криком,
Иль таился и молчал,
И как голос мой чудесен,
Не узнает он вовек:
Лебединых сладких песен
Недостоин человек.
Но с наитьем смертной муки,
Я, прильнув к моим водам,
Сокровенной песни звуки
Прямо небу передам!
Он, чей трон звездами вышит,
Он, кого вся твердь поёт,
Он — один её услышит,
Он — один её поймёт! Завещаю в память свету
Я не злато, не сребро,
Но из крылий дам поэту
Чудотворное перо;
И певучий мой наследник
Да почтит меня хвалой,
И да будет он посредник
Между небом и землёй!
Воспылает он — могучий
Бич порока, друг добра —
И над миром, как из тучи,
Брызнут молнии созвучий
С вдохновенного пера! С груди мёртвенно — остылой,
Где витал летучий дух,
В изголовье деве милой
Я оставлю мягкий пух,
И ему лишь, в ночь немую,
Из — под внутренней грозы,
Дева вверит роковую
Тайну пламенной слезы,
Кос распущенных змеями
Изголовье перевьёт
И прильнёт к нему устами,
Грудью жаркою прильнёт,
И согрет её дыханьем,
Этот пух начнёт дышать
И упругим колыханьем
Бурным персям отвечать.
Я исчезну, — и средь влаги,
Где скользил я, полн отваги,
Не увидит мир следа;
А на месте, где плескаться
Так любил я иногда,
Будет тихо отражаться
Неба мирная звезда.
Смотришь порою на царства земли — и сдается:
Ангел покоя по небу над миром несется,
Всё безмятежно, безбранно, трудится наука,
Знание деда спокойно доходит до внука;
В битве с невежеством только, хватая трофеи,
Борется ум человека и копит идеи,
И ополчавшийся некогда дерзко на веру
Разум смиряется, кротко сознав себе меру,
И, повергаясь во прах пред могуществом божьим,
Он, становясь в умилении веры подножьем,
Злые свои подавляет насмешки над сердцем,
С нищими духом — глядишь — стал мудрец одноверцем.
Мысли крыло распускается шире и шире.
Смотришь — и думаешь: ‘Есть человечество в мире.
Господи! Воля твоя над созданием буди!
Слава, всевышний, тебе, — образумились люди,
Выросли дети, шагая от века до века,
Время и мужа увидеть в лице человека!
Мало ль он тяжких, кровавых свершил переходов?.
Надо ж осмыслиться жизни в семействе народов! ’
Только что эдак подумаешь с тайной отрадой —
Страшное зло восстает необъятной громадой;
Кажется, демон могучим крылом замахнулся
И пролетел над землей, — целый мир покачнулся;
Мнится, не зримая смертными злая комета,
Тайным влияньем нарушив спокойствие света,
Вдруг возмутила людей, омрачила их разум;
Зверствуют люди, и кровию налитым глазом
Смотрят один на другого, и пышут убийством,
Божий дар слова дымится кровавым витийством.
Мысли божественный дар углублен в изысканья
Гибельных средств к умножению смертных терзанья,
Брошены в прах все идеи, в почете — гремушки;
Проповедь мудрых молчит, проповедуют — пушки,
И, опьянелые в оргии дикой, народы
Цепи куют себе сами во имя свободы;
Чествуя в злобе своей сатану-душегубца,
Распри заводят во имя Христа-миролюбца;
Злобствует даже поэт — сын слезы и молитвы.
Музу свою окурив испареньями битвы,
Опиум ей он подносит — не нектар; святыню
Хлещет бичом, стервенит своих песен богиню;
Судорог полные, бьют по струнам его руки, —
Лира его издает барабанные звуки.
‘Бейтесь! ’ — кричат сорванцы, притаясь под забором,
И поражают любителей мира укором;
Сами ж, достойные правой, прямой укоризны,
Ищут поживы в утробе смятенной отчизны.
Если ж иной меж людьми проповедник восстанет
И поучительным словом евангельским грянет,
Скажет: ‘Покайтесь! Исполнитесь духом смиренья! ’ —
Все на глашатая грозно подъемлют каменья,
И из отчизны грабителей каждый вострубит:
‘Это — домашний наш враг; он отчизны не любит’.
Разве лишь недр ее самый смиренный снедатель
Скажет: ‘Оставьте! Он жалкий безумец-мечтатель.
Что его слушать? В безумье своем закоснелом
Песни поет он тогда, как мы заняты делом’.
‘Боже мой! Боже мой! — думаешь. — Грусть и досада!
Жаль мне тебя, человечество — бедное стадо!
Жаль…’ Но окончена брань, — по домам, ратоборцы!
Слава, всевышний, тебе, — есть цари-миротворцы.